«Маленькое чудовище», – сказала о нем Натали вчера, и ее слова поразили меня своей жестокостью. Он ее брат, каким бы он ни был, и он всего лишь ребенок. Ребенок… Но я вот уже пять минут стояла возле двери и не решалась войти. Я как будто бы уснула в темной комнате и все еще не проснулась. Не двигаясь в действительности, блуждаю из одного сумеречного сна в другой.
– Боишься меня? – просочился сквозь дверь его утомленный, холодный голос. Я вздрогнула и затем, проглотив свою нерешительность, вошла в комнату – более из гордости, чем из смелости.
Колин лежал на широкой кровати, до груди закрытый темно-красным, с бордовым оттенком, одеялом. Мне сразу бросилось в глаза его разительное сходство с Натали: тот же цвет волос, та же пронзительность взгляда светло-серых глаз, тот же ореол леденящего высокомерия. Вчерашняя истерика сказалась на его самочувствии, и он был слаб, как котенок.
– Здравствуй.
Он не снизошел до приветствия.
Я села на стул возле кровати, положив на столик стопку учебников, принесенных с собой (когда-то я сама по ним училась), и там же поставив свечу, сопровождавшую меня сквозь мрак дома Леонарда. Эта комната, освещенная единственной лампой, изолированная от светлого мира бархатными занавесями, сдвинутыми так плотно, что будто бы сшитыми друг с другом, была ненамного светлее коридоров.
– Меня зовут Анна, – я говорила как-то очень спокойно. Как перед бешеной собакой – не показывай страха, набросится. – А тебя?
«Маленькое чудовище»…
Он скривил губы в насмешке.
– Зачем спрашивать, если ты знаешь ответ, дуреха?
Я сделала вид, что не услышала последнего слова.
– Чтобы ты сам мне представился.
– Зачем? – повторил он.
– Так принято знакомиться. Называть себя. Но если я не спрошу, сам ты себя не назовешь.
– У меня тысяча имен. Я уже не знаю, как называть себя.
Ухмылка смотрелась на его детском лице странно. Точно он копировал мимику взрослого циничного человека. И такой же фальшиво-взрослой, нарочито замедленной, была его манера говорить.
– Ладно. Каким из них называют тебя чаще?
– Бхагават, – он уже откровенно издевался надо мной. – Но так меня не зовут. Так ко мне обращаются.
Я не уловила, в чем здесь разница. Я все больше терялась.
– Это не английское имя.
– Когда я впервые родился, Англии еще не существовало. И мира не было. И даже времени.
– Тебе восемь лет, – возразила я тихо, и он вдруг разъярился.
– Пошла вон отсюда, глупая нянька!
– Я не нянька. Я приехала, чтобы учить тебя…
– Да чему ты можешь меня научить, – он досадливо отвел взгляд, точно я была чем-то нестерпимо мерзким. – Убирайся. Пусть Леонард придет и сам учит меня.
– У мистера Леонарда много важных дел, – возразила я не слишком уверенно (понятия не имею, какие уж там у него дела). – Он не может прийти к тебе сейчас.
Колин потянулся ко мне и больно ущипнул за запястье. Я отпрянула, с сожалением отметив, какую беспомощность демонстрирую перед этим жутковатым ребенком, решившим поморочить мне голову.
– Почему ты злишься? – во мне удивление постепенно вытесняло страх. – Я не хочу ругаться. Я хочу с тобой подружиться…
Не следовало. Глаза Колина полыхнули злобой, но губы растянулись в улыбке.
– А я хочу, чтобы ты умерла, – угрюмо отчеканил он. – Если я подружусь с тобой на этой неделе, ты умрешь для меня на следующей?
Я замерла, чувствуя, как розовеют мои обычно бесцветные щеки. Улыбка Колина стала шире. Возле уголков его рта пролегли вертикальные морщины, и он стал похож на маленького злобного старичка. Дрожащей от слабости рукой он поднял книгу, лежащую возле него на одеяле, и бросил в меня. Если бы я не увернулась, книга своим острым углом попала бы мне в глаз или в висок.
– Бросать книги – нехорошо, Колин, – спокойно, хотя внутри все дрожало, напомнила я и подняла книгу с пола.
