Сейчас до полудня еще оставалось много долее часа, но солнце, висевшее в белом от зноя небе, было ярким, как медный щит, свирепым и раскаленным, словно тавро, которым клеймят скот и рабов.
Здесь они скрыты от его прямых лучей. Но яростный свет лился сквозь широкий проем над входом.
Старые опытные бойцы говорят: выходя на арену, прижмурь глаза, чтобы солнечные лучи, отражаясь от белого песка, не ослепили тебя на миг, который может стоить жизни. Она всегда прислушивалась к таким советам, потому и жива.
Сделав пару глубоких вдохов-выдохов, Гипсикратия проверила, надежны ли завязки ее «одежды». Еще раз вздохнула украдкой, вспомнив, как только что в полусне-полубреду вспоминала латинское название этого предмета. И обвела взором низкий полуподвал оппидиума.
Пол был выложен неровными каменными плитами, пока что чистыми – если не обращать внимания на мелкий сор и обглоданную куриную косточку у стены. Гипсикратия так часто видела их испачканными кровью. Кровью счастливцев, которые, пусть и шатаясь, уходили с арены на своих ногах…
– Вейу, направь руку мою и одари меня, дочь свою, милосердием своим… – прошептала скифянка одними губами.
И плотно зажмурив глаза, сделала шаг вперед. На песок арены. Под белесое небо.
Арена была привычная – пусть и не Большого цирка, а цирка Фламиния, что близ Тибра. За минувшее время Гипсикратия повидала много таких арен: цирки в Капуе, Помпеях, даже в полугалльском Медиолане. И площади с наскоро построенными трибунами, и городские форумы, и даже просто огороженные канатами утоптанные участки земли. Большие и малые, круглые, прямоугольные…
Это, как-никак, не первый ее бой. Девятнадцатый засчитанный и четырнадцатый по счету. Десять побед, три ничьи «за истечением времени» и одно помилование – по воле не публики, а эдитора. Ну да все равно: жизнь есть жизнь!
Ноздрей Гипсикратии коснулся едва ощутимый знакомый запах. Запах арены. Немудрено: месяц за месяцем, год за годом на песок проливается кровь и падает требуха – человеческая, звериная… Кровь секуторов и ретиариев, медведей и быков.
Хотя песок вроде бы положено менять, все равно: сама арена, здешний воздух словно пропитываются особым запахом, что почти неощутим для публики, но вот бойцам известен хорошо. Именно так пахнет смерть.
Этот запах, трудноуловимый, но все же, безусловно, существующий – первое, что встречает гладиатора, когда он ступает за невидимую завесу, отделяющую мир живых от арены, где властвуют уже не небесные цари и даже не Богиня-Мать, а, как с оглядкой шепчутся в казармах лудусов и на свободных пирах, совсем другие силы. Такие, среди которых даже старый демон Хару и владыка пещер Тухолка – не самые худшие…
И этот же запах арены – последнее, что боец ощущает в жизни, когда, скрючившись, лежит на песке, зажимая руками рану или пытаясь затолкать в распоротый живот внутренности – бессмысленным уже движением. Хотя гладиаторы гибнут и не так часто, как думает публика, все равно смерть в бою – это обычное окончание их пути…
Без привычной тяжести доспеха или хотя бы защитной стеганки тело казалось обнаженным; это было неприятно и вызывало потаенную тревогу. Собственно, Гипсикратия и была нагой: и по обычаям своей родины, которую она уже начала забывать, и по эллинским традициям, и даже по меркам властвующего над ее жизнью Рима. На ней были лишь две красные повязки, набедренная и нагрудная, – те самые сублигакул и фаския. Именно в таком одеянии состязаются замужние матроны и девицы в термах, римских банях, – играя в мяч или упражняясь как-то иначе. Но никому из них и в голову не придет показаться вот так на глаза мужчинам!
Холодные мурашки пробежали вдоль позвоночника, скользнули по плечам, шевельнулись в животе. Гипсикратия сжала копье в ладонях. Хорошее оружие – почти восемь стоп по римскому счету, само древко – в два пальца прочнейшего ясеня, острие из тщательно выправленного и заточенного железа…
Песок слегка обжигал босые ноги.
Быстрый взгляд туда, где со странной горделивостью прохаживалась ее соперница, крупная, рыхловатая, старше ее на пару лет. Одета почти так же, разве что поверх нагрудной повязки – короткая кожаная жилетка с нашитыми роговыми пластинами, поверх набедренной – еще более короткая, в ладонь, зеленая юбочка. А оружие…
Оружие необычное: сегодня зрителей решили побаловать особым блюдом. В руках у противницы – два маленьких фехтовальных щита кулачного хвата, по центру каждого – бронзовый умбон, увенчанный начищенным до блеска лезвием. Коротким – таким сложно убить сразу, если не распороть какую-нибудь из главных жил. Но очень острым на вид.
Парпулария – вот как именуется редкостная боевая специальность этой гладиатрисы. Парпулария с так не идущим ей именем «Сцилла»[2].
Гипсикратия еще раз вспомнила, что ей известно о Сцилле из лудуса Лициния.
Сицилийка – и не из греков или привезенных туда со всех концов мира рабов, а из тамошних племен: сикулов или элимов, что еще сидят кое-где в глубине острова и, как поговаривают, до сих пор тайком режут людей на своих алтарях. В лудус Сциллу продала родня, чтобы не делиться с ней клочком земли в горах. На полголовы выше рослой скифянки и либр на сорок тяжелее – широкая кость.
Сцилла на арене двумя годами дольше Гипсикратии, но провела только шестнадцать боев. Правда, выиграла лишь девять: три помилования, четыре ничьи. А еще – по приказу Лицинии Волумнии, тетки хозяина ее лудуса, зарезала на глазах всей рабской фамилии управляющего и его жену, задумавших сбежать с украденными у хозяев деньгами. По какой причине благородная Лициния назначила именно такое наказание – непонятно.
На арене было довольно тихо. Шум разговоров, крики разносчиков бобов и пирожков, незатейливые песенки. То тут, то там виднелись занимающие несколько рядов пятна одноцветных одежд, все больше красных и зеленых: знаки триб – будут болеть за своих бойцов… или за тех, кого сочтут своими.
Женщины и мужчины, на плечах у отцов – малолетние дети. Нищие, воры, лавочники, дубильщики, конюхи, мимы, продажные женщины: от роскошных куртизанок с Этрусской улицы до дешевых бродяжек. И изрядное число жрецов… Взгляд Гипсикратии почему-то задержался на белых нарочито простых одеяниях весталок – на игры пожаловала едва ли не половина этой высокочтимой коллегии.
И без них, впрочем, здесь хватало уважаемых людей. Консулы, ни один, ни другой, игры не посетили, даже большой их любитель Гней Лентул: все же это были не главные игры. Зато пришел претор Гней Тарий Руф, солидный, пузатый. Вот богатый весельчак и дуралей Гай Антистий Вет, просадивший на играх и скачках половину огромного состояния. А вот Лоллий Вар – один из квиндецемвиров священнодействий – так звали жрецов, хранивших «Сивиллины книги» – одну из главных римских святынь – и искавших в них предсказания для сената. Лоллия Вара Гипсикратия помнит по недавним Аполлоновым играм – на них он был устроителем, а она – одной из участниц. Мавританский царевич Адгербал, сын Бокха: то ли гость, то ли заложник. Возле него знаменитость совсем иного рода – танцовщица Дионисия, за неполный год заработавшая двести тысяч сестерциев.
Публика всё больше степенная, высокородная, каждый с детства воспитывался в уверенности, что истинное достоинство квирита подразумевает железную выдержку, умение держать в узде чувства, хотя бы внешне.
Гипсикратия позволила себе усмехнуться, подумав, что предки многих из этих важных господ в тогах – рабы и рабыни, такие же как она… Разве что сенаторов это, пожалуй, не касается. Да и с теми мог бы поспорить знатностью любой захудалый ксай: мало у кого из степных владык было менее двадцати заклепок на топорище.
А уж среди плебеев, собравшихся поглазеть на убийство, потомков Ромула менее трети (Гипсикратия знала: у братца его Рема потомков не было – прикончил его Ромул еще в юности). Оски, сумбры, самниты, греки, лигуры, далматы, сарды – все эти Виттелии, Корнелии, Секунды и Приски… Слишком у многих в сложном и звонком, как лязг мечей, римском имени таится слово «либертин» – каким прежде гордились бывшие рабы, получившие от господина свободу, не ведая, что внуки их будут этого стыдиться.
Если ей повезет, ее тоже будут звать как-нибудь вроде Руфина Фульга Либертина.
Будут. Вскоре.
А ее прежние имена, два скифских и одно эллинское, для римлян ничего не значат. Зиндра, «Искорка», дочь кузнеца; Варка, «Волчица», степная воительница – и Гипсикратия, «Высокодержавная», жена и мать.
Теперь вдова (сердце кольнуло болью). Но по-прежнему мать…
Гипсикратия снова бросила взгляд на назначенную ей соперницу. Та спокойно улыбалась, поправляя косички.
«Такой одежды, как на нас с ней, и шлюхи бы постыдились!» И верно: те, выходя на промысел, какое-никакое платье надевают… Но хозяевам и устроителям хочется порадовать публику чем-то новеньким – обычные воинские схватки уже слегка приелись.
Все это уже много раз думано-передумано. А теперь и вовсе не имеет никакого значения.
Гипсикратия согнала с лица кривой оскал – поймав себя на том, что подражает Личиске, своей первой наставнице в гладиаторской науке. Вот-вот подадут сигнал – и тогда уже нельзя будет думать о чем-нибудь постороннем, ни мгновения.
Этот бой обещал быть особенным – хотя бы потому, что Гипсикратия не могла, не должна была убить соперницу. Оставалось надеяться, что и Сцилла получила такое же указание от своего ланисты.
Гипсикратия двинулась от ворот к середине арены: без спешки, главным образом чтобы оставить за спиной достаточно пространства для маневра.
Наверно, со стороны они выглядят так необычно, что публика останется довольна. Черноволосая против рыжей, два щита против копья, зеленая ткань против красной – чтобы главным трибам легче было определиться, за кого болеть. Тяжеловесная фигура деревенской бабы против стройной, худощавой стати воительницы…
Гипсикратия задавила росток самонадеянности, растоптав его тяжелыми калигами осторожности. Убивать Сциллу нельзя – нужно продержаться до тех пор, когда бой будет остановлен «за истечением времени». Так сказал доминус Руфус.
Вот между ними осталось всего двадцать римских стоп…
Поднялась и опустилась рука эдитора. С этого момента противницы могли начинать сражение.
Сцилла, усмехнувшись, выставила перед собой щиты. Гипсикратия не кинулась на соперницу, а побежала вокруг нее, поигрывая копьем, перебрасывая его из руки в руку. Со стороны казалось, будто гладиатриса исполняет какой-то особенный, странный танец. Копье плясало в ее руках, словно шест ярмарочного акробата.
Толпа приветствовала скифянку:
– Отлично пляшешь, Фульга!
– Фульга, покажи сиськи!
– Заставь Сциллу станцевать у тебя на копье!
Сцилла молчала, неотрывно следя за движениями противницы.
