Дневники: 1936–1941 - читать онлайн

1937

Племянница Вирджинии Вулф, Джудит Стивен, приехала на две ночи в Монкс-хаус 2 января, и, кроме чарльстонцев, у них в гостях были Робсоны, Кейнсы и Розамунда Леманн с мужем, приходившие на чай 10 января; 8 января Вулфы ездили на чай к Элизабет Робинс в Брайтон. Далее Вирджиния начинает новую тетрадь (Дневник XXVI).

10 января, воскресенье.

Еще один безветренный, совершенно замечательный день. Томми251 мертв и похоронен вчера, а Клайв как раз недавно говорил, что в последнее время никто не умирал. К тому же в Челси умер Тонкс252. Однако именно смерть Томми странна. Мы говорили, что у него, наверное, все хорошо, ибо почти не видели его уже три-четыре года, а когда видели, он оказался опустошенным собственным несчастьем; не мог работать; чувствовал себя неудачником; поносил всех и вся на чем свет стоит в порыве эгоистической ярости. Розамунда Л. сказала, что он часами сидел на лужайке, проклиная женщин и жалуясь на свою судьбу. К тому же он сильно растолстел, стал бледным, имел нездоровый вид и, говорят, запил.

Дункан сказал, что большую часть времени он [Томми] проводил в пабах возле Тоттенхэм-Корт-роуд, выпивая. А Джулия сказала, что никто не мог ужиться с ним, хотя сама она любила его. О нем говорили всякое, как будто он вызверился на людей и ушел. Мое собственное общение с ним прервалось из-за того бюста, когда я воспротивилась его невротической цепкой настойчивости и, возможно, повела себя, хотя в то время думала иначе, неразумно и неадекватно. Вот только он был ужасным эгоистом, человеком, который совершенно запутался в жалких хитросплетениях собственной психологии. Помню, как он рассказывал историю своих страданий, которые начались, конечно же, с того, что в отец и мать неправильно поняли его в детстве. Потом была смерть Гарроу253, затем трудности с Джулией254, когда она в кого-то влюбилась, а он все еще любил ее. Но самое странное, что много лет назад он обладал невероятной душевной чуткостью, обаянием и сочувствием. Например, когда Дункан заболел в Кассисе, я помню, как он вошел в гостиную дома 37 [по Гордон-сквер] с распростертыми объятиями, а Несса целовала его в слезах255. А потом, когда Кэррингтон256 покончила с собой, он пришел в тот вечер, чтобы сообщить новость и чтобы я не испытала потрясения, узнав о случившемся из первых рук [от Ральфа?]. Да. Я помню его любопытное приплюснутое лицо, его гибкость, какую-то нетерпеливость, дружелюбие и теплоту, нечто трепещущее в нем. Помню, как он сидел в гостиной, когда мы впервые разожгли печь и комната наполнилось дымом, и говорил обо мне, о моей работе, а не о себе. Он был чрезвычайно словоохотлив. Все подряд приводило его в восторг. И у него был великий дар влюблять в себя людей: Ангуса257, Эдди [Сэквилл-Уэста], Барбару258. Но было в нем и что-то покоробленное, деформированное: какой-то трепет, глубокое отвращение и тревога. В последнее время он, кажется, пытался жить один в деревне; ему это не нравилось; он часто пропадал в пабах; избегал респектабельных заведений. Несса и Дункан говорят, что давно его не видели. А потом он подхватывает какой-то микроб, когда гостит у Джона259, и от него едет в больницу в Боскомб260; единственным человеком, которого Томми хотел видеть, был Оливер [Стрэйчи], и вот так умирает в 35 лет. Трагическая, впустую потраченная жизнь; так быть не должно, и мы не можем не чувствовать этого. И все же мы чувствуем, но урывками – этим прекрасным весенним утром.

Адриан, звонивший сообщить новость, сказал, что смерть для него – это благо. Мол, он был в безнадежном состоянии. А. ничего не знал и случайно услышал, как кто-то сказал: «Бедный Томми».

Я пишу это, потому что сегодня утром не работаю. Пытаюсь заставить себя послать в NSN статью о рыбалке261. Мой «Гиббон» нуждается в полировке, а настроения нет. Так что позвольте перейти к Элизабет Робинс и Октавии Уилберфорс262, прежде чем Квентин и Анжелика придут доедать остатки нашей жареной индейки.

Они живут в одном из тех округлых домов в Брайтоне – Монпелье-Кресент263 – в форме полумесяца; добротный, чистый, довольно безыскусный дом. Мисс Р. сидела одна в своей комнате (задней) с хорошо отполированными столами, довольно солидными книгами, чехлами на мебели, наброском У. Уилберфорса264 над камином; большой угольный камин; везде чисто и прибрано; документы на письменном столе*; как будто у нее хорошая горничная. Она [Элизабет] старая, но несговорчивая. Лицо немного румяное, но не морщинистое. Вьющиеся волосы с проседью. Л. сказал, что у нее взгляд фавна265, очень напряженный, внезапно очень пристальный, как у актрисы. Все движения угловатые, напряженные, довольно резкие. Очень въедливо, но лаконично она расспрашивала о своей книге266. И Бог знает, сказали ли мы правду и был ли вообще толк от наших слов, ведь она уже в возрасте, но у нее, очевидно, было интересное и очень насыщенное прошлое; она много чего держала при себе. Я подозреваю, что у нее было много эмоциональных и физических переживаний, которые выкристаллизовались в цельные, твердые взгляды на жизнь, на религию, вернее, на неприятие религии, на работу, на секс. Она разразилась панегириком, очень напряженным и эффектным, в адрес О.У., когда вошла она – очень молодая и свежая на вид женщина-врач, одетая в черное, с серебряной цепочкой, хорошими зубами и откровенной доброй улыбкой, которая мне понравилась. Напротив моей тарелки она поставила маленькую фарфоровую статуэтку У. Уилберфорса, а напротив тарелки Л. – Ханну Мор267. Это привело нас, ее и меня, к обсуждению наших родственных связей, больше похожих на миф или сказку; потом мы перешли к теме образования – у нее его не было; к семьям – их было девять детей, а родители принуждали ее против воли, под давлением устаревших семейных чувств и традиций оставаться дома. Только с помощью длительной борьбы она вырвалась и стала врачом. Жители Брайтона, где она ведет свою практику уже 13 лет, играют в бридж порой по 6–7 часов в день; у них нет детей; мужья ездят на работу в лондонские офисы. Они иногда катаются на машине и так далее. Я чувствовала себя раскрасневшейся и была в приподнятом настроении, а значит, мне понравилось общаться с ними, и мы воскресили множество обрывочных воспоминаний. Как отец, например, попросил Э.Р. прийти и послушать его выступление на тему «Забытые добродетели»268. «Слов нет, какие чувство оно вызвало… Это было потрясающе. Очень мужественно с его стороны. Ума не приложу, как у него хватило смелости. Нет, не могу выразить, что я чувствовала, слушая его речь». Вот так она включилась в наш разговор и выключилась. Около семи мы вышли на темную полукруглую улицу, и я подумала: «Что, интересно, они о нас говорят теперь?». И надеялась, что произвела хорошее впечатление. О. сказала, что я, должно быть, очень хорошо разбираюсь в жизнях других людей, раз смогла написать «Свою комнату». Это меня порадовало, ведь еще утром в тот день я прочла что-то о своей «лирической пустоте»269. Ох, лучше я буду думать об «Игле Клеопатры»270, когда доберусь до своего старого кошмара и пронесусь мимо [?]. Думаю, что смогу. Л. устраивает Салли [собаке] пробежку после мытья, а я должна идти и работать этим необычайно жарким весенним утром. Работа, работа, работа – вот мой последний рецепт, так что я написала [Брюсу] Ричмонду.

* Маленькие стеклянные подставки вместо ножек стола.

Вулфы вернулись на Тависток-сквер во второй половине дня в субботу, 16 января.

17 января, воскресенье.

Снова дома. Бедняга Л. ворчит, делая из Мэйбл козла отпущения, ответственного за всего его страдания, о боже. Но вечер все равно прошел неплохо. Хотя утро не из приятных; гранки, пыль. Как же в Лондоне тихо. Ни звука. Я должна настроиться на работу и вырваться из заколдованного круга [неразборчивое слово]. Сначала надо навести порядок, то есть отделаться от Рэймонда, Мэри Бейкер271, Вирджинии Бретт272, Тома Элиота, избавиться от старых версий романа «Годы», чтобы все было чистеньким и свежим. Завтра обедаю с Клайвом, чтобы встретиться с неизвестно кем273. Эта великая тайна скорее забавляет меня. Думаю, речь о Джеке Хиллзе274 и Вайолет Дикинсон275. Очень много рукописей для прочтения. Еще собираюсь в Национальную галерею и Лондонский зоопарк.

21 января, четверг.

Известие о том, что мисс Уэст276 умирает от пневмонии. Меланхоличная прогулка с Л. под дождем. Обычные мысли, в том числе об этом; о том, что я всегда была слишком отстранена, никогда не проявляла дружелюбие и не приглашала ее на ужин. Я должна победить эту отчужденность, если смогу. Ничего уже не исправить, но делай что можешь и будь что будет. Этакие безмолвные отношения. Я прохожу мимо ее дома и думаю, что могла бы зайти, но теперь уже не зайду.

22 января, пятница.

Вчера умерла мисс Уэст. А мисс Хаулетт277 упрекает мисс Беван278, что та заболела в Уэртинге. А у мисс Хепворт279 сейчас встреча с Л. по поводу работы. Льет дождь. Вчера вечером я разозлила Нессу, обсуждая с ней эссе Д. о Роджере280; любопытное зрелище: она словно тигрица, затаившаяся в пещере и рычащая. Сегодня обед с Витой281. Полирую «Гиббона». Сейчас думаю заняться буклетом художников, а потом? Может, напишу что-нибудь для NSN.

23 января, суббота.

Промозглый туманный день; похороны мисс Уэст в Голдерс-Грин. Тот же стол, те же цвета; маленький фиолетовый гроб; крупный, похожий на орла священник; кучка смуглых и неряшливых, очень старых и немощных дев. Мисс Хаулетт – главная скорбящая. У нее узловатые руки; старое розовое лицо; голубые непроницаемые старческие глаза. Ничего более мрачного и невпечатляющего и представить себе невозможно. Нас заставили подвывать гимну № 478 или что-то в этом роде, гимну о святых, получающих по заслугам; аллилуйя. Пел только наемный работник из похоронного бюро или кто-то из служащих крематория; одна женщина попыталась что-то пропищать, но быстро замолчала. Мы с Л. сидели мрачные. Затем служитель дернул за рычаг, и маленький гробик проскользнул внутрь; после этого мы собрались в клуатре282 и осмотрели венки. Мисс Хаулетт вывели вперед; она деловито пожала нам руки и поблагодарила за письма. Что касается мисс Уэст, то, будь она котенком или щенком, мы, думаю, чувствовали бы то же самое. И все же в подвальной комнате, где она сидела в окружении аккуратно сложенных бумаг, пятнистой лошадки, резного деревянного цветка и куска зеленого линолеума, было что-то живое, юмористическое, доброе и даже веселое. Мисс Л.283 подошла и сказала, что ее оставили душеприказчицей тех небольших денег, которые принадлежали Маргарет. Л. назвал один из венков бестселлером. Была миссис Делафилд284. Но я думаю, что мисс Уэст все же нравилось работать в «Hogarth Press». Она любила литературные вечеринки и обладала бескорыстным, совершенно неэгоистичным характером. Но эта церемония – что-то с чем-то.

28 января, четверг.

Снова погрузилась в счастливые бурные фантазии, то есть начала «Три гинеи» сегодня утром*, и не могу перестать думать об этом. Мой план, наверное, писать книгу прямо сейчас, без лишних разговоров, и тогда, возможно, к Пасхе все будет готово. И все же я позволю себе (заставлю себя) между делом набросать небольшую статью и две. Именно так я планирую пережить ужас 15 марта [дата выхода романа «Годы»]; сегодня прислали телеграмму, что до Америки «Годы» не доехали. Я должна не дать себе утонуть в трясине этого болота. И, насколько я могу судить, мой метод почти достаточно эффективен.

Л. встречается с мисс Лэнг285 наверху; я ужинаю с Хатчинсонами, чтобы встретиться с Уэллсом; а сейчас поспешу на обед.

* А закончила 12 октября 1937 года (условно говоря).

29 января, пятница.

Уэллс сильно усох. Волосы по-прежнему каштановые, но со старым лицом они выглядят крашеными. Морщины углубились, а кожа обвисла. Он был очень приветлив; положил обе руки поверх ладони Л., чтобы выразить сожаление, полагаю, по поводу их ссоры286. Будберг287 – симпатичная славянка с широким лицом; медлительная в движениях; с добрыми глазами; достойная и искренняя, как мне кажется. Не пустое место. Своим медленным ломаным английским она смогла затмить даже воробьиное чириканье Уэллса. Он сидел рядом со мной и, как мне показалось, поначалу немного опасался интеллектуалов. Мы заговорили о Шотландии; потом он посмеялся над тем, как одевался Комптон Маккензи288; затем переключился на бедность писателей и привел в пример Арнольда [Беннетта]. Он подсчитывал доходы и расходы А. Потом мы перешли к теме русской политики и каким-то образом к Тому Элиоту. Сначала Уэллс злобно прошипел «Ти Эсс» [инициалы Элиота], а затем продолжил говорить о том, что он, вероятно, имея в виду «мы», стал причиной смерти английской литературы. Страх показаться вульгарным – вот что он имел в виду, а еще религиозность Тома. Так мы дошли до обсуждения архиепископа. «Если бы в моей глупой маленькой голове было хоть немного мозгов, я бы хотел узнать вот что: оставаясь наедине с собой по ночам, действительно ли Космо Гордон Лэнг289 верит в свою Троицу? Мы вот якобы должны, а он…?» – и т.д. Он любит, когда его слушают, и болтает без умолку, как сказал мне Уэллс, когда джентльмены поднялись наверх. У нас был непринужденный общий разговор. Потом он откинулся в кресле, сложил на груди свои крошечные ручки, сомкнул еще более крошечные ножки и защебетал. Иногда Будберг прерывала его своими торжественными интонациями, говоря о нападении Германии, о защите Франции. Это была речь старика, более мягкого, чем он мне запомнился, озорного, с немного потухшими глазами, по-своему доброго и веселого. За одну шутку его выгнали из эфира, за другую – из «Daily Mail»290. В целом он производит впечатление отрешенного, довольного жизнью маленького человека; сознает свою никчемность; склонен порицать любое притворство; рассказал об отце – «профессиональном игроке в крикет»291; доволен своим положением, как мне кажется, и все еще испытывает необычайный интерес к жизни. Он хотел бы дожить до 170 лет. Сейчас ему 70. Если бы его увидели за прилавком, то приняли бы за типичного маленького занятого бакалейщика. Я так и не смогла обнаружить никакой грандиозности за его острым языком. И я подозреваю, что, когда Уэллс глубокой ночью думает о своей Троице, перед ним лежит множество книг, которые он справедливо считает мусором, и он перебирает бесчисленные разрозненные страницы; затем ворчит на культуру, но помнит, что проделал огромную работу; и думает, что не все из этого забудется; и довольствуется славой от Бромли292 и Кента до Риджентс-парка; баронессой; и, я полагаю, самыми большими в мире тиражами.

Пишу, пока снег падает на мой световой люк и становится темнее; мы не едем в Родмелл; мне не придется вручать призы молодым любителям-заводчикам животных; ждем, не расскажет ли мистер Рич из «Rich & Cowan»293 что-нибудь о мисс Лэнг.

Легкое беспокойство уже окутывает меня, как туман, – прелюдия к выходу романа «Годы». Мисс Беван прочла гранки, но ничего не сказала; мисс Уэст, предположительно, прочла и ничего не сказала. Полагаю, то же самое стоит ожидать и со стороны моих друзей. Надо поглубже погрузиться в «Три гинеи» – так, чтобы другие голоса были едва слышны. Меня ждет безмерная угнетенность, но я не сомневаюсь, что смогу выжить.

12 февраля, пятница.

Почему я пишу здесь? Только потому, что чертовски волнуюсь. Сегодня в четыре часа Л. идет к врачу на Харли-стрит, чтобы получить заключение и узнать, с чем связан повышенный сахар: с диабетом, с предстательной железой или с чем-то менее серьезным. И я должна буду посмотреть фактам в лицо, сохранить хладнокровие и держать себя в руках, если диагноз окажется плохим. Мне помогает только работа. К такому выводу я пришла вчера вечером. Возможно, болезнь излечима. В любом случае скоро мы все узнаем, если только врач не будет держать нас в напряжении.

Сегодня очень хороший холодный день, и мы поедем прямиком в Родмелл, где состоится собрание Лейбористской партии, а на ужин придет Квентин. С 28 января я усердно пишу «Три гинеи», и надо продолжать в том же духе. Даже если мне не удастся закончить книгу, а я думаю, что удастся, то это моя единственная поддержка. Я довольно хорошо проработала план и считаю, что могу быстро и грубо вместить в выбранную форму все, что захочу. Разные люди постоянно приходят и уходят, но я перестаю обращать на это внимание. Еще мы испугались за Джулиана: он сказал Ш. Морону, что собирается вступить в ряды испанской армии294. Сын295 Корнфорда был убит там на прошлой неделе. Но сейчас уже я не переживаю так сильно, как до этого происшествия. В понедельник, когда мы пришли, Несса была совершенно подавлена. У нее всегда необычайно глубокое отчаяние. Но я должна бороться, таков мой инстинкт. И, к счастью, заявления, вероятно, сильно преувеличены, однако день был ужасный, и мы не можем это игнорировать. Странно, но любое действие – то, что мы всегда должны быть готовы сорваться с места и действовать, – не позволяет здраво мыслить. Я чувствую себя той, кому приходится танцевать на раскаленных углях. Вот почему я, наверное, и пишу здесь; это объясняет, зачем [Лев] Толстой и его жена вели дневники.

