В первой части этой потрясающей истории мы оставили храброго бискайца и знаменитого Дон Кихота с оголёнными и высоко подъятыми мечами, готовыми обрушить на друг друга столь яростные удары, что случись это въяве, они по крайней мере разрубили бы друг друга на две равные половины, как в иных случаях разрубают на две равные части спелый гранат, а порой – колбасу, а расстались мы тогда только потому, что автор этого несравненного, неимоверно вкусного повествования остановился на этом месте, даже не указав, где и когда можно будет узнать, чем всё это закончилось. Это вызвало у меня большую грусть, потому что на мой вкус, прочитанные мной страницы доставили мне такое несравненное удовольствие, что я стал испытывать отвращение от мысли о тяжком и долгом пути, который предлагался, чтобы найти, насколько мне кажется, потрясающий и парадоксальный конец, какого не хватало этой вкусной сказке. Это казалось невозможным и глубоко аморальным, что такому доброму джентльмену не хватило и не досталось мудрецов, которые осмелились бы взять на себя ответственность за то, чтобы вырвать из молчаливых пучин мировой истории такие несравненные и невиданные подвиги, что не хватило на одного из бродячих рыцарей, из тех, о которых потом говорят народы, воспевающие потом их приключения, своих летописцев, ибо у каждого из них всё равно оказывался один или два мудреца, которые не только описывали эти святые деяния, но и обрисовывали их малейшие мысли и всякие мелочи, как бы скры они ни были, и не должно быть такого несчастного, такого доброго рыцаря, коему не досталось бы той славы, что осталась от Платира и других подобных ему. Итак, я не мог смириться с тем, что такая лихая история может быть испорчена или уничтожена, повинукясь злобности времени, пожирателя и истребителя всех вещей, которые потом либо скрыты, либо погребены навсегда.
С другой стороны, мне казалось, что, поскольку среди его книжных розвальней были такие же современные, как «Разочарование Ревности» и «Энарейских Нимф и Пастушек», его история также может быть вполне современной, и что, поскольку она не была написана, она поневоле останется в памяти жителей его деревни и всех живущих в округе Ла Манчи. Моё воображение привело меня в великое замешательство и желание узнать реальную и истинную картину жизни этого человека и узнать всё о чудесах нашего знаменитого испанца Дон Кихота Ламанчского, светоча и зерцало бродячего рыцарства, первейшего из всех, кто в нашем возрасте и в эти ужасные времена стал трудиться и упражняться в обладании оружием, помогать ущербным вдовам, защищать невинных девиц и служанок, тех, кто всюду бродили по горам и долам на своих иноходцах, вооружившись плёткой, чтобы защититься от каких-нибудь ублюдков, и надо сказать, что в прошлые времена были девы, которые и в восьмидесят лет, и не переспав ниодного дня под кровлей, и если их не изнасиловал какой-нибудь лихоимец, или злобный великан, так и уходили в могилу такими же невинными, как их матери. Итак, я утверждаю, что за эти и многие другие подвиги достоин наш лихой дон Кихот непрерывных и публичных похвал. И даже мне не следует отказывать в уважении за работу и усердия, которые я вложил в поиски завершения этой приятной истории, хотя я хорошо знаю, что если небо и судьба не помогут мне, мир останется без развлечений и понимания, как здорово почти два часа провести за чтением такой изумителььной истории. И вот при каких обстоятельствах был обнаружен этот конец!
Когда я был однажды в Алькане, что в Толедо, мимо шёл мальчик, торговец канцелярскими принадлежностями и всяким старьём, в том числе древними бумагами, до которых так охочи жаждущие коллекционеры, и так как я люблю читать всё, даже скомканные бумажки, которые нахожу на улицах, я, руководствуясь моей естесственной склонностью, взял у мальчика одну из этих тетрадей, которые мальчик на моих глазах продавал торговцу шёлком, и оказавшуюся написанной, как я догадался, одними сплошными арабскими буквами. Догадаться-то я догадался, что они арабские, но прочитать их так и не смог. А так как я не мог их прочесть, я всё ходил и высматривал, не покажется ли на горизонте какой-нибудь мориск или алхамик, способный прочесть их, и надо сказать, что найти такого переводчика было не так уж трудно, ибо, даже если бы я искал у него переводчика с другого, более древнего языка, я мгновенно нашел бы его. В общем, мне повезло, что один мориск, которому я изложил моё желание, взял мою книгу в руки, открыл ее, и, прочитав совсем чуть-чуть, стал смеяться во весь голос. Я спросил его, над чем он смеялся, и он ответил, что о том, чтона полях этой книги очень смешное примечание. Я попросил его пояснить, и он, не переставая смеяться, сказал:
– Это, как я уже сказал, примечание, начертанное на полях. Читаю: «…эта Дульчинея Тобосская, столь много раз упомянутая в этой прснопамятной истории, многие говорят о ней, что у неё была лучшая рука для соления свинины, чем у любой женщины во всей Ла Манче.