Резко выкрикнув на выдохе, Гипсикратия ринулась в атаку. Первый удар Сцилла легко парировала, но второй не успела – копье скользнуло по коже жилетки, сорвав роговую пластину.
Соперницы заскользили по невидимому кругу, впившись друг в друга взглядами. Сияющее на утреннем солнце острие копья дрожало, будто голова ядовитой змеи, щиты устрашающе поднялись, готовые разить и отбивать удары.
Сцилла не спешила, и Гипсикратия снова решила атаковать первой, однако сицилийка успешно отразила два ее глубоких выпада на длину половины копейного древка. Скифянка убедилась, что ее соперница не только крепкая, но и быстрая – и щитами орудует довольно ловко.
Все же щит, чтобы быть прочным, должен быть увесистым. А значит, Сцилла при всей своей силе устанет раньше. Главное – выдержать первые наскоки, дальше будет легче. Стоит противнице чуть замешкаться – и…
Или нет.
Сицилийка отразила все ее удары, а от последнего увернулась, вдруг оказавшись почти за спиной Гипсикратии. Той самой пришлось быстро отскочить, спасаясь от одновременно выброшенных вперед щитов.
На трибуне кто-то радостно захохотал…
Вот она делает выпад – и снова Сцилла приняла удар на щит, а потом ринулась на Гипсикратию – демонстративно (слишком демонстративно!) атакуя ее в лицо, чтобы главный удар направить ниже. Скифянка отскочила невредимой, и ее копье снова метнулось вперед.
Гипсикратия скользнула взглядом по толпе – та довольно гудела, будто медоносный рой. Интересно, какие ставки сейчас на ее победу, а какие – на смерть? Немало людей любят ставить на смерть, рассчитывая выиграть по-крупному.
И снова – бой. Удар, отбив, финт…
Гипсикратия сделала еще пару пробных выпадов, прямых и безыскусных: укол и сразу за ним – повтор. Сицилийка отразила атаку уверенно, но опять же безыскусно, а потом начала наступать, как мастер кулачного боя – равномерно выбрасывая щиты вперед.
Пару раз ударив по щитам, Гипсикратия отступила на шаг, увеличивая дистанцию.
– Проткни ее, Фульга! – донеслось с трибун сквозь однородный шум.
Гипсикратия осознала, что могла бы разделаться с соперницей прямо сейчас. Та совсем не думает о защите ног, слишком выставляя правую: без наголенника, лишь в ажурной сандалии из тонких ремешков. Тычок в ступню – и останется только ждать, пока противница истечет кровью…
На темной улице или в настоящем бою скифянка так бы и поступила.
Можно попробовать зайти сбоку и распороть мышцу ее плеча. Но еще не время.
Главное – не забывать, что соперница должна покинуть арену живой, а желательно и невредимой. В крайнем случае почти невредимой, чтобы обеих отпустили, как это здесь называется, «стоящими». Может быть, дело в ставках на бой, а может – эта сицилийка чья-то любовница… Гладиатрис порой ценят весьма влиятельные люди!
Зайти сбоку все никак не удавалось – тяжеловесная вроде бы соперница была вертлява, будто ласка в курятнике. Пожалуй, будь у нее вместо второго щита меч, Гипсикратии и вправду пришлось бы нелегко.
Лишь бы противница не додумалась выкинуть что-нибудь из известных в лудусе Лициния штучек – например, отбросив щит (его при этом швыряют так, чтобы ударить по ногам, но Гипсикратия сумеет уберечься), схватить копье свободной рукой… Тогда останется лишь превратить бой в жестокую бабью драку, борьбу без правил, зато с ломанием пальцев, попытками выдавить глаза, плевками в лицо и укусами.
Гипсикратия снова сделала выпад, очень высоко, опасно открыв живот – и опять ее копье было перехвачено высоко поднятым щитом. В таком поединке это возможно. Но вообще-то сейчас Сцилла погибла бы снова: если бы скифянка атаковала ее не в голову, а как учили в бою – вниз под углом, – то наверняка проткнула бы сицилийке бедро или пах.
Гипсикратия отскочила назад. Снова двинулась по кругу, внезапно перехватила копье обратным хватом и древком ударила по выставленным щитам, отбрасывая соперницу.
Шум на трибунах усилился – толпа уже громко обсуждала ход поединка. Люди в красном и зеленом орали друг на друга, сотрясали кулаками… Кое-где дело дошло до тычков и брани: того и гляди придется этих «гладиаторов» палками разгонять.
Кровь и смерть пьянят, разогревают лучше любого вина. С разных сторон одни зрители выкрикивали ставки на победу, другие отвечали:
– Сто на Фульгу!
– Сорок на Сциллу!
– Двести на Сциллу…
– Поставь лучше свою задницу, «зеленый»!
– Сто – и Сциллу отпустят стоящей!
Сицилийка уже не спешила атаковать: кажется, она поняла, что столкнулась с противницей, по меньшей мере, равной ей по силе. Это было плохо…
Гипсикратия вновь разорвала дистанцию. Побежала вокруг Сциллы быстрыми короткими шажками, время от времени выбрасывая вперед копье, резко и сильно.
Хотя солнце еще не добралось до зенита, обе гладиатрисы уже обливались по́том. Прическа Сциллы растрепалась, и Гипсикратия заметила у нее в ушах золотые серьги изящной работы – не вязавшиеся с грубым лицом. А еще она заметила, что губы Сциллы накрашены дорогой помадой, а щеки покрыты пурпурными румянами. И еще следовало признать, что у нее отличная выдержка.
Хозяин наверняка поставил на ничью, но сицилийка, скорее всего, и вправду любовница какого-нибудь влиятельного господина. Ни в коем случае нельзя злить таких людей, как этот неведомый покровитель.
Скифянке оставалось придерживаться первоначального плана: пользуясь тем, что ее копье длиннее щитового умбона, вертеться вокруг сицилийки, пока та не выбьется из сил. Потом – один удар на полную длину древка, будто змеиный бросок, легкая рана – и всё…
Словно прочитав эту мысль, сицилийка ринулась на сближение, рубящим взмахом опустила кромку щита, но Гипсикратия увернулась и пнула ее в колено. От удара Сцилла упала на песок, едва не выронив оружие, – но все же удержала его.
Противница попыталась достать Гипсикратию острием умбона. Та отскочила, невредимая, и копье снова метнулось вперед. Металл скрежетнул по древку, оставив на нем царапину.
Бой продолжался. Финт, удар, выпад…
На арене установилось равновесие: Гипсикратия металась вокруг Сциллы, нанося удары, а та отбивала их, пытаясь подойти к сопернице вплотную: тогда острие или окованная кромка щита дадут ей преимущество…
Отразив тяжелый удар, нацеленный в переносицу, Гипсикратия вновь ткнула копьем, метя в бедро, – но это был обманный прием. Сицилийка, уклоняясь, потеряла равновесие, качнулась вперед. Она замешкалась только на миг – но копье безошибочно и молниеносно устремилось в цель, пройдя чуть ниже края зеленой жилетки. Оно всего лишь рассекло кожу, но…
Сцилла взвизгнула от боли. Сейчас она погибла бы в третий раз, и впервые это поняла. Другая на ее месте проявила бы осторожность, но сицилийка разъярилась всерьез.
Она отвела правую руку назад и вниз, как дискоболы в палестрах. В следующий миг ее противница присела, и вертящийся щит пролетел у нее над головой.
Скифянка тут же бросилась в атаку. Острие раз за разом било в оставшийся накулачник, Сцилла с перекошенным от злобы ртом пятилась, пытаясь обойти Гипсикратию и вернуть себе второй щит, которого так бездарно лишилась. Рывок – копье едва не достало бок сицилийки (да понимает ли она, что только что погибла в четвертый раз?!), и Сцилла в перекате уже готова была схватить свое оброненное оружие…
Не схватила – копье ударило рядом с кистью, явственно обозначив, чем завершится такая попытка. Сцилла с проклятьем отскочила, и Гипсикратия встала так, чтобы валявшийся на песке щит оказался у нее за спиной.
– Фульга, проткни ее!
– Сцилла, дави эту грязную рабыню!
– Сцилла!
– «Зеленые» – дерьмо шелудивой свиньи!
– Забей ей копье в щелку!
– И в зад!
– Сдохни, степная волчица!
Низко присев, Гипсикратия уперла окованную железом «пятку» копья в песок, как при защите от всадника. Это был намек: теперь Сцилла имеет право держаться как можно дальше, после первой раны никто не упрекнет ее в трусости, а время идет и…
Сицилийка зверем бросилась на Гипсикратию и принялась наносить яростные удары. Скифянка едва успевала их отражать: навершие копья билось в умбон, сминало бронзовую закраину. Но время поединка истекало, оставалось продержаться совсем немного, распорядитель вот-вот подаст сигнал…
Гипсикратия не успела осознать происходящее. Она лишь увидела, как скользит песок под крупными ступнями Сциллы, как в нелепой попытке сохранить равновесие та взмахивает руками, как роняет щит, открывшись, – и падает вперед.
Прямо на острие. Шеей.
Кровь хлынула из раны и изо рта Сциллы. Под тяжестью ее тела Гипсикратия выронила оружие. Миг – и сицилийка упала на арену, мертвая, как камень.
Тишина повисла над цирком. Песок арены жадно впитывал кровь, которая уже не хлестала толчками – сердце жертвы остановилось, – а текла ровно и обильно, будто из треснувшей амфоры.
– А-а-а… чтоб тебя, Качей! – прошептала Гипсикратия, найдя взглядом сидящего в первом ряду хозяина Руфуса и увидев, как багровеет его лицо.
Потом у нее перед глазами замельтешили туманные пятна, а в ушах монотонно загудело, как будто арену окружил рой пчел. Трибуны взревели:
– А-а-а-а-а – Фульга!!
– Фульге слава!
– Сука! Сука красная!
– «Зеленые» – дерьмо!
Какая-то матрона, громко взвизгнув «Сцилла! Сцилла!», вдруг осела, свалившись без чувств (значит, у сицилийки был не покровитель, а покровительница?). Заметались слуги, заботясь о госпоже.
Прочие зрители не отрывали взглядов от арены. Цирк рукоплескал отважной воительнице, одержавшей победу – по воле богов и Фатума. Трибуны бушевали, а победительница сумрачно глядела себе под ноги.
Явно потрясенный, эдитор встал с курульного кресла и подал сигнал к перерыву в боях. Подняв копье и поклонившись трибунам – как полагалось и как учили, Гипсикратия направилась к воротам.
Теперь ее участь зависела только от небожителей. Ну и от господина…
Всю дорогу до хозяйского таблиния Гипсикратия со сжавшимся сердцем размышляла, что ее ждет. И неизбежно натыкалась на одно и то же: все зависит от того, какие планы господина она нарушила и какие неприятности ему создала.
Проиграл ли он деньги? Проиграл ли деньги кто-нибудь из его друзей или, что еще хуже, деловых партнеров? Быть может, это разозлило кого-то, кто хотел бы выкупить Сциллу для себя? Или на нее были какие-то планы с учетом будущих игр?
Гипсикратия еще раз воззвала к Матери Богов и направилась в дом.