– Кто ты такая, чтобы говорить мне, что плохо? – он почти кричал. – Ты скоро окажешься там же, где теперь те дуры, что были до тебя. Идиотка!
Я сжала губы.
– Мое терпение велико, но не безгранично, Колин. Пожалуйста, выбирай выражения.
– Я скажу Леонарду, чтобы он избавился от тебя.
– Что ж. Это будет очень несправедливо с твоей стороны.
– Сразу, как только он придет ко мне вечером.
– Вечером, Колин. А сегодняшнее занятие в любом случае состоится, – я понимала, что мои слова еще больше растравляют его гнев. Но отступление было тем более бессмысленным. Если я выйду сейчас, вернуться в эту комнату мне уже не позволят. А идти мне некуда.
– Я буду кричать!
– Кричи, – я села на стул, отодвинув его подальше от постели Колина, и с фальшивой невозмутимостью разгладила складки на юбке. Руки, не дрожите, нельзя. – Приступай прямо сейчас. Когда ты охрипнешь, мы начнем урок арифметики. Примеры можно решать и молча.
Он нахмурился, но его воинственность стремительно убывала. Я предположила, что он сдался так легко потому, что прежде ему просто не пытались дать отпор.
– Сейчас у меня нет сил разбираться с тобой, – с тихой ненавистью процедил он, оправдываясь за свое поражение. – Но ты еще получишь.
Я возликовала, внешне сохраняя бесстрастность.
– Может быть. А может быть, и нет. Возможно, ты передумаешь насчет меня.
Придвинув стул ближе, я зашелестела страницами. Колин закрыл глаза. Против желания, иногда мой взгляд смещался к его лицу. Его бледная, желтая в этом свете кожа казалась холодной и влажной. Должно быть, она слегка липкая на ощупь, предположила я и проглотила внезапное отвращение, горькое, как таблетка. Маленький, худенький, Колин физически не соответствовал своему возрасту. До чего же болезненный ребенок. Я должна была чувствовать жалость к нему, но почему-то не чувствовала и только гадала, как его тонкая шея выдерживает его голову. В какой-то момент я заметила, что он открыл глаза и теперь в свою очередь рассматривает меня, подслеповато щурясь, как крот.
– А ты совсем некрасивая. Вся серая.
– Я в курсе, – флегматично ответила я. – Вредно читать при плохом освещении. Я раздвину занавески?
– Я ненавижу свет.
Так твердо сказано, что настаивать бесполезно. Светобоязнь жителей этого дома просто поразительна. И странна. Хотя, может, и не очень странна. У всех свои причуды, и хватит думать об этом. Я раскрыла учебник.
– Приступим.
Последующий час был непрерывной борьбой между моим упорством и стремлением Колина меня игнорировать. Его губы кривились, но и мои – незаметно – тоже. Возможно, его невежество было лишь притворством, но я начала с первых страниц учебника, разъясняя ему простейшие арифметические действия. Он выражал тоску всем своим видом. Вероятно, я уже могла позволить себе уйти с шансом вернуться завтра. Но желание сбежать пропало. Да, здесь, в этой комнате, я ощущала тоску и дискомфорт, но и за ее пределами мне не стало бы намного лучше. Я начала испытывать к Колину нечто схожее с тем острым интересом, который почувствовала к Натали. В ней было что-то, вызывающее симпатию, как бы груба она ни была; в нем было что-то отталкивающее, что наверняка ощутилось бы и в случае, если бы он изо всех сил пытался вести себя хорошо. Замкнутое и пугающее существо, он был заточен в теле маленького мальчика, но в холодном блеске его глаз и привычке морщить лоб, в его едких фразах, брошенных мне, проступал угрюмый взрослый. Стали ли причиной его мрачности болезненность и одиночество? Наверное.
Колин заметно устал, и, отложив учебник в сторону, я попыталась разговорить его, но краткие ответы сочились раздражением.
– Почему ты кричал вчера?
– Мне было скучно.
– Только поэтому?
– И чтобы заставить Леонарда побегать.
– Тебе нравится его внимание?
– Мне нравится его беспокоить, – Колин смотрел в потолок. Ответив, он каждый раз плотно сжимал губы.
– Разве ты не любишь его?
– Конечно, нет. Чего ты смотришь на меня? Он мне не отец.
Я перевела взгляд на сомкнутые занавеси.
– Ты часто выходишь погулять?
