В некоем богом забытом селеньи Ла-Манчи, которое мне противно даже припоминать, не так давно влачил свою долгую жизнь один довольно примечательный идальго по имени не то дон Кехана, не то – дон Кихудра, не то ещё как, обладатель древнего фамильного гнилого и довольно-таки тупого копья, потёртого деревянного щита с наполовину облезшей краскою, худющей кобылёнки с торчащими во все стороны как гвозди рёбрами и старой борзой собаки. Горшок с чем-то вроде овощей, чаще с вареной говядиной, реже – с бараниной, винегрет на ужин ближе к ночи, пост по пятницам, чреватый только миской вареной чечевицы, всегдашняя яичница с салом в субботу, жареный голубь в виде весомой добавки по воскресеньям – вот всё, на что уходило три четверти его скромного дохода.
Всё остальное тратилось на выходное полукафтанье довольно тонкого сукна, широкие бархатные штаны и остроносые туфли из того же бархата, в которых он щеголял по праздникам, в будни довольствуясь домотканым костюмом из грубого, но весьма добротного сукна и такими же штанами.
У него в доме проживала экономка, которой перевалило уже далеко за сорок лет и племянница, не достигшая и двадцати, да ещё слуга более чем преклонного возраста, гораздый и камни ворочать в огороде, и орудовать в саду секатором, когда потребует нужда.
Сойдёмся на том, что возраст нашего Идальго был примерно около пятидесяти лет. Он был худ, как ссохшаяся в головешку мумия, про таких говорят – «кожа да кости», с морщинистым лицом, это был неисправимый любитель вскочить с постели с утра пораньше и к тому же человек неимоверно азартный до всякого рода охоты и приключений. Как его звали, никто точно не знает до сих пор. Одни утверждают, что у него было прозвище Кехада, другие говорят, что его звали Кесада, так что пусть это останется на совести иных авторов, а мы можем только надеяться, что они не врут в своих россказнях, хотя по нашим достоверным догадкам имя его было всё же Кехада, и хотя это не сможет ничего изменить в нашем повествовании, я всё же считаю, что в данном случае даже в мелочах следует придерживаться как можно более строгой истины.
Между тем, нам не мешало бы знать, что этому вышеупомянутому джентльмену, в то время, когда он сидел дома в полном бездействии и бездельи, а это продолжалось львиную часть года, выпало несчастье приобщиться к чтению рыцарских инкунабул, которые так пришлись ему по вкусу и столь полюбились, что он забыл и забросил почти всё, что касалось охоты и развлечений, запустил управление своим немудрёным хозяйством, и настолько погрузился в это глупое занятие, что продал добрый кусок своей изрядно запущенной земли, дабы только иметь возможность покупать рыцарские книги. Таким образом, в конце концов он стащил в свой дом все книги, какие только можно было сыскать в округе. И, надо сказать, никакие книги не казались ему столь изысканными, как те, что были написаны знаменитым Фелисиано де Сильвой, потому что ясность его слога и витиеватость его замороченных рассуждений показались нашему чтецу истинным жемчугом, и более того, он просто сходил с ума от тех мест, где были вызовы на поединки или трогательные любовные послания, где можно было обнаружить тирады, подобные этой:
«Мадам! Благорасположение вашего таинственного неразумия, отвергающее моё утончённое здравомыслие, позволяет мне сетовать на ваше всемогущественнейшее цветущее великолепие».
Или что-то в подобном роде:
«… О, высоколобые небеса и божественность вашей обожествлённости вкупе со звездами укрепляют вашу исключительность и делают вас достойным заслуг, которых заслуживает ваше великолепное величие».
Вот такие это были книги! По этим причинам, бедный наш кабальеро, тщась проникнуть в их тайный смысл и разгадать их истинное значение, над чем сломал бы голову дажде премудрый Сократ и чего не достиг бы и сам Аристотель, внезапно воскреснув и попади в такой переплёт, наконец сломал бы себе голову и полностью лишился бы здравого рассудка.
Не лучше обстояло дело и с ранами, которые Дон Бельянис наносил своим врагам и получал от своих врагов, потому что он думал, что какими бы великими мастерами ни были лекари, исцелявшие его, он всё равно должен был являть лицо и всё тело, испещрённое шрамами и ссадинами. Но, тем не менее, он возносил этого автора за то, что тот закончил свою книгу обещанием продолжить эти бесконечные приключения, и посему ему часто приходило в голову желание самому взяться за перо и закончить эту несравненную историю так, как было обещано, и он, без всякого сомнения, сделал бы это и даже, пожалуй, лучше, чем автор, если бы другие более высокие и неотвязные мысли не помешали ему в этом. У него много раз были жаркие споры с местным священником, человеком весьма начитанным и даже, как говорят, выпускником Сигвензы, о том, кто был лучшим из рыцарей и потому – предпочтительнее: Пальмерин Английский или Амадис Галльский. Однако маэстро Николаус, местный цирюльник из того же местечка, утверждал, что никто из них и в подмётки не годится потрясающему любое воображение рыцарю Феба, и что если кто-то может кое-как сравниться с ним, то только Дон Галуар, брат Амадиса Галльского, ибо он тут вне конкуренции, потому что не фитюлька какая-нибудь и не такая плакса, как его брат, и что в храбрости с ним никто рядом уж точно не стоял.