В бассейне атриума плескалась вода, отражая звездное небо; ветви растущих в кадках экзотических кустов и деревьев переплетались в черное кружево, подсвеченное масляными лампами. Из атриума Гипсикратия прошла в просторный таблиний, где за обширным столом среди шкафов со свитками и восковыми табличками восседал Руфус.
Входя, скифянка поклонилась:
– Здравствовать тебе, доминус!
Надо бы пасть на колени – но в лудусе Руфуса это было не в обычае… «Если назначит порку – тогда и упаду!»
Порка, которой подвергают провинившихся гладиатрис, – это, конечно, не мачехины розги в родном йере, но ничего, можно вынести. Она вынесет – и будет жить дальше. Потому что ее жизнь нужна не только ей.
– Вот что, – буркнул ланиста. – Чего уж говорить – разозлился я сперва крепко. Но потом поговорил с Авлом и еще двумя рудиариями… Да и сам видел: я все-таки в своем деле не последний человек. Ты точно следовала приказу, и твоей вины тут нет. Эта… – Лицо ланисты перекосилось от злобы. – Эта жирная корова сама напоролась на копье. Другой бы приказал тебя бичевать – но с тем же проком можно сломать твое оружие… Видать, правы те, кто говорит, будто нечестные бои не угодны богам!
Руфус в досаде вскочил из-за стола и зашагал по комнате. Гипсикратия украдкой следила за ним взглядом.
– Сенатор Секст Публий, проигравший на этом бою сорок тысяч, конечно, не будет мне благодарен, – ланиста выплевывал слова, словно едкую горечь, которую не удержать во рту, – да и Лициний меня невзлюбит. Но… Если он потребует отдать ему тебя взамен сицилийки – я, конечно, не соглашусь. Тем более что претор – из наших, из «красных». Он, кстати, через семь дней дает пир, куда пойдешь и ты… Будет ли там бой для гостей – не знаю, но он хочет видеть на пиру несколько моих парней. А из женщин – только тебя. Всё, ступай.
– Достопочтенный господин… – Скифянка поклонилась. – Твоя рабыня благодарит тебя.
Выйдя из таблиния, Гипсикратия вытерла со лба холодный пот и пошатнулась, ощутив внезапно нахлынувшую слабость.
Потом, уже проваливаясь в сон на узкой койке в своей каморке, она подумала: надо будет зайти в храм, принести жертву Матери-Земле. Флакончик благовоний, немного серебра – много-то у нее нет, – и все остальное, как положено.
Каждому свое. Черноволосой сицилийке, настоящего имени которой она так и не узнает, – смерть и безымянная могила. Ей – жизнь и надежда…
На пересечении двух улиц неподалеку от акведука Марция располагалась термополия, или, как говорил народ попроще, попина. Как ее ни называй, это была харчевня – впрочем, ее хорошо знал и любил люд, проживавший как в этой части города, так и в соседних кварталах. Всякий страждущий мог найти здесь местечко, чтобы отдохнуть, выпить и перекусить.
Заведение носило название «Под щитом»: над входом висел старый изрубленный скутум. Спустившись по каменным ступенькам, посетители попадали в довольно вместительный зал. Но многие вкушали пищу снаружи, усевшись на скамьи вдоль стен, что изрядно мешало прохожим – но что с того, если трактирщице это выгодно? Уже с улицы чувствовались запахи, от которых текли слюнки: преобладал среди них запах мяса, запеченного с розмарином.
В центре помещения и вдоль стен стояло несколько больших столов, грубовато сколоченных, но крепких, а вокруг них – такие же неказистые табуреты: простершись на ложах, пищу вкушают лишь важные да богатые – да и то только по вечерам или на пирах. На стенах трактира были фрески, незатейливые, но написанные довольно неплохо. Нереида с лирой в руках, на морском коне-гиппокампе и в компании двух рыб. Огромный полуголый воин пьет прямо из горлышка амфоры. Трое мужчин играют в кости – совсем как та компания в углу… Танцовщицы в легких коротких туниках, мало что скрывающих…
Девушка за стойкой подавала миски и чаши людям, выстроившимся в очередь. Она обслуживала клиентов ловко и быстро, но клиентам-мужчинам, по правде говоря, больше нравилось, когда красотка наклонялась за очередной миской или кувшином вина – вольно или невольно демонстрируя при этом то, что скрывалось в вырезе туники. Рабыня в длинной залатанной хламиде черпаком доставала из одной амфоры оливки, из другой – полбу, раскладывала их по широким мискам и передавала старшей служанке. Тут же над прилавком висели связки луковиц и чеснока, колбаски и прочая снедь.
Еда была вкусная, хоть и незамысловатая. Здесь уж точно не накормят жареной собачатиной или чем-нибудь похуже, как это нередко случается в дрянных «обжорках» на окраине города.
В трактире «Под щитом» можно было увидеть посетителей разного рода. Вот в укромном уголке устроилась парочка. Они говорят вполголоса и не сводят друг с друга глаз. Любовники? Муж с женой, решившие прогуляться? Рабы из богатого дома? Чуть поодаль – мужчина средних лет, по виду приехавший в Рим торговец; он обедал в одиночестве, с важной неторопливостью обгладывая жареного цыпленка. В сторонке два человека, судя по разговору – возницы, да и пахнет от них соответственно. Они весело смеются, иногда ударяя кулачищами по столу.
Шум разговоров, звон чаш, хохот наполняли термополию и разносились далеко за ее пределами, поскольку дверь была открыта и всякий прохожий, пожелавший побаловать себя недорогой едой и винцом, а возможно и интересной беседой, без труда отыскал бы это заведение даже с закрытыми глазами.
Сюда не забредали совсем уж оборванные пролетарии[3], бродяги, поденщики или рабы с городских строек. А вот актеры-мимы и акробаты заходили, рыночные торговцы тоже. Находилось место и для гладиаторов…
Вообще же в попинах можно было встретить кого угодно, узнать основные новости – от уличных до поступавших со всех концов республики и даже из далеких стран, заключить и обмыть договоры между мелкими торговцами и подрядчиками. Можно было поделиться слухами. Или просто отдохнуть…
Римские харчевни отличались от эллинских так же, как и города. У эллинов женщинам не полагалось ходить по кабакам, тут же никто не обращал внимания на двух молодых женщин в туниках до колен и прочных сандалиях-калигах, похожих на солдатские. И уж подавно никто не придал значения тому, что одна из посетительниц прислонила к столу крепкую палку, а у другой из-под верхней накидки выглядывает рукоять ножа.
…Раз в месяц, иногда и чаще, а перед большими играми – в обязательном порядке, лудус Руфус выделял своим гладиаторам день отдыха. Каждый проводил его по-разному. Секуторы и фракийцы с тавромахами обычно искали женщин по своему вкусу и кошельку, кто-то ходил на представления мимов или даже пересекал Тибр, чтобы отдохнуть среди рощ и лугов. А вот гладиатрисы…
Иные из них тоже бегали на свидания, а вот Личиска и Гипсикратия все больше прогуливались по Риму. Старшая рассказывала о Городе, а скифянка слушала и запоминала – вдруг пригодится.
Убранство термополии было знакомо им обоим – такие заведения были разбросаны по всему городу. Гипсикратия с Личиской уже бывали тут и знали, что хозяйку зовут Бетиция Руфа. Когда-то она, должно быть, слыла красоткой, но теперь была уже немолода – тело оплыло, лицо побагровело от кухонного жара, груди свисали пустыми бурдюками, а на колодообразных ногах отпечаталась сетка вен. Впрочем, она по-прежнему отличалась добродушным нравом, умела поддержать разговор и расположить к себе посетителя, да и готовила недурно… У Бетиции было несколько помощниц – привлекательных девушек, среди них – смуглокожая каппадокийка Пассия девятнадцати лет от роду, приобретенная совсем недавно.
Сейчас, стоя за прилавком, она толкла что-то в ступке. Кому-то из посетителей захотелось калиды – вина с пряностями? Да: девчонка наливает вино в кастрюльку и ставит ее на маленькую жаровню, стоящую с краю прилавка…
Скифянке сперва не особо нравилось горячее вино – тем более что вместо перца и кардамона в него сыпали толченые орешки пиний. Но приходилось привыкать, особенно после того, как она два дня страдала после обычной водички – напилась из фонтана. Они с Личиской взяли две чарки калиды, лепешку с мясом и густым соусом, а Гипсикратия еще и моретум: перетертый сыр, намазанный на ломоть хлеба. Личиска с непривычки морщилась – мол, мужицкая еда, для сельского простонародья, чем она тебе так нравится? Но Гипсикратии это напоминало детство и козий сыр на испеченных мамой лепешках…
Может, взять еще похлебки? Благо деньги у нее сейчас водились… Вот еще одна странность квиритов – рабам тут давали деньги, не видя в этом ничего особенного. У эллинов когда-никогда бросят невольнику несколько оболов: на отрез дешевенького холста, чтобы починить совсем уж истрепавшийся хитон, да на дешевую шлюху. А здесь некоторые рабы богаче вольных людей.
Имелись деньги и у гладиаторов. Что-то давал хозяин, что-то подносили выигравшие на ставках: считалось, что это приносит удачу. Гладиаторам-мужчинам, бывало, отсыпали серебра любовницы.
А еще гладиаторам платили те, кто нанимал их в охрану. Точнее платили хозяину, но и бойцам кое-что перепадало. Сама Гипсикратия дважды получала такое задание от Руфуса. Один раз она сопровождала весталку, навещавшую родню в пригороде, а другой – египетского евнуха: тот почему-то пожелал, чтобы его охраняли не только мужчины, но и женщины.
Деньгами товарищи Гипсикратии распоряжались по-разному – кто-то проигрывал в кости или тратил на дорогие вина и еду, кто-то копил, надеясь в конце концов купить себе свободу или же дожить до рудиса и открыть харчевню или лупанарий. Гипсикратия пока что накопила совсем немного, и цель ее, совсем иная, была еще далека.
Скифянка невольно прислушалась к разговорам в термополии.
– Бросишь камень в собаку – попадешь в вольноотпущенника! – говорил высокий тощий квирит в потертой, нелепо сидящей на нем тоге, судя по темным рукам – кожевник. – Вот сосед мой, Дометий – гречишка сицилийский. С юности хозяину задом угождал, а теперь стал такой важной птицей! На что ему жаловаться? Начинал он приказчиком у патрона – ничего своего не имел: брось монету в навоз – зубами вытащит. И так рос, пока не вырос, словно гриб подвальный! Клянусь Меркурием, я уверен, что сейчас он стóит тысяч двести – не считая товара на складах да векселей! А нам, исконным римлянам, медные ассы считать приходится! Не знаю, есть ли хоть один сенатор или патриций, свободный от долгов!
– Да что тебе сказать, – ответил кожевнику сосед, годившийся ему если не в сыновья, то в младшие братья. – Оно так, но скажу по чести: грех жаловаться да богов гневить! Слава им – времена нынче почти спокойные да сытные… А я ведь помню, хоть и совсем мальцом был, как хлеб едва ли не на золото меняли… И еще на моих глазах претора – самого претора! – Марка Гратидиана при народе обезглавили мечом, да так и понесли голову Сулле, схватив за волосы…
– …Опять, говорят, две когорты в Испанию шлют, – вздыхал за два столика от гладиатрис немолодой горожанин, похоже, бывший легионер. – Я еще с Серторием повоевать успел, теперь вот, боюсь, мой сын с ним воевать будет…
– Да еще и Митридат не унимается, – бросил кто-то. – Вот уж кого пора бы укротить!