15 февраля, понедельник.

Как чудесно было ехать в Родмелл в пятницу вечером, когда с плеч свалился этот груз! Я целый час ходила по Харли-стрит296 взад-вперед; люди смотрели на меня; купила газету, уронила платок и все время возвращалась к распашным дверям дома 149. Люди входили и выходили, а я с трудом заставляла себя поворачиваться спиной и идти дальше. Наконец, около пяти часов вечера, Л. вышел в своем новом светлом пальто и улыбнулся. Ну, он был вполне спокоен. И все сразу приобрело другие пропорции. Грэм297 считает, что дело в рационе: Л. потребляет слишком много сахара. Его даже не стали обследовать на диабет; врач ничего не сказал о предстательной железе; сообщил, что все органы в полном порядке; велел ему продолжать питаться как прежде, пока Хенсман298 не свяжется с ним. Симптомы Л. почти прошли. Итак, мы, повторюсь, уехали с чувством странного облегчения, и физического, и психического. Добрались до Монкс-хауса лишь в 19:30. Пришлось спешно ужинать; Квентин позвонил и сказал, что у него сломалась машина. Собрание. Н. Лайонс299 бодр и разговорчив; К. пришел в 21:30 в насквозь промокших сапогах; поужинал в 22:30; отправился домой пешком по холмам под дождем. А над нами витала все та же восхитительная легкость и довольство, будто нам даровали еще одну жизнь.

В воскресенье в «Observer»300 были две небольшие и умеренно хвалебные заметки о романе «Годы», и я с удовольствием отметила, что все похвалы, порицания и разговоры об этой книге похожи на щекотание носорога перышком. И правда примечательно. Отчасти я объясняю это своим философским откровением 1932 года: один человек ничего не значит, – а также нынешней увлеченностью «Тремя гинеями».

18 февраля, четверг.

Я уже три недели пишу «Три гинеи» и написала 38 страниц. Исчерпала этот источник вдохновения и хочу на несколько дней переключиться на что-то еще. На что? Пока не придумала. А добрый джентльмен из Профсоюза автомобилистов нарушил мой покой экземпляром «Saturday Review»301 (США), в котором меня называют вязальщицей петель и кружев, любительницей посидеть в темных гостиных и так далее. Теперь я потрачу несколько минут на то, чтобы побороть этого демона. Я совершенно уверена, что следующий этап моей жизни будет сопровождаться свистом и улюлюканьем в том же духе. Если я проживу еще 15 лет и продолжу писать, они [критики?], вероятно, сменят пластинку. Теперь мне предстоит решить вопрос о том, какую «позицию» мне занять. Сейчас подобные насмешки лишь тормозят меня. Конечно, разум подсказывает, что это пролетарское рычание, которые пытается все рационализировать. Но я должна избавиться даже от потребности защищаться. Хочу идти вперед своей дорогой. Для этого у меня всегда должна быть в работе книга или статья, за исключением тех случаев, когда – надеюсь, что в июне, – мы куда-нибудь уедем. Но в Лондоне, где меня целыми днями критикуют, мне совершенно необходима решительность. Думаю, я поймала за хвост новый вид безразличия. Экспериментирую с презрением и насмешками. Как мало они, в сущности, значат! Как мало они значат для других людей – как мало качество моих книг, хорошее оно или плохое, влияет на мир! Вот он – мир, представленный картинными галереями, Каледонским рынком302, Гиббоном, Нессой, поездками в Монкс-хаус, прогулками, планом обновить интерьер в комнате и постоянным забеганием вперед.

На днях [16 февраля] на чай и ужин приходил Стивен Спендер303. Довольно красивый, хотя и слишком традиционный в плане поэзии молодой человек; впалые щеки, большие голубые глаза, всегда румянец; большой энтузиазм, но теперь умеренный, вернее, сдержанный, потому что, его друг, женившись, вступил в Иностранный легион и сражается в Испании304; Инес305, которая политична лишь в оксфордском смысле этого смысла, сидит в Брюсселе и штудирует испанские рукописи. Стивен находит это невыносимым. Мы спросили, зачем он тогда женился или что-то подобное. Ради собственной стабильности; он испытывал ужас при мысли о безопасной жизни упитанного старого кота у камина, как у Уильяма [Пломера]. Теперь он разрывается на части; Инес сидит там, чтобы, если его убьют в Испании – пока он только выступает на радио, – иметь возможность опереться на работу. Любопытная трактовка брака, продиктованная войной. Он мне нравится, и я попросила его не идти воевать. Он сказал, что ничего проще и придумать нельзя. Я предложила отказаться от выступлений, а он сказал, что это приносит деньги. Утверждает, что мы не можем позволить фашистам захватить Испанию, ибо дальше будет Франция, а потом и Англия. Мы должны бороться. По мнению Л., все зашло так далеко, что это не важно. Борьба ни к чему хорошему не приведет. Стивен сказал, что Коммунистическая партия, в которую он в тот день вступил, хочет, чтобы его убили и у нас, таким образом, появился новый Байрон. В нем есть какое-то детское тщеславие. Это интересно, потому что я как раз изучаю психологию тщеславия. Потом он пошел говорить об Испании в Дом друзей306, а мы – на «Дядю Ваню»307. Забыла рассказать про обед с Кристабель308 и прочие развлечения. О да, я довольно сильно нервничаю по поводу 15 марта, но могу держать себя в руках. Мы собирались на ужин к Маккарти309, но «старшая мисс Корниш310 внезапно умерла вчера вечером в больнице Святого Георгия, так что придется отложить».

19 февраля, пятница.

Передо мной сейчас стоит проблема поиска читателей и способа опубликовать все новые идеи, которые во мне зародились. Сегодня утром я сочинила три описания к картинам Нессы; думаю, мы можем напечатать и каким-то образом пустить их в оборот. Но у меня в столе лежит несколько, на мой взгляд, неплохих набросков, а еще глава о биографии. Очевидно, что у меня есть, пускай и в зачаточном состоянии, новый метод написания критики. Я так считаю. Чувствую, что мне нужен некий частный способ проведения своих исследований и публикации результатов. Когда пишешь для газеты, отношение к делу меняется. Это не статьи для «Times» или NSN, но я не хочу хранить их до тех пор, пока они не превратятся в книги или выпускать по отдельности… Бог его знает. В любом случае мне нравится то плодотворное вдохновение, которым они меня наполняют311.

Вчера Этель Сэндс в серебристо-черных мехах пришла на чай; раньше времени; до этого она была в Элтем-хаусе312; вдобавок к ней – Элизабет Уильямсон, масштабная, мужественная, с раздувающимися парусами, как раньше говорили. Этель порхает в густых сумерках светской либеральной жизни; полна обрывающихся на полуслове предложений; ни то ни се. Обсуждали с ней собственные похороны – наша с ней личная шутка. Потом пришел Л., и мы заговорили об Индии. Этель под впечатлением от английских госслужащих; еще больше – от дождей; «сейчас температура ощущается вот так» – она провела пальцем по скатерти. Забыла, что было дальше; я кокетничала со старушкой Этель по поводу ее подарка к золотой свадьбе. Нэн [Хадсон] знала толк в нанесении позолоты. Синклеры313 не видят опасности для Англии. Один из ее племянников говорит, что это его последняя зимняя охота. У Элизабет есть телескоп, который она продаст нам по дешевке. Она ушла. Этель осталась. Мы обсудили молодежь; катастрофу; она, как обычно, благодушно отправилась посидеть с Нэн, у которой ларингит. Сестра Молли ошпарила ногу и умерла от сердечной недостаточности.

20 февраля, суббота.

Поднимаясь наверх, я отвожу взгляд от офиса издательства, ведь там лежат упакованные сигнальные экземпляры романа «Годы» для прессы. Они будут разосланы рецензентам на следующей неделе, так что это моя последняя неделя относительного покоя. Чего я так боюсь до дрожи? Полагаю, прежде всего, что мои друзья буду всячески избегать упоминания книги и неловко менять тему. От дружелюбных рецензентов я ожидаю теплых слов или прохладного уважения, а в остальном – диких визгов в духе краснокожих индийцев от злопыхателей, которые радостно и громко объявят, что это затянутая болтовня чопорной буржуазной дамы и что никто отныне не будет воспринимать миссис В. всерьез*. Впрочем, оскорбления меня мало волнуют. Думаю, больше всего я стану переживать из-за неловкости, скажем, в Тилтоне [у Кейнсов] и Чарльстоне [у Беллов], где все будут избегать этой темы. А поскольку мы не уедем до июня, я ожидаю полного погружения в атмосферу отсыревших фейерверков. Скажут, что моя книга написана на издыхании, из последних сил… Что ж, теперь, когда дело сделано, я чувствую, что могу существовать даже с этим пятном на себе. Если, конечно, продолжу упорно работать. А недостатка в работе нет. Вчера я обсуждала с Нессой книгу иллюстрированных ситуаций; мы собираемся выпустить 12 литографий к Рождеству и напечатаем их сами. Пока мы говорили, позвонила Марджери314 и попросила меня встретиться с Джулианом Фраем315 по поводу «Роджера». Выходит, на меня начинают давить. К тому же Л. хочет по возможности включить «Три гинеи» в осенний список публикаций, а ведь есть еще «Гиббон», моя радиопередача316 и возможная передовица на тему биографии, чтобы заполнить свободное время. Я планирую держаться подальше от литературных кругов, пока не закончится небольшой всплеск. Но ожидание и раздумья, в конце концов, хуже всего. В следующем месяце я буду чувствовать себя спокойней. Но здесь и сейчас я переживаю…

* Полагаю, я жду, когда они скажут, что миссис В. написала длинную книгу ни о чем.

21 февраля, воскресенье.

Ишервуд317 и Салли [Чилвер] были вчера вечером. И. – просто находка; низенький краснощекий проворный и бойкий человек. Мы болтали. Он живет в пансионе в Брюсселе; является наследником елизаветинского дома под Манчестером, и ему нравятся мои книги. Последнее заставило меня немного покраснеть. Он сказал, что Морган и я – единственные из ныне живущих романистов, которых молодежь: он, Оден318 и Спендер, я полагаю, – воспринимает всерьез. Я так поняла, что Ишервуд и правда восхищается нами обоими. К книгам М. он питает страсть. «Я, пожалуй, выскажусь, миссис Вулф: видите ли, я чувствую, что вы поэтесса, а он создает то, чего бы хотелось мне… – идеальные произведения». Но я была довольна и своим комплиментом, который в эти дни депрессии пришелся как нельзя кстати. Они с Оденом пишут вместе. Ишервуд пишет прозу, а О. – стихи. Последнему требуется немереное количество одеял и чашек чая; затем он закрывает ставни, задергивает жалюзи и пишет. И. – благодарная жизнерадостная птичка. Настоящий романист, я полагаю, но не поэт, он полон точных наблюдений для персонажей и сцен. Странно, как мало романистов я знаю; мне было бы интересно обсудить с ними художественную литературу. Салли довольно блеклая и бледная, а мы с И. – самые что ни на есть болтуны. Вдруг он сказал, что ему надо встретиться с Джоном Эндрюсом [неизвестный] в [ресторане] «Rules», доехать до Кройдона [аэропорт] и полететь на один день в Париж. Такова жизнь молодых, когда они не готовят революции. Один из самых энергичных и наблюдательных молодых людей – какое облегчение после молчаливой угрюмости остальных. На самом деле и он, и Салли теперь считают, что дела в Англии идут хорошо и что Мадрид не падет. Так мы и обменивались мнениями по разным вопросам. Я уже «сделала» 8 картин. На чай, увы, приедет Джулиан Фрай.

22 февраля, понедельник.

Вчера вечером был Джулиан Фрай. Рассказы о его ранчо и торговле говядиной. Работы непочатый край; в Англию отправляют худых коров. Истории о танцах, поездке домой; он был навеселе, а мы кивали и поддакивали. «У меня страстная жена; говорят, мужчины берут в жены тех, кто похож на их мать. «Нет, не пересылайте мне это письмо». Мне приятно знать об этом (о похвалах Роджера), но будь у меня в распоряжении такое письмо, я бы не стала его читать. Он пробыл у нас с 17:15 до полуночи. Ох, но как же мне хотелось спать после разговора с Д. Стердженом319 в Ричмонд-парке. Нет времени. Вот-вот придет переводчица [текст обрывается]

23 февраля, вторник.

Эти странные каракули [в конце прошлой записи] означают, я полагаю, приход переводчицы. Мадам или мадемуазель Юньяк320 (?) – нет, ее зовут не так. И мне так много всего нужно было написать о Джулиане, наполовину чувствительном и подавленном интеллектуале, довольно остро все воспринимающем и живущем в тени Роджера («Я был предан ему, а он хотел, чтобы я возненавидел свою частную школу. И мне никогда не хватало свежего воздуха, пока Джоан321 не отвезла нас в Фэйланд. Тогда еще я боялся ягнят. И к тому же слишком много пил после шумных ужинов в Кембридже… Зато у Роджера было все что душе угодно. В его присутствии всегда возникал страх не соответствовать его стандартам. Потом были Шампко322 и Оттолин. Понимание этого пришло ко мне гораздо позже. Но у меня все же было несколько дней наедине с ним, дайте-ка вспомнить (он очень точен), в июле 1934 года. Мы ехали из Дьеппа в Дижон [Франция]. У меня сложилось впечатление, что он был гораздо счастливее. Однажды в Норвиче323 [он?] проколол шины, поэтому мы не встретились и т.д., и я сказал Еве: “Несколько лет назад он был бы в ярости, а теперь спокоен как никогда”»). Я имела в виду, что эта цивилизованность – только одна сторона Джулиана, теневая, а другая – обычная колониальная, которая мне тоже нравится; экспертные разговоры о скоте, о койотах и о том, как они ездят верхом. Хороший наездник – тот, кто может вскочить в седло необъезженной лошади и удерживаться в нем, пока оно не разломится пополам. Джулиан попытался сделать это, но не смог удержаться в седле и упал, а Ева324 не позволила вторую попытку, но он очень привязался к той лошади. Теперь за главного отвечает 16-летний парень. Они носят сапоги на высоком каблуке, чтобы не цепляться за стремена. Только благодаря этим сапогам он еще жив. Вся говядина на продажу едет лайнерами в Китай. На судне всегда хороша именно говядина, а не баранина. Ему нравится целыми днями гоняться за своим скотом, а по ночам он думает, что, если смог вернуть всех в стойло, значит, день прожит не зря. Подозреваю, что его порой посещают сомнения насчет жены. Но не знаю, как люди принимают такие решения. Роджер всегда давал ему дельные советы, причем, как я поняла, ненавязчиво. Еще он выпил бутылку кларета, два бокала вермута и, по его же словам, немного «зажегся». И продолжал бы говорить о Канаде до часу ночи. Полагаю, это [алкоголь?] стимул для людей. Таким образом, у меня не осталось ни времени, ни сил описывать переводчицу, кроме того, что на ее черном платье было несколько красивых золотых листьев; женщина с богатым прошлым, я полагаю; влюбчивая интеллектуалка; живет по полгода в Афинах; вместе с Жалу325; красные губы; энергичная работящая француженка, подруга Марджери; деловитая интеллектуалка; мы обсуждали «Волны». Что означает фраза «это же он»326? И т.д.

Кстати, врач говорит, что Л. в полном порядке! Таким образом, всего этого можно было избежать.

24 февраля, среда.

«Дорогая Вирджиния, когда ты получишь это, я уже надеюсь вернуться живой в Вестминстер. Напиши, пожалуйста на Норт-стрит 19, где и когда мы сможем увидеться. В шесть часов или, быть может, ужин вдвоем. Сивилла… Париж, 23.02.1937». Эту многозначительную и едва разборчивую открытку только что принес Л., а я копирую текст как сырье для мемуаров – истории моей жизни, а еще для того, чтобы просто скоротать 5 минут перед обедом. После 5-дневного перерыва (писала «Лица и голоса») я возвращаюсь к работе над «Тремя гинеями»; после удручающего сбора данных я набираю темп и надеюсь продвинуться вперед. Странно, что иногда у меня легко выходит переключаться. На удивление спокойный день; вчера я ни с кем не виделась и отправилась на Каледонский рынок, но не смогла найти магазин ложек; купила желтые перчатки за 3 шиллинга и чулки за шиллинг и вернулась домой. Снова начала читать по-французски – «Мизантропа» и мемуары Колетт327, которые Джейни328 дала мне прошлым летом, когда я была в полусознательном состоянии и не могла ни на чем сосредоточиться.

Сегодня рецензенты (черт бы побрал эту глупую мысль) вцепились в меня зубами, но «какое мне дело до пышной постели»329 и т.д. На самом деле, стоит мне набрать скорость в работе над «Тремя гинеями», и я помчусь прямиком к цели, а все прочее будет лишь мелькать на фоне.

28 февраля, воскресенье.