Так вот, он так погрузился в своё чтение, что посвящал все ночи и просиживал над чтением с глубокой ночи до раннего утра, что в конце концов от короткого сна и долгого чтения, совсем иссох умом и потерял здравый рассудок.
Его фантазия переполнилась всем, что он вычитывал в книгах: чудесами и подвигами, сражениями и страданиями, ранами и кознями, любовью и бурями, в общем, всевозможным бредом, который столь прочно засел в его воображении, что стал казаться ему истинной правдой, да такой, с какой не сравнится ничто в мире. Он утверждал, что Руй Диас был очень хорошим рыцарем, но ему никак не сравнится с Рыцарем Огненного Меча, который шутя, одним ударом мог разрубить двух огромных великанов. Он превозносил Бернардо дель Каприо, только оттого, что тот, подобно Геркулесу, задушившему сына Земли Антея, задавил в Россевальском ущельи зачарованного Роланда. Он очень хорошо отзывался о великане Морганте, только потому, что тот, будучи настоящим гигантом, оставался при этом невероятно добр и отменно воспитан. Но никто не стоял у него превыше Царя Монтальбанского, и особенно после того, как тот выехал из своего замка и немилосердно грабил всех, кто только попадался ему под руку, и в своём заморском вояже выкрал идола Мухаммеда, целиком отлитого из золота, как утверждает автор повествования. А получи он на растерзание предателя Галалона, он бы не моргнув глазом, любому отдал бы за это чудо не только свою экономку, но в придачу к ней и любимую племянницу.
В итоге, окончательно свихнувшись мозгами, он пришел к самому своему ужасному решению, к какому едва ли кто склонялся из безумцев, и он счел нужным и необходимым, дабы возвеличить свою честь и послужить как должно своей республике, стать блуждающим рыцарем и пойти по миру с оружием, и лошадью, ища на свою голову приключений и упражняясь во всём, о чём начитался в книгах, полагая благом совершенствоваться во всём, что бродячие рыцари употребляют для упрочения своего имени и славы. Представьте себе беднягу, уже увенчанного в своём больном воображении трудами его дланей, по крайней мере, короной Трапезундского Королевства! И с такими приятными, такими сладостными мыслями, в которых был, поверьте мне, весьма зловещий привкус, он поспешил поскорее реализовать то, что столь стремительно задумал.
И первое, что он сделал – стал приводить в надлежащий порядок своё оружие, которое принадлежало ещё его прадедам и дедам, весь этот хлам, пропахший мочой и покрытый вековой плесенью, который до этого лежал всеми забытый в пыльном углу. Очистив и отремонтировав всё это как можно более тщательным образом, он, однако, увидел, что среди этого добра кой-чего не хватает, и хотя у него есть старый шишак, шлема с забралом у него нет и в помине. Как ни странно, тут ему на выручку явилась его крайне истошная, и в итоге, из картонных коробок он сделал полукруглое подобие шлема с забралом, который, что в сочетании с шишаком, придало всему этому весьма цельный вид. Не будем скрывать от благодарных потомков, что, когда он, дабы проверить свою силу и стойкость своего шлема, вытащил свой меч и нанес ему два удара, то первым же из них он в один момент истребил то, что он сотворил в течение недели, и при этом ему была невыносима та лёгкость, с какой его амуниция разлетелась на куски, однако, убедившись в шаткости и ущербности своего шлема, он сотворил его ещё раз, воткнув для надёжности изнутри несколько гнутых железных прутьев, да так, что в результате остался вполне доволен его крепостью, и, не желая повторять плачевные эксперименты, убедился и признал, что это шлем изумительно тонкой и изящной работы.
