В три часа, плотно пообедав в кафе «курицей жареной с картофельным гарниром», Терехов медленно шел по правой стороне Шаболовки от станции метро в направлении возвышавшейся чуть в стороне Шуховской телебашни. Желудок у него был полон, а голова пуста. Для чего он сюда приехал, Терехов не мог бы толком объяснить и самому себе, а уж кому-нибудь постороннему – тому же майору Мартынову – подавно. Просто тянуло. Бывают в жизни состояния, когда невозможно объяснить тот или иной поступок логическими причинами. Пришло в голову – и сделал. Почудилось что-то – и полез на рожон. Или того хуже: не понравилось что-нибудь в повороте головы или во взгляде случайного прохожего – подошел и убил. Разве не бывает такого в жизни? Сколько угодно, Терехов знал милицейскую статистику.
Нужно было раз и навсегда избавиться от наваждения. Почему он решил, что звонивший псих не только был истинным автором «Элинора», но еще и носил фамилию Ресовцев?
Терехов вошел в сквер, где на трех недавно покрашенных (слишком яркий цвет – сразу видно, что краска еще не успела высохнуть) скамейках нагло сидели и прохаживались голуби. Несколько пенсионеров стояли поодаль, рядом с газетным киоском – то ли боялись потревожить птиц, то ли сидеть им было холодно, день действительно выдался прохладный, хорошо хоть не дождливый, как давеча.
Медленно проходя мимо, Терехов прислушался к обрывкам разговора, но говорили вовсе не о самоубившемся, а о проблемах государственных – о внешнем долге Соединенных Штатов и о том, что американский сенат выделил сто миллиардов на будущий год с целью подрывать в России устои нормальной человеческой жизни.
– Извините, – сказал Терехов, и взгляды сразу обратились в его сторону. – Вы не могли бы подсказать… Тут неподалеку пару дней назад человек покончил с собой. Ресовцев его фамилия…
Старички переглянулись, но ответа Терехов не услышал. Показалось ему или они действительно что-то знали об этом человеке, что-то такое, чем не собирались делиться со случайным прохожим?
– Я почему спрашиваю, – продолжал он. – У меня школьный товарищ был – Ресовцев Эдик, мы в сто тридцать шестой учились. Потом потеряли друг друга, и вот читаю…
Терехов замолчал, чувствуя, что объяснения его излишни, его не слушают, никому не интересны его слова, но рассматривали его эти люди откровенно, как в зоопарке разглядывают экзотическое животное марабу, которое никогда не видели. Терехов смешался, даже отступил на шаг и оглянулся – ему показалось, что старички смотрят не на него, а на что-то или кого-то позади, но аллея была пуста, только женщина в темно-коричневой кожаной куртке до колен медленно удалялась по аллее.
– Так я спрашиваю… – начал он опять, больше всего желая повернуться и бежать отсюда подальше, взгляды давили, выдавливали, толкали, а старичок, рассуждавший о вредоносной сущности американской внешней политики, вдруг сказал:
– Вы лучше у нее спросите, она должна знать, а мы что, мы люди маленькие, а дома тут большие…
– У кого спросить? – растерялся Терехов, и старичок взглядом показал на удалявшуюся женскую фигурку. Женщина шла медленно, будто действительно ожидала, что ее кто-то догонит, пойдет рядом, задаст вопрос… Москвички обычно более торопливы в движениях, Терехов давно это приметил; даже когда они с Маргаритой просто прогуливались по улицам или возвращались из театра, она шла быстро, ему приходилось не то чтобы бежать, но заставлять себя идти быстрее, чем ему хотелось, он как-то сказал ей об этом, и Маргарита удивленно ответила: «Я всегда так хожу, с чего ты взял, что я бегу?»
– Кто это? – вырвалось у Терехова, но старички больше не обращали на него внимания, повернулись к давешнему оратору, и тот продолжил свои разглагольствования с того места, на котором они были прерваны появлением постороннего. Ясное дело, все беды российские – из-за гнусных американцев. Сначала они Советский Союз развалили, а теперь на российскую независимость покушаются. В иное время Терехов непременно остался бы и поспорил, он не любил недоказанных предположений и обычно старался разбить их ясными и точными аргументами, но сейчас его не волновали всякие глупости, он смотрел вслед женщине, уже дошедшей до конца аллеи и остановившейся на бровке тротуара, видимо, в раздумьи – переходить улицу здесь, рискуя попасть под колеса вынырнувшей из-за поворота машины, или идти вправо, до светофора, а это довольно далеко, метров двести.