Когда я услышал, как говорят о Дульсинее из Тобосо, я был ошеломлен, и сразу же заподозрил, что эти письма содержат историю Дон Кихота. С этим соображением я дал ему, чтобы он прочитал титул тетрадки, и он тут же перевёл его с арабского языка на Кастильский, и вот что он мне доложил:
«История Дон Кихота из Ла Манчи, сочинённая Сидом Ахмед Али Бененджели, арабским историком».
Много благоразумия было необходимо, чтобы скрыть радость, которую я испытал, когда до моих ушей дошло название книги, и, припустив, как можно быстрее к торговцу, я купил у мальчишки все бумаги и карты скопом за каких-то пол-реала, и уверен, что будь он поблагоразумнее и знай он, как сильно я хочу заполучить их, то вполне мог вытребовать у меня более шести полновесных реалов. Затем, зайдя вместе с мориском в большую церковь при монастыре, я обратился к нему с просьбой перевести всё, что было в этих тетрадях, не убавляя и не прибавляя ни буквы к оригинальному тексту, на Кастильский язык, и за любую плату, которую он потребует. Довольствуясь двумя арробами изюма и двумя фанегами пшеницы, он обещал перевести их как можно лучше, и сказал, что сделает это хорошо, верно и в очень короткие сроки. Но я, для того, чтобы облегчить это дело, и не рисковать такой ценной находкой, я поселил его у себя дома, где чуть более чем за полутора месяца он перевел эту историю от начала до самого конца, такой, какую вы видите сейчас перед собой.
В начале первого манускрипта, так я позволю себе назвать эту тетрадочку, я увидел удивительную картинку, на которой очень естественно изображалась битва Дон Кихота с буйным бискайцес, оба они там в чрезмерно напряжённых позах, как история рассказывает, мечи вздыблены, один прикрыт своим круглым щитом – его роделлой, другой защищается подушкой, и мул бискайца вышел вообще, как живой, и видно на дистанцию арбалетно выстрела, что мул этот не его собственный а взятый взаймы. У ног бискайца приписано название, в котором говорится: «Дон Санчо де Азпетия», что, несомненно, должно было быть его именем, а у ног Росианта была ещё одна надпись, из который следовало, что перед нами Дон Кихот. Росинант был просто красавец: вся шерсть на нём слежалась и облезла, видно было, какой он был тусклый и тощий, с выпирающим позвоночником и рёбрами, похожими на совершенно вытертую стиральную доску, со своим запавшим животом, он как нельзя лучше оправдывал своё помпезное прозвище. Рядом с ним стоял Санчо Панса, который держал поводок своего осла, а у ног его стояла еще одна подпись, утвенрждающая, что это: Панчо Санса, и должно быть, это был он, судя по большому животу, изображенному на картине, короткому телу и длинным ногам, вероятно именно из-за этого ему было дано здесь имя Панчо Санкаса, причём для нас совершенно неважно, под каким из этих двух имён ему удалось войти в историю. Некоторые частностями, как утверждают, следует пренебречь, ибо все они не слишком важны и не могут, как случайности, умалить истинную историю, а как вы знаете, ни одна из историй не плоха, если она истинная.