– А я так считаю – пусть бы Митридат в Азии и дальше козопасов гонял, – неожиданно встрял в беседу торговец, доев цыпленка. – Вот хорошо бы консулы в Иллирию да Фракию наши легионы послали: там настоящие варвары живут, и побить их будет легче, чем проглотить этого куренка. Вот и будет новая провинция!
– И чего доброго в этой Фракии? – буркнул, повернувшись к торговцу, кожевник. – Те же козопасы, только в шкурах. В Азии хоть города богатые – есть что стрясти с грекулов…
– Ты не прав, Авл, – произнес торговец. – Там немало плодородной земли для колоний, куда можно сплавить бездельников, которые постоянно что-то замышляют. Во Фракии есть золото и железо. Ну и рабы… Помню, как-то я купил в Диррахии дюжину отличных фракийских девчонок – и они окупились с лихвой!
– Так-то оно так, – веско произнес ветеран. – Да только зря ты думаешь, уважаемый, будто тамошний народ так легко побить. Фракийцы – это не греки и не египтяне… Эти псы попортили нам немало крови… Да что говорить, – он понизил голос, – сам Евн, по слухам, был из них, а не из сирийцев, как обычно рассказывают!
– Не поминал бы, друг Брутий… – тоже вполголоса произнес кожевник.
Гипсикратия следила за беседой с особым вниманием, когда в ней начали упоминать Митридата, а теперь и вовсе навострила уши. О Евне она слышала не много – например, что за разговоры о нем хозяйка собственноручно отрéзала язык своему рабу.
Впрочем, римляне не стали продолжать эту скользкую тему. Из угла, где играли в кости, послышалась брань.
– Мухлюешь, рожа самнитская! – взвыл здоровяк в греческом плаще, поднимая за ворот молодого мозгляка. – То-то смотрю – суетишься, как мышь в горшке! Или, думаешь, я возьму твои медные колечки, что ты даришь шлюхам, выдавая за золото?! Верни сестерции, лисица ты намокшая!
Скандал заставил хозяйку высунуться из кухни, но тут распахнулась дверь и вошел еще один посетитель. При виде гостя Бетиция широко улыбнулась.
Это был молодой мужчина могучего телосложения; его череп был полностью обрит, если не считать пряди волос на затылке (Гипсикратия знала: так стригутся борцы, да еще трюкачи-жонглеры). Туника и плащ тонкой шерсти, простого кроя, но чистые, опрятные. Необычный человек…
Остановившись на пороге, он окинул помещение внимательным взглядом – и лишь затем, довольно хмыкнув, прошел в зал.
– Бетиция, рад тебя видеть, – произнес незнакомец, обращаясь к хозяйке. – Найдется у тебя угощение для меня и двух моих друзей?
– Конечно, найдется – я всегда рада видеть Квинта Плавтия, чей отец был мне хорошо знаком! – Трактирщица многозначительно усмехнулась. – А ты, значит, сегодня с друзьями? Где же они?
– Сейчас подойдут.
Действительно, дверь снова открылась и в харчевню вошли еще двое мужчин.
– Приветствую прекрасную хозяйку, – произнес первый, огненноволосый, коротко стриженный.
«Не доверяй дураку, рыжему и ионийцу», – вдруг вспомнила Гипсикратия слышанную в Синопе поговорку: рыжие встречались там нечасто, а в Городе и подавно.
Она невольно прикоснулась к своим волосам, почти огненным.
– Квинт не раз рассказывал мне о тебе и этом месте, – добавил второй мужчина.
Он был смугл, но не черен, как эфиоп, хотя в его жилах явно текла африканская кровь, что подтверждали толстые губы и курчавые жесткие волосы. Большой горбатый нос и острая линия скул делали его лицо хищным и жестоким, особенно когда на нем появлялась ухмылка, похожая на оскал. Длинные сильные руки были покрыты цветными татуировками.
– Мое вино и угощения вас не разочаруют, – сказала трактирщица, обращаясь ко всем троим.
– Мы здесь, любезная Бетиция, не ради твоих колбас из старой ослятины и разбавленного вина – которое тебе самой продали уже разбавленным, – с усмешкой произнес бритоголовый. – Мы хотим угоститься другим блюдом – оно называется Клодия. В прошлый раз мне очень понравилось, и я решил привести друзей.
Он внушительно позвенел кожаным мешочком.
«Хороший, видать, был день у фигляров!» – отметила про себя Гипсикратия.
– Что ж, я позову Клодию, – кивнула хозяйка. – Эй, Пассия, негодница, ну-ка живо кликни ее – хватит этой девчонке прохлаждаться! Пусть готовится принять сразу троих.
– Друзья, вы не пожалеете, – сказал Квинт, поворачиваясь к своим спутникам. – Попробовав это… блюдо, я понял: передо мной настоящая богиня любви!
Очень скоро появилась высокая девушка лет семнадцати. Длинные, густые, слегка вьющиеся волосы цвета пепла спускались по ее плечам и ниспадали на спину, достигая лопаток. Взгляд Клодии был мягок и доброжелателен, но в то же время было в нем что-то, с трудом поддающееся описанию… чувственность, томительное ожидание, затаенная похоть? Так же притягательны были и ее алые губы.
Короткая серая эксомида плотно облегала ладную фигурку Клодии, открывая мужским взорам красивые стройные ножки выше колен.
– Это мои друзья. – Ибериец представил ей спутников: – Вот Ливиец, – жест в сторону смуглого, – а вот – Луций Храбрец. Я рассказал им, как ты хороша, и они пришли, чтобы вкусить твоих прелестей, насладиться тобой и подарить удовольствие тебе.
– Я рада принять столь славных мужей, – с милой улыбкой ответила Клодия, вздохнула и, сделав шаг вперед, потянулась всем телом с грацией молодой лани.
У нее были округлые плечи и прекрасной формы груди с уже заострившимися от желания сосками, тонкая талия, крепкие сильные бедра. На щеках девушки появился яркий румянец, а на губах – игривая улыбка.
Оба спутника Квинта без всякого стеснения принялись торопливо шарить руками по телу Клодии, словно проверяя, хорош ли товар.
– Вы чересчур торопитесь! – Бетиция отодвинула Клодию в сторону, будто кувшин вина. – Сперва заплати́те, а потом наслаждайтесь. Десять денариев – и Клодия ваша до вечера.
– Не дороговато? – спросил темнокожий. – В заведениях берут по шесть ассов.
– Кому дорого – может идти в лупанарий и за шесть ассов сношаться там с грязными старухами, – нахмурилась хозяйка. – А тут свеженькая, чистая девочка!
– Ливиец, не обижай хозяйку, – буркнул старший. – Тем более что плачý я…
После того как монеты перекочевали к Бетиции, та смягчилась.
– Бери Клодию и поднимайтесь наверх. А вы пока подождите – я угощу вас вином, – предложила хозяйка Ливийцу и Луцию.
Гости благодарно кивнули.
Парочка направилась к занавеске в глубине помещения. Они отодвинули ее, чтобы пройти, и Гипсикратия увидела деревянную лестницу, ведущую на обычные в римских постройках антресоли. Очень скоро сверху донеслись характерные звуки – деревянная кровать скрипела и стучала о стену.
Шум этот вызывал ухмылки у двух возниц, стол которых стоял рядом с лестницей. Один из них и вовсе прыснул со смеху…
Гипсикратия обернулась к подруге – и вдруг изумилась тому, каким стало лицо Личиски. На нем проступили злое презрение и глубоко спрятанная внутренняя боль – как будто гладиатриса только что услышала о смерти кого-нибудь из близких…
– Пойдем, Фульга – распорядилась она. – Чувствую – этим еще баб захочется. А потом прибегут их дружки – и на нас, чего доброго, глаз положат. Мне в прошлый раз зуб выбили, да и кулаки я ободрала, пока отбивалась…
Гипсикратия кивнула. Расплатившись и взяв за пять ассов небольшой кувшинчик вина, они вышли из харчевни, оглашаемой доносящимися сверху сладострастными стонами.
Вставая, Гипсикратия привычным движением прихватила палку: хорошую, крепкую, из мореного дуба, с вроде бы случайно обломанным, острым навершием. Рабам, особенно гладиаторам, нельзя носить оружие просто так, без приказа хозяина. А палка – она и есть палка: какое это оружие?
– Ты хоть поняла, что это – дочь хозяйки? – осведомилась Личиска.
Гипсикратия, только что отхлебнувшая из протянутого кувшина, замерла.
– Она продает… свою дочь?! – Скифянка недоверчиво уставилась на подругу.
– Само собой, Фульга… Бетиция, когда была помоложе, тоже этим делом промышляла – под рукой своей матери…
Гипсикратия растерянно покрутила головой. Личиска усмехнулась:
– Помнишь, давно, когда тебя только определили в лудус, я говорила тебе, что есть места похуже арены? Ты их увидела. Точно так же мной торговала мать…
– Постой… но как же – ты ведь говорила, что твоя… твоя матушка – хозяйка гостиницы… – Скифянка растерянно помотала головой.
– Да – хозяйка мансиона, чтобы спалил его молнией Юпитер!.. Хочешь знать, Фульга, что это за ремесло? Ну слушай… Человек, заведующий постоялым двором, – он как гладиатор. Аренный боец, ланиста из тех, что помельче нашего Руфуса, содержатель вот такой харчевни или бродячей труппы, все равно, хозяин или артист… Такой человек зовется по закону одинаково – «инфамия».
– Инфамия, – зачем-то повторила Гипсикратия незнакомое слово.
– Да-да, инфамия. То есть «бесчестный», проще говоря… Это значит, что если ты мужчина, то не сможешь поступить в легион: так постановили консулы. Это значит, что твой сын или дочь не найдут себе невесту или жениха из достойной семьи. Это значит, ты не можешь защищать себя в суде и жаловаться на квестора. Это значит, у тебя нет трибы и патрона, которые, случись что, могли бы тебя защитить…
Скифянка молчала, пытаясь осмыслить сказанное.