Я настолько погружена в «Три гинеи», что с трудом могу оторваться и открыть дневник (на самом деле в этот момент я снова отложила перо и задумалась о следующем абзаце про университетское образование и то, как оно влияет на профессии, и т.д.). Дурная привычка. Вчера ей эффективно воспрепятствовал Дезмонд330, который пришел ровно в час и пробыл до 19:15. Все это время мы болтали без остановки, а мне ни разу не было скучно и не хотелось, чтобы он уходил. Большую благодарность Дезмонду и представить себе нельзя. О чем мы говорили? О «Бумагах Эмберли»; о Расселах; о ее331 самоконтроле: о том, как она лежит в соблазнительной позе на полу, но делает вид, что не замечает его. «Теперь для меня нет ничего приятнее сознательного обольщения», – сказал Д. Я спросила, испытывает ли он еще влечение, и Д. воскликнул: «Нет! Все прошло, все прошло. Как сказал один мужчина в поезде, я не импотент, но с меня хватит». Возможно, это было сказано, чтобы выкинуть из головы мысли о безымянной американской даме. В любом случае он сиял – милый старина Дезмонд, гладкий как мрамор, с брюшком, почти лысый, в странном наряде XVIII века, будто он только что отобедал в клубе с Джонсоном332, – своего рода Голдсмит333 или Босуэлл334, их родственная душа. Он полон человеческой доброты, словно сочная виноградина. Полагаю, теперь Д. не ставит перед собой цель написать великую книгу, а стремится быть милым с другими людьми. «Что я могу для вас сделать?» – последние его слова, сказанные уже на лестнице. Увы, он унес с собой «Годы», что означает… – неважно. Мы говорили очень легко и весело. Я будто снова общалась с Литтоном; дискутировали о стиле Киплинга: у него есть та же цитата335 о человеке, который перерезал себе горло и напоминал малиновку, что и у меня. Затем – как Джек Сквайр336 скрыл свое истинное «Я», чувствительное и несчастное, фальшивым «Я». Одевается он как доктор Джонсон, но его ораторского мастерства лишен. Теперь он живет с мисс Уоррендер337 и пьет; она учит его трезвости, а он учит ее пить. Обсудили смерть Маргарет [Уор]-Корниш в больнице Святого Георгия, после того как она ошпарила себе ногу. Часа в два ему [Дезмонду] позвонили на работу – он отправился в больницу; увидел, как она, вся красная от одышки, умирает. Говорил ей не бояться. Молли почти оглохла и ничего не слышит, так что она поехала домой. Д. и Сесилия338 тоже были там. Дыхание Маргарет напоминала звуки пилы. Ей давали кислород, так что она промучилась до шести утра, когда послышался топот медсестер, разносивших утренний чай, и голоса детей, похожих на птичьи, а затем она умерла. Дорогой старина Дезмонд бесконечно человечен и разумен – умеет провожать на тот свет. Еще обсудили Майкла339 и Рэйчел… Но сейчас уже час дня, этого снежного воскресенья. Нам не дали поехать в Монкс-хаус. Мисс Беван повредила машину. Нужно чинить ось. Но в любом случае это были дождливые и унылые выходные.

1 марта, понедельник.

Хотела бы я описать свои ощущения в данный момент. Они весьма необычны и неприятны. Интересно, связаны ли они с определенным «периодом жизни» [с менопаузой]? Физические ощущения: в венах пульсирует кровь; озноб; слабость – и страх. Словно стою высоко на карнизе и в ярком свете. Очень одиноко. Л. ушел на обед. У Нессы есть Квентин, и я ей не нужна. Все тщетно. Не хватает воздуха. Нет слов. Сплошная тревога. Будто вот-вот случится что-то действительно ужасное – взрыв хохота в мой адрес. Перед ним я бессильна – никакой защиты против него нет. Тревога и пустота создают вокруг меня вакуум. В основном он чувствуется в бедрах. Мне хочется разрыдаться, но слез нет. Затем мной овладевает сильное беспокойство. Думаю, ходьба бы помогла – ходить и ходить, пока не начнет клонить в сон. Но я начинаю ненавидеть этот внезапный одурманивающий сон. И все же не могу переключиться, чтобы заставить свой разум хотя бы подспудно заниматься книгой. Обрывки мысли кажутся сухими и безжизненными. Но я уверена, что надо продолжать свой танец на раскаленных углях до самой смерти. Да, выходит немного поверхностно. А ведь я бы могла копнуть поглубже, посмотреть на себя, на свою нелепость со стороны и нащупать полное спокойствие – то, которое позволит мне вынести эти муки. Порой я действительно способна на такие подвиги, но на пике страданий впадаю в ужас. Однажды я посмотрела на себя в зеркало и увидела в глазах неподдельный страх. Полагаю, все дело в том, что скоро 15 марта – день, когда моего маленького кролика [роман «Годы»], застывшего в оцепенении посреди дороги, ослепят фары. (Мне нравится эта фраза. Она придает мне уверенности.)

2 марта, вторник.

Меня раскритикуют, освищут, будут презирать и высмеивать – я только что произнесла это вслух. Тем не менее я все утро была поглощена университетской частью «Трех гиней». Неподдельная увлеченность – это надежная защита от ледяного безумия, овладевшего мной прошлой ночью. Почему оно вдруг нависло над головой, словно дождевая туча, и окатило ледяной водой? Потому что утром я отвлеклась и занималась «Картинами», а позже, во время спектакля340, подумала, что Книжное общество даже не прорекламировало «Годы» – да, но кто сказал, что у него безупречный вкус?! В любом случае это ожидание превращается в сплошную ледяную пытку. Я не сомневаюсь, что через месяц буду вполне счастлива. А пока позвольте мне время от времени описывать здесь свой ужас, внезапное ледяное безумие, отчасти, я все еще уверена, вызванное м-п. Не так страшен черт, как его малюют. Хуже всего то, что к роману [«Годы»] наверняка отнесутся с прохладной учтивостью, как к чрезмерно пространной, скучной книге. Все мои предыдущие работы вызывали споры, а эта будет тонуть медленно и мучительно. Но если так, то чего еще мне бояться-то? Полагаю, некоторые люди могут и похвалить, ведь мне действительно кажется, что в книге есть какая-то «важность». Я даже имею право на небольшую гордость за то, что готова встретить любую критику; что мы продали 5000 экземпляров по предзаказу; что мы подзаработаем; что я вношу свою лепту, а не просто забилась в угол и молчу. Кроме того, меня интересует моя собственная психология. Лично я намерена вести подробные записи своих взлетов и падений. Таким образом, озвучивание переживаний и стыда поможет уменьшить их интенсивность. И я уже доказала себе, что по-прежнему могу писать с напором, с восторгом, с увлеченностью. Теперь Би-би-си хочет от меня рассказ.

7 марта, воскресенье.

Как видно из графика, моя душевная температура резко повысилась – сама не знаю почему, разве что я слишком резво взялась за «Три гинеи». Неделя была слишком напряженная, и теперь меня ждет провал. Уверена, что он будет довольно тяжелым, но не фатальным, то есть книгу наверняка проклянут и чуть-чуть похвалят, однако я и сама знаю, в чем ее проблема, и проблема эта не случайна*. Еще я знаю, что у меня как у писательницы и человека есть своя точка зрения. Как писательница я готова к еще двум книгам: «Три гинеи» и «Роджер» (не говоря уже о статьях), – интерес к ним и защищенность моей сегодняшней жизни неоспоримы. По-моему, я доказала это еще зимой. И это не бравада. И если честно, снижение популярности – то, что люди больше не проявляют энтузиазма, – дает мне возможность спокойного созерцания. Кроме того, я могу сохранять отстраненность. Не придется искать чьего-то общества. Короче говоря, я, как ни крути, защищена и с нетерпением жду – после неизбежных метаний и смятения в течение следующих десяти дней – размеренных уединенных и плодотворных весны, лета и осени.

Надеюсь, это решено раз и навсегда. И, пожалуйста, помни об этом в пятницу, когда выйдут рецензии.

* Мы продали 5300 экземпляров по предзаказу.

Вчера были в Кокфостерсе и видели на берегу старуху-бродяжку, которая развела костер в этой сырости и ела сухой хлеб. Я убрала «Так что же нам делать?»341 в карман. Любопытное произведение. Видела также памятник Джорджу, графу Грею, родившемуся в 1702 году342. Съела тост с маслом и джемом и увидела девушку, которая шла в дом викария репетировать религиозную драму. Много встреч. Этель Сэндс, Шоу Дезмонд343. Элизабет Боуэн. Мисс Леб344 у Клайва.

8 марта, понедельник.

Во время прогулки по Кокфостерсу я видела отца, мать и маленького мальчика (в школе эту семью высоко ценят, а один из них сказал, что я пялилась на мать), к которому обратился отец:

– У меня есть для тебя большая книга.

– Отец, я уже собрал есть несколько марок.

– У меня их гораздо больше.

В роли отца я тут же представила Л., у которого есть ребенок. Забор вокруг парка; пришлось идти пешком, поскольку наша машина до сих пор в ремонте, а на всех воротах висели таблички «Частная территория» или «Частная дорога». Я начала проклинать владельцев больших парков, ведь из-за них мне пришлось идти по дороге, которую постоянно бороздили автомобили и грузовики; бродяги. Был влажный холодный день: накануне ночью шел дождь; трава на обочине вся сырая. Женщина средних лет пыталась развести костер; мужчина в поношенной одежде лежал на боку в траве. У обоих были глупые грубые, суровые широкие лица, как будто эти люди готовы разразиться бранью, если кто-то заговорит с ними или слишком долго задержит на них свой взгляд. Когда мы вернулись через час, женщина уже развела костер, а мужчина сидел среди старой одежды и обрывков грязной бумаги, а еще, по-моему, рядом стояла детская коляска. Она отрезала кусок хлеба от буханки, но масла не было. Вечером стало очень холодно, и, когда мы сели за утку, Л. сказал, что ему интересно, как они коротают ночь. Я ответила, что они, вероятно, идут в работный дом345. Это оказалось вполне созвучно книге «Так что же нам делать?», которую я читала в поезде. Но, кстати, она произвела на меня не такое сильное впечатление, как я ожидала. Яркая, но пока довольно многословная.

10 марта, среда.

Приближается роковой день, и я думаю, что если мне удастся выскользнуть после чая и купить газету, то завтра, когда моя репутация будет напоминать старый окурок, я испытаю все это на себе. «Три гинеи» слишком вымотали меня, чтобы даже пытаться подобрать более подходящую метафору. В своем, пожалуй, трусливом желании освободить следующую неделю, я набила текущую до отказа: вчера приходила Кристабель, сегодня должна быть Нэн Хадсон, и, к моему ужасу, Л. пригласил на завтра миссис Р. и Элейн346, а Багеналей347 на сегодняшний ужин. В пятницу мы уезжаем – обреченная, отвергнутая, осмеянная романистка. Какое мне до этого дело? Я начинаю насвистывать, но сил не осталось.

12 марта, пятница.

Какое облегчение! Л. принес мне в постель ЛПТ и сказал, что выпуск очень хорош. Так оно и есть, а в «Time & Tide»348 меня называют первоклассной романисткой и величайшим поэтом-лириком. И я уже с трудом перечитываю рецензии, но чувствую легкое оцепенение, думая, что это не ерунда; книга действительно производит эффект. Но, конечно, не совсем тот эффект, на который я рассчитывала. А теперь, моя дорогая, после всех этих мучений ты свободна, цела и невредима. Можешь двигаться вперед. Так что я прекращаю жаловаться; трезвая радость. Едем в Монкс-хаус. Сегодня возвращается Джулиан.

Использую последние пять минут перед обедом и отмечу, что, хотя я полностью избавилась от желчности, раздражения и отчаяния последних недель и не собираюсь к ним возвращаться, я снова нагрузила себя «Тремя гинеями», над которыми усердно и кропотливо работала. Впряглась, чтобы тащить эту телегу по бездорожью. И поэтому кажется, что нет никакого отдыха; нет чувства завершенности. Человек всегда подчинен инстинктам и не может жить без напряжения. Теперь «Годы» полностью исчезнут из моего сознания.

Машину починили. Но льет дождь.

Вулфы отправились в Родмелл в пятницу, 12 марта, и вернулись в Лондон в понедельник, 25 марта, во второй половине дня.

14 марта, воскресенье.

Из-за двух колонок в «Observer», восхваляющих «Годы», я в таком возбуждении, что не могу, как и предсказывала, продолжать «Три гинеи». Я даже откинулась на спинку кресла и представляла, как люди читают эту рецензию. И когда я вспоминаю, как мучилась в этом самом кабинете больше года назад, когда мне казалось, что три года работы псу под хвост; когда вспоминаю, как по утрам сражалась с гранками, писала по три строчки и возвращалась в кровать – худшее лето в моей жизни, но в то же время самое поучительное, – неудивительно, что у меня дрожат руки. Больше всего радует то, что теперь, когда де Селинкур349 прочел «Годы», моя задумка уже не кажется такой слабой и невнятной, как я опасалась. В ЛПТ книгу называют лебединой песней среднего класса, набором изысканных образов, а он видит, что это творческий и конструктивный роман. Я, конечно, еще не дочитала его статью, но он ухватил некоторые ключевые мысли. Это значит, что книгу будут обсуждать, а «Три гинеи» ударят точно в цель – куй железо, пока горячо, – и мое чрезмерно тщательное планирование не пройдет бесследно в этом потоке жизни, как мне казалось. Впрочем, такая уверенность неожиданна даже для меня. Если я и могу назвать что-то своим триумфом – простите за столь вычурный язык, – так это день, когда пришел Дезмонд, а у нас в гостях была Нэн Хадсон; я чуть не лопнула от желания обсудить с ним «Годы», а Нэн сидела как размоченный в теплом молоке хлебный мякиш; я собралась с силами и вынудила ее обсудить со мной свою жизнь и Этель (это была уловка), вместо того чтобы пустить этот мучительный час псу под хвост.

Теперь, по крайней мере, доход гарантирован. Л. купит новую машину; мы снова на плаву; а мой последний круг – если проживу еще хотя бы лет десять – должен быть плодотворным. Работа и только работа. Но в данный момент облегчение так велико – ничуть не постыдное облегчение, вовсе не вызванное славой, – что я как будто раскачиваюсь вверх-вниз, словно куст, на который приземлилась огромная птица. И все же нельзя забывать, что меня ждет немало сильных ударов. И многое в «Годах» написано очень слабо – например, сцена в колледже до сих пор заставляет меня краснеть.

Вчера вечером ужинали в Чарльстоне. Джулиан возмужал, то есть стал энергичным, сдержанным, как мне кажется, озлобленным; в его тоске теперь есть что-то трагическое; рот или лицо гораздо напряженнее, как будто он много размышляет в одиночестве. Несса сказала, что он не до конца отказался от своей идеи поехать в Испанию – все зависит от того, удастся ли ему найти работу здесь. Я почувствовала, как он изменился, став взвинченным, напряженным, защищающимся; все еще ласковый, но уже не спонтанный. Сегодня он придет к чаю. А Л. раздражает чрезмерная «эгоцентричность» моей семьи – мол, Нессу заботят только ее дети; безрассудный Джулиан даже не может сообщить ей о своем решении; все «кудахчут». Отчасти это связано с его семейным комплексом, но доля правды в словах Л. есть.

А я теперь могу воплотить в жизнь свою философию свободной души. Вот о чем я думаю: нет нужды идти на писательский аукцион350 20 марта. Все ложное можно отбросить.

15 марта, понедельник.

Ленюсь этим утром. Голова усталая. Слишком много разговоров с Джулианом и Банни351. Что это за жизнь такая, если вид наших давних друзей и племянников, вернувшихся из Китая, вызывает легкое сожаление, то есть тоску по вечеру, который можно было провести в тишине?! Джулиан довольно эгоцентричен. Он зациклен на мыслях о каком-то долге. А раз он должен сделать что-то для мира в целом, то скрежет металла по гранитной плите мы-то можем и потерпеть. В любом случае я слишком устала, чтобы писать, и думаю, не переделать ли мне вырезанные из романа «Годы» фрагменты для единого издания352? Зачем мне это? Пожалуй, полная версия даст лучше раскроет мою аргументацию. Но роман-то уже вышел как есть, и нет нужды думать об этом всерьез*. Держу идею в голове и буду судить по рецензиям – вот только все они несерьезные, – насколько книга в своем нынешнем виде попала в цель или промахнулась. Останемся здесь до 30 марта; Л. позвонил в типографию – заказали еще 25 экземпляров романа «Годы». Думаю, продажи могут оказаться очень даже неплохими – скажем, 10, 11 или 12 тысяч штук.

Размышляю о «Гиббоне». Пожалуй, недельный перерыв, чтобы закончить статью, пришелся бы весьма кстати. Не думаю, что буду особенно обращать внимание на то, как обо мне судачат; жду конца следующей недели; к тому времени все рецензии уже выйдут и забудутся, а потом, даст Бог, мы приедем сюда на 10 спокойных дней на Пасху. Мы вполне достаточно выполнили свой долг перед семьей и обществом.

* Кажется, 5300 экземпляров продано по предзаказу.

17 марта, среда.

Вчера коммунистическая пресса начала свое подтрунивание. Джон Брофи353 в «Daily Telegraph» – банальная слабая книга среднего класса. Да будет так. Это насмешка уже забыта. Но я слишком устала, чтобы взяться за главу «Трех гиней» о профессионалах, поэтому пишу здесь. Вчера у нас обедал Бакстон354, который никогда не слышал ни обо мне, ни о моих мучениях; потом я надела свою новую шерстяную накидку и прошлась под дождем по всему Гайд-парку, теперь розовому от трибун для коронации. Сегодня утром сообщают о смерти Остина Чемберлена355, а у меня выходной. Надеюсь, рецензий не будет. Л. сильно раздражен; пойдет к Хенсману. Нет, не могу я писать; думаю, не взглянуть ли мне еще раз на своего «Гиббона»? Очень мудро было освободить эту неделю от дел, если не считать завтрашнего визита к настойчивому Хейворду356. Но мы знаем, что «Spectator»357 отведет роману «Годы» целую страницу, а «Evening Standard»358 – две колонки; Дезмонд обещает две колонки в воскресенье, а в пятницу выйдет NSN, так что покой мне пока только снится. Нет, всерьез я больше не переживаю, ведь есть всего два вида критики: коммунистическая и свободная. Какой ужас, если бы существовала только одна. А так меня обсуждают (как обычно), и никто пока не видит сути – моей точки зрения.

19 марта, пятница.

Это один из самых странных моих опытов: почти все называют «Годы» шедевром. Например, в «Times». Банни и другие*. Говард Спринг359. Если бы еще неделю назад, не говоря уже о шести месяцах, кто-то сказал мне, что я напишу нечто подобное, я бы подскочила, как подстреленный заяц. Просто немыслимо! Хвалебный хор запел еще вчера; между прочим, я гуляла в районе Ковент-Гарден и наткнулась на собор Святого Павла; впервые была в КГ; услышала пение старой поденщицы, которая убирала стулья в предбаннике; затем пошла в «Burnet»360, выбрала материал; купила «Evening Standard» и читала похвалу в свой адрес, пока ехала в метро. Спокойное тихое чувство – слава; я уже закаленная и не думаю, что буду сильно трепетать. Сейчас я должна опять вернуться к «Трем гинеям».