– Я никогда не выхожу наружу.
– Нежели тебе нравится лежать целыми днями в этой комнате?
– У меня болят глаза, голова, ноги. У меня нет сил на прогулки, – огрызнулся он, и мне стало жаль его. Как он живет вот так, один в темноте? Сомневаюсь, что Леонард посещает его часто.
– Ты проводишь много времени в одиночестве…
– Так лучше всего. Хотя я не возражаю, когда приходит Леонард.
Я не должна была спрашивать, но спросила:
– А Натали навещает тебя? – и закусила губу.
Он помедлил несколько почти незаметных секунд, прежде чем ответить:
– Иногда.
Даже если бы я не слышала, как жестоко Натали отзывается о нем, я догадалась бы, что он лжет.
– Редко, – уточнил он, но в его глазах читалось отчетливо: «Никогда».
Лицо Колина сморщилось, потом разгладилось. Я не знала, как продолжить наш шаткий разговор, но Колин спросил:
– Ты же видела ее?
– Да.
– Она тебе понравилась? – поинтересовался он и едва заметно улыбнулся.
– Очень.
– Все любят Натали, – довольно констатировал Колин, и я поняла, что нащупала первую ниточку к его маленькой, прячущейся в кокон душе. – А Натали… – продолжил он и сразу стал мрачнее тучи, – …говорила что-нибудь обо мне?
«Маленькое чудовище… подумай, как справиться с ним».
– Нет, ни…
– Врешь! – перебил он меня на середине слова, дернувшись всем телом от ярости. Я замерла, ожидая взрыва истерики, но он только упал на подушку, зажмурил глаза и захныкал: – Я устал, убирайся, оставь меня в покое, уходи, видеть тебя не хочу!
Я поспешно встала и взяла свою свечу.
– До завтра, – сказала я мягко, подавляя страх и неприязнь.
Я уже закрывала за собой дверь, когда он потребовал:
– Подойди ко мне.
Я приблизилась, двигаясь сквозь свое нежелание как в густом сиропе, задерживающем движения. Колин протянул ко мне левую руку, приподняв ее над одеялом с видимым усилием.
– Дотронься, – приказал он сквозь зубы.
Когда я мысленно повторила это слово, мое сознание завращалось в вихре ужаса. Мое отвращение было столь же мучительно, сколь и необъяснимо, и в подмышках выступили капли холодного пота. Я вдруг вспомнила, какой осторожной я была с ним все время. Лишь бы не сказать что-то, что вызовет его ярость; лишь бы случайно не прикоснуться к нему.
Полуприкрыв глаза, Колин наблюдал за мной и видел насквозь, каждую мысль в моей голове, вспыхивающую и сгорающую быстро, как спичка. Он испытывал меня, а я не понимала, как и почему…
Я зажмурила глаза и дотянулась до его холодных пальцев, сжала их, тонкие, слабые и безжизненные, как побеги увядшего растения. У меня возникло чувство, будто я стою на рельсах перед мчащимся на меня поездом…
– Достаточно.
Он освободил свою руку, которую, в противодействие самой себе, я стиснула слишком сильно. Я открыла глаза. Ничего плохого со мной не случилось. Но что могло? Ничего. Абсурдно…
– До завтра, – ровно произнес Колин.
– До завтра, – механически повторила я и вышла, ощущая спиной его сверлящий взгляд. Думаю, Колин был изумлен не меньше меня.
Свет от свечи в моей руке дрожал на стенах. Я дошла до лестницы и села, почти упала, на верхнюю ступеньку. Непонятная реакция. Я едва не плакала. Мне хотелось убежать прочь из этого дома и не возвращаться. Никогда больше не видеть жуткого ребенка, мистера Леонарда, глупой Марии, гадких и пустых Уотерстоунов, суетливой миссис Пибоди и даже Натали, хотя насчет Натали я обманывала себя. Ее я хотела увидеть, и особенно в момент, когда ощущала себя неуверенной и слабой.
В поисках спокойствия я спустилась в кухню, где витали запахи корицы и хлеба. Тусклый свет пасмурного дня, льющийся в широкое окно, показался очень ярким. Я постояла возле окна, наблюдая, как по небу медленно ползут серые облака.