– Слушай дальше. Моя мать… она называла себя вдовой – хотя думаю, что и я, и сестры родились от таких вот… посетителей… Знаешь, каково мое первое воспоминание? Я была крохой, но помню – матушка поднимается наверх с двумя вот такими же громилами, как эти акробаты… А еще трое или четверо сидят внизу и ждут. Потом меня увела тетка… Тетушка Сульпиция. – Личиска нахмурилась. – Она была гораздо старше матушки и уже не обслуживала проезжих в постели. Тетушка Сульпиция была ко мне добра, и все шло… ну, неплохо – пока ее не избил проезжий опцион, которому не понравилось, как она ухаживает за его мулом… Бил вроде бы не сильно, но тетя проболела полгода и умерла… В груди ей что-то повредил, скотина: она начала кашлять кровью и угасла. Вот такая это жизнь… По дороге едут люди патриция и с ними его вилик, поганый сириец; останавливаются у тебя, едят и пьют, ты режешь для них поросенка… А утром они устраивают скандал и лезут в драку – мол, с их воза пропала амфора вина… И уезжают, не заплатив. Потом проезжает путник на осле, предлагает вместо платы купить животное задешево… На следующее утро являются пастухи, орут, что этого осла у них украли, – и приходится отдавать им осла задаром – потому что приметы вроде бы совпали… После едет десятник с солдатами. Ему положено платить за постой, и деньги-то не его, а казенные, но он расплачивается разве что мешком дрянной соли: больше, мол, дать нечего. Либо бери соль, говорит, либо требуй денег у нашего трибуна – только вот когорта наша стоит аж в Альба-Лонге. Еще хуже, если едет курьер. У него есть подорожная, и его необходимо слушаться, ибо он – посланник сената, а ты – жалкая инфамия. Его нужно кормить и предоставить ему бесплатный ночлег. Но нам-то не дадут без денег даже затхлой соломы! А еще надо заплатить подать, эдилу денег дать – да побольше… Иногда мы неделями ели одну ячменную кашу с прогорклым салом, потому что окорок, пшеничный хлеб и птица – это для путников…
– В лудусе сытнее, – мрачно кивнула Гипсикратия.
– То-то и оно. А потом ночью к матушке пришел человек из леса – и его тоже нужно было слушаться. У него, конечно, не было сенатской подорожной, – Личиска ухмыльнулась, на миг обнажив сломанный зуб, – зато были шрамы от кандалов, два клейма и большой тесак за поясом. Он сказал, что храбрый Фразилеон, глава всех вольных людей в округе, прислал его к уважаемой Виктории – и передает, что хочет с ней дружить. А дело-то пустяковое: он будет время от времени приходить к ней, а она – рассказывать, что за купцы и с каким товаром проезжают по этой дороге… И никакого убытка – только прибыль!
– В самом деле – никакого? – понимающе произнесла Гипсикратия.
Она уже знала ответ.
– Ну… – Личиска криво осклабилась, – не считая того, что если все откроется – презренную инфамию распнут, как жалкую рабыню. И плевать, что ее предки были квиритами еще при царе Нуме! А еще этот человек говорит, что в этих краях хорошо живут те, кто дружит с Фразилеоном и его людьми, а вот глупый мельник Крисп – ну, ты же о нем слышала, хозяйка! – этого не понял… и его дом сгорел. Причем вместе со всеми, кто в нем был, потому что кто-то по ошибке подпер дверь снаружи… Вот так мы и жили. Днем приходили путники, а ночью – люди из леса… Иногда они давали матери деньги – твоя, мол, доля, хозяйка. Хотя, по чести сказать, делились не так уж щедро. Иногда приносили мешки и сундуки и просили спрятать добро поукромней. Бывало – велели отдать это добро проезжему купцу: получить с него расчет и сразу забыть его имя и лицо. Однажды привели двух кровных жеребцов – за таких на Бычьем рынке богачи по сотне тысяч дают. Клейма на тех жеребцах были… даже сейчас не скажу чьи – сердце екает. И тут же на заднем дворе коней забили и разделали. Да еще сердились – жаль, мол, скотина слишком уж приметная, а то озолотились бы. Нам дали заднюю ногу… Помню, я замучалась рубить то мясо – ох, много путников слопали нашу колбасу, не догадываясь, что жрут имущество проконсула…
Личиска усмехнулась. Дальше подруги шли молча. Но надолго выдержки Личиски не хватило: слова вновь полились из нее, словно вино из пробитого бурдюка или кровь из раны:
– Еще помню – как-то к нам во двор заехали телеги, а на них – рогожные кули, такие длинные… Да только те кули мычали и шевелились. А рыла у людей, правивших повозками, такие, что… во сне увидишь – обделаешься, не просыпаясь. Смотрят они на матушку да на меня с сестрами и ухмыляются: видишь, мол, хозяйка, – овечек везем, и не надо их беспокоить. Одно хорошо – жить нам стало все-таки полегче. У нас даже раб появился… Его уступил нам задешево проезжавший в Далмацию легат, больного, полумертвого…
– Тоже, небось, вместо платы скидку сделал? – Гипсикратия уже поняла: раз курьер хозяевам постоялого двора денег не дает, то легат и подавно.
– Всадники и патриции готовы давать деньги не считая за лошадей и гладиаторов с гетерами, – кивнула Личиска, – но почему-то скупятся, когда нужно платить в трактирах… Иолай его звали, раба этого. Он оказался неплохим человеком. Был трудолюбив и грамотен, даже пробовал научить чтению меня и сестер. И вот однажды – мне было двенадцать – у проезжих пропала шкатулка, полная монет: очередные купцы остановились… Люди Фразилеона потом клялись, будто они здесь ни при чем – такой мелочью, мол, не занимаются. А может быть, сами торгаши все и подстроили… В общем, вместо платы за кражу они увезли с собой Иолая. А матушка уже хотела его освободить! Потом… когда мне было четырнадцать, меня послали отнести вина и хлеба Фразилеону и его людям, как раз остановившимся в лесу неподалеку.
– Не продолжай, – быстро произнесла скифянка.
– Нет, отчего же? Скажу. Я шла и боялась – думала, он такой огромный, страшный, бородатый и лохматый, как медведь… Но оказалось, что ему лет двадцать пять, не больше, а уж красавчик – вроде тех статуй Аполлона и других богов, которыми Форум уставлен. Говорили о нем – раньше был массажистом в капуанских термах… Фразилеон предложил мне посидеть с ними и немножко выпить: дескать, у них отличное хиосское – такое сенаторы пьют. Я и растаяла – у него была такая добрая улыбка… – Личиска сглотнула. – Я выпила чуть-чуть из их фляги – и… больше ничего не помню. Оно и к лучшему. Утром они принесли меня обратно – сама я идти не могла… И сотню монет – как с матерью уговаривались. А еще двенадцать сестерциев доплаты, уже сверх уговора – по два с головы. То есть не с головы, а… Оклемавшись, я порвала столу на полосы, свила из них веревку, пошла в отхожее место и, привязав жгут к балке, попробовала удавиться… Мамаша вовремя меня сняла и откачала. А потом высекла: мол, дрянь неблагодарная, сестер не жалеешь – им же придется вместо тебя ноги раздвигать, а они не доросли еще… И сказала, что лучше такой, как Фразилеон, чем какой-нибудь мерзкий вонючий старикашка – вроде того, что ее саму откупорил.
На сей раз женщины долго шли молча, лишь стук подбитых гвоздями подошв по булыжникам нарушал вечернюю тишину.
– Так я жила, – продолжила Личиска обычным голосом, – еще, дай боги памяти, четыре года. Чуть не умерла после выкидыша: зелье, сваренное деревенской повитухой, могло бы и корову убить, не то что девку сопливую. В иной день посетителей бывало человек по десять – да все хотят хорошо угоститься, причем не разбавленным вином или дешевой снедью… А я всё как-то не решалась второй раз на себя руки наложить. Ну а потом… Потом через наш мансион проезжал доминус Руфус, возвращался со своими бойцами с игр. С ним было несколько тироний. Вот тогда-то я и поняла, что мне делать… И когда меня прислали… ему услужить, я предложила выкупить меня у матушки и выпустить на арену. У Руфуса как раз тогда погибли три девчонки на тавромахиях, и он согласился. Надеюсь, мамаше от тех двух тысяч сестерциев был какой-то прок и она не уложила моих сестер под мужиков, как когда-то меня… Вот так я с тех пор и живу. И не смей меня жалеть! – вдруг выкрикнула она, глядя Гипсикратии в лицо. – Ненавижу, когда жалеют!
Личиска запнулась. Дорогу им преградила толпа веселящихся гуляк – видимо, какая-то коллегия славила богов-покровителей. Впереди появившейся из-за угла процессии катилась тележка, которую толкали несколько рабов; в ней на неожиданно изящном кресле восседал пузатый здоровяк в белоснежной тоге, изображавший Юпитера. Об этом говорила и надпись на табличке – старое имя главного бога квиритов, «Jovi Pater Dyeus».
Лицо толстяка, исполнявшего роль Отца Богов, закрывала большая кожаная маска с длинной бородой из овечьего руна. Следом за «Патером Дием» шествовало четверо жрецов в красных масках иного вида. Они несли на плечах носилки с деревянным идолом Вакха. Раскрашенную фигуру бога-пьяницы окружали факелоносцы, за ними шествовали мужчины, полуобнаженные тела которых были посыпаны охрой. В левой руке каждый нес тирс – жезл, увитый плющом, в правой – большой кувшин с вином. Далее шли, приплясывая, женщины в коротких туниках, с охапками цветов и корзинами фруктов.
У этой веселой компании был предводитель в маске Вакха, телосложением до странности напоминающий того, кто, следуя впереди, изображал Отца Богов. Только бог пьянства согласно обычаю восседал не на повозке, а на осле. По обеим сторонам от него шли полуголые крепыши с привязанными к голове козьими рожками. Когда «Вакх», хлебнув вина, заваливался набок, «сатиры» подхватывали его и снова сажали на ослика, равнодушно прядавшего ушами.
Замыкала шествие пестрая толпа мужчин и женщин, одетых в козьи шкуры. Они плясали, кривлялись, дудели в рожки и трубы – судя по всему, изображали фавнов, нимф и вакханок. Иных даже трудно было назвать полуголыми, одежды на них, можно сказать, не было вовсе – ее заменяли цветочные букеты, листья плюща и винограда. Замыкали шествие молоденькие рабыни, громко поющие и играющие на флейтах, кимвалах и барабанах: их нагота была прикрыта еще небрежнее…
– Ох, сегодня эти флейтистки всю ночь будут играть… для мужей! – вдруг хихикнула Личиска, словно забыв, о чем только что рассказывала. – И угощение там будет, и выпивка… Жаль, не про нас эта радость!
– А что – Отца Богов нам почтить нельзя? – тоже хохотнула Гипсикратия (вино, что ли, подействовало?). – Уж хоть тебе-то, римлянке кровной?
– Ни мне, ни тебе… – тихо произнесла Личиска, мгновенно посерьезнев. – Это уже не наш бог…
– А какой тогда наш?
– Даже если бы знала – не сказала, – невесело ответила «кровная римлянка». – Но мне лишь известно: Он есть. И кто ему служит, кто дочерьми и сыновьями Ему стал – те молчат…
По тону ее Гипсикратия поняла, что лучше не продолжать этот странный разговор.
Путь был недалекий, но пришлось изрядно поплутать по извилистым улочкам и проулкам Города, прежде чем Гипсикратия и ее спутница вышли наконец к знакомым местам. Вечерний воздух был полон прохлады и спокойствия. Скифянке не хотелось разговаривать, да и Личиске, после недавней исповеди, тоже.
Очнувшись от посторонних мыслей, Гипсикратия обнаружила, что они с подругой, видимо, всё же свернули куда-то не туда и сбились с дороги. Перед ними был узкий, точно лаз, полутемный переулок, освещенный лишь тускнеющим закатом. Идти дальше или вернуться?