Полагаю, только что пришел Хенсман – едва ли меня это расстраивает, ведь я не думаю, что раздражение вообще стоит того. К слову, мисс Стракан покрылась пятнами. Л. думает, что это из-за блох. Я слышала, как он сейчас говорил о них в офисе издательства. Я немного поработала над «Тремя гинеями», но не могу толком сосредоточиться и мысленно улетаю, потому что меня, без сомнения, хвалят.

Вчера у Хейворда мы услышали странную историю. Он живет на Бина-Гарденс; Бина – сокращение от Рубина361, имени любимой дочери строителя. Он сидит скрючившись на треугольном стуле. Не может встать. У него комната нетворческого человека, слишком опрятная и аккуратная. Кэррингтон нарисовала ему книжный шкаф с книгами разного размера. Две стеклянные лошадки на викторианском столе из красного дерева; разрозненные цветы; блюдо с аккуратно разложенными фруктами. История о его домовладельце: он сидел в тюрьме за то, что писал непристойные письма девочкам в Родин362, адресованные «старосте», из-за чего они попали к директрисе. Он сочинял их на кухне, пока миссис Бейкер [кухарка?] готовила ужин для Джона. Хейворд опросил жильцов и изложил факты. Ему нравилось рассказывать свою историю, отчасти чтобы произвести на меня впечатление, а отчасти, думаю, чтобы поглумиться над Драйденом363 и редактурой. Говорит, что от весны не ждет ничего, кроме фургона с мороженым «Wall’s»364. У него толстые мягкие красные губы, застывшие зеленые глаза и угловатые черты лица, как у цирковой мартышки. По мнению Тома, сказал он, англо-католики не могут, согласно церковным устоям, пользоваться противозачаточными средствами. Отсюда и непристойные письма, я полагаю. Еще одно перо в шляпе церкви Тома365. Теперь я прокрадусь наверх и проверю, ушел ли Хеманс. Хочу пойти на Каледонский рынок и побаловать себя.

* Кое-что о шедевре и о том, что миссис В. со времен романа «На маяк» может дать нам больше, чем любой ныне живущий романист… Мол, поразительная плодовитость.

22 марта, понедельник.

Но я не пошла. Был дождь. А я, видимо, оставила свой зонт, в автобусе. Мозги устали – да, напряжение последней недели было слишком велико. Теперь я отдыхаю от рецензий до среды (когда выйдет «Listener»366, а потом до воскресной статьи, над которой работает Дезмонд. «Три гинеи» задерживаются, а ведь мне не терпится высказаться. Описать ли мне старину Котелянского, с которым мы виделись вчера. Л. смотрел на телефон, думая, не сошел ли он с ума. К. «переболел». По-моему, просто муки одиночества. Успокоился. Угостил нас чаем на жестких стульях в подвале; оскорблял Оттолин и Марри367. Все, хватит на сегодня писанины.

25 марта, четверг.

Да, пролежала два дня и сегодня не могу писать. Но отдых божественный. Рецензий нет. В «Listener» ничего. И продажи отличные. Ажиотаж перед Пасхой – вчера было продано 280 штук. Несса к чаю. Но писать не буду – лишь подписываю книги и жду, когда высохнут чернила. Брюс Ричмонд попросил один экземпляр для больницы на Грейт-Ормонд-стрит. Лодочные гонки в 11:30. А завтра мы уезжаем. Никаких писем о романе «Годы», кроме одного от леди Саймон. Котелянский, Хейворд, Марджери Фрай – все хвалят «Годы». Больше пока никто не прочел и не высказался. Прекрасная погода: ясно и холодно. Герцогиня Бедфорд368 пропала.

Четыре дня подряд, начиная с 21 марта, Леонард отмечал в своем дневнике головную боль у Вирджинии. В четверг, 25 марта, Вулфы поехали в Родмелл на Пасху и оставались там до воскресенья, 4 апреля.

27 марта, суббота.

Нет, я не собираюсь причесывать «Гиббона», то есть сокращать его на тысячу слов. Слишком уж много требуется шестеренок, а мозги не работают. Просто пишу здесь, у камина, холодным, но солнечным пасхальным утром; внезапные лучи солнца, россыпь снега на холмах; внезапные бури, чернильно-черные тучи с щупальцами, как у осьминога, давящие; и грачи, суетящиеся и каркающие на вязах. Что касается красоты, то ее, как я всегда говорю, прогуливаясь по террасе после завтрака, слишком много для одной пары глаз. Достаточно, чтобы осчастливить все население, если бы только оно увидело это. Любопытное сочетание нашего сада с соседней церковью и ее крестом, черным на фоне Эшемского холма. Все это элементы английской жизни, случайно собранные в одном месте. Мы приехали в четверг; в Лондоне была суматоха, всюду машины; вчера наконец-то наступила полная свобода от телефона и рецензий, никто не звонил. Я начала читать «Лорда Ормонта и его Аминту»369 и нашла роман таким насыщенным, таким запутанным, таким живым и сильным после всей той бледной беллетристики, к которой я привыкла, что у меня, увы, снова возникло желание писать художественную прозу. Мередит недооценен. Мне нравится его стремление уйти от обычной прозы. К тому же у него есть и юмор, и некоторая проницательность – больше, чем ему сейчас приписывают. Читаю и Гиббона. В общем, есть что почитать, но писать больше не могу – опять напряжение и пульсация в затылке.

28 марта, воскресенье.

И снова я испытываю легкий трепет при звоне проклятых христианских колоколов – впрочем, каким бы приглушенным ни стал их звук в Родмелле за 500 с лишним лет, я не могу испытывать к ним сильной неприязни. Утро как будто июньское. Камин и июньское утро. Рецензии Дезмонда нет – дамоклов меч. Л. считает, что он завидует. Я так не думаю – подозреваю скорее легкое недоумение. Звонит Квентин. Л. пойдет на чай. Я не пойду. Погружусь в мечты. Вот будет удача, если мне удастся поймать нужную волну! Помню, как читала «Отелло»370 в Эшеме, как сидела там в саду, такая одухотворенная.

Вчера звонил репортер из «New York Times» – сказали ему, что он, если хочет, может полюбоваться домом 52 [Тависток-сквер] снаружи. В 16:30, когда я кипятила чайник, подъехал огромный черный «Daimler»371. Затем в саду появился маленький щеголеватый человек в твидовом пальто. Я дошла до гостиной и увидела, что он стоит и оглядывается. Л. его не заметил. Он был занят в саду с Перси372. Тогда я все поняла. Он стоял с зеленой записной книжкой, оглядывался и что-то записывал. Я пригнулась, чтобы он меня не заметил. Наконец Л. заметил его. «Нет, миссис В. не нужна такая публичность». Я пришла в ярость. Какой-то жук ползет по мне, а прихлопнуть его нельзя. Жук убрал записи. Л. вежливо проводил мужчину обратно к машине, в которой сидела его жена. Хороший же путь они проделали из Лондона – жуки приползают, подкрадываются и делают записи373.

29 марта, понедельник.

Страдания идут своим обычным чередом – с утра сонливость и вялость. И нет ничего, что могло бы меня взбодрить. Вчера я много читала Уайта374 о Селборне и «Лондонского шпиона»375. Очень холодная ночь. Нет, вряд ли это стоит записывать. Вчера мужчина в пальто делал заметки в поле, а потом кто-то стучал в дверь. Я сидела тихо. Л. был в Чарльстоне. Джулиан, по его словам, очень подавлен. Сегодня Этель Смит пишет, что прочла «Годы», но не будет комментировать, пока не прочтет еще раз. Полагаю, ей не понравилось. Что ж, она заглянет в среду. Нет. Моя стратегия – залечь на дно и не приглашать гостей до конца лета, хорошо устроиться, как медведь в берлоге. Мередит – влиятельный писатель; что будет, если противопоставить ему Генри Джеймса? Своего рода лекарственная смесь? А в Льюисе меня ждут книги: «Записные книжки» Саути376; «Листья травы»377; «История» Кларендона378 в шести томах – своего рода погружение во тьму, – все стоили от фунта до восьми.

30 марта, вторник.

Не стоит включать Шуберта379, если знаешь, что Л. против шума. Да и не очень-то хочется. Холодный пасмурный день – самое то для чтения у камина. Вчера я прогулялась до моста [Саутхиз] и обратно через редколесье – словечко Гилберта Уайта. У него странные пропорции, из-за чего холмы кажутся величественными горами, черепаха – слоном, дуб – лесом и т.д. Приятный эффект, напоминающий замедленную съемку, – будто смотришь через увеличительное стекло. Все в 6 раз больше своего истинного размера. Величайшее удовольствие для читателя. Фразы четкие, словно звон колоколов. А ведь у него не было никаких научных инструментов – только глаза. Вопрос в том, когда и как внезапно развилась наука. XVIII век – это почти средневековье.

Этель звонит и говорит, что перечитала «Годы» под руководством мисс Хадсон380 и уже не находит их невразумительными, а считает превосходными… Неужели хоть кто-то поверит? И все же я чувствую некоторое облегчение. Во-первых, это избавляет меня от необходимости спорить. Я принимаю что есть. Во-вторых, раз уж мисс Хадсон неожиданно получила удовольствие от книги, значит, «Годы» действительно будут хорошо продаваться. Сегодня наш последний день в уединении. Вечером могут доставить лондонскую почту. Квентин придет на ужин. Собрание Лейбористской партии; я даю голове отдохнуть, пока мы не вернемся. Но в четверг придется немного напрячься – весь путь до Минстеда и обратно пройдет в разговорах, но что тут поделаешь, когда умирает человек. Я имею в виду, что Джанет381 умирает. Как странно лежать здесь, спокойно созерцая отдаленный, но неизбежный конец, а Эмфи382 и вовсе за ним наблюдает. Но я склонна думать, что она по-своему тихонько счастлива, за исключением Эмфи, читая по привычке свои аннотированные издания Вордсворта383 и Мередита. Кажется, именно их она читала вместе со мной в парке в Фирле 30 лет назад.

31 марта, среда.

Слава богу, сегодня мне лучше. Ясность и стабильность – я сейчас греюсь на солнышке у окна. Все равно не буду писать до понедельника. Утро словно июньское. Деревья издают странный шелест, как будто лопаются почки, трескаются ветки. Каркают грачи. Деревья еще голые и яркие. Вчера вечером пришли письма. Лорд Оливье384: «Будучи не в духе и не в настроении браться за серьезные книги, я прочел “Годы”» – такая вот бессмыслица. Первые посетители – Хью385; вечеринка Салли Чилвер. Сегодня пришло уклончивое письмо от Спэрроу386 и извинениями и просьбой не читать рецензию, которой он ей не гордится. Л. назвал его «мелкой свиньей». Этель увлечена Дотти. Да будет так. Квентин вчера вечером порадовал меня, похвалив «Годы» за поэтичность и назвав «На маяк» самым странным романом, который он когда-либо читал. Хорошая встреча. Мистер Мэйсер Райт387 принес каминные решетки и кочерги. Луи388 в восторге. Очевидно, что писать я не могу. Рука отказывается держать ручку.

2 апреля, пятница.

Сама себе удивляюсь! Сегодня я вполне сосредоточена и бодра, мысли льются через край, потому что в пятницу Эдвин Мюир389 в «Listener» и Скотт Джеймс390 в «Life & Letters»391 так чертовски расстроили меня, отвесив свои пощечины. Оба они знатно унизили меня: Э.М. сказал, что «Годы» мертвы и разочаровывают, – то же самое, в сущности, сделал и С. Джеймс. Свет померк; меня прибило к земле. Мертв и разочаровывает – значит, меня раскусили, и эта одиозная мешанина, которую я назвала книгой, оказалась сущим провалом, – впрочем, так я и думала. Нет в ней жизни. Она гораздо хуже горькой правды и яркой оригинальности мисс Комптон-Бернетт392. Эта боль разбудила меня в четыре утра, и я сильно переживала. Весь день, пока я ехала к Джанет и обратно, прошел как в тумане. Но около семи он развеялся. В «Empire Review»393 была хорошая рецензия в четыре строки. Лучшая из моих книг – помогло ли это? Нет, не думаю. Но восторг от того, что по тебе проехались, вполне реален. По какой-то причине я чувствую себя бодрой; веселой; возбужденной; боевитой – даже больше, чем от похвалы. Конечно, мне было приятно услышать от Л., что никто из наших друзей не читает «Listener». В любом случае мое настроение поднялось, стало спокойным и ровным, а я снова почувствовала себя неуязвимой, твердо стоящей на ногах, бойцом.

Мне никто не писал. Итак, я чувствую, что пощечины закончились и можно начать все сначала. Остался только Дезмонд, если, конечно, он приедет, а потом – абсолютная свобода.

Очень интересный визит к Джанет [и Эмфи]. Обе они настолько бодры, веселы и даже очаровательны, насколько это возможно. Джанет округлилась и похорошела, с красивым… Позвонили Кейнсы – Мейнард читает «Годы» и полон энтузиазма. Что ж, это радует… А главное, дает больше шансов «Трем гинеям». Сейчас я готовлю свою радиопередачу, дату выхода которой мы пытались перенести, но вернемся к Джанет и Эмфи. Маленький солнечный домик с соломенной крышей, полный красивой мебели. У Эмфи так горят глаза, словно она всегда жила своей жизнью. Э. совершенно непринужденна; разговорчива; человечна; непосредственна. Порхает, как обычно, из комнаты в комнату, и перебивает, вольная птица; один глаз слезится, но никакого уныния – неподдельное веселье и радость. Джанет, видимо, и правда умирает, но они не знают, как долго она еще протянет. «Какая скука, – говорит она, – подхватить эту заразу как раз в тот момент, когда мы планировали провести приятную старость вместе. Мы столько всего хотели сделать». Они собирались поехать в Голландию и посмотреть на птиц. И это не было позерством; никакой скованности; все очень естественно. Мы немного поговорили с Джанет, потом с Э. Последняя сказала, что не верит, будто смерть кладет всему конец: «Что такое 70 лет? Так мало – так мало. Для чего все это, спрашиваю я себя, если на этом все закончится. О нет, мы продолжим жить – я уверена. Иначе и быть не может – как бессмысленно… – говоря это, она опирается локтем в сером джемпере на край стола; стекает слеза. – Джанет в это не верит – она не ходит в церковь. А я хожу. Я только посмотрю, готова ли она принять тебя. Да, мы всегда были бедны. Но потом приняли решение отказаться от походов в театр и лишней одежды. Мы хорошо питались: мама всегда говорила, что по молодости это особенно важно, – а потом нам приходилось зарабатывать на жизнь. Это было так здорово – знакомиться с интересными людьми. Очень немногим девушкам в наше время приходилось работать».

Немного посплетничали с Джанет, ибо времени было мало, о прошлом и настоящем; о ее вере, благодаря книге Херда394, в некую общую жизнь, а не в индивидуальную. Какое-то мистическое выживание. Молодежь хочет этого. Никакой религии. Кэтрин Асквит395 зовет в гости, но я сомневаюсь, что она готова к визитам. Я вполне счастлива; есть некоторый дискомфорт; не могу сидеть или гулять.

Странный переход от мысли о том, насколько я плохая писательница (после Мюира), к представлению о себе как о великой писательнице (после Мейнарда). В общем, быть плохой означает большее чувство свободы, но не славы. Разница между тем, чтобы прислониться спиной к стене и беззаботно парить над своими владениями… Парить над владениями – каково это? – самая звучная поэтическая строка396.

3 апреля, суббота.

Теперь мне предстоит выступить в эфире 29-го числа. Речь пойдет о следующем: слова не могут быть ремеслом. Я собираюсь пренебречь названием и поговорить о словах, о том, почему они не позволяют превратить их в ремесло. Они говорят правду; другого толка от них нет. Нужно два языка: язык вымысла и язык фактов. Слова – это не люди… Они не зарабатывают денег, требуют уединенности – почему?! Для сцепления друг с другом, для продолжения гонки. Мертвое слово. Пуристы и импуристы397. Есть только впечатления, но не утверждения. Я тоже уважаю слова. Слова вызывают ассоциации. Блаженство уносит прочь398. Мы легко можем создавать новые: «squish–squash», «crick–crack»399. Но в письменной речи их использовать нельзя400.

4 апреля, воскресенье.

Еще одна любопытная особенность. Мейнард считает «Годы» моей лучшей книгой; говорит, что одна только сцена Элинор и Кросби превосходит весь «Вишневый сад» Чехова401, и это мнение очень умного человека, пускай сказанное от чистого сердца, волнует меня гораздо меньше, нежели нападки Мюира, которые медленно, но верно проникают в душу. Дело не в тщеславии, а в каком-то другом чувстве, и оно исчезнет сразу после выхода следующего номера «Listener». Л. ездил в Тилтон и там вдоволь наговорился с близкими друзьями. Мейнард нездоров; судорога в сердечной мышце. Пальцы ног не разгибаются. Лидия встревожена. Странно, ведь на Рождество он сказал, что здоров как никогда. Разговоры о том, что делать с Джулианом, который всем кажется подавленным. И никаких газет сегодня утром – сколько же на меня вылилось злобы, что я весь день была в легком раздрае. Но если Дезмонд и возьмется за меня, он позволит себе немного благосклонности и уныния. Скорее всего, он не возьмется. Поскорее бы избавиться от рецензий! С огромным удовольствием читаю Бальзака402. Возвращаются силы читать романы.

Мейнард назвал «Годы» трогательной книгой; более нежной, чем все остальные мои работы; она не озадачила его, как «Волны»; символизм не напрягает; очень красивый язык; нет лишних слов, только нужные; он еще не закончил. Но как совместить два противоположных мнения: что это самая человечная книга и самая бесчеловечная? Ох, забыть бы все и писать – завтра я просто обязана сесть за работу.