– Чашку чая и булочку, – сказала Миссис Пибоди, кинув на меня внимательный взгляд поверх круглых стекол ее очков. – Чтобы привести нервы в порядок.
– Да уж, привести нервы в порядок мне сейчас необходимо, – согласилась я, подавленно улыбаясь.
Я села за стол и положила ладони на его гладкую деревянную поверхность. Сумеречные события с Колином показались нереальными или случившимися не со мной.
– Я вижу, первое занятие прошло успешно, – заметила миссис Пибоди, поставив передо мной чашку и тарелку с еще теплой булочкой.
Я молча покачала головой.
– Нет так уж, миссис Пибоди.
– Лучше обычного, – это было одновременно и возражение, и одобрение. – Вы бледны, но не более, чем утром. И вы не убежали от мастера Колина в слезах, как часто поступали девушки, бывшие до вас.
Я сделала глоток чая и надкусила булочку, хоть есть мне совсем не хотелось.
– Очень вкусно, миссис Пибоди. А много было девушек… до меня?
– Шесть. Беатрис, Виктория, Эмили, Каролина и… я всегда забываю ее имя… Летиция. И Агнесс.
Я не удержалась от вздоха. Добавится ли к этому списку изгнанных мое имя?
– Дольше всех продержалась Агнесс. Нрав у нее был стальной. Они столкнулись с мастером Колином как два меча – кто кого разобьет. Беатрис была глуповата и, я подозреваю, выпивала… уж слишком подозрительно блестели ее глаза по вечерам. И чаю, если уходила пить его в свою комнату, никогда не наливала больше половины чашки. Видать, у нее было, чего добавить. Виктория с первого дня начала плакать, как ей все здесь не нравится, и на третий попросила расчет. Мисс Натали издевалась над ней каждый раз, как видела, и даже крикнула что-то обидное ей вслед, когда Немой увозил ее. У Каролины были белые волосы и синие глаза. Она была похожа на куклу и почти всегда молчала. Эмили все время пила чай. Выпила наш месячный запас за неделю, прежде чем я спохватилась. Она была странная. Отвечала невпопад и украла три ложки. И если бы господские, серебряные, а то самые простые. Зачем? Летиция… про Летицию я что-то вообще ничего не помню. Пару дней слонялась тут, как призрак. Мне иногда мерещилось, что она сквозь стены ходит.
Слова миссис Пибоди летели и летели, как стружки на лесопилке. Мне уже наскучило слушать про моих предшественниц. Само упоминание о них тревожило меня. Мне казалось, они оставили после себя невидимые тропы, притягивающие меня, и самый протоптанный из этих путей уводил наружу, в никуда, как будто, покидая этот дом, девушки просто исчезали. Нелепые мысли. И пугающие. Может быть, для меня было бы даже лучше, если бы в случае изгнания я прекратила свое существование. Дом Леонарда – единственное пристанище, которое у меня есть на текущий момент. Что, если мне не удастся сразу найти новую работу? Когда я представляла себя – одну, ночью, без денег, на незнакомой улице, где каждый может меня обидеть, – на меня накатывали волны ужаса. Как бы плохо мне ни было здесь, я должна держаться.
– Колин – очень необычный ребенок, миссис Пибоди, – пробормотала я.
– И жестокий… не так ли?
– Мне бы не хотелось так думать.
– О, моя дорогая, когда вы повзрослеете, вы поймете, что все дети жестоки. Но жестокость некоторых из них превышает допустимый уровень. Вот моя дочь… с тех пор, как она уехала, хоть бы раз написала мне. Она что же, думает, если она вышла замуж за своего полудикого художника и сбежала с ним в Австралию, так можно совсем позабыть о матери?
– Я уверена, она помнит о вас, миссис Пибоди, – рассеянно возразила я. Брови миссис Пибоди были сердито сдвинуты. Отодвинув чувство вины, я попросила: – Пожалуйста, расскажите мне о Колине. Где его родители?
Миссис Пибоди хотелось поговорить о дочери. Но она только пробормотала что-то о том, что даже Лусия относилась к ней лучше, чем дочь, родная кровь, и начала:
– Когда я устроилась в этот дом… после смерти мужа; негодяйка Магнолия звала меня жить к своим кенгуру, но я все еще была очень сердита на нее и даже слышать не хотела… мастер Колин был совсем младенец, а уже сирота. Неудачные роды… Грустно – никогда не видеть мать. Может, поэтому он такой, бедняжка?