Должно быть почувствовав на себе чужой взгляд, женщина обернулась на мгновение, но лица ее Терехов разглядеть не успел – она ступила на мостовую и пересекла ее, лавируя в потоке машин.
Терехов пошел вдоль аллеи в сторону шумной улицы, напрасно он сюда ехал, только зря время потратил. Нет, – подумал он, – не напрасно. Вообще-то он не собирался искать дом Ресовцева, разве что обнаружил бы его по чистой случайности. Ему просто хотелось увидеть район, где тот жил. Проникнуться аурой, почувствовать что-то, что помогло бы ему понять, на самом ли деле Ресовцев был автором «Элинора». Нет, даже не это главное. Терехов хотел разобраться в самом себе, в изменениях, которые произошли с ним за эти дни.
Странно он вел себя, нелогично, не так, как сам от себя мог ожидать. Он отдал «Элинор» в издательство, потому что так сложились обстоятельства и иного выхода не было. Но почему за все эти дни ни разу не задумался над тем, что произошло с его собственным романом? Кто-то выкрал у него рукопись, заменил, и что же этот негодяй сделал после подмены? Передал диск с текстом Терехова автору «Элинора»? То есть – Ресовцеву? Но если так, то еще месяц назад Ресовцев знал – или мог догадываться, – у кого находится его роман. Почему не нашел Терехова сразу, не позвонил, не выяснил отношения?
С логикой у меня в последнее время неважно, – подумал Терехов. Если на «Вторжении в Элинор» оказалась моя фамилия, то, получив диск с файлом романа «Смерть, как видимость», Ресовцев мог обнаружить над заголовком собственное имя – и кому тогда он мог предъявить претензии? Оба они оказались в одинаковых обстоятельствах – с той разницей, что Ресовцев, по-видимому, не торопился отдать рукопись в какое бы то ни было издательство.
И если уж быть до конца логичным, то почему я ищу дом, где жил этот человек, а не издательство, где он мог тусоваться, наверняка он куда-нибудь обращался если не с этим своим опусом, так с другим, не может быть, чтобы этот человек написал за свою жизнь один-единственный текст, так не бывает, литературный опыт приходит с годами и с публикациями, почему я об этом тоже не подумал, у меня ведь в каждом издательстве есть знакомые, с которыми говорить проще, чем со старичками у газетного киоска или с милицейским майором, подозрительным уже хотя бы по роду службы…
Наверно, он сюда для того и ехал, чтобы в голову пришла эта очевидная мысль – мысли порой лишь выглядят очевидными, а на самом деле являются в свое время, не раньше и не позже. Как смерть.
Терехов вздрогнул, подумав о смерти – он дошел до конца аллеи и стоял теперь на том месте, где несколько минут назад видел женщину в коричневой куртке. Нужно было обладать изрядным безрассудством, чтобы перейти улицу именно здесь – машины мчались сплошным потоком, будто камни в быстрой горной реке.
На противоположной стороне улицы незнакомка прислонилась к тыльной стороне киоска и смотрела в сторону Терехова, сложив на груди руки.
Взгляд притягивал, и Терехов бросился вперед, как пловец в бурный океанский прилив. Что-то стало со слухом – он не слышал, как сигналили водители, а ведь они наверняка нажимали на клаксоны и громко выражались в адрес обезумевшего пешехода. Терехов шарахнулся в сторону от внезапно возникшего «Камаза», рванулся вперед и успел выскочить на тротуар за секунду до того, как позади него на большой скорости промчалась легковушка. Почему-то мелькнула мысль: «Как я машину в милиции опишу, если я ее даже не видел?»
Слух вернулся, шум улицы, визг тормозов, но что-то приключилось теперь со зрением: женщины не было не только у киоска, но и вообще в ближайшей окрестности, будто она Терехову всего лишь привиделась, но он точно знал, что это не так – вот здесь она стояла три секунды назад, именно столько времени понадобилось ему, чтобы пересечь улицу.