Если против этой истории могут быть высказаны какие-то возражения, близкие к истине, то они не может быть другими, так это только то, что она была написана арабским автором, очень похожим на тех из этой нации, кто был лжецом, хотя, будучи по своей природе нашим врагом, можно предположить, что он скорее преуменьшил, чем что-то преувеличивал. И по моему мнению, это подтверждается тем, что там, где он должен был бы размахивать пером в похвалmьбе такого доброго джентльмена, кажется, он его полностью замалчивает: очень подлая и даже ещё худшая вещь, учитывая, что делал он это умышленно, хотя обязанность настоящего историка состоит в точности и непредвзятости, дабы ни интерес, ни страх, ни дружба, ни коррупционность не заставили их сбиться с пути истины, которая на деле – родная дочь истории, конкурентки времени, жемчужина всех свершений, свидетель прошлого, пример и канон для настоящего, а также и предостережение о будущем. Я гарантирую вам, что из этой истории можно извлечь всё, что может содержаться в любом занимательном чтиве, и если в ней обнаруживаются какие-то существенные изъяны, то в этом виноват псина-автор, а отнюдь не описанный субъект. Итак, её вторая часть, если следовать переводу, начиналась следующим образом:
«Мечи двух отважных и обозлённых бойцов были подняты и подняты так высоко, что, казалось, угрожали самому небу, земле и преисподней – последствие крови, которая пульсировала у ни х в жилах. И первым, кто решился нанести удар, был холерик Бискаец, который нанёс удар с такой силой и такой яростью, что, не дрогни в его руке меч, то одного этого удара было бы достаточно, чтобы положить конец этой жестокой схватке и любым приключениям нашего рыцаря, но удача, которая хранила его для великих дел, скрутила меч его соперника, так что, даже когда он что было сил ударил Дон Кихота в левое плечо, он не причинил ему никакого вреда, кроме как снеся попутно половину уха и сорвав с его плеча большую часть доспехов, которые обрушились на землюс ужасным грохотом, а сам рыцарь при такой экзекуции приобрёл весьма жалкий вид.
Господи, и кто будет тот, кто возьмёт на себя обязанность поведать о том бешенстве, которое овладело сердцем ламанчского идальго, когда он понял, что с ним сделали эти отщепенцы! Не говоря больше ни слова, он снова поднялся на ноги и, ещё крепче сжав меч в обе руки, с такой яростью бросился на Бискайца, нанося ему град ударов по подушке и голове, что, даже уворачиваясь от многих ударов при помощи ловкой защиты, он почувствовал, будто бы на него упала гора, кровь хлынула у него из носу, рта и ушей, и он уже готов был сорваться со своего мула на землю, потому что, несомненно, стал падать, когда б не успел ухватиться за круп мула и обнять его за шею, обнял ее за шею, но все-таки ноги вылетели у него из стремян, а потом растопырил руки, и мул, испуганный страшным ударом, брыкаясь, поскакал по полю, и в несколько прыжков скинул своего хозяина на землю.
Дон Кихот смотрел на происходящее молча, и, увидев, как бискаец полетел на землю, он соскочил со своего коня легко подбежал к бискайцу, после чего, направив кончик меча в глаз бискайца, велел ему сдаться, иначе, мол, он отрежет ему голову. Бискаец был так ошарашен, что не мог ответить ни слова, и ему было так плохо, что он почти не видел дона Кихота, как слепой от ярости Дон Кихот почти не видел его, если бы дамы в карете, которые в упор, находясь в полуобморочном состоянии наблюдали за происходящим, не выскочили из катеты и став рядом сним, с большим усердием не стали бы просить его сделать им такую великую милость, и оставить в живых их верного слуги и оруженосца. На что дон Кихот ответил им с большим подъёмом и серьезностью:
– Кстати, милые дамы, я очень рад исполнить то, о чём вы просите меня, но я готов сделать на определённых условиях и не без оговорок, и этот достойный джентльмен должен обещать отправиться в Тобосо и предстать от моего имени перед милой доньей Дульчинеей, чтобы она поступила с ним по своему произволению!
Испуганная и убитая происходящим дама, не понимая, о чем просит Дон Кихот, и не спрашивая, кто такая эта Дульчинея, тут же пообещала ему, что её слуга сделает всё, что от него потребуется.
– Я готов поверить вам на слово, – сказал на это дон Кихот, – и не причиню ему больше никакого вреда, хотя он и заслужил смерти!