Я едва помнила свою маму. Она умерла от туберкулеза, когда мне только исполнилось пять.
– А его отец?
– Погиб. Странным и жутким образом, – миссис Пибоди выдержала паузу, но я молчала, и она неохотно продолжила: – После смерти хозяина главным в доме стал мистер Леонард. Кто бы мог ожидать, что мистер Леонард возьмет на себя заботу о мастере Колине… он ведь вроде не очень-то заботливый, по натуре своей, мистер Леонард. Вечно размышляет о своем. Но к мастеру Колину есть у него странная привязанность. А мастер Колин же очень болен… он всегда был слабеньким. И у него аллергия почти на все. То ему нельзя, это нельзя, да он ничего и не хочет – воротит нос, чего ни принесешь. Питался бы одним шпинатом. Он однажды у нас чуть не умер, съев два апельсина. И болеет каждую зиму. В прошлую его так прихватило, что я с ним распрощалась раз в пятнадцатый и была уверена, что теперь-то уж точно не зря.
Голос миссис Пибоди звучал вроде бы сочувственно, но я различала неискренность. Я вдруг подумала, что для нее смерть Колина стала бы событием в монотонной жизни, и в этом смысле даже представлялась желанной. Кроме того, она избавилась бы от дополнительных хлопот, ведь ей приходилось готовить Колину отдельно и ухаживать за ним.
– Вот тут и стало заметно, как Леонард дрожит над кузеном. У него будто разум помутился. Я говорю ему, что нужно врача, пока не поздно, а он в ответ: «Никаких врачей. Я буду лечить его сам». Уж не знаю, как он его лечил, только мне и близко запретили подходить к комнате мастера Колина, а дом весь пропах сладкой вонью – трава или что-то. Потом неделю не выветривалось. У меня аж голова кружилась от этого запаха. Мастер Колин проспал четверо суток и проснулся здоровым.
– Какие удивительные вещи известны мистеру Леонарду.
– Даже чересчур удивительные, – проворчала миссис Пибоди, не вдаваясь в подробности. – Он много путешествовал в молодости, много узнал. А теперь почти не выезжает, запер себя здесь. Этот мрачный дом… Мастер Колин родился в нем и никогда не покидал его пределов. Совершенно неподходящее место для ребенка. Никого поблизости, тем более семьи с дитем подходящего возраста. Откуда взяться друзьям? Бедненький, бедненький. Но дом все-таки ужасный, старый, – неожиданно заключила миссис Пибоди.
Далее она заговорила о доме, об огромных окнах, впустивших бы много света, но вечно занавешенных тяжелыми бархатными шторами, которые пропылились насквозь, а мистер Леонард запрещает снять их и выстирать, и от пыли миссис Пибоди начинает чихать, и что это вообще за пыль такая – только протрешь, спустя секунду лежит ровным слоем, будто дом только и мечтает утопить себя в грязи.
– Все не как у нормальных людей, – ворчала миссис Пибоди. – Не мое это дело, но что-то здесь не так. И лучше не становится. Я все ждала, когда же Уотерстоуны съедут, но, видимо, не дождусь. Окопались здесь, как верстовые столбы…
Миссис Пибоди уже не особо следила за словами. Все это копилось в ней очень долго, а выговориться было некому.
– Разорившиеся аристократы. Ну кое-что у них еще осталось, на то и живут. Вроде бы у них какие-то дела с мистером Леонардом, но какие могут быть дела у мистера Леонарда с этими полунищими? Занимают здесь пару комнат едва ли не с тех пор, как появился на свет мастер Колин, и воображают, что могут позволять себе распоряжаться, будто оттого, что они в доме мистера Леонарда, дом перестает быть домом мистера Леонарда. Если они что вам прикажут, милая, вы мимо ушей пропускайте, только не спорьте и не грубите – а то они мстительные, еще заставят потом поплакать. Не они вас наняли, не они вам платят, не им и приказы раздавать. Мистера Леонарда же выслушивайте самым внимательным образом и не показывайте удивления. У него свои причуды, как у всех богатых. Вот, например, Мария… Мария… – миссис Пибоди презрительно скривила губы. – Она не нравится мне.