Он обошел киоск – это оказалась сувенирная лавка, на прилавке стояли многочисленные матрешки с лицами Путина, Ельцина, Горбачева, Ленина и почему-то Чайковского, который в этой политической компании выглядел так же нелепо, как сам Терехов, стоявший посреди тротуара и не понимавший, куда исчезла коричневая куртка.
Из темноты киоска, будто из недр просыпавшегося вулкана, появился молодой продавец, патлатый парень в джинсовом костюме, и сказал, обращаясь не лично к Терехову, а к воображаемому покупателю, среднестатистической личности, не знающей российской истории:
– Самые лучшие матрешки в Москве – Борис Николаевич, между прочим, совсем как живой, вот даже царапина на носу, это не заводской брак, он действительно поцарапался, когда в девяносто первом на танк влезал…
– Здесь женщина проходила, – выдавил из себя Терехов. – В коричневой куртке до колен…
Он не надеялся на ответ, но получил его сразу, парень даже на секунду не задумался:
– Женщина в коричневой куртке, чтобы вы знали, это Жанна Романовна Медовая, менеджер в фирме, занимающейся распространением представленной на прилавке продукции.
– Ага, – сказал Терехов, не очень понимая, какое отношение может иметь стильная и удивительная женщина к этой разноцветной нелепой вампуке. – И она…
Теперь он уже точно ждал продолжения, но именно на этот раз его не последовало, продавец переставлял с места на место матрешки – Ельцина в затылок Ленину, а Путина – лицом к лицу с Чайковским, на Терехова он больше не обращал ни малейшего внимания, будто потерял к нему всякий интерес, поняв, что покупать тот ничего не будет, а за информацией ему следовало бы обратиться совсем в другое место.
Удивленный внезапной немотой продавца, Терехов собрался было задать еще один наводящий вопрос (парень наверняка знал, где можно найти Жанну Романовну Медовую), но слова не пожелали говориться, потому что затылок Терехова неожиданно занемел, как немеет нога от долгой и неудобной неподвижности. Кто-то смотрел ему в затылок, и это ощущение оказалось настолько явственным, что Терехов обернулся не сразу – поднес ладонь к макушке, пощупал, будто место, куда упирался взгляд, могло нагреться от переданной психической энергии.
Женщина в коричневой куртке, Жанна Романовна Медовая, стояла в шаге от него, посреди тротуара, засунув руки в глубокие карманы куртки, и изучала Терехова, как энтомологи изучают насаженную на иглу и уже усыпленную эфиром бабочку – внимательно, с любопытством, но и достаточно равнодушно, будто не ожидая ни увидеть, ни узнать, ни понять ничего нового, что не было бы этой женщине о Терехове известно прежде: час, день или жизнь назад.
– Здравствуйте, – сказал Терехов, – я ищу одного человека, он покончил с собой пару дней назад…
Почему он это сказал? Терехов не знал, произнеслось то, что произнеслось – вне его осознанного желания, будто не он участвовал в начавшемся разговоре, а Жанна Романовна Медовая взглядом вытаскивала из него фразы, которые он не собирался произносить, а она хотела услышать.
– Идемте, – сказала женщина и медленно пошла в сторону пешеходного перехода, а Терехов поплелся следом, ничего не понимая, подобно роботу, повинующемуся вербальным командам.
На другую сторону – в сквер, к пенсионерам – Жанна Романовна переходить не стала, метрах в десяти от угла в двухэтажном доме, в створе между двумя магазинами одежды, оказалась дубовая парадная дверь со звонком, и табличка с фамилиями проживавших в доме квартирантов, которую Терехов не успел прочитать, потому что женщина открыла дверь своим ключом и кивком пригласила войти. Сделав шаг, Терехов оказался в полной темноте, дверь на улицу захлопнулась позади него с громким щелчком, и он почему-то подумал, что попал в ловушку: Жанна Романовна впустила его, а сама осталась снаружи, и теперь он будет тут тихо умирать и даже кричать не сможет, потому что здесь нет воздуха – космическая пустота, в которой не распространяются звуки, и где, конечно, невозможно дышать.
