Лампа на столе горела всю ночь, наверное, забыл выключить. На улице густела тьма, и окна в домах не зажглись. Видимо, было где-то часа четыре утра. Очнулся я внезапно, будто от толчка. Во дворе выла собака. Вой был хриплым и срывающимся, как звук плохо натянутой струны. Гулко отдаваясь о стены домов, он разносился далеко в ночи.
Я лежал поверх одеяла в неудобной позе, и у меня затекла рука. В комнате было душно и слабо пахло табаком.
«Ночь», – машинально отметил я и резко сел на кровати, но тут же застыл, чтобы унять головокружение и подкатившую к горлу тошноту.
Сейчас что-то снилось, но что именно, я не мог вспомнить. Знал лишь, что это было что-то очень страшное и отвратительное. Настолько, что заставило меня проснуться. Некоторое время я неподвижно сидел на кровати – ждал, пока уляжется круговерть в голове. Наконец, с трудом поднявшись, прошел в ванную.
Свет лампочки, казавшейся слишком яркой, слепил. В глазах рябило.
Я сел на край ванны. Сердце, которое неслось сумасшедшим галопом с того самого момента, когда я встал с постели, теперь, казалось, вздрагивало где-то в животе, с натугой отдаваясь четкими густыми ударами в барабанных перепонках.
В голове навязчиво ворочались безобразные обрывки предыдущего вечера. Какой-то тип с полуголой очкастой девицей в кресле, ерзанье и шепот на кровати в спальне, нестерпимый запах вермута (наверное, где-то разлили и забыли вытереть), душные и прокуренные до одурения комнаты…
Отчего-то перед глазами навязчиво вертелся серый пудель: кто-то из вчерашних гостей приперся с собакой, и зверюга надоедала всем до тех пор, пока кто-то не вышвырнул ее на лестничную клетку.
«Интересно, это не она выла во дворе?» – подумал я, но тут же понял, что это полный бред.
Чтобы избавиться от всех этих видений, я открыл кран и сунул голову под воду.
Внезапно мне начало казаться, что всего окружающего просто нет и то, что происходит, – лишь сон, что сейчас я проснусь, туман рассеется, и предметы приобретут наконец четкие, реальные контуры.
Пол ванной начал медленно наклоняться, и я подумал, что если Северный полюс – верх, то, находясь в Москве, я должен стоять на полу с уклоном примерно в сорок пять градусов, и, стало быть, все правильно. Усмехнувшись такому неожиданному умозаключению, и поняв, что «проснуться», очевидно, не удалось, я вошел в кухню и принялся пить воду из чайника.
За окном в черноте как-то лениво и равномерно падал снег, так что в конце концов, глядя на него, начинало казаться, что это не он летит, а ты воспаряешь вверх, в бархатистое темное небо…
В комнате по-прежнему царил беспорядок. Закутавшись в одеяло, я придвинул кресло к журнальному столику и сел. В пачке оставалось еще две сигареты, и я закурил.
Все предметы снова отодвинулись и сделались неестественно маленькими, как если бы кто-то вдруг перевернул перед тобой бинокль другой стороной.
Наверху, у соседей, раздавались голоса. Поочередно – мужской и женский. Опять ругались. Эти приглушенные, еле слышные звуки отчего-то раздражали. Я вспомнил, что несколько дней назад встретился с ним, соседом. Вид у него был тогда помятый и несчастный что ли. Небритый. Говорили, от него ушла жена. Значит, вернулась теперь, если ругаются. Даже ночью. Я с ним тогда нарочно не поздоровался. Не знаю почему, но прошел мимо, сделал вид, что не заметил. А он заметил и смотрел на меня. К тому же пристально как-то. Я даже разозлился. Какого черта надо? И чего, спрашивается, пристал? Вообще-то, если честно, я его недолюбливал: взгляд у него постоянно виноватый, будто все время извиниться за что-то хочет. Нерешительный такой. Через это, наверное, и жена его пилит. Но все равно стало гадко, что тогда с ним не поздоровался.