9 апреля, пятница.

[Лондон] «Твоя отрада вряд ли хороша – она, конечно, слепоте сродни»403. Да, но моя отрада не слепа. Именно об этом достижении я думала в начале четвертого утра, когда мне исполнилось 55 лет. Я лежала без сна, такая спокойная и довольная, как будто выбралась из водоворота событий, погрузилась в голубое тихое пространство и пребывала там с открытыми глазами, в безопасности, готовая ко всему, что может случиться. Такого чувства у меня прежде никогда не было, но с прошлого лета оно возникало несколько раз – в глубокой депрессии, когда я как будто выходила из нее, откидывая одеяло, лежа в постели и глядя на звезды, – в те ночи в Монкс-хаусе. Конечно, днем это [?] раздражает, но что поделаешь. Так было вчера, когда пришел старина Хью и ничего не сказал о романе «Годы». Он стал толще, грубее. Я не чувствовала в нем прежнего добродушия – думаю, Голливуд немного испортил его. Пришел Ишервуд. Мы болтали о королевской семье: Хью будет писать репортаж о коронации для «Daily Mail» и получит £200 за 2000 слов. Потом он рассказал нам правдивую историю о Фрэнке Воспере404 и мистере Уиллесе405 – содомия – внезапный порыв у борта корабля – как располнело его лицо, как он боялся стать уродом. Вот за что я люблю Хью. Но его дар рассказчика изнашивается. Мистер Дэвидсон406, пастор в бочке, приглашает его на обед. Хью не слишком интересуется человеческой природой. Его вечно что-то раздражает. Тем не менее вечеринка прошла очень живенько, а когда она закончилась, я прогулялась по площади – первая летняя вечерняя прогулка – и полюбовалась нашими патриотическими клумбами с красными, белыми и синими гиацинтами. В мае мы едем во Францию.

14 апреля, среда.

Я должна заставить себя исправить «Гиббона» и отправить статью сегодня. Но после стольких месяцев работы исправления почти заставляют меня корчиться в агонии. И чтобы успокоиться, я отвожу 10 минут записи в дневнике на скорую руку. Я закончила, то есть набросала свое эссе для Би-би-си, причем с некоторым воодушевлением. Старушка Этель приходила на чай [9 апреля] и оставила все свои шипы в моей плоти. Сказала, что я самая сильная из женщин, намекая на то, что мы с Л. по каким-то причинам не звали ее в Родмелл. Но я не стала писать и говорить ей об этом. Нет, я погрузилась в единение и тишину. Как странно! Было бы скучно, не будь мой разум так активен. Сегодня утром ни одного письма – с тех пор, как вышли «Годы», их всего 10–11 штук. Никто не говорит со мной о романе, никто о нем больше не пишет. Похоже, с глаз долой…* И я как-то глупо избегаю встреч с теми, кто будет или не будет обсуждать со мной книгу. Тем не менее она продается лучше, чем все мои романы. Издательство «Harcourt Brace» продало по предзаказу в Америке 12 тысяч экземпляров – мой рекорд. Честно говоря, я не знаю, что и думать об этой книге: хороша она или плоха? Честно говоря, я шоке и поэтому не буду думать, а как можно быстрее вернусь к «Трем гинеям». В голове опять свежо, словно рассвет в июне. Впереди еще один рывок.

Сегодня вечером ужин с Кингсли Мартином, Стивеном Спендером и Джулианом. К.М. взволнованным голосом спрашивает Л., почему я не хочу писать для NSN. «Из-за денег?» Они предлагают увеличить мой гонорар и количество слов. Так что же мне ответить? Правду?

* Продано, кажется, 9300 экземпляров.

15 апреля, четверг.

Стивен называет «Годы» лучшей моей книгой, и Кингсли [Мартин] тоже, но меня это не радует. А вот Стивен – да. Не так сильно, как хотелось бы. Однако скоро я смогу свести счеты с романом «Годы»: добавить, отнять, отбросить и больше ничего не говорить. Долгий интимный политический спор. Джулиан, К.М., Стивен – все называют друг друга христианскими именами [данными при крещении]. В чем наш долг? Что должны делать такие ответственные люди, как К.М.? Пацифистом быть нельзя, ибо это безответственно. Я сидела и отделяла свою позицию от их, мысленно проверяя утверждения собеседников, убеждая себя в собственной честности и справедливости. К.М. очень невротичный, темноглазый, мелодраматичный. Много путешествующий, чересчур легко возбудимый, поверхностный человек – сплошной эмоциональный вздор, неуверенность в себе, неприкаянность. Джулиан вспыльчив и язвителен; корчит странные гримасы, внезапно заливается смехом; довольно груб, но честен, недисциплинирован, но имеет козыри в рукаве. Упорно хочет ехать в Испанию; не желает спорить; жесткий; твердолобый; у него есть забавные фразы вроде «присоединиться на время распри». Гарри Поллит407 впадает в ярость, когда его просят организовать любовные приключения Тома и Стивена408 – вполне естественно, как сказал К.М., быть под контролем КП [Коммунистической партии] в этой войне; быть опустошенным смертями; надоедать с отношениями. В КП принимают только тех, кто предан Делу. К.М. много занимается милитаризмом, так что мы обсуждали ручные гранаты, бомбы, танки, словно генералы, опять оказавшиеся на войне. И я почувствовала, как во мне разгорается пламя «Трех гиней», потушенное «Гиббоном» и Би-би-си, – сейчас мне надо править свою речь, но после вчерашней болтовни я сегодня утром на это не способна. Стивен болтал без умолку, слишком бессвязно, но, повторюсь, доставил мне огромное удовольствие. Говорит, что «Годы» дают ему ощущение потока времени и роман очень точен, но об этом он напишет в «Left Review»409. Таким образом, молодежь на моей стороне. Против: Вита, Элизабет Уильямсон, Хью Уолпол. За: Мейнард, Хейворд, Котелянский, Несса, Стивен. Я перечисляю только тех, кто высказался лично, а не написал; на классификацию последних ушло бы целое утро. Любопытно полное отсутствие писем от поклонников. Но продажи в Америке только начались. Я ведь говорила, что книга там продается – ох, кажется, говорила, но мысли путаются. Читаю Бальзака, читаю мемуары Августина Биррелла410, а теперь с неохотой закрою «Гиббона»; как же хочется закончить. Начать ли мне другую статью? О письмах Скотта411?

21 апреля, среда.

Какое счастье – воспользоваться этой страницей, чтобы снять напряжение, после того как я пыталась уложиться в 17 минут для Би-би-си, где передачи длятся то 25, то 15 минут. Проклятое Би-би-си. И NSN тоже. Они постоянно донимают меня, не дают побездельничать в Монкс-хаусе. Я придумала статью о тетушках Гиббона412. Почему? Отчасти из-за неосознанного давления со стороны Леонарда. Тем не менее выходные в Монкс-хаусе в целом прошли хорошо. Очень холодный ветер. Ходила на чай в Чарльстон и в кои-то веки застала там всю семью. К сожалению, Джулиан упрям как осел и хочет водить машину скорой помощи [в Испании]; это печалит и Нессу, и нас тоже. Так он и будет держать нас всех в напряжении, но это продлится не более двух месяцев, и какой вообще смысл загадывать наперед? В понедельник мы поехали окольными лондонскими путями, через полуживые старые деревни, в Икенхем, где чуть ли не силком заставили Салли спариваться; последующая брачная ночь заняла более двадцати минут. Л., конюх и мистер Ллойд помогали; я благоразумно и целомудренно ждала в машине и показывала детям Мицци413. Потом вернулись домой, где меня ждала Вита; красная как помидор; один глаз желто-голубой; неосознанная, легкая и ленивая, как обычно. Мы спорили об Этель. Когда речь зашла о «Годах» – их мог бы написать кто угодно, никакой дикой поэзии, – заглянул Л. и сказал, что Билли [Робсон] придет на чай, прекратив тем самым наш спор. Она отправилась в «Curtis Brown»414; потом на премьеру «Эдвардианцев» в Ричмонде415; позже пришел Джулиан с моей стеклянной рыбкой416; наконец-то нам починили машину; поспала у камина. В воскресенье началось летнее время; я поднимаю глаза и вижу, что мои часы все еще на час отстают.

Эти мелкие статьи отнимают все время; сегодняшний день испорчен, потому что я должна закончить речь для выступления и отправить ее в «Listener». Больше никогда. И все же волнительно, конечно, писать речь, которую потом будешь произносить, – полагаю, она получится злобной. Хорошая была бы статья, но текст написан именно для выступления, и это все портит. Под проливным дождем мы отправились к Нессе, видели герцога Кентcкого417, проехавшего в своей машине с гербом, а потом купили несколько китайских горшков у Джулиана.

27 апреля, вторник.

Да, это было бы здорово – посидеть на свежем воздухе и выпить в каком-нибудь французском городке, вдали от всего этого. Надо купить у Мюррея418 новое платье, но не хочу хлопотать. Вчера вечером были в опере; Рэймонд, Молли и Шоу-Тейлор; не так хорошо, как раньше; блеклая претенциозная опера «Ариана»419. Репетиция на Би-би-си в три часа; потом Мемуарный клуб420. Продажи падают. Приближается коронация. Но 7-го мы уезжаем. Л. предложили целую серию выступлений на Би-би-си. Никогда больше не буду готовить ни одну речь.

29 апреля, четверг.

Л. говорит о складе [книг]. «Этого здесь вообще не должно быть…». Я только что выступила на Би-би-си. Никогда больше, больше никогда. «Кое-кто не проверил все должным образом». Итак, мы решили, что до июня следующего года «Hogarth Press» перестанет существовать или сменит владельца. Да, думаю, после некомпетентной мисс Лэнг это окончательное решение. Произошло много событий – мелких обязательств, самым приятным и действительно счастливым из которых было заседание Мемуарного клуба. Мы ужинали в своего рода гостиной в задней части «Etoile»421 и были очень воодушевлены, несмотря на дождливый вечер. Дункан простудился; у Банни коклюш; Морган ужинал с Форрестом Ридом422. А вот Дезмонд заливался соловьем – никогда еще не видела его таким ликующим, как в этом году, словно он все силы бросил на то, чтобы светиться и получать удовольствие. И мой наперсток тщеславия мгновенно наполнился, когда он сказал, что мой «Гиббон» в 20 раз лучше всех остальных и похвалил «Годы», назвав роман прекрасным, и заявил, что собирается написать обо мне длинное эссе (но не напишет). Потом мы с Молли расцеловались; Мейнард предложил Д. прочесть лекцию о Л.С.423; мы съели по куску вкусного мяса и дошли до студии [Ванессы]. Д. прочел забавный рассказ о своем приключении во Флоренции, когда они с Мейнардом поменялись ролями424. Потом старина Дезмонд «оказал услугу». То есть у него в рукаве было несколько заметок; он удобно устроился в кресле и абсолютно легко и непринужденно рассказал нам об Уилфриде Бланте425 и собственной охоте. Потом о Тревельянах: как сэр Д.О.426, словно огромная горилла, несся по лесу в разгар охоты, чтобы сказать, что стихи Альфреда Лайалла427 настолько близки к настоящей поэзии, что и представить себе невозможно. Ох, прекрасное было выступление, а потом он остановился, хотя мог и продолжить, ведь нам ничуть не наскучило. Затем Морган прочел забракованное введение к письмам Лоуренса428, которое теперь будет писать Банни. А потом мы пошли домой под дождем. Дезмонд сказал, что мы ни на день не постарели и по-прежнему, как раньше, наслаждаемся обществом друг друга. А Морган сказал: «Я испытал такую привязанность ко всем вам, что чуть не прослезился», – так, кажется. В любом случае это огромный успех, и я не шучу.

Ох, как же меня вчера оскорбила Марджери Фрай, когда она вошла в комнату и заявила, что о романе «Годы» в прессе отзывались с таким пренебрежением, что она переживала, как бы это не повлияло на продажи. Именно так сказала бы Дора Сэнгер429. Но я взяла себя в руки и высекла из нее несколько искр, а потом пришли Дэвид и Рэйчел Сесил, и я получила самую большую в своей жизни порцию похвалы и понимания. Д. сказал, что «Годы» принесли ему больше пользы, чем любая другая книга, и что это глубоко человечный и трогательный роман, настоящий успех, а Р. дополняла его отзыв соответствующими цитатами. Я воодушевилась и чувствовала искренность. Би-би-си сегодня вечером; я отложила званый ужин и наверняка все будет хорошо. Вчера вечером я отдохнула, читая Лотту Лиф430, выспалась и посвежела.

30 апреля, пятница.

Вот мы и добрались до последнего дня этого волнительного месяца, который оказался гораздо лучше, чем я себе представляла. Не ЛПТ ли сегодня утром заканчивает свою «столетнюю» статью упоминанием великой художницы ВВ и романа «Годы», увековечивая ее имя в самом названии?431 Интересно, почему они из кожи вон лезут, пытаясь выказать свое почтение? Если бы не отъезд Джулиана в Испанию, я бы всецело радовалась нашей поездке во Францию.

Выступление на Би-би-си прошло умеренно успешно, то есть я взяла себя в руки и прочла текст с легкостью и воодушевлением; затем столкнулась с очевидным фактом, что мои эмоции не зажгли Джорджа Барнса, который долго и томно напоминал мне Адриана в периоды упадка сил (сейчас А. не такой уставший от жизни – он произвел очень даже приятное впечатление, когда на днях пил у нас чай). Но ощущение мыльного пузыря, мушки в глазу и все прочие предвестники трясучки и отвращения от этого Би-би-си потихоньку утихли и прошли, пока я возвращалась домой по холодным улицам в одиночестве и думала о том, что меня мало кто слушал и что мир, как обычно, не рухнул. Облегчение было столь велико, что я тепло отнеслась к Бернсу и согласилась бы на еще одну передачу, если бы он попросил. Помни, однако, что впредь от подобных глупостей следует воздержаться.

Очень холодный пасмурный день; водители автобусов угрожают начать забастовку сегодня вечером; улицы перекрыты; во всех парках разбиты палатки и туалеты, как в Крыму [?]; столбы с серебристыми топориками вдоль тротуаров432. Королева [Мария] сказала Дэвиду Сесилу, что ее в дрожь бросает при мысли о коронации, а монархия уже не та, как во времена Виктории433. Они с Гарольдом ходили на грандиозную вечеринку в Б.Д. и согласились, что кормили невкусно, а вино восхитительное434. У короля Георга вьющиеся волосы; королева Елизавета435 толстеет; на ней были драгоценности, а оркестр в задней комнате играл «Веселую вдову»436. По коридорам идти несколько миль. Многие гости приехали на такси. Лорд С.437 одолжил им машину. Все скрипки настроены. Барнс сказал мне, что Би-би-си поставили 150 микрофонов и журналистов по всему маршруту [коронации]. Я постараюсь послушать из какого-нибудь французского кафе. Места еще есть; ассистентка моего парикмахера купила билет за 15ш438 на новозеландскую трибуну. Хью Уолпола собираются посвятить в рыцари. В понедельник мы устраиваем молодежную вечеринку: придут Спендеры, Чилверы, Джулиан, Пломер; выездной обед с Сивиллой и Бобом Сесилом, а в пятницу мы уезжаем; за эту оставшуюся неделю я должна решить вопрос с одеждой. За последние полтора месяца я написала «Гиббона», «тетушек Гиббона» и выступление для Би-би-си, заработав таким образом, надеюсь, около £60, но боже мой – какая каторга! Осталось переписать «Гиббона» – докрутить гайки, так сказать. По возвращении я немедленно возьмусь за «Три гинеи» и посмотрю, что из этого выйдет.

Элингтон439 насмехается надо мной на Би-би-си – мол, слишком заумно «для меня, простого человека», а наручные часы в 1880 году еще не изобрели, – таким образом, деканам не чуждо тщеславие, и если в «Трех гинеях» я скажу все, что думаю, то мне определенно стоит ожидать враждебных нападок. Тем не менее я так треплю языком, что его острота чувствуется не сразу. Пора прекращать эту болтовню: перед отпуском я должна быть спокойной и счастливой, и все уже позади.

Врач Л. говорит, что экзема проходит; это болезнь печатников, как ни странно; доктор Рау440 достаточно умен, чтобы строить теории, когда не знает ответа. «Ewarts»441 по какой-то непостижимой причине отказываются устанавливать нам новый туалет; вероятно, происки «Norris»442; чем еще мне заполнить последние несколько дюймов этой голубой бумаги? Продажи романа «Годы» – примерно 10 250 экземпляров; «Эмберли»443 – около 300 штук. Вчера вечером мистер Притчард444 [на Би-би-си] назвал меня весьма оригинальной и забавной. Стивен Спендер считает «Годы» моей лучшей книгой, поэтичной в хорошем смысле этого слова; выставка Нессы в начале следующей недели. Купить ли что-нибудь?445 Сейчас я скуплюсь. Все, хватит.

4 мая, вторник.

День смерти матери446 в 1895 году – 42 года назад, – и я помню этот момент, как ранним утром доктор Сетон447 уходит по Гайд-Парк-Гейт, опустив голову и заложив руки за спину. Помню также пикирующих голубей. После ее смерти нас отправили в детскую, и мы плакали. Я подошла к открытому окну и выглянула наружу. Думаю, это было сразу после смерти, раз доктор Сетон покидал дом. Картина того утра до сих пор стоит перед глазами! Что было потом, я не помню.