Терехов судорожно вздохнул, к ужасу своему действительно убедившись, что дышать нечем, удушье наступило сразу, и он закашлялся, но в это мгновение под потолком вспыхнула тусклая лампочка, и сразу все изменилось – и воздух появился, правда, довольно влажный и затхлый, как в погребе, и лестница, ведущая на второй этаж, и беленные стены, где на высоте чуть выше человеческого роста кто-то нацарапал гвоздем: «Маша иди ты в». Слово, указывающее направление, куда должна была идти неизвестная Маша, было старательно замазано белой масляной краской.
Медовая не осталась на улице, она возилась с замком, пока Терехов рассматривал стены, а потом направилась к лестнице, еще одним кивком пригласив Терехова следовать за ней.
И он пошел, хотя больше всего ему сейчас хотелось оказаться в своей квартире, перед компьютером, и не думать не только о предстоявшем разговоре, но и о том, что привело его на Шаболовку.
На втором этаже был короткий коридорчик с тремя в ряд дверями. Медовая открыла среднюю дверь, Терехов вошел следом за ней в комнату с двумя окнами на улицу и увидел все тот же сквер и аллею, по которой шел минуту назад, и старички все так же толпились у газетного киоска.
Жанна Романовна задернула длинные темные занавески сначала на одном окне, потом на другом, включила пятирожковую люстру, внешний мир отрезало, они остались вдвоем, и Терехов был почему-то совершенно уверен, что женщина эта живет вовсе не здесь, не могла она здесь жить, не женское это было жилье и даже, возможно, не мужское, а какое-то присутственное, канцелярское, Терехов не сразу и понял, почему такая странная мысль пришла ему в голову. Усевшись – Жанна Романовна кивком показала ему на стул, – Терехов огляделся и увидел большой, черного дерева, старый письменный стол с двумя огромными тумбами и ящиками, наверняка заполненными никому не нужными бумагами, перед столом стояло кожаное кресло точно такого же цвета, что и куртка на Жанне Романовне – неизвестно, как подбирали цвета, если вообще это не было делом случая: то ли Медовая покупала куртку, помня о кресле, то ли кресло сюда приволокли, когда Жанна Романовна купила себе новую куртку…
Вдоль всех стен стояли книжные стеллажи – даже вдоль стены, выходившей на улицу, в простенке между окнами тоже стояли книги, много книг, новые и старые, на русском и на разных других языках. Можно было бы сказать, что это жилище московского интеллектуала начала прошлого века, но жилищем эта комната быть все таки не могла, потому что, кроме стола, кресла и двух стульев с высокими спинками, никакой другой мебели здесь не было, как не было и двери в соседнее помещение, которое могло бы оказаться спальней. Это был кабинет, причем заброшенный хозяином, редко посещаемый, судя по слою пыли на поверхности письменного стола. В середине зеленого сукна, впрочем, Терехов увидел яркий, свободный от пыли квадрат – что-то там недавно стояло, а потом эту вещь убрали, скорее всего, унесли совсем, потому что никаких других предметов в комнате больше не было – ни на полу, ни на подоконниках, а на полках ничего и поставить было невозможно, все было занято книгами от пола до потолка.
Жанна Романовна стянула с себя кожанку и осталась в темном закрытом платье, цвет которого (черный? темно-синий? серый?) определить было невозможно в свете всего лишь одной лампы, остальные четыре хотя и присутствовали, но были или вывинчены или просто перегорели, а заменить их никто не удосужился.
Женщина опустилась в кресло, и в двух шагах от себя Терехов увидел ее ноги в темных туфлях на низком каблуке. Надо было, наверно, что-то сказать, и лучше бы, конечно, начать разговор первым, чтобы перехватить инициативу, безнадежно, казалось бы, утерянную на улице, но слова рождались трудно, Терехов никак не мог сформулировать мысль, чтобы одной фразой и объяснить свое здесь появление, и выразить по этому поводу недоумение, и потребовать объяснений самому.
Жанна Романовна провела ладонями по волосам и сказала низким голосом:
– Вы убийца. Вы убили невинного человека.