Это «не нравится» миссис Пибоди выговорила особо выразительно и с намеком, но тут же пошла на попятный, добавив:
– Хотя кто их знает, этих иностранок. Может, они все такие? Мистер Леонард привез ее из Испании. Мне рассказал об этом Грэм Джоб (вот уж молчун, слова бережет, как скупец золотые). От Грэма я узнала еще кое-что. В юности мистер Леонард уехал куда-то, и несколько лет от него не было вестей. Его уже не считали живым, и вдруг он вернулся, как с другого света и сам другой, поселился здесь. Тогда этот дом еще был домом мистера Чарльза. Это случилось незадолго до рождения Колина. А потом дом будто прокляли. Миссис Элизабет умерла в родах, а перед этим мистер Чарльз пропал. Жуткая с ним случилась история… – миссис Пибоди драматично замолчала, глядя на меня с ожиданием.
– Что же с ним произошло? – покорно спросила я, утомленная всеми этими обрушившимися на меня сведениями.
Миссис Пибоди изобразила сомнение.
– Я не уверена, должна ли об этом рассказывать, да еще на ночь глядя. И ведь это совершенная правда, если Грэм Джоб так сказал.
Она ждала уговоров, но получила очередное разочарование. Я не слишком-то любопытна.
– Если не уверены, то действительно, лучше не рассказывайте.
На глаза миссис Пибоди навернулись слезы.
– Как мне жаль Лусию, – проникновенно сказала она. – С ней всегда было так приятно поболтать. У нее всегда было что сказать. Она всегда всем интересовалась.
Я расслышала упрек.
– Мисс Натали… – сменила объект своих обвинений миссис Пибоди. – Мне кажется, раньше она была лучше. Грубиянка, конечно – уж скажу вам, как думаю. Хорошие манеры в нее хоть вбивай, а что толку, потому что природа у нее стихийная, и что в ней есть, все себя проявит. Но она была добрее и могла подумать о ком-то, кроме себя. А сейчас… Слоняется по окрестностям с утра до вечера, неважно, ясный день или ненастный. Или, что еще хуже, гоняет на своем мотоцикле. Я пыталась предупредить ее, что это опасно – ездить на такой скорости, да еще и по нашей ужасной дороге, но она только отмахнулась, мол, не ваше дело. Никого не желает слушать. Даже мистеру Леонарду грубит. И эти ее вечные сигареты… В ее комнате дорогой ковер, а он весь в прожженных дырах, потому что она бросает окурки прямо на пол. Так можно пожар устроить! Вот характер. Посмей ей что высказать! Здесь служанки нет, с тех пор как пришлось отбыть бедняжке Лусии. Я одна со всем справляюсь… Ее белые ручки не знают, каково это – счищать пепел, а мои ей не жаль…
– Кхм-кхм, – прокашлялась Натали, неожиданно возникая в кухне. – Белые ручки, говорите? Продемонстрировать вам мои обветренные клешни? А торчать кверху задом в моей комнате, да еще по три часа в день, вас никто не заставляет. Лично мне все равно, будь пепла хоть по колено.
Миссис Пибоди ужасно покраснела. Натали ухмыльнулась, сгребая с блюда пару булочек.
– В этом доме недостаточно людей, чтобы сплетничать всласть. Ваш главный талант простаивает, Пибоди.
– Хоть бы поели нормально, – пробормотала миссис Пибоди, потупившись.
– Что-то не хочется, – сказала Натали, запихивая в рот сразу целую булку. – Нормально не хочется, то есть, – она перевела взгляд на меня. Глаза веселые и сердитые одновременно. – О. Парадоксальным образом ты живо, Умертвие.
Я молча смотрела на нее, чувствуя, что на лице проступает улыбка.
– Увидимся, – бросила Натали, вытирая руку о бедро. Она была в куртке и запыленных мужских брюках неопределенного цвета, сидящих на ней мешковато; ее волосы спутались, и длинный хвост уже походил на лошадиный. Мало какая девушка осталась бы красивой в таком растрепанном виде, но мне почему-то очень понравилось, как она выглядит, и я уставилась на нее во все глаза.
Натали выскочила за дверь, с грохотом захлопнув ее за собой, и миссис Пибоди выдохнула:
– Ну и манеры.
– Извините, – сказала я, поднимаясь. – Мне нужно идти. Спасибо за чай.