Я устала после нашей молодежной вечеринки: гости засиделись до 0:45. Забастовка продолжается, так что автобусов нет и приходится идти пешком. Улицы выглядят странно: все увешаны транспарантами, белыми на Бонд-стрит, красными у «Selfridges»448; омнибусов нет; настроение на улицах сниженное; такси и бесчисленные частные автомобили; толпы, стада людей бредут по тротуарам. Я зашла в новое роскошное ателье Мюррея на Гросвенор-стрит; никогда бы не стала заходить внутрь, если бы не знала владельца, когда он еще был беден; прекрасную библиотеку XVIII века превратили в рабочее помещение с длинными столами на козлах, а снаружи у стены сада стоит большое дерево. Женщины средних лет, толстые, худые, невысокие, вышагивали, словно лошади перед скачками в Аскоте, пока я застенчиво и неумело разглядывала манекены. Снова почувствовала соблазн одежды. Заказала платье; возникло искушение купить еще и пальто. Но пока не чувствую себя богатой, хотя говорят, что в Америке выходит уже 4-е издание романа «Годы» – всего лишь рекламный ход, а «Hardcourt Brace» не так щепетильны, как мы. Затем мне пришлось толкаться на Оксфорд-стрит, но плечи и ноги так ныли, что я свернула в переулок и наконец добралась до метро; меня впихнули в одну дверь и вытолкнули следом за добродушным толстяком, который сказал: «Проходите за мной». Почему «проходите за»? Какой социальный слой так выражается? Выпускники частных школ, я думаю (кстати, никаких заметок о моем выступлении на Би-би-си – только частные письма).

Как бы я ни устала, вечеринку все же надо упомянуть. Салли; Джулиан; дверной звонок – Спендеры; Чилвер449; Уильям. В общем, нас было много – камин не зажигали – теплый весенний вечер. За ужином Джулиан раскритиковал отношение «блумсберийцев» к образованию. Мол, его ничему не учили, только каким-то литературным изыскам.

– Но я хотела, чтобы ты пошел в адвокатуру, – сказала я.

– Да, но моей матери не втолковали, – довольно резко ответил он.

Сейчас, в 29 лет, Джулиан чувствует, что ничего толком не умеет. При этом он, как мне показалось, выступал против всех профессий. Это аргумент в пользу меня, у кого в лучшем случае есть полпрофессии. Салли согласилась. Спустившись, мы обнаружили Инес [Спендер]; она сдержанная, миниатюрная; типаж греческой лошади; немного суровая и непреклонная; застенчивая, я бы сказала; в красном платье-халате; молчаливая и тихая; педантичная. Уильям [Пломер] очень упитанный; как будто только что сошел на берег в Брайтоне; румяный и бодрый; много сплетен и шуток о Хью: «Хью посвящают в рыцаре, но я-то знаю, что вы будете смеяться». Я похвалила его автобиографию Хью, а Джулиан раскритиковал450. Чилвер сидел весь подавленный и нервный, так что мне пришлось угостить его кларетом, сесть рядом и завести разговор о столярном деле и лампочках. Он не прочь уйти из Министерства авиации, чтобы стать плотником и делать хорошую мебель, но, конечно, не хочет и не может, хотя Салли уговаривает его. Еще один аспект разговора о профессиях. Работа в Министерстве авиации тяжелая и нескончаемая, зато регулярная и безопасная. Джулиан нынче тоже выступает за постоянную работу, пускай даже в Казначействе. Он изучает устройство грузовиков. В Кембридже его такому даже не учили – «один только Поуп451, которого я пролистал еще в детстве». Бедный старина Джулиан, как мне показалось, на грани безумия. А потом была какая-то эрудированная политическая беседа, в которую Инес внесла свой вклад, беспристрастный и разумный. Смею предположить, в ней что-то есть, но почему они решили связать себя узами – Инес и Стивен – бог его знает. Мне они показались чужими друг другу людьми; он критичен, вежлив, не близок с ней.

Все время до отъезда расписано по часам – вот почему в пятницу я испытаю сильное облегчение: почти никаких планов на ближайшие 3 недели… А потом… Особенно это касается Л., которому постоянно приходится терпеть физическое присутствие вечно слоняющейся миссис Джонс452, нанятой мистером Джонсом453. Она напоминает мне миссис Картрайт454, которая во время Всеобщей забастовки приезжала на ржавом велосипеде. Лекция Дезмонда о Лесли Стивене назначена на 26 мая. Пойти ли мне? В новом платье? Никаких новостей о «Гиббоне» из ЛПТ, но Дэди пишет, что Д. Тревельян455 одобрил. До чего же переменчиво признание. Теперь надо написать Сьюзи Бакен456.

В пятницу, 7 мая, Вулфы переправились из Ньюхейвена в Дьепп ночным пароходом и совершили автомобильную поездку по Западной Франции на юг, вплоть до города Альби. Они пересекли Ла-Манш в воскресенье вечером, 23 мая, и, проведя сутки в Монкс-хаусе, вернулись в Лондон. Последующая хроника их путешествия напечатана Вирджинией на пяти страницах, вложенных в Дневник XXVI.

25 мая, вторник.

Вот грубая, сделанная на скорую руку хроника нашего путешествия во Францию457, и я постараюсь переписать ее всю, чтобы скоротать это непродуктивное утро.

Например: первые виноградные лозы мы увидели в Ла-Шемиль; это произошло в воскресенье 8 мая 1937 года, когда мы погожим утром ехали из Дьеппа. Дорога напоминала белый шпиль (устремленный вверх). Позже в Узерше, где мы остановились, нам встретила женщина, которая шила из белой ткани на берегу реки. Она позвала коров, но те не послушались. У реки было свежо. Цветы напоминали луг елизаветинской эпохи. В лесу неподалеку мужчина рубил дрова. Я слышала глухие звуки. Ничего больше. Мальчишка, открывший дверь большого амбара, показал нам дорогу. А еще в тот день мы прокололи шину, и мужчина в гараже, расспрашивавший о Мицци, которая всегда обеспечивает нас новыми знакомствами, рассказал, что он бывал в Гамбии и мечтал остаться там, а не в этой мертвой французской деревне, где его заставили жить родители жены.

Приехали в Суйяк. Все как двести лет назад. Вечером мы сидели на берегу реки Дордонь и видели мужчину в шляпе и гетрах, а еще женщин, стиравших белье на мелководье. У скалы стояла хижина – будто сцена из пьесы; мужчина сидел у входа, пока женщины сновали туда-сюда. Все это, повторюсь, как двести лет назад. Замок на Кромвель-роуд [?], но там была часовня и сараи с бледно-коричневыми крышами. Крыши похожи на высокие фетровые шляпы с вмятиной посередине. Часовня напомнила мне времена Руссо458. Мужчина пошел на рыбалку. Крестьяне, возможно, нанятые хозяином поместья. Внезапная сильная буря. Климат здесь, как обычно, «темпераментный».

Идеальный день – майский – забыла число. Жара. Поездка в пещеры [Ле-Эзи]. Коричневато-красные рисунки доисторических животных, наполовину стертые детьми, которые там играли, пока кто-то из Парижа не приехал и не обнаружил наскальную живопись. Весь этот регион с его прямыми тополями, живописными рощами и холмами весьма традиционен. Потом мне не повезло в лавке древностей – очень неприятные люди, вездесущие продавцы старой мебели. Обманщики – пауки, заманивающие в сети туристов. Пришлось купить тарелку за пять шиллингов, чтобы уйти из магазина без шумихи. Шкафы стоили всего £3, но не было возможности доставки. Мужчина делал некрасивые наброски парижской жизни – юношеские воспоминания, глупые и подражательные. Тщеславие художника и скупость крестьянина. Но я видела их спальню, и меня заинтересовала планировка. Спальня, в которой есть туалет. Потом стало очень жарко. Городской глашатай обходил Суйяк и бил в барабан, рекламируя пьесу Лоти459. Нам обоим, кажется, не понравился вкус трюфелей. Отличный день в Мейроне, где я бы не прочь поселиться в замке. Старуха измельчала козлобородник460. Говорила о диких кабанах – иногда их убивают; они вполне ручные; их едят. Церковь полна цветов к Пятидесятнице461. Ферма с большой голубятней; старинные вещи не берегут, а используют в быту и позволяют им приходить в негодность.

В воскресенье был праздник. Люди в ярких одеждах. Улицы деревень полны чернокожих мужчин. Дама, похожая на принцессу Грёзу462, идет к руинам. Фермерские телеги у монастыря. Маленькая девочка, которая живет при монастыре, собирала улиток для Мицци. 17 мая, пока мы заправлялись в Вильфранше, по дороге в Альби я размышляла о действиях, о том, насколько они обусловлены или продиктованы мотивом славы и публичности, а потому в значительной степени гнусны. Холодный пасмурный день. Покинули Суйяк в состоянии дикой рассеянности. На вечеринке была одна мадам, напомнившая Сивиллу Коулфакс; она ведет бухгалтерию, отвечает на вопросы о сырах, о счетах и т.д. На площади стоят большие зонты; люди ужинают под ними. Очень плохой ужин из-за толпы людей в праздничный вечер. В конце концов людей, пришедших поужинать, стало так много, что мы встали и ушли. Банковский выходной463 во Франции. Приехали в Нажак – отвратительно средневековый; с огромными балками [внутри домов?]; с жуткими ухмыляющимися головами [статуй?] вокруг средневекового фонтана. Не место для жизни – средневековье. Дома, примостившиеся на вершине скалы. Внизу распластанная река. Сюрреалистичная мертвая ползучая тишина, словно попадаешь внутрь старой ракушки. Старики сплетничают, опираясь на свои заостренные трости. Никакой жизни, никаких магазинов; грязь и нищета. Очень дождливый праздничный день в Альби. Вульгарный отель; круглые синие и красные электрические лампочки в холле то загорались, то гасли. Плохой ужин. Худший отель их тех, в которых мы останавливались. Гуляли под дождем. Собор великолепен; напоминает фабрику красного цвета; крепкий, гофрированный, похожий на скалу; расписанный изнутри. Как-то так. Дождь лил всю ночь. В номере много пыли. Стены в пятнах – возможно, клопы. Теперь мы едем в Родез, в холмистую местность на севере. Архитектура меняется. Каски все те же.

В Родезе – лучший в мире отель. Душа воспряла. Долгая прогулка после чая. Сидели и смотрели на горы, на очень зеленую равнинную соловьиную долину. Никаких фильмов о коронации. Читаю «Она и он»464 – отличный бестселлер. Не могу оторваться. Говорят, май всегда ненастный. Очень красивый ржаво-красный собор в Родезе. Кажется, в долине мы остановились заправиться. Дордонь течет через луг; крутизна зеленых холмов; деревья с пышными кронами. Холодно и серо.

Читаю «Бекфорда» Гая Чепмена465, но зачем писать об этом отъявленном эгоисте? Об этом ничтожестве! Щебет птиц и стрекот кузнечиков. Первоклассный отель в Орийаке. Изысканный ужин: яичница-глазунья, ветчина и рис. Шоколад, сливки с воздушным печеньем. Баклажаны с рубленым беконом и соусом; баклажаны, фаршированные сырной заправкой. Я забываю английские слова, например «артишок». Небо цвета грязи. Едем в Тюль.

Холодно, промозгло и сыро; ночевали в деревне Трейсак [Треньяк] – не знаю, как правильно пишется. Отправились прогуляться на вершину горы, чтобы посмотреть на камни друидов; везде сырость, зелень, деревья; кукует кукушка; маленькая пастушья ферма; льет как из ведра; тропинка, по которой мы шли наверх, следуя за указателями, петляла; божественные виды в тумане и пелене; зеленый свет. Нам, промокшим до нитки, пришлось остановиться и тащиться обратно; переоделись; поужинали за 2 шиллинга, но остались голодными и легли спать; кресел нет; чистое местечко, которое стоит увидеть, настолько оно прекрасное, даже несмотря на погоду; все еще льет дождь – сейчас мы едем в Гере, и теперь я думаю о четырехмерных персонажах, о том, что нужно освещать различные аспекты, а не одну только силу личности. Но что, черт возьми, я имею в виду? Нет, я пытаюсь оправдать собственную ограниченность – см. Дезмонда в «Sunday Times», который, как обычно, безмерно меня угнетает466. Разговор в Валансе о Талейране, герцоге Валансе467. Нет, он не очень хорош, но и не так плох. У него нет детей, он разведен – его жена была американкой. Мадемуазель Уорт468 – как-то так ее зовут. Приезжает сюда. Держит птиц и зебр в качестве хобби; имеет отель в Париже. Но вы бы видели его зебр. Внучатый племянник великого Талейрана469. Очень богат.

Потеряла очки в Божанси – прекрасный город на реке Луара. Мэнтенон в 50 милях от Парижа; старые развалины на фоне яркого вечернего неба после ужина. Поют птицы; много соловьев, очень красивых, безупречных. Безмолвие и нетронутость. Но все быстро изменилось. 50 миль в час [≈ 80 км/ч].

– C’est un oustiti—un petit singe.

– Est-ce qu’il est dangereux?470

В каждом городе одни и те же вопросы – признак скудоумия человечества. На жаре бензин расходуется быстрее. Обед в Руане на площади у собора. Англичане спрашивают, нет ли у нас соли. Я даю им соль. Бензин на исходе. Жаркое солнце, но эта дорога, напоминающая брайтонскую, пустая, ровная, безлюдная. Буданвиль [?] – 8 км. Гавр – 73 км. Надеюсь, это последнее выступление Мицци здесь. Последняя заправка. Беспокоюсь о Мейнарде до такой степени, что боюсь получать почту или покупать газеты. Ноют старые раны471. Но все же это очень хорошее завершение путешествия. Никаких плохих новостей о Мейнарде в Дьеппе; хороший отель «Rhine»; после ужина какой-то мужчина бегло и толково рассказывал о Южной Африке; о шахтах; об алмазах и их отличии от рубинов; о рыбе; о палтусе и французах, покупающих рыбу в Гримсби; о кулинарии; его жена раньше готовила; теперь он живет в гостинице; биолог; круглолицый, пухлый, энергичный; очень интересно и объективно рассказывает о фактах; любит говорить с постояльцами гостиниц об их работе. Ночной пароход; спокойное море; прибытие в Ньюхейвен; таможенники находят сигары в чьей-то машине; проходят мимо нас; мы завтракали в Бридж-Инн; яйца и бекон; вернулись в Монкс-хаус – уединение и тишина; рады креслам, а интимность и сад с пышной травой и фруктовыми деревьями не идут ни в какое сравнение [c Францией?]. Салли кинулась к Л., бросив Перси. Едем в Лондон на пару дней, а потом вернемся сюда на неделю.

1 июня, вторник.

Монкс-хаус.

Я наконец-то взялась за «Три гинеи»; после пяти дней шлифовки, перепечатывания и в какой-то мере переписывания текста моя бедная старая голова опять гудит, в основном, думаю, потому, что вчера я долго гуляла и не могла уснуть: было очень жарко. В любом случае я должна использовать эту страницу как взлетную полосу – нельзя же бездельничать все три часа; надо расслабиться и последний час посвятить дневнику. Пустая трата времени – это самое худшее для писательства. Что же еще мне делать с последним утренним часом? Опять Данте. Аж сердце замирает от радости при мысли, что я больше никогда не буду писать длинные книги. Отныне только короткие. Длинная пока не забыта окончательно – есть еще отголоски. А я говорила – нет, лондонские дни были слишком напряженными, жаркими и не способствовавшими ведению дневника, – о письме из «Harcourt Brace», в котором мне радостно сообщают, что «Годы» – самый продаваемый роман в Америке? Это подтверждается моим местом во главе рейтинга «New York Herald Tribune»472. Продано 25 000 экземпляров – явно мой рекорд (теперь я мечтаю о «Трех гинеях»)*. Если заработаем, мы подумываем купить «аннуитет»473. Очень хочется не зарабатывать на жизнь писательством. Я сомневаюсь, что когда-нибудь напишу еще один роман – точно нет, если только из-под палки, как это было с романом «Годы». Будь я другим человеком, я бы сказала себе: «Пожалуйста, пиши критику, биографию; придумай новую форму для того и другого; пиши какую-нибудь неформальную прозу, короткие рассказы, например, или стихи». Судьба здесь играет немаловажную роль, ибо, когда я закончу «Три гинеи», а первый вариант, надеюсь, будет готов в августе, я намерена отложить рукопись в сторону и заняться «Роджером». Лучше всего, на мой взгляд, усердно поработать над «Тремя гинеями» в течение июня, а потом начать читать и перечитывать свои заметки о Роджере.

Кстати, меня жестко раскритиковали в «Scrutiny»474, где, по словам Л., пишут, что я сжульничала в романах «Волны» и «Годы»; при этом очень интеллигентно (и сильно) хвалят американца-Фолкнера475 – вот и все. (То есть это все, что мне теперь остается писать о рецензиях; полагаю, умному молодому человеку476 нравится меня унижать – пускай; однако в частном порядке Салли Грейвс [Чилвер] и Стивен Спендер хвалят мой роман, таким образом, подводя итоги, я не знаю, если честно, что и думать, но думать об этом больше не намерена. В «New Republic»477 отвергли «Гиббона», так что я больше не буду посылать статьи в Америку. И вообще не буду писать статей, разве что в ЛПТ, для которого я сейчас собираюсь писать о Конгриве478.)