Тут Личиска вдруг напряглась, жестом подавая знак скифянке. Но та и сама уже заметила оборванцев, вдруг отлипших от стены переулка. Трое. Судя по движениям – не пьяные. И, скорее всего, не обычные голодранцы. Скверно…
Чутье не обмануло гладиатрис. Гипсикратия как бы невзначай поудобнее перехватила палку – за миг до того, как незнакомец, стоявший к ним ближе всех, неторопливо двинулся наперерез. Был он не стар, но уже наполовину сед, а правильные и даже мужественные черты лица портил шрам на скуле – словно кто-то оторвал лоскут кожи.
– Ну надо же – кого занесли к нам здешние лары! Какие симпатичные волчицы! Ну-ка, идите сюда! – произнес он добродушно-сиплым голосом (от этого добродушия показавшимся еще опаснее), протягивая к женщинам руки.
– Можно нам пройти? – вежливо осведомилась Личиска. – Мы спешим…
– Пройти? Спешите? А куда и зачем? – подал голос другой мужчина. – Оставайтесь с нами! Вы ведь шлюхи?
– Да – они и вправду волчицы, проститутки, – рассмеялся седой. – Это так же верно, как то, что тебя зовут Марк!
– Уважаемые, не надо… – с показной робостью начала было Личиска. – Мы… мы всего лишь…
– Вы всего лишь продажные девки! – припечатал главарь. – И не отпирайтесь: иначе что вы, такие скромницы, делаете в этом месте? Только не говорите, что вы переодетые весталки. Так что не ломайтесь, пойдете с нами.
– А если вы и вправду весталки, мы получим удовольствие и благословение самой Весты! – добавил третий мужчина, доселе молчавший. – Эй, – обратился он к Гипсикратии, – сучка рыжехвостая, будешь ласковой и нежной – ничего плохого тебе не сделаем. Обслужите нас со всем старанием – и сохраните свои потрепанные…
– Твой – Марк… – прошептала Личиска. – Я беру на себя седого.
– А может, вы все-таки весталки? – уже откровенно глумился мужчина со шрамом. – Ну так ведь мы же сказали: употребим вас со всем уважением к богине Весте!
– На счет «три»! – шепотом скомандовала римлянка.
– Что ты там бормочешь? А ты, рыжехвостая, брось-ка палку, а то я ее засуну тебе в… А-а-а!!!
Главарь едва успел вскрикнуть, когда Личиска полоснула его выхваченным из-за пазухи ножом, одновременно нанеся удар коленом в пах. Разбойник упал на колени, попробовал было схватить смертоносную «весталку» – и тут же рухнул навзничь, обливаясь кровью.
А Гипсикратия уже рванулась к тому, кого звали Марк, высоко поднимая палку будто бы для удара сверху. Римлянин сделал то, что и положено уличным громилам и неопытным бойцам, – вскинул руку, чтобы перехватить опускающуюся на голову палку… а настоящего удара, тычкового, не заметил и вообще не понял, что сделала его противница и отчего в его правый бок словно ткнулось копье. Почти сразу же последовал второй тычок, чуть выше левого уха – а в третьем не было нужды.
– Сзади! – крикнула Личиска.
Гипсикратия развернулась к тяжело поднимающемуся с земли главарю. Этот человек не должен был подняться, кровь хлестала из него, как из зарезанной свиньи, но вот он вставал – и твердо держал нож в руке. Такого противника опасно недооценивать, поэтому палка опустилась на его череп дважды, оба раза – с костяным хрустом…
Готов!
И вот Гипсикратия уже рядом с подругой, против топчущегося на месте последнего врага, неожиданно оказавшегося в одиночестве против двух гладиатрис. Разбойник выставил перед собой длинный кинжал.
– Ну! Убей меня, паршивый пес! – крикнула Личиска. – Давай же!
Но тот бросился не на нее, а на Гипсикратию, – должно быть, проклятая ведьма с ножом показалась ему слишком опасной, пусть даже ее оружие было чуть ли не вдвое короче его клинка.
Скифянка ушла с линии атаки так, как ее учили – не в гладиаторской школе, а раньше, в родных степях, в ватаге дев-воительниц. Квирит, взвыв во весь голос, растянулся ничком. Гипсикратия знала, что такое боль, понимала, что сейчас чувствует разбойник, и потому не без удивления увидела, как он почти мгновенно вскочил. Должно быть, до него еще не дошло, что его приятели не просто повержены, а мертвы. Или же он никак не мог понять, как две бабы смогли одолеть их, трех хозяев ночных улиц Города, на счету которых были не только подгулявшие богачи, припозднившиеся шлюхи или мелкие торговцы, но и застигнутые врасплох легионеры, не захотевшие делиться привезенной с войны добычей…
– Ну что же ты – у тебя в руке железо, – зло хохотнула Гипсикратия в лицо мужчине. – А у меня лишь дерево.
– Я… я узнал тебя, – прохрипел вдруг разбойник. – Ты – Фульга-гладиаторша!
– Ты ошибся! – неожиданно даже для себя звонко выкрикнула она. – Ты ошибся, римлянин! Я не Фульга… Я – Варка!
Острый конец палки ударил разбойника в шею, дробя хрящи гортани, и его дыхание пресеклось. Личиска сноровисто обыскала трупы, забрав лишь пригоршню ассов и не польстившись на кинжалы.
– Пойдем… – скомандовала она. – Пойдем, Фульга, – да побыстрее!
И они торопливо зашагали прочь. Город уже укутывала пелена ночи, а небо озарилось тысячами огоньков, россыпью вечных звезд на столь же вечном черном полотне.
Гипсикратия взирала вокруг с привычным спокойствием. Давно знакомый ей Большой цирк, лежавший между Палатинским и Авентинским холмами, цирк, построенный еще царем Тарквинием Древним, был заполнен народом до отказа.
Жители узких кривых улиц Эсквилина и Субуры, тех, на которых днем нищие трактирщики запросто потчуют еще более нищих посетителей собачьим мясом под видом телятины, а после захода солнца разбойника там встретишь куда чаще, чем кого-либо еще. Важные богатые обитатели Коллина, Палатия и Табернальской улицы. Гости из-за Померия – священной границы Рима. Квириты и перегрины, пролетарии и нобили, отпущенники… рабы, которым добрые хозяева разрешили повеселиться… старики и подростки, только что снявшие буллу… патрицианки, всадницы, шлюхи-«волчицы», мимы и шуты, танцовщицы… Довольные лица, веселые взгляды, смех и грубоватые шутливые песни – все признаки того, что народ доволен жизнью.
Жители Города предвкушали излюбленное зрелище: кровопролитие. Преторские игры обещали радость для глаз и угощение – чего еще желать?
Взгляд скифянки, скользнув по белому песку и пестрой толпе, невольно остановился на расположившихся по левую руку «Воротах смерти». В эту зловещую дверь служители цирка уволакивали убитых или умирающих гладиаторов.
Прямо напротив нее возвышался оппидум – арочное здание с множеством ворот. За ними были конюшни, зверинцы, казармы для отдыха гладиаторов и кулачных бойцов – да много чего там было, вплоть до запасов дешевого вина для бойцов и укромных мест, куда добрые ланисты разрешали подопечным приводить подружек… От оппидума спускались ряды скамеек для зрителей. Ряды сидений оканчивались в портике, под арками, где были места для знатных женщин и весталок.
Не близко и не далеко, а в самый раз для тех, кто пришел сюда с иными целями, нежели зрители, сидела и Гипсикратия – в компании собратьев по ремеслу. Несколько рудиариев и вольноотпущенников из «презренного» гладиаторского сословия, человек тридцать тиронов из разных школ – этот молодняк, как и ее совсем недавно, привели, чтобы приучить к зрелищу сражений и смерти: это начинающему гладиатору ох как необходимо, если он хочет прожить подольше. Были тут и девушки, правда, не из ее десятка, а подчиненные Мирты. Совсем не похожим на них подружкам гладиаторов тоже нашлось место – Гипсикратия обратила внимание на одну девушку, совсем молоденькую, но, по всему видно, римлянку из хорошей семьи: та, ничуть не смущаясь, открыто сидела рядом с высоким черноволосым бестиарием.
Кроме того, в этой части трибун было трое-четверо провинциальных ланист, гостивших у Руфуса, торговец зверями Гастрамет и, конечно, сам Руфус. Однако глаза Гипсикратии отчего-то невольно задержались на высоком седом мужчине с атлетической фигурой солдата – Марке Тибулле. Он, все знали, в свое время тоже был ланистой, но уже лет пять как закрыл свой лудус, заявив, что хочет сполна насладиться накопленным богатством и спокойной жизнью. Однако Тибулла по сей день нередко можно было увидеть в обществе гладиаторов, причем он не гнушался самыми дешевыми кабачками Эсквилина и Субуры, где обычно собирались рядовые бойцы. Похоже, дело было не только в старых привычках: ходили упорные слухи, что к Тибуллу обращались те, кто нуждался в острых мечах и отчаянных сорвиголовах: он вербовал телохранителей, а то и убийц для службы самым знатным фамилиям. В недавние времена римской смуты он немало заработал на этом и, похоже, продолжал свое дело и сейчас.
Слева сидел римлянин совсем другого сорта. Камерий Афраний Руф – невысокий, тощий, бледный патриций лет тридцати, завитой и надушенный, как греческий эфеб. Он тоже частенько отирался среди гладиаторов и тавромахов. Что влекло этого утонченного пресыщенного аристократа, проматывающего наследство, к грубым могучим головорезам, пахнущим чесноком и по́том?
Впрочем, по нему взгляд Гипсикратии лишь скользнул, не задерживаясь. Такие люди ее интересовали мало.
Начало вечерних игр не предвещало ничего особенного. Сперва огромного кабана-секача выставили против пяти матерых волков. На вид они были даже крупнее, чем те, что Гипсикратия видела в родной степи – а тамошние волки, она знала, были больше тех, которых отлавливали в италийских горах. Рваные уши и шрамы, видневшиеся кое-где сквозь шерсть, свидетельствовали о том, что этих волков уже выставляли на игры – и они, как и подобает опытным воинам, не спешили набрасываться на огромного и сильного врага.
Вепрь стоял, пригнув мощное рыло к земле, выставив загнутые клыки в пол-локтя каждый; его красные глаза горели яростным огнем, лохматые уши подергивались. Волки, опасаясь заходить спереди, кусали противника за ноги и бока и сразу же отскакивали, надеясь, что он допустит ошибку. Так продолжалось уже довольно долго, и дело никак не продвигалось.
Вдруг секач подцепил одного из волков клыками и подбросил вверх, словно это была сшитая из тряпья игрушка, а не сильный хищник. Раненый волк отполз в сторону, пятная песок кровью и жалобно поскуливая от боли – а может, от предчувствия смерти, ибо тяжело раненных зверей, больше не пригодных для боя, добивали так же, как гладиаторов.
Четверо оставшихся волков как по команде поджали хвосты и отбежали подальше. Секач, лишь самую малость искусанный, неспешно потрусил к воротам.