Через некоторое время голоса смолкли, и воцарилась тишина. Будто голову ватой обложили. Или как если бы из-под стеклянного колпака выкачали воздух и пытались потом что-то сказать. Только ничего не выходит: не слышно. Опыт еще такой был. Под стеклянный колпак сажают мышь, засекают время и начинают смотреть, что получится. Помню, мы даже делали такой. Одна мышь задохнулась, а другая нет: мы к ней поставили цветок в горшке, поэтому она и выжила. Мы записали вывод в тетради, а ту, первую, потом выбросили в мусоропровод. Я выбросил, отняв ее у какого-то придурка, который ходил с ней, держа за хвост, и пугал девиц, суя им под нос.
Я подошел к окну. Снег в свете фонарей, казавшихся через оконное стекло звездами с длинными острыми лучами, отливал темно-синим и был неподвижен. Где-то вдалеке, в лабиринте домов, светилось два или три окна. Несколько раз оттуда, из темноты, делаясь то тише, то громче, доносился голос, горланящий песню. В небе, не мигая, застыли звезды, как брызги волн внезапно оледеневшего моря. Трещал оконным стеклом ветер, гоняя по небу клочья облаков.
Я почему-то вспомнил, как у деда в деревне жил паук. Такой здоровый черный паук. В чулане. Там почти всегда было темно. А паук сплел себе огромную паутину, на которой неподвижно висел, пока в его сеть не попадалась какая-нибудь добыча. Дед его время от времени подкармливал. Раз в неделю или две дед смахивал большую часть паутины веником, чтобы пауку было чем заниматься. И он снова плел, а в промежутках висел где-нибудь в самом темном углу и ждал, не изменится ли под лапами натяжение нитей, возвещая, что в сети попалась добыча. Чулан был старый, и летом в нем было пыльно и душно. Осенью там всегда стояла сырость и пахло гнилыми досками. А паук все ткал паутину и висел, поджидая того, кто попадется в его сеть. Потому что пауки не чувствуют запаха. Им на это наплевать.
Мне было тогда шесть лет, и я страшно боялся этого паука. В чулане всегда было темно, и когда я не слушался, меня пугали, что запрут в чулан и паук съест меня. Один раз я видел, как он расправился с мухой, попавшей к нему в сеть. Мне тогда еще показалось, что он смотрит на меня. Я сказал об этом деду, но тот ответил, что этого не может быть, так как паук слепой, и что вообще все пауки слепые. Может быть.
Когда дед умер, бабка перебралась к нам, а дом снесли: очень уж он был старый.
На похороны меня не брали, так как боялись, что я испугаюсь покойника.
Помню после, когда в дом вдруг пришло много незнакомых людей. Они долго о чем-то говорили, потом ели и пили. Мать тогда сказала, что это поминки. Мне очень понравилось это слово: оно почему-то напоминало мне картофельное пюре, и я на разные лады повторял его.
Потом я вдруг вспомнил о пауке. Он был, конечно, в чулане.
Незаметно взяв со стола ломоть хлеба, я сполз со скамьи и, пробравшись среди частокола ног под столом, пошел к чулану. Но чулан был закрыт.
Я посмотрел в замочную скважину – там была пустота.
«Слушай, – сказал я тогда ему, – не грусти. У нас поминки, и всем весело. Я тебе принес поесть. Пусть у тебя тоже будут поминки. Ты ведь меня не съешь, потому что я большой, а ты маленький, и я не помещусь у тебя в животе. Они это просто так говорили, чтобы я слушался… На, ешь…» – говорил я ему и, кроша хлеб, совал в замочную скважину…
Потом дом снесли. Мне было очень интересно, куда делся паук, и я несколько раз спрашивал маму об этом. Но она говорила, что ей некогда заниматься глупостями и что лучше бы я учил буквы и вообще готовился к поступлению в школу.
А о пауке я так ничего и не узнал. «Наверное, – решил я тогда, – он ушел туда, где много пауков. Таких же, как он. И теперь они все вместе плетут свои сети, и ему не так грустно и одиноко, как в чулане».
А от дома ничего не осталось. На его месте построили птицеферму.