Я готова была бежать сломя голову – за ней, Натали. Но в коридоре, чьи стены нашептывали мне какие-то мерзости, ее не было. Забыв свечу в кухне, я ничего не могла видеть в темноте, но я бы почувствовала, будь Натали поблизости. Ощупью я выбралась в холл. Лишь они могли успокоить меня сейчас: оранжерея, Натали. Я боялась даже представить, что Натали не придет.
С цветами все было в порядке. Они поднялись от земли и их лепестки выглядели плотными, как бумага. Я хотела найти в оранжерее покой, но тревога преследовала меня и здесь. В моей голове вращались обрывки фраз миссис Пибоди, и лицо Колина превращалось в лицо Леонарда. Все не так, как я ожидала. Все не так с самого начала. И даже то, что я жду Натали с такой жадностью, неправильно. Я едва ее знаю. Так почему?
Прошло полчаса или больше, а я все стояла там, скрестив на груди руки, удерживаемая упрямой решимостью дождаться. Чьи-то холодные ладони вдруг опустились на мои плечи. Я вздрогнула и услышала комментарий Натали:
– Нервная, как мышь.
– Видимо, – согласилась я, начиная улыбаться, и обернулась.
Глаза Натали сияли, как серебро. Болезненное, голодное чувство, раздиравшее мое душу, пока я ждала, затихало. «Все любят Натали», – вспомнила я слова Колина. Спорное утверждение, ведь она была вызывающе грубой и бросала сигареты на ковер. Но… она обладала неизъяснимой притягательностью, ударяющей так внезапно и быстро, что даже не успеваешь защититься. Даже не располагай она такой внешностью, она вряд ли потеряла бы свой эффект. Она расколола небосвод моей жизни надвое, как молния. Казалось, если она останется со мной, для меня все преобразится. Если она уйдет, то оставит меня в тоске. Чувствовал ли нечто подобное Леонард по отношению к ней?
И, интересно, кого любит сама Натали?..
– Как тебе Чудовище?
– Оно… оно… – я сдалась и выдохнула: – Оно чудовищно.
– Я знаю, что он сделал, – ухмыльнулась Натали. – Он приказал тебе дотронуться до него.
– Да, – подтвердила я, не способная отвести взгляда от ее лица. Какие же длинные ресницы, кажущиеся темнее в контрасте со светлыми глазами. Зрачки узкие и хищные, как у птицы.
– Любимая шутка. Он проделывал ее со всеми этими дурочками, что были до тебя. Я думаю, он изводил их специально, чтобы Леонард от них избавился. Бедняжки, да, – пробормотала Натали без сочувствия. – Но глупые, как гусыни, – добавила она с презрением. – И что ты сделала?
– Я дотронулась до него.
Брови Натали вздернулись.
– Правда?
– Да.
– Храбро.
– Какая может быть храбрость в том, чтобы прикоснуться к восьмилетнему ребенку? – не поняла я.
– Он отвратительный. Мерзкий. Я не понимаю, как ты решилась.
– В любом случае он всего лишь ребенок.
– Он чудовище. Даже Леонард соглашается со мной.
– Он человеческое существо.
– Нет, – отрезала Натали.
По моему мнению, то, как она говорила о Колине, было неправильным и жестоким. Но что-то во мне стремилось согласиться с ней. С ней или, может быть, даже с ее словами, не знаю. Я проглотила собственное сопротивление и сказала:
– Да.
Натали замерла, потом рассмеялась.
– Не ожидала от тебя такого упорства в защите своей точки зрения, Умертвие. И даже решимости ее высказать. Знаешь, я ведь сначала решила, что ты и трех дней здесь не продержишься. Что ж, так гораздо интереснее. Сейчас вот думаю, – Натали скользнула мне за спину, – а не тихий ли ты омут?
Я почувствовала затылком ее теплое дыхание, и по спине побежали мурашки.
– Не могу возразить с уверенностью. Но и оснований для согласия у меня нет.
– Узнаем, – прошептала Натали мне на ухо. – Я еще поищу в тебе дьяволят, – пообещала она и исчезла, оставив меня в ворохе разноцветных эмоций.
Я подняла руки и увидела, что они дрожат.
– Успокойся, – сказала я себе. – Сейчас же.