– Скверно продуманное представление, – буркнул сидевший через скамью бестиарий, покосившись на звероторговца: не слышит ли он? Нет, тот беседовал с одним из ланист. – Я бы устроил лучше…
– Они просто струсили! – изрекла юная римлянка, пододвигаясь к своему возлюбленному так близко, что оставалось только забраться к нему на колени.
– Верно, Валерия, волки вообще трусливы. Однажды мне довелось за два дня убить пятерых – при этом из оружия у меня были только палка и нож…
– Это на каких играх, милый? – восторженно пискнула девушка.
– Не на играх – еще дома… – помрачнел гладиатор.
Между тем на арене внезапно все изменилось. Трудно сказать, чего ожидал кабан, но и он, и зрители увидели нечто неожиданное: из ворот на арену выбежало около десятка омерзительных созданий. Уродливые тела, кособокие и неуклюжие, короткая жесткая грива на шее и плечах… Но для арены имело значение другое: тяжелый череп, мощные челюсти, набор острых клинков в пасти.
Таких зверей Гипсикратии видеть еще не приходилось.
– Гиены! – бросил бестиарий. – Вот это и вправду твари. Съедят они свинку!
Кабан, уразумев, что находится в безвыходном положении, остановился и свирепо щелкнул клыками.
– Отобьется! – небрежно бросил Тибулл, прихлебывая из фляги.
– Нет, уважаемый Марк, это особые звери, – почтительно произнес бестиарий: здесь, в «гладиаторском уголке», рангов как бы не существовало, но, конечно, лишь до определенного предела. – Они сражаются не так, как обычные хищники.
– Говорят, они не только терзают падаль и хохочут, как демоны, но вдобавок умеют менять пол, без причины становясь то самками, то самцами, – неожиданно изрек Афраний Руф. Все в недоумении посмотрели на него. – Впрочем, даже этот гнусный зверь может быть полезен – из него изготовляют множество лечебных снадобий…
Звероторговец Гастрамет отвернулся, чтобы скрыть от патриция усмешку.
– О Юпитер! – воскликнул кто-то. – О Венера-прародительница!
Возглас был заглушен громоподобным рыком.
– Никогда такого не видел! – Патриций Руф был слишком потрясен, чтобы и дальше изображать из себя всезнайку. – И где только его поймали?
Из ворот на противоположной стороне арены выходил чудовищный зверь. Он был чем-то похож на льва, огромного, безгривого, с размытыми полосами на теле.
– Это создание поймать не удастся – потому что такие, как оно, нигде не живут, – веско произнес Гастрамет. – Но так уж случилось, что в моем зверинце лев взобрался на привезенную из Колхиды тигрицу – это такие полосатые кошки вроде азиатских львов, и она дала приплод: двух котят. Самочку и вот этого самца. В свои шесть лет он крупнее, чем оба его родителя, взятые вместе, – и, если уцелеет после этих игр, на что я искренне рассчитываю, то еще подрастет…
– Это и есть подарок Риму, о котором ты говорил вчера? – осведомился Руфус.
Звероторговец, наслаждаясь всеобщим вниманием, с достоинством кивнул.
Оставшиеся волки вдруг жалобно завыли, словно прося выпустить их со смертной арены. Цирк разразился шквалом насмешек – а Гипсикратия посочувствовала зверям…
С этого момента она не следила за тем, что творилось внизу, лишь иногда устремляла взгляд на сражающихся друг с другом четвероногих гладиаторов – в тех случаях, когда угадывала, что доминус Руфус может заметить ее отстраненность, чего, конечно, нельзя было допустить. Вот весь цирк невольно ахнул: полосатый исполин одним прыжком оседлал кабана, и тот под его весом осел на песок. Вот тигролев терзает свою добычу, не обращая внимания на гиен. Вот ему все же приходится обратить на них внимание, потому что гнусные твари подступают все ближе и, стараясь отвлечь исполина от трапезы, делают выпады, пытаясь укусить его за ноги. Было видно, как от малейшей угрозы полосатого хищника гиены бросаются в разные стороны, но тут же подступают снова: их дюжина – а он один… Один против всех…
– Прекрасный зверь. Хорошо бы таких разводить… – задумчиво произнес Руфус.
– Не выйдет, – покачал головой звероторговец. – Мало того, что они редко появляются на свет – сколько помню, это лишь второй случай во всех известных мне зверинцах за все время, – так еще и, подобно мулам, не могут давать потомство…
– Как занятно устроили боги!
Гиены, отвратительно вереща, все чаще и чаще кидались на тигрольва. В конце концов он не выдержал и бросился на стаю, та мгновенно разбежалась – но тут же, как вода, стеклась к кабаньей туше, от которой тигрольву пришлось удалиться.
– Ты только посмотри: сцепиться с ним они так и не решились, а вот добычу его забрали – причем даже не вступив в бой!
– Ты подумал о том же, о чем и я, почтенный Марк?
– Что, мол, вот и у людей так бывает? Трудно не подумать об этом, почтенный Руфус…
– Мне доводилось читать, – вновь вступил в беседу Афраний Руф, – что в Африке подобных помесей немало, ибо львицы весьма похотливы… Да и вообще там на свет появляется много странных тварей, ведь солнце разжигает кровь и самцы покрывают всех самок без разбора.
– Что ж, поистине странные твари порой рождаются на свет, когда солнце горячит кровь… – с непонятным выражением произнес Марк Тибулл.
Гипсикратия заметила, как Руфус предостерегающе коснулся его руки – но подсматривать за тайнами своего доминуса, в чем бы они ни заключались, ей совершенно точно не следовало. Так что женщина вновь перевела взгляд на арену.
Служители уже сноровисто выманивали тигрольва в те же ворота, откуда он вышел, а хищников помельче (скифянка с облегчением заметила, что среди уцелевших были и два волка) гнали в противоположные. Зрители достаточно насладились звериной травлей; сейчас с арены уберут ее следы – и настанет время человеческих сражений…
Звук трубы подал сигнал к началу битвы. Под гул рукоплесканий и возгласов на арену вышли двадцать гопломахов и двадцать фракийцев. Толпа забурлила – гопломахи были в зеленой одежде, фракийцы – в белой.
– Ох и подерутся «белые» с «зелеными» сегодня после игр, погромят харчевни! – услышала Гипсикратия смешок одного из провинциальных ланист.
– Что ж, не только «красным» дозволено драться с «зелеными», – рассудительно заметил его сосед.
Ее, впрочем, это не заинтересовало. Сейчас скифянка думала о другом, причем уже не как Гипсикратия, а как локвеария Фульга. Слухи о грядущих сражениях расходятся среди гладиаторов загодя, как их ни скрывай, – и вот стало известно, что сегодня на арену, среди прочих, выйдет скиф Атей, ее знакомый и соплеменник. Но ведь он обучен биться в иной манере, его не должны включить ни в ту, ни в другую команду!
Обычно гладиаторы дрались попарно, но случалось и так, что устраивались групповые бои. Например, не далее как на прошлых играх десять ретиариев выступали против такого же числа мирмиллонов.
Схватка отрядов – самый скверный вид боя, какой только может ждать гладиатора. Если в бою один на один все зависит от тебя и твоей удачи, то в групповом сражении твое умение и сила решают не так уж много. Ибо если рядом с тобой окажутся слабые или неопытные (а это определяет жребий), то твой противник сперва разделается с ними, а потом задавит числом оставшихся.
Так три месяца назад погиб непобедимый Верус, в свои двадцать два года выигравший тридцать один бой. Новички, хоть и были среди них обученные им самим, – подвели, а плебс, разочарованный в кумире, потребовал добить бывшего любимца.
Разговоры и шум прекратились. Все взоры устремились на сражающихся.
Не прошло и пары сотен ударов сердца, как по арене уже текла кровь: четыре умирающих гладиатора бились в агонии под ногами бойцов, топтавших их тела. Сперва грохот сшибающихся щитов и лязг мечей резко звучал среди глубокой тишины, воцарившейся в цирке, но вскоре этот звук был заглушен гулом трибун, в котором негодующие или восторженные вопли сливались с жаркими аплодисментами. Гипсикратия знала, что сейчас по рядам шныряют неприметные люди, принимая ставки – от кого на пару сестерциев, а от кого и на пару талантов, в зависимости от азарта и содержимого кошелей.
– Есть! Еще раз есть! – гремело над ареной при каждом удачном выпаде.
– Крови! – истошно взвизгнула совсем юная, судя по голосу, девушка, перекрывая общий гомон. – Больше крови!
– Крови! – подхватила толпа. – Крови! Крови!
Когда претор остановил бой, на арене лежали уже семь мертвых фракийцев и пять гопломахов. Победу, однако, присудили фракийцам, ибо их противники были так обессилены, что больше не могли сражаться.
Оставшиеся в живых гладиаторы, покрытые ранами (никто не уберегся), ушли через боковые ворота. Толпа ревела и свистела. Один из фракийцев, обернувшись, поднял в приветствии свой меч, покрытый до самой рукояти кровью, и взревел – куда там льву!
– Приск! – радостно завопили зрители. – О Приск!
Как же они обожали этого едва державшегося на ногах раба… Одни – за выигранные на его крови сестерции, другие, даже проиграв, – за зрелище, которым он позволил им насладиться.
Лорарии, наряженные в одеяния Плутона, повелителя царства мертвых, и Меркурия, сопровождающего туда души, подцепив крючьями тела, поволокли их в сторону Ворот смерти.
Перерыв был коротким. Места, где остались лужи крови, быстро засыпали чистейшим блестящим песком, и арена снова засверкала на солнце.
Пропела труба. Глашатай, находившийся неподалеку от окруженных вооруженной стражей почетных мест, поднялся и приложил к губам свернутый в конус длинный медный лист.
– Сейчас, квириты, – объявил он, – мы увидим историю из седой древности. Тезей и его друзья будут биться с Минотавром!
– Еще один твой подарок? – Руфус, иронически подняв бровь, посмотрел на Гастрамета.
Звероторговец с улыбкой качнул головой.
– Кровожадное чудовище против героев! – голос, усиленный рупором, разносился по всему цирку. – Минотавр – непобедимый, непревзойденный, наводящий ужас, сеющий смерть. Против него сразятся: Геракл – мирмиллон Голубь, Одиссей – мирмиллон Урс, Ясон – фракиец Вер и Тезей – его представляет спатарий Скиф, родина которого – Гиперборея!
У Гипсикратии сжалось сердце. Среди гладиаторов, безусловно, могли быть и другие ее соплеменники – но она уже не сомневалась, кому выпало исполнять роль Тезея…
Решетка, тяжело скрежеща, начала подниматься. Один за другим на арену из главных ворот навстречу своей судьбе вышли четверо, держа под мышкой шлемы.
Большой цирк взорвался громовыми рукоплесканиями.
– Выйдет ли Тезей с арены живым? – гремел медью глашатай. – Спасется ли Геракл? Победит ли Одиссей? Останутся ли они лежать в собственной крови? Ибо сейчас против них выступит сам Минотавр!