Стояла августовская жара; пришла Несса, и мы, как обычно, долго сплетничали. Мейнард был очень болен, но ему уже лучше. Полгода будет отдыхать. Дункан во Франции. Мы остаемся здесь на неделю в полном одиночестве. Потом будет лондонский сезон, очень бурный, я полагаю. Я должна отметить странный всплеск близости Дезмонда в тот вечер. Он пришел и ждал нашего возвращения в прошлый вторник; прочел нам свою лекцию о Лесли Стивене, довольно вымученную и честную, но поверхностную, после чего мы с ним, сидели в сумерках с открытой дверью – Л. ходил взад-вперед – и обсуждали его застенчивость: Д. сказал, что именно из-за нее он такой нетворческий. Мол, если бы он мог рассказать близким друзьям о своей личной жизни, это (по какой-то причине) освободило и обогатило бы его. Речь, конечно, не о поверхностной застенчивости, а о глубинной. Намекает на своих любовниц. Затем Дезмонд спросил, есть ли у него, по моему мнению, еще силы написать хорошую книгу. Что ему делать со своим жалким остатком жизни? Я предложила писать мысли, а не автобиографию. И рассказать нам о своей личной жизни. Он ответил: «О да, как-нибудь зайду и все расскажу. И напишу для вас». Я почувствовала какую-то рвущуюся наружу неловкость; что-то эгоистичное и слабое, осмелюсь сказать. Кажется, я понимаю, почему он был таким говорливым, таким дружелюбным и так неловко стремился наладить более теплые отношения, чем они были между нами в последние несколько месяцев. Ему срочно нужно написать хорошую книгу и как-то заявить о себе, прежде чем остаток жизни сгорит в огне. Насколько искренне я считаю, что он на это способен? Нет ли в нем фатальной мягкости, неисправимой вялости? Кто может знать? Такова моя заметка, не очень вразумительная и не раскрывающая образ Д. в моем воображении; такова моя привязанность, моя поверхностная и все же искренняя привязанность к нему. Он отверг Мориса Бэринга479 и, полагаю, какую-то титулованную даму в качестве «друзей». Сказал, что самый близкий его друг – Д. Мур480, но с ним он тоже застенчив. Я не рискнула спросить, не разочаровался ли М. в своем браке. Д. считает, что да. Миссис М.481 – женщина, которая потянет за собой образование.

Леди Саймон, еще одна гостья в те насыщенные встречами дни, тоже потянет за собой образование. Она прислала мне личный отчет о собрании в Ньюнем-колледже, где обсуждался важный вопрос о необходимости носить мантии. Это, в свою очередь, связано с тем, не пора университетам принимать женщин?! И в следующий раз, когда мне предложат читать лекции, она просить опубликовать мой ответ; хочет, чтобы я откровенно и прямо поставила этот вопрос перед Гертон- и Самервилл-колледжами. Что ж, возможно, я смогу сделать это в «Трех гинеях»482. Но смогу ли?! Здесь, внизу, сейчас холодно, я пишу и обдумываю тонны аргументов, пока иду через Тристрам-Гроув [?] в Пиддинхоу. Коровы мистера Гвинна483 носят плотный коричневый мех. Вчера было ужасно жарко; сегодня воздух прорезан лучами солнца, которое умерило пыл и побелело. Мэри Х. приглашает меня на ужин с Даффом Купером484. Мужество побуждает меня согласиться. Но что делать с волосами? А с платьем?

* Понедельник, 14 июня: «Годы» все еще на первом месте.

Понедельник, 12 июля: «Годы» все еще на первом месте, причем каждую неделю.

23 августа: «Годы» теперь на 2-м или 3-м месте, 9 переизданий.

22 октября, вчера, «Годы» были последними в списке.

Вулфы вернулись на Тависток-сквер днем в воскресенье, 6 июня, а вечером ужинали с Клайвом Беллом.

11 июня, пятница.

Мозги совсем высохли после шести напряженных дней в Лондоне. Во вторник – ужин с Даффом Купером485; в среду – Этель Смит; в четверг – Несса и портной; в пятницу – Брейс486. Так что я как белка в колесе; приступила к сложной университетской главе. Очень жарко. Очень шумно. В отеле танцы; шум автобусов; галдеж и духота. И вдобавок Джулиан уехал в Испанию в понедельник487; во вторник пришло известие, что Воган488 ранен, а его товарищ убит. В общем, напряжение, в подробности которого я сейчас вдаваться не могу; как долго оно продлится? Год? Кто знает? Что угодно, лишь бы продолжать говорить, сочинять, отвлекаться.

16 июня, среда.

Ужин «Апостолов» вчера вечером – хороший, по словам Л. Сын489 Сидни490 произнес одну из лучших речей для молодого человека. Но я еще не слышала всех сплетен, так как ужин затянулся до часа ночи, а утро отдано делам. Как раз заканчиваю раздел об образовании; многое переписано. Думаю, меня ждет несколько волнительных дней. Возможно, займусь Конгривом.

Со мной ужинала Хелен, а накануне я ужинала с Камеронами и услышала версию Тони491 о Мэри492; он похож на комара или тушканчика; испуганные голубые глаза навыкате; руки прижаты к груди, как лапки у тушканчика. Какая-то бледная хорошенькая американка493, подражающая Шелли494, сидела на полу у моих ног и, к сожалению, обожала и боготворила меня, а однажды зимой подарила мне примулы и прислала стихи. От таких людей я больше не получаю особого удовольствия. Да. В Лондоне суета. Но следующие несколько дней я намерена покапризничать и пренебречь социальной жизнью. Невозможно вечно суетиться и не давать голове отдохнуть. От Джулиана никаких новостей; в конце недели не сможем поехать в Монкс-хаус, потому что Салли может ощениться. Мы положили матрас и обнесли его сеткой для сушки белья, чтобы она чувствовала себя в безопасности.

Я виделась с Хатчинсонами и Дианой [Купер], красивой, в вуали, непринужденной. Был там и Дезмонд. Потом Этель со своими хваткими и острыми, впивающимися когтями. Вынюхивала про «Три гинеи». Потом ходили на фильм о коронации, сшитый из множества мелких фрагментов: одни хорошие, другие нет. В воскресенье были у Герберта495; ох уж это уродство абсолютно самодовольной и пассивной жизни биржевых брокеров; виандоты496; фруктовый сад; картины, цветные фотографии; коврики; служанки; Фреда497, мягкая и по-матерински заботливая с кошкой вместо ребенка; неземная, мягкая, легкая… И мы гуляли в Стейнсе. Позже ужина пришел Адриан с дружеским визитом. Потом Боуэны, Боура498, Баттсы; потом Хелен… А теперь обед.

20 июня, воскресенье.

Странная мысль пришла мне в голову, и я теперь много думаю о поведении и т.д. (для «Трех гиней»). Почему человек втайне желает несчастья своим друзьям? Сегодня холодный пасмурный день, и втайне я рада, что Беллы в Чарльстоне, а мы в Лондоне, то есть я рада, что у них были плохие выходные. Однако эта радость не так приятна, как настоящая. Но после сортировки одного от другого в «Конгриве» я не намерена заниматься тем же самым еще и здесь.

Только включила электрический камин – как выглянуло солнце. Билли [Робсон] наверху, и пришла Мэйбл, чтобы спросить, не купить ли сосисок. Я очень расстроена, так как надеялась, что у меня будет хотя бы один день без вторжения людей. Не могу разделаться со всеми четырьмя пьесами Конгрива. Вчера вечером ко мне ворвалась Энн Уоткинс499, словно пытаясь поймать меня на наживку предложением тысячи фунтов и покрытия всех расходов, если я соглашусь поехать в США и читать лекции три раза в неделю на протяжении трех месяцев. Я спросила, о чем будут лекции. Неважно. Чем больше личного, тем лучше: например, о моем опыте работы в издательстве, о моем браке – счастливом браке. «При этом ваш муж может сидеть в аудитории и кричать “ФУ!”». В общем, мы отказались. Пришлось бы выступать с одними и теми же лекциями – не читать их, а повторять. Мол, это очень важно. Олдос и Джеральд Херд – эти поборники духовной жизни, мира и добра, – гастролируют по Штатам, выступая дуэтом500. Господи боже! Те еще образчики духовности… Хорошая цитата для моей книги. Меня позабавил ее откровенно коммерческий подход. Деньги-деньги-деньги. Понравиться она мне точно не могла – такая толстая и вульгарная, такая растрепанная, словно только что купалась и вся пропахла морем. «У меня была нелегкая карьера», – сказала она и поведала нам о том, как читала лекции «милым молоденьким девушкам… хотя сама такой не была». Нет, не думаю, что она сможет продать мои истории. Они с Дональдом Брейсом хотят, чтобы я приехала, выставила себя напоказ и заработала им денег. И на что же они потратят эти доходы? Глядя на щеки Энн, я хотела было сказать, что на выпивку. Дональд, полагаю, купит дочери новое платье. А мне и тысяча фунтов не нужна, если расплачиваться за нее придется тем, что у меня в голове будет вечно крутиться текст этих выступлений. Она была искренне разочарована, а я не смогла закончить «Конгрива». Сейчас надо написать Маргарет Кейнс501 и поблагодарить ее за милое доброе письмо о романе «Годы».

Хочу добавить, что мы ждем, когда Салли разродится, поэтому никуда не уехали. «А она вообще беременна?» – снова и снова вопрошает Л. Он приготовил для Салли лежанку за ширмой в своем кабинете, а она скачет и резвится.

22 июня, вторник.

Разве не стыдно писать в первую очередь здесь, а не браться за Конгрива? Вот только мои мозги после разговоров с мисс Сартон, с Мюрреем, с Энн [Стивен] после ужина отказали, так что я не смогла прочесть «Любовь за любовь». И не буду заниматься «Тремя гинеями» до понедельника, пока как следует не отдохну. Потом займусь главой о профессиях, потом концовкой…

Поэтому сейчас надо перекачать кровь от этой части мозга к другой, как абсолютно верно советует Г. Николсон. Я хочу написать рассказ о сне на вершине горы. Почему сейчас? О лежании в снегу; о цветных кольцах; о тишине… и одиночестве. Но не могу. Неужели я не смогу на днях побаловать себя этим коротким погружением в другой мир? Теперь будут только короткие. Больше никаких длинных изысканий – лишь внезапная интенсивная проза. Вот бы я могла придумать себе другое приключение. Как ни странно, есть одно – пришло в голову на Чаринг-Кросс-роуд, – и оно тоже связано с книгами, какая-то новая комбинация старых идей. Брайтон?! Круглый зал у пирса и люди ходят по магазинам, скучают друг по другу, – история, которую Анжелика рассказывала летом. Но как это сочетается с критикой? Я пытаюсь уловить четырехмерный разум… жизнь в контексте эмоций, вызванных литературой; многодневная прогулка; приключение разума; что-то в этом роде. Бесполезно повторять мои старые эксперименты – в экспериментах должна быть новизна.

Энн – огромное морское чудище. Ее волосы перевязаны лентой из «Woolworth». Она загорелая, поцелованная морем. Я имею в виду, что она похожа на кариатиду корабля. Они с Ричардом502 (помолвлены?) приглашают нас на ужин в понедельник. Именно эта просьба радует нас, которых постоянно дразнят и донимают всевозможными приглашениями. Молодежь, однако, довольно безжалостна. Ожесточенная и эгоистичная, но при этом очень чувствительная. Энн сказала, что должна была стать первой, но из-за политики стала третьей [на экзаменах?]. Я дала ей пять гиней, а она думает, что мне легко даются деньги – конечно, она не читала «Годы».

Сартон разочарована, но считает, что «Годы» намного лучше «Волн». Размахивает чашкой чая, чашкой розовой воды – то есть она прекрасна, элегантна, почти поэтична, но это скорее в письмах, чем в речи. Есть в ней американская прозорливость; Сартон три года руководила театром в Нью-Йорке, но дело загнулось, и она занялась поэзией и зоопарком; живет летом в доме Джулиана Хаксли503 в Уипснейде504, пишет роман для Котелянского, и нам пришлось пообещать приехать к ней на ужин505. Энн Уоткинс учуяла запах журнальных статей и хочется поговорить еще раз. Тут мое терпение лопнуло. Нет, не буду я писать для журналов, которые хорошо платят, да и не смогла бы. Поэтому каждый день работаю над «Тремя гинеями». А вот и Розмари Бересфорд506; тактично устрою ей допрос с пристрастием по поводу английской литературы в Кембридже. Энн считает, что Пернель507 слишком консервативна. Мисс Кристал508 хочет часовню. Мисс К. не разрешает им держать граммофоны. Но гулять по ночам можно. «У нас бедный колледж, – говорит она, – поэтому мы не можем вступать в клубы». Однако я сомневаюсь, что она понимает весомость моих аргументов. Она поглощена политикой, коммунизмом и Ричардом. По ее словам, план заключается в том, чтобы принять политику Лейбористской партии, которая заключается в постепенном пересмотре образования, заработных плат, идей социализма, но надо быть готовым проводить ее силой. Некоторых побед можно добиться только силой. Она привела в пример Французскую революцию509. Я спорила с этим. Их привлекает слава смерти в бою, а не при родах; зрелищность; всеобщее внимание. В понедельник я продолжу свои изыскания.

23 июня, среда.

После прочтения шедевра «Любовь за любовь» [Конгрива] пишется с трудом. Я и не подозревала, насколько пьеса хороша. И какой восторг испытываешь, когда читаешь такие шедевры. Превосходный незыблемый английский язык! Да, всегда нужно держать под рукой классику, чтобы иметь возможность опереться на нее. Не могу описать свои чувства; завтра мне придется изложить их в статье. Не могу я и взяться за стихи бедняжки Розмари, как следовало бы в преддверии сегодняшнего вечера. Как мог Л.С. в НБС510 отказать Конгриву в чувственности и страсти – да в одной этой пьесе их больше, чем во всех пьесах Теккерея511, равно как непристойности и прямоты. Но хватит…

Вчера я ходила по магазинам, закупилась по мелочи в «Selfridges»; днем стало очень жарко, а я была в черном; удивительные погодные перепады этим летом: то буря, то жара, то холод. Вернувшись домой, я увидела длинную вереницу беженцев, словно караван в пустыне; они шли через площадь – испанцы из Бильбао, который, надо полагать, пал512. У меня на глаза почему-то навернулись слезы, хотя никто не выглядел потерянным. Бредущие дети; женщины в дешевых лондонских куртках и ярких платках на голове; молодые мужчины – все они несли дешевые чемоданы, либо ярко-синие эмалированные чайники и огромные кастрюли, наполненные, полагаю, вещами от какой-нибудь благотворительной организации; шаркающая процессия бежавших от войны людей, которые вынуждены таскаться по Тависток-сквер, по Гордон-сквер, а потом куда? Странное зрелище – они как будто знали направление; наверное, их кто-то вел. Один мальчик болтал, а остальные сосредоточенно слушали, как люди в походе. Полагаю, это и есть причина, по которой мы не можем писать так, как Конгрив.

24 июня, четверг.

Письмо от Оттолин с похвалой моей статьи о Гиббоне в NSN. Я вдруг заметила, что все друзья, которым не понравились «Годы», вечно хвалят мои статьи, чтобы убедить меня отказаться от художественной прозы и, полагаю, загладить свою вину за то, что им не понравились «Годы». Она сильно болела и уже думала, что пора прощаться513, но сейчас идет на поправку в Танбридж-Уэллсе514. Пипси515 читает ей «Эмму»516, а сама она читает Генри Джеймса.

Вчерашний вечер был тяжелым и бесплодным: я не понимаю, зачем Саксону517 понадобилось бросать Розмари на наши жернова, равно как не было никакого смысла приводить финку – белокурую искреннюю девушку, которая почти не говорила по-английски, а из сказанного понимала только треть. Сам же Саксон хранил почти полное молчание, доброжелательное, но снисходительное; ленивое. «Почему?» –снова и снова спрашивала я, и мне пришлось бы еще труднее, если бы не пришли Энн и Ричард Л. Дэвис, а вдобавок еще и Карин с Адрианом, которые внесли дисгармонию. Так что разговор не клеился, и мы прыгали с темы на тему. Бедняжка Розмари Бересфорд собирается преподавать английскую литературу детям в провинции. Энн очень непосредственная, пылкая и грубоватая, но в то же время чувствительная – любопытное сочетание, красота кариатиды, – немного помятая и побитая. Ричард, полагаю; эгоистичен, но достаточно любезен. Ребекка Уэст518 приглашала нас на ужин в тот вечер. Что ж, не знаю, было ли бы это лучше. Странно, что Саксон так беспричинно настойчив.

25 июня, пятница.

Вчера вечером были на встрече в Альберт-холле519. Клянусь, в последний раз. Ничего толком не слышно. Те, кто стояли позади, слышали из мегафона лишь обрывки фраз. Немного семейных сплетен. Несса, Дункан, Морган. О, но как же здорово, что меня представили Одену, который хотел, чтобы это сделал Стивен. Маленький жесткошерстный терьер; узкие глазенки; грубое лицо; интересный, я полагаю, но колючий, желтовато-бледный молодой человек. Чарльз Тревельян520 и другие. Потом речи. Потом полушутливый сбор денег; затем аукцион картин. Одна – Пикассо521, вторая – Каппа522. Все какое-то театральное, пустое и фальшивое. Воган [Филлипс] с перевязанной рукой выглядел трагичным и потерянным, – так я думала, слушая пение баскских детей, доносящееся из граммофона. Робсон523 пел, отзывчивый, податливый, негроидный, выразительный, раскованный, весь разгоряченный и вспотевший, будто явился прямиком из африканских джунглей. Я выслушала несколько упреков и благопожеланий. Итак: Банни простужен, Морган равнодушен, Оден радушен, Салли [Чилвер] дружелюбна; Кингсли Мартин беспокоен – мне он не нравится, – многословен, истеричен, и он вез нас домой, убирая руки с руля и жестикулируя – у Леонарда совершенно другой стиль вождения. Я тороплюсь. Некогда анализировать. Едем в Монкс-хаус. Никаких щенков. Прекрасный день. Олаф Стэплдон524 прислал мне свою новую книгу, что льстит мне, ибо три газеты назвали ее шедевром, а четвертая – провалом. Неужели я более расположена к нему, раз он, по его словам, восхищается мной? Ох уж это совершенно души – как его добиться? Берусь за «Конгрива» и собираюсь написать за три дня в Монкс-хаусе. Потом вернусь к «Трем гинеям» с новыми силами.

28 июня, понедельник.