Странно, почему именно это мне вдруг вспомнилось? Почему паук? Вот ведь тоже мерзость какая!
Я прислушался. В туалете тихо шумела вода, мерно отбивали ход времени часы.
Встав, я пошел в кухню, опять принялся пить воду из чайника.
Внезапно я понял, почему мне на ум пришел этот паук. Я вспомнил, что мне снилось. Вся картина вдруг снова отчетливо предстала передо мной.
Я сижу в кабаке. Самый настоящий притон. Свет режет глаза. Кругом дым и смрад. У сцены мельтешат какие-то разухабистые девицы с пышными формами, но почему-то без лиц. Хрипит музыка негром на саксофоне, шныряют подозрительные личности разного вида. Вокруг все жрут и пьют. Отовсюду лезут перекошенные смехом рожи, но отчего-то без звука. Один толстый перегнулся через стол и ну лапает безликую девицу. Той приятно, и она хихикает. Руки у него мягкие и липкие, а вместо головы я вдруг увидел какой-то неправдоподобно огромный губастый лоснящийся рот. Грудастые девки заводят вокруг него хороводы, тот хохочет и хлопает потными и липкими руками их по задницам.
В углу одиноко и страшно. Вдруг появляется этот потный с липкими руками, в которых держит поднос. Оказывается, официант. Он улыбается, потом ставит на стол огромную лохань с едой и уходит.
– Это мне? – кричу я ему вслед, но он только смеется.
Двери открыты. На улице идет дождь, а на пороге стоит Сосед. Он бледный и, как всегда, усталый. Наверное, от него снова ушла жена. Он подходит к столу, где сидит толстый и липкий с девками, и спрашивает:
– Вы не видели мою запонку?
Те в ответ разражаются беззвучным гнусным смехом. Сосед опускается перед ними на четвереньки и начинает, ползая по грязному, заплеванному полу, искать запонку. Он плачет. Все на него подозрительно косятся и стараются как можно скорее съесть то, что стоит перед ними. Сосед, всхлипывая, медленно приближается ко мне.
Но нет! Меня не проведешь! Почему это именно я должен делиться с Соседом? Только лишь потому, что он мой сосед? Тут я замечаю, что Сосед как-то очень внимательно и пронизывающе смотрит на меня. Точно! Так я и знал! Я начинаю быстро набивать рот съестным из лоханки. В следующий момент Сосед вдруг куда-то исчез, и я услышал голос липкого:
– Пожалте-с в номер.
– Но я же еще не съел, – отвечаю я, но встаю и иду.
Коридор длинный и гулкий. В нем множество дверей, и я не знаю, какая из них моя. Я убыстряю шаг, а коридор все не кончается. Я перехожу на бег, мимо меня проносятся двери, и вдруг у меня возникает мысль, что это вообще не мой этаж. Какой же это этаж? Этого я тоже не знаю, потому что поднимался сюда на лифте… Но где-то наверняка есть выход! Только надо его найти.
Наконец я вбегаю в какую-то дверь.
Там темно и пахнет гнилыми досками. Впереди висит паутина, и в ней колышется что-то большое, черное и страшное. Паук! Тот самый, из чулана. Сзади раздается хихиканье. Я оборачиваюсь. В дверь, приоткрыв ее, просунулся толстый и липкий и злорадно хихикает. Боже! Как я сразу не догадался!
Дверь сзади захлопывается.
– Ты ведь не съешь меня, – начинаю говорить я пауку, вспоминая, что говорил тогда. – Не съешь…
Он медленно приближается и начинает увеличиваться в размерах.
– Ты маленький, а я большой… Я тебя не боюсь! – кричу я, цепенея от ужаса и чувствуя, что он об этом знает.
Паук начинает обвивать мое тело лохматыми лапами, потом разражается хохотом того липкого, из кабака…
Я проснулся.
Да, все было так. Теперь я вспомнил. Главное – вспомнить. Вспомнить и понять до конца. Хотя, кто знает, возможно, да и нужно ли до конца все понимать.
Затушив сигарету, я лег в постель и через несколько минут погрузился в глубокий сон без сновидений, так ничем и не прервавшийся до утра.