И на арену вышел (скифянка все-таки невольно покосилась в сторону Гастрамета, но тот и сам был изумлен)… человек с головой быка? Да нет, конечно: гладиатор в шлеме, напоминавшем бычью голову! Или это все же не совсем человек? Не бывает людей с такими мышцами! Мало того – он еще и ростом в семь римских стоп…
Минотавр был огромен, опоясан звериной шкурой, а оружием ему служила неподъемная для обычного человека палица, утыканная коваными четырехгранными остриями. Левая ручища сжимала щит, правую до локтя покрывал железный наруч, воистину бычьи ноги ниже колен закрыты бронзовыми поножами, а ничем не прикрытые ороговевшие ступни босых ног были черны и казались твердыми, как копыта.
Что его лицо сегодня будет скрыто бычьеголовым шлемом, не знал никто, но вот о том, на кого нахлобучили этот шлем, Гипсикратия, разумеется, слышала – от гладиаторов такого не утаить.
Имя этого бойца, привезенного из Испании ланистой Гадруметтой, пунийцем по происхождению, оставалось неизвестным. Говорили, что он беглый раб или сын вождя неведомого племени, взятый римлянами в плен. А еще говорили – тихо и делая защитные знаки против зла, – будто в нем и взаправду течет какая-то нечеловеческая кровь. Сам он ни с кем не заговаривал: возможно даже, был нем. На играх всегда выступал в полностью скрывающем лицо диковинном шлеме, каждый раз другом, – а перед играми бойца держали в отдельной камере.
Этим ограничивалось то немногое, что Гипсикратия знала о Минотавре…
Тяжело ступая, он встал напротив Атея и его спутников. Четверо против одного; но судя по шепоткам, не особенно много ставили сейчас на четверку, носящую имена героев старины. Полгода назад этот великан в шлеме, изображавшем тогда не голову Минотавра, а личину чудовищной птицы, положил за один бой шестерых гладиаторов из капуанского лудуса Гордия Флакка, получив лишь несколько царапин.
Претор величественно, будто оказывая публике и бойцам особую милость, взмахнул рукой.
Минотавр вступил в схватку без подготовки или обманных движений: одним могучим прыжком подскочил к Веру-«Ясону» и краем щита ударил его в челюсть снизу вверх. Гладиатора подбросило в воздух, а миг спустя он уже лежал на песке, будто сломанная деревянная кукла. Но фракиец был еще жив, даже попытался приподняться; он протянул руку, моля зрителей даровать ему пощаду… Однако нити его судьбы суждено было оборваться: Минотавр шагнул вперед и обрушил палицу на голову лежащего – шлем с гребнем сплющился, а череп брызнул фонтаном кровавых брызг.
Цирк взвыл от изумления, ярости, восторга. Человеческое море неистовствовало и металось, словно чудовищно огромное живое существо.
Минотавр, повернувшись на пятке, оказался лицом к подбежавшему «Гераклу» – Голубю. Яростный выпад мечом быкоголовый отразил без труда. Ответный удар гиганта был стремителен, палица со свистом рассекла воздух в двух пальцах от головы Голубя – тот все же успел отскочить. Одновременно Скиф-«Тезей» атаковал Минотавра слева, целясь мечом в его открытый бок, – но великан с удивительной для его роста ловкостью увернулся и, взревев, с разворота нанес удар. Скифу тоже были свойственны ловкость и быстрота – они и спасли его.
– Режь, руби, бей! – ревел цирк. – Покажи ему, Минотавр!
– Врежь хорошенько, Геракл!
– Вали быкорогого!
Гипсикратия не могла не признать – Минотавр был непревзойденным мастером как в нападении, так и в обороне. Он так и не позволил врагам приблизиться, никому из троих: всякий раз его чудовищное оружие описывало смертельный зигзаг – и те вынуждены были отступать. Но трое его противников тоже были мастерами, и вот настало мгновение, когда гигант приоткрылся: его щит ушел в сторону всего на пол-ладони дальше, чем при прошлом широком замахе палицы…
Голубь, припав на колено, сделал выпад мечом. Клинок вонзился Минотавру в левое бедро и вошел глубоко, это была не просто царапина.
Быкоголовый издал дикий, совершенно нечеловеческий вопль. Но он, должно быть, и в самом деле был отродьем демонов, не способных чувствовать ни боли, ни усталости.
Отбросив щит, Минотавр перехватил палицу обеими руками и бросился на врагов. Кровь стекала по левому бедру гиганта, рана все-таки немного уменьшила его проворство, и, казалось, «Гераклу», который по-прежнему был к нему ближе всех, в последний момент удастся ускользнуть – но быкоголовый, снова взревев, вдруг швырнул в него свою дубину.
Ошипованное навершие с ужасающей силой ударило гладиатора в середину груди. Защитный нагрудник смягчил попадание, но Голубь с хриплым воплем повалился навзничь.
Минотавр ринулся к поверженному врагу. Тот, ошеломленный тяжестью удара, не сумел ни вскочить, ни откатиться в сторону. Исполин поднял с песка свою палицу и обрушил ее на колено распростертого Голубя. Хруст дробящейся кости был заглушен диким криком боли.
Цирк, за мгновение до этого притихший, словно взорвался.
«Геракл» стонал и корчился на песке, сжимая руками размозженную ногу. Вот быкоголовый снова взмахнул палицей и, выполняя работу не воина, а палача, раздробил стонущему второе колено. Нумидиец, обезумев от боли, извивался, как раздавленный червяк, рот его широко открылся в немом вопле – горло несчастного сдавил удушающий спазм.
– Я иду! – выкрикнул Урс, забыв об осторожности.
Видимо, они с погибающим были друзьями. Урс шагнул было вперед, но Скиф придержал его за плечо – и вовремя: шипастое навершие вхолостую прорезало воздух.
Увидев, что двое оставшихся противников не бросились в опрометчивую атаку, гигант одним движением превратил голову Голубя в кровавое месиво. И добился своего – может быть, даже с избытком: взбешенный Урс, действительно забыв об осторожности и горя лишь желанием отомстить за друга, атаковал Минотавра с такой яростью, что заставил-таки его отступить. В руке «Одиссея» словно оказалась дюжина мечей одновременно; от щита быкоголового полетели щепки, бронзовая окантовка повисла разрубленными лентами…
Это не могло продолжаться долго: едва град ударов Урса ослабел, Минотавр нанес лишь один, но, как прежде, ужасающей силы. «Одиссей» встретил его обеими руками – и тут же был обезоружен: щит треснул и развалился пополам, острия палицы разорвали стеганую кожу правого наруча. Рука мирмиллона повисла плетью, меч выпал из онемевших пальцев.
Отступив еще на шаг, Урс споткнулся о тело Геракла и упал. Смерти ему было уже никак не избежать, однако «Тезей» в подкате вдруг оказался прямо под ногами быкоголового. Удар палицы пришелся по его ляжке, но Минотавр опоздал на долю мига – меч одним быстрым движением рванулся вверх, вонзился великану в пах и вошел по самую рукоять, вспарывая кишки. Тем же движением Скиф быстро откатился обратно, оставив оружие в теле врага, – но тоже опоздал: дубина с маху обрушилась на его голову.
Это был последний удар. С мучительным хриплым стоном Минотавр осел на песок, нелепо раскинул руки – и, коротко дернувшись, окончательно повалился в темную лужу собственной крови.
Сердце Гипсикратии сжалось, когда она увидела, что Скиф, распростертый рядом с противником, тоже остается неподвижен. Отчего-то теперь еще сильнее, чем в начале схватки, она была уверена: это Атей.
Не вернуться тебе, сын ардара, в родные степи. Не узнают о твоей судьбе родные по крови…
Единственный уцелевший боец, Урс, с запозданием осознал: он и есть победитель. Шатаясь, гладиатор подошел к мертвому противнику, поставил ногу ему на голову, скрытую бычьей личиной… Потом, с натугой согнувшись и едва двигая ушибленными руками, стащил с мертвеца рогатый шлем. Высоко поднял его над собой.
Тело Минотавра при этом шевельнулось, словно живое, – и Гипсикратии вдруг показалось, что мертвый гигант сейчас вскочит и свернет «Одиссею» шею, как куренку.
Цирк неистовствовал, криком и рукоплесканиями приветствуя нового кумира – и всем было наплевать, что смертельный удар нанес не он. Девушки бросали на песок цветы и платки. Море лиц и глаз, десятки тысяч вскинутых рук…
Толпа. Огромный, кровожадный зверь, самый ненасытный из всех. Мужчины, женщины, дети – племя гордых победителей-римлян, ногами попирающее остальной мир. И они, эти гордые победители, с восторгом будут произносить имя победителя сегодняшних игр. Не имя даже – кличку раба. Где справедливость?
Впрочем, она все же есть. Урс ведь выиграл бой не с Минотавром, а со смертью. Скиф же его проиграл. Могло сложиться и по-другому – и тогда победоносный Скиф-гипербореец (Атей!) был бы сейчас кумиром этого стада, а Урса, как и Голубя с «Ясоном», волокли бы в полумрак коридоров под трибунами…
Служители принялись растаскивать убитых в разные стороны. Зрители вставали с мест, все еще яростно жестикулируя и обсуждая недавнюю битву. Они потянулись к выходу – и Гипсикратия тоже.
У нее было еще одно дело – благо господин дал ей целый день отдыха. День, который закончится лишь завтра утром…
Пройдя темными переходами цирка, Гипсикратия спустилась в сполиарий.
– Ты кто? – произнес мортус, стягивавший опоясание с одного из сегодняшних мертвецов. Он явно прикидывал, можно ли выручить за эту почти не испачканную кровью тряпку хоть пару ассов, и это интересовало его куда больше, чем непрошеная посетительница. – Тебе вроде бы сюда рано – да и не ходят к нам своими ногами…
– Фульга. Локвеария. Лудус Руфуса… – отчеканила женщина.
– Что Руфуса – понятно: только он на этих играх девок выставляет. Так чего тебе, Фульга?
– Я… Мне… – Гипсикратия вдруг растерялась. – Хочу вот купить тело одного гладиатора.
– Живых мужиков мало, что ли? – хихикнул второй мортус.
– Помолчи, Каррузий! – осадил его старший. – Которого?
Он, похоже, не удивился. Впрочем, должно быть, работа приучила его вообще ничему не удивляться.
– Гиперборейца… – Гипсикратия сглотнула. – Представлявшего Тезея.
Сказала – и в тот же миг увидела нагое тело Скифа на груде других тел. Да, она не ошиблась: это был Атей.
– А, все равно… – махнул рукой мортус и, прищурившись, осведомился: – Милый твой, что ли?
Гипсикратия хотела было кивнуть, но вдруг помотала головой, подумав, что за тело любовника с нее потребуют больше, – и сказала правду:
– Этот человек из моего племени. Хочу похоронить его по обычаю.
– Пятьдесят сестерциев, – совсем недолго подумав, произнес мортус. – А если добавишь десяток, то Каррузий (последовал жест в сторону помощника) уложит его на повозку и вывезет, куда укажешь. Мы-то их все больше на Эсквелин сволакиваем… Как раз во вторую стражу повезем.
Эсквелин. Гипсикратия знала – там, у старой полуразвалившейся стены времен Сервия Туллия была обширная свалка, куда вместе с мусором и отбросами Города бросали туши павшего скота – а заодно тела рабов и нищих.
– У меня только сорок монет! – печально сообщила она.
– Ладно – по рукам!