Затем сделал смотр своей тощей кляче, и хотя она была хрома на все четыре копыта, и была ущербна много более, чем знаменитая, кобыла Гонелы, и по сути tantum pellis et ossa fuit («Была только кожа да кости» (лат), он счёл, что ни Буцефал Александра, ни Бабьека Сида с ним, как ни крути, не сравнятся. Четыре дня он провёл в досужих размышлениях, какое бы звонкое имя дать своей кобыле, ибо, как он твердил постоянно про себя, не было никаких оснований для того, чтобы такой хороший, знаменитый, как он сам, конь, оказался без звучного имени. Он рассуждал таким образом, что если уж судьбе было угодно устроить всё таким образом, что в его жизни произошли такие серьёзные изменения, то такие же изменения должны произойти и в жизни его коня, хотя бы это было просто изменение имени, и следовательно, его коню подобает новое, громкое и потрясающее имя, подобающее его новому статусу и приличествующее сану хозяина и одновременно напоминающее о прежнем коне, каким ему пришлось быть до того, как его хозяин стал странствующим рыцарем. Всё это время он рылся в своей памяти, и напрягал всё своё воображение, пытаясь выудить оттуда разные имена, изыскивал их, обсмакивал, ощупывал со всех сторон, находя то подходящими, то отбрасывая сходу, переделывал уже имевшиеся и потом брезгливо отметал, снова принимаясь потом составлять из слогов и обрывков слов, и всё это с тем, чтобы наконец остановиться на Росинанте, имени, без всякого сомнения, звучном и благородном, но тонко намекающем на то, что некогда этот конь был обычной сельской клячей, а теперь, обскакав всех скакунов мира, явился самой продвинутой клячей в мире.
Найдя столь удачное имя для своего коня и пытаясь присобачить своё имя к имени своей лошади, он стал тщательно подбирать имена и для себя, и эта титаническая мыслительная деятельность безостановочно кипела ещё восемь дней, пока в её итоге не появился во всём своём блеске Дон Кихот, от, как уже было сказано, дотошные авторы этой подлинной истории выяснили впоследствие, что, без сомнения, его подлинным именем было имя Кихада, а вовсе не Кесада, как считали все прочие. Но вовремя воспомнив, что мужественный Амадис вовсе не удовлетворился тем, что называл себя Амадисом, что было бы слишком сухо и официозно, но добавил к своему имени название своего королевства и страны, чтобы и его сделать знаменитым и прославить в веках, в результате чего и был назван Амадисом Галльским, он счёл, что приличному джентльмену подобает приличествующая добавка к имени, обозначающая место его пребывания, и потому отные его зовут и будут вечно звать Дон Кихот из Ла Манчи, или Дон Кихот Ламанческий, чтобы его род и страна запомнились и были почтены тем, кто первым взял подобное прозвище.
Затем он завершил гомерическую чистку своих лат, гордясь тем, что умудрился сделать из голого шишака полноценный шлем, и держда в уме, что он имеет в своей конюшне гордого рысака с потрясающим именем. Достигнув почти пределов своих желаний, он осознал, что ему нечем заняться, кроме как искать даму, в которую можно влюбиться по уши, потому что странствующий рыцарь без любви всё равно, что пень без листьев и груша без плодов, а тело его лишено души.
Он сказал:
– О, если в назидание за мои грехи или в результате счастливого случая, я окажусь рядом с каким-то великаном, как это обычно бывает со странствующими рыцарями, видит бог, я неминуемо сокрушу его, или рассеку напополам, или, наконец, если я свергну и пленю его, то схомутаю, как раба, и это будет прекрасно, если я смогу привести его к моей милой даме, чтобы он мог встать пред ней на колени и промолвить ей смиренным и дрожащим голоском:
«Я, мадам – великан Каракулиамбр, Владыка Швабер-Малиндруанского Архипелага, который был побеждён в честном бою один на один неизвестным рыцарем, и только потому что ему никогда не приходилось раньше сражаться с такими блестящими рыцарями, как Дон Кихот из Ла Манчи, и он повелел мне предстать перед вами в надежде на ваше милосердие и дабы ваше величество могло распоряжаться мной по собственной надобности и настроению!»
О, каково же было ликование нашего доброго рыцаря, когда он изрекал эту божественную сентенцию! И тем более, что он тут же обнаружил, кого назвать своей дамой.
Нужно отметить, что, как полагают, в местечке неподалеку от его села проживала очень недурная видом бабёнка, крестьянка, в которую он когда-то был влюблен, хотя, понятно, она этого никогда не знала, и узнай про такое, ей это бы точно не понравилось. Звали её Алдонзой Лоренцо, и ему показалось, что было бы неплохо присудить ей звание Дамы Сердца, и, подыскивая для неё подходящее имя, которое не сильно отличалось бы от её собственного, и одновременно ассоциировалось бы с именем какой-нибудь знаменитой принцессы или великосветской дамы из книг, он пришёл к глубокому убеждению, что нет ничего лучше, как назвать её Дульцинеей Тобосской, что логично, ибо родом она была из селения Тобоссо, именем, по его мнению, утончённым и гораздо более значительным, чем все прочие имена, которые он непрерывно перебирал в уме целые сутки напролёт.