Дом – это охотник, который спустился с холмов525, и Вулфы вернулись из Монкса домой, в придачу весьма отдохнувшие. Три вечера в уединении. Подумать только! Когда в последний раз случалось такое чудо? Ни разговоров, ни телефонных звонков. Только уханье совы и, быть может, еще раскаты грома; лошади спускались к ручью; мистер Боттен [фермер] приносил по утрам молоко. Ужасно жаркие выходные; над Льюисом словно облако белой пыли. Пожелтевшая трава скошена. Сено в черную крапинку на холме. Кое-где на лугах трава еще доходила мне до колен, и меня не было видно, когда я лежала вчера на берегу реки. Все мы вымотались, пытаясь перетащить кресло – на этот раз для Л., – но оно застряло; мы с Луи уперлись как бараны; тягали как лошади. Оно застряло на полпути вверх по лестнице, и только Перси в своем лучшем воскресном коричневом пиджаке смог стащить его обратно вниз (кстати, он подумывает оставить нас526). Встали сегодня в 7:30, нарвали роз и поехали через Уимблдон, так как Уондсуэртский мост закрыт на ремонт. Уимблдон весь покрыт буйной растительностью, в самый раз для пастухов и пастбищ; пробка на Портленд-роуд, но в 10:30 мы добрались, а в 11:00 я приступила к работе на «Второй гинеей». Она уже начата, эта очень трудная глава, но я воспряла духом, прочитав кое-что из первой; внезапно мне пришло в голову, что главы будет три, и если я продолжу усердно работать пером, то к августу закончу. Но будет ужасно много рассуждений (как по мне), а еще надо подобрать цитаты. «Роджер» на очереди. Письма от Алтуняна527, Мэри Фишер528 – прочла в пятничной газете, что умер Билли529, – и досье от Этель Смит.

29 июня, вторник.

«Миссис Вулф, не окажете ли вы мне большую услугу?» – щебетала эта яркая птица, Ишервуд, у Ричарда Дэвиса вчера вечером. Речь шла о послании для конференции международных либертарианцев в Мадриде530. Ишервуд собрался ехать с Оденом, Стивеном и мисс Таунсенд Уорнер531. Но он только что позвонил спросить номер Хью Уолпола и сказал, что Министерство иностранных дел, вероятно, запретит поездку по причине некомпетентности. Это был тяжелый, по-молодежному некомфортный, но честный и искренний вечер, ужин в гостиной Р. без штор; они с Энн приготовили курицу; спаржа, обжаренная по ошибке; однако он очень внимательный и сообразительный хозяин. Вино и все прочее. Кошка и цветы. Белые стены, ничего цветного. Опрятно и пустовато. Энн в розовом, красивая и грубая, скрывающая некоторые чувства, я полагаю, женского свойства. Странный сосуд для страстной любви, то есть для нежной и внимательной к партнеру любви. Именно это, по-моему, делает ее иногда резкой, но в то же время более зрелой. Вошел или спустился из своей комнаты Морган с яркой птицей. Сняв пальто, ибо вечером было жарко, Морган обнажил круглый живот. Неужели он внезапно растолстел? Довольно молчаливый, слоняющийся, клюющий и, как обычно, ускользающий. Обсуждали в основном встречу в Альберт-холле и Мадрид. Ради мисс Браун532 Морган пожертвовал £5. Лучше бы я осталась дома и легла спать. Но вечер был хорош в каком-то нелепом подростковом смысле. А Ричард, возможно, не такой уж и завидный зять, по словам Адриана. Интересно, но мне некогда: пора на обед. Сейчас я вовсю работаю над «Второй гинеей». «Годы» все еще на вершине. И даже еще выше. Седьмой тираж. Но что это значит? Что я смогу купить книжный шкаф?

11 июля, воскресенье.

Пробел, но не в жизни, а в записях. Каждое утро у меня в разгаре работа над «Тремя гинеями». Начинаю сомневаться, закончу ли книгу к августу. Но я будто в центре своего волшебного пузыря. Будь у меня время, я бы описала свой любопытный взгляд на мир – бледный разочарованный мир, – каким он мне время от времени видится, когда оболочка пузыря истончается, то есть когда я устаю или прерываюсь. В такие моменты я думаю о Джулиане под Мадридом. Маргарет Ллевелин Дэвис533 пишет, что Джанет умирает, и спрашивает, не напишу ли я о ней для «Times» – чудная идея, как будто это имеет какое-то значение. Однако вчера я все же задумалась о Джанет. Полагаю, писательство для меня – разновидность медиумизма534. Я становлюсь личностью. Теперь о социуме: ужин в клубе Саксона; старый сэр Уильям535 и [Д.Б.] Бересфорд; Нефы536, Сивилла, Баттс, Сартон – так много лиц. С Бюсси537 я увидеться не смогла, хотя была бы рада встретиться с Матиссом538, Пернель и остальными539. Но часы пробили час.

12 июля, понедельник.

Буду писать здесь, чтобы не думать о «Трех гинеях». Холодный июль; серое небо. Вчера вечером была наедине с Нессой в ее студии. Я замечаю, что мы очень осторожны в своих замечаниях о Джулиане и Мадриде, однако она начала обсуждать политику. Я всегда чувствую безмерное отчаяние по ту сторону поля, по которому мы ходим и по которому я сейчас хожу с такой энергией и восторгом. Полагаю, эта реакция на 9 месяцев мрака и отчаяния в прошлом году.

Вчера я ездила в Сток-Ньюингтон540 и нашла там надгробие из белого камня, на котором простыми и крупными буквами высечено имя Джеймса Стивена541 – полагаю, он и сам был простой и крупный. Длинная надпись об Уилберфорсе, его жене и семье на камне аккуратно прикрыта зеленым велюром [мхом?]542. По соседству со старой церковью, которая, возможно, находится в лощине между холмами, расположен Клиссолд-парк и один из тех домов с белыми колоннами, в котором дедушка внимательно читал «Times», пока Она срезала розы, – теперь здесь пахнет предками из Клиссолд-парка, пирожными и чаем, неприятным запахом демократии. В Клиссолд-парке, в отличие от Гайд-парка, бегают борзые. Там есть олень и, говорят, даже кенгуру. Все это меня очень освежило.

19 июля, понедельник.

Только что вернулись из Монкс-хауса, но я не могу и не хочу ничего писать; слишком развинчена и расхлябана. К тому же я чересчур перенапрягла мозги, сочиняя небольшой некролог Джанет для «Times». И не смогла хорошо все обставить, так что получилось слишком чопорно и манерно. Она умерла. Утром пришли три коротких письма от Эмфи. Сегодня Джанет кремируют; она оставила короткий список распоряжений для похорон, а на день смерти ничего не запланировала. Никаких речей; адажио Бетховена543 и текст о доброте и вере. Я бы включила его в некролог, если бы знала. Но какое значение имеет мой текст? В воспоминаниях о ней есть что-то важное и законченное. У милой легкомысленной старушки Эмфи появится время на саму себя. Для нас она всегда будет рассеянной, но мне она кажется еще и трогательной, и я помню тот момент, описанный в ее письме, как она ворвалась в комнату Джанет посреди ночи и они мило провели время вместе. Она всегда врывалась без предупреждения. Джанет была непоколебимой созерцательницей, опирающейся на какую-то собственную веру, отличавшуюся от обычной. Но по какой-то необъяснимой причине она была невразумительна и невнятна, а ее письма, за исключением последнего, начинавшегося словами «моя любимая Вирджиния», всегда казались прохладными и несерьезными. Как я любила ее, когда жила на Гайд-Парк-Гейт; как я потела и мерзла, когда шла к ней на Виндмилл-Хилл; и какой провидицей она была для меня, пока провидение не стало частью вымышленной, а не реальной жизни.

Как будто августовское воскресенье; я думала о зеленеющем на солнце лесе и о смерти Джанет. Но думала мало. Слишком жарко, а я измучена подбором подходящих фраз. Да и в буль я сегодня знатно проиграла. Новая кухня прекрасна; теперь она зеленая и прохладная, а из нового квадратного окна видны цветы… Понятия не имею, почему все эти годы мне ни разу не приходило в голову потратить £20 на новый сервант, краску и окно. В прошлом году я, конечно, старательно вымучивала свой злосчастный роман. А теперь Элизабет Боуэн считает, что «Годы» – о, все то, чего я ожидала. И Олаф Стэплдон тоже, и другие. Сейчас я читаю в основном спокойную, взвешенную похвалу: мне понравилась длинная статья Делаттра544 – мол, это моя самая глубокая и сильная книга, – так что я могу не обращать внимания на старушку Этель, которая увиливает от ответа, и Виту, которая никогда не увиливает, но игнорирует все нюансы и ограничивается общими словами. Пишу здесь, чтобы не браться за «Конгрива» и не решать, закончить ли его за 10 дней или штурмовать последнюю часть «Трех гиней». Не могу определиться.

В пятницу мы ездили в Уэртинг. Миссис Вулф жаловалась; хотела даже обратиться к доктору Александеру545, а я сказала – самое важное обычно пропускается, – что тремор Л. все меньше; теперь он может спокойно пить кофе и в свои 56 лет излечился от болезни, которая, полагаю, негативно влияла на всю его жизнь лет с пяти. Насмешки общества, застенчивость Л., его резкость и прямота могли быть не так выражены. Конечно, я в основном имею в виду какие-то поверхностные проявления, но и, возможно, нечто сдерживающее изнутри. Миссис В., однако, была заунывной, Алиса546 – солидной и крепкой, как высокое дерево, а Гарольд547, самый веселый из Волков [Вулфов], сказал: «Никто не должен жить после восьмидесяти». Славный малый, он вносит свой вклад и оживляет разговор. А теперь он купил ферму, чтобы стать почтенным и экономически защищенным членом общества, а не оставаться презренным рантье548. Потом было собрание в Монкс-хаусе, где майор, который разговаривает с мышами и держит жаб, порол самую бессмысленную чушь, которую я когда-либо слышала, – «о силе и религии, которая есть наследственность, и я, с вашего позволения, хочу сказать, что все это, на мой взгляд вопрос мышления, не так ли, и вы не можете говорить с испанцем, но можете с магометанином, и я чувствую, что за этим стоит религию, и люди, думается мне, должны выполнять приказы, но, сэр, это все равно вопрос наследственности, если можно так выразиться», – нет, не могу я воспроизвести речь этого контуженого майора549… И только сконцентрировав свой взгляд на сигаретах, я смогла не взвыть. Хорошо, что Л. виртуозно прекратил все это. Мы с Квентином сидели оцепеневшие.

Вечером во вторник, 20 июля, Вирджиния Вулф узнала о смерти Джулиана Белла в Испании. В последующие дни и недели она посвятила себя поддержке убитой горем сестры, которую они с Леонардом отвезли в Чарльстон 29 июля, а затем обосновались в Монкс-хаусе, откуда Вирджиния почти ежедневно приезжала к Ванессе. 18 июля Джулиан, будучи за рулем машины скорой помощи на фронте во время Битвы при Брунете, был ранен осколком снаряда и вечером того же дня скончался в госпитале “Escorial”. 30 июля Вирджиния написала свои воспоминания о Джулиане (см. КБ-II, Приложение 3).

6 августа, пятница.

Монкс-хаус, Родмелл.

Что ж, с чего-то же надо начать. Странно, что при всей моей многословности, врожденной мании к самовыражению, я не могу заставить себя сказать хоть что-нибудь о смерти Джулиана, то есть о последних десяти днях в Лондоне. Однако нужно как-то включиться в поток. Это был полный выход из строя, почти пустота, как удар по голове; ощущение себя чем-то ничтожно малым. В тот вечер я шла к дому номер восемь [Фицрой-стрит, студия Ванессы], а потом ходила еще и еще и все время проводила там. Когда умер Роджер, я чувствовала то, за что потом испытывала чувство вины, – огромное облегчение, полагаю. Теперь же никакого облегчения не было. Ужасно мучительно переживать все это и видеть страдания другого человека. Потом я подумала, что смерть ребенка подобна повторным родам; сидела и просто слушала.

Нет-нет, не хочу возвращаться в те дни. Меня утешало лишь то, что я была там с Нессой, Дунканом, Квентином и Анжеликой, полностью потеряв чувство изолированности, позицию стороннего наблюдателя, ибо во мне нуждались, и спонтанность. В прошлый четверг мы приехали сюда, и давление спало; ощущение жизни, но без особых перспектив. Одно из специфических свойств смерти – то, как она наполняет нас ощущением кратковременности существования и погружения в безмерную пустоту, в небытие. Вот с чем я намерена бороться. Как? Как воплотить в жизнь свои заявления о том, что я не отступлю ни на шаг, не поддамся небытию, пока есть за что держаться?! Конечно, речь о работе. В понедельник я погрузилась в «Конгрива», а сегодня утром почти закончила его. Именно это, несомненно, не дает мотору заглохнуть. Как только я перестаю работать или вижу, что конец близок, начинается небытие. Мне приходится через день ездить в Чарльстон. Сидим в дверях студии. К счастью, очень тепло. Жаркий банковский выходной – убит ребенок в расцвете сил; гудят самолеты. Мысли о Джулиане претерпевают странные, необычные изменения: то он далеко, то близко; то он здесь, во плоти; то ощущение физического присутствия – его поцелуя и т.д. Потом я испытала некоторое облегчение, когда Том отверг его сборник эссе, ибо поняла, что дело было не в злости, а в обычной зависти550. Но как же это лишает будущего, как фокусирует взгляд на собственной жизни, за исключением Квентина и Анжелики. Странное физическое ощущение: как будто я жила в другом теле, а теперь его нет, и жизнь закончена. Полагаю, лекарством, как обычно, является погружение в жизни других людей и скрежет шестеренок мозга, но теперь необходимо подвести итоги и попытаться претворить свои задумки, то есть планы работы, в жизнь.

Что ж, осталось дописать последнюю главу «Трех гиней», которая сейчас видится холодной и жесткой. Попробую заняться этим завтра; потом допишу «Конгрива»; потом, говорят, заработаю £200 своим рассказом и, таким образом, доберусь до «Роджера» осенью.

Придет ли мне в голову еще один роман? Если да, то какой? Пока у меня лишь одна идея на сей счет: в нем должны быть и диалоги, и поэзия, и проза, причем все очень разные. Больших никаких длинных, сильно проработанных книг. Но у меня нет вдохновения, и я буду ждать, не переживая, если этот импульс так и не возникнет, хотя подозреваю, что в один прекрасный день меня охватит прежний кураж. Я больше не хочу писать художественную прозу. Хочу изобрести новый подход к критике, но ясно одно: никогда больше я не буду писать «в угоду» кому-то; отныне и навеки только я себе хозяйка.

Родкер551 вгрызается в «Hogarth Press». При первом же укусе Джона мы так оторопели, что, подозреваю, оставим издательство за собой и просто сократим его деятельность. Родкер – коммунист. Любой другой человек, который прикладывает руку к работе издательства, сразу вызывает подозрения. Сегодня мы едем в Чарльстон; Клайв во Франции с Дженис; Дункан в Лондоне; Несса сегодня одна. Очень жаркий день, добавляю я, дабы отвлечься от мыслей о ней.

«Я буду весела, но никогда больше не буду счастлива».

«Когда умер Роджер, я думала, что несчастна…»

11 августа, среда.

У меня свободные полчаса, и я проведу их здесь. Здесь я всегда пишу о своей писанине, и мне довольно стыдно. Но я не пытаюсь обесценить усилия и рутину этим летом. Сейчас для нас настали худшие времена – думаю, это я могу признать. Мы говорим о Джулиане сдержанно. Хотим, чтобы все шло своим чередом. Анжелика и Квентин приходят поиграть в буль. Мы избегаем разговоров. Ощущение нереальности. Мы с Л. организуем развлечения, из-за чего и ссоримся, когда остаемся наедине, – думаю, все дело в напряжении. Неприглядная стадия горевания. Грэм552 в субботу; миссис В. и Ада553 в воскресенье; дети [Анжелика и Квентин]; в понедельник я ездила в Чарльстон поездом. Таким образом, Л. остался один; имею ли я право покидать его ради Нессы? У нее снова подавленное настроение. Атмосфера глубоких серых вод, а я барахтаюсь на дне, как полудохлая рыба. Очень тяжело работать. Потом Анжелика приехала с ночевкой, а вчера был отвратительный день в Лондоне. Л. притихший; в доме грязно; просыпаюсь; жара; тяжелая давящая обжигающая жара. Анжелика приехала поздно; чай; обратная поездка; сильная гроза; ужин в Чарльстоне; Нессе лучше. А теперь начинаются кризисы, связанные с гостями, которые так докучают нам этим летом. Приедут ли Мороны554? Потом Джудит и Адриан. Ненавижу принимать решения, а Л. молчит. Поэтому пишу здесь, но хочу говорить не об этом, а о своей писанине – о том единственным, что сейчас поддерживает во мне огонь. Вообще-то мне предложили £200 за 1500 слов в «Cosmopolitan». Согласиться или отказаться?555 Зачем зарабатывать деньги? Чтобы купить еще одну машину, я полагаю, еще один стол, несколько новых пластинок и платьев. Заезженная мелодия: дети Нессы и моя зависть к ним, побуждающая работать. Но нет смысла думать, то есть анализировать это. Сегодня днем у меня будет долгая прогулка в Пиддинхоу; спокойно пройдусь, поиграю в буль556, почитаю, не буду думать о мелочах; я потратила 6 шиллингов на «Загадочную Вселенную» Джинса557; потихоньку читаю Жорж Санд558 и длинный роман559, который, по мнению Л., отлично подойдет для издательства; надо бы почитать Конгрива, чтобы закончить свое исследование, но нет времени – поздновато вернулась из Чарльстона. Получила от «Times» исландские записи Одена и Макниса560, а также несколько французских мемуаров Жорж Санд. Есть что полистать. Пришла огромная коробка со статьями Роджера. Множество ненаписанных писем… Сочувствие Джулиану, который бродит рядом со мной, принимая самые разные обличия.

17 августа, вторник.

Сказать особо нечего. По правде говоря, жизнь этим летом кипит только в голове. Я пишу с воодушевлением. Три часа пролетают как 10 минут. Сегодня утром я испытала прежний восторг – подумать только! – когда перепечатывала «Ювелира и герцогиню» для Шамбруна561 из Нью-Йорка. Пришлось отправить синопсис. Думаю, он пожалеет, но даже в этой маленькой экстравагантной вспышке чувствовалось былое волнение – сильнее, чем в критике, я полагаю.

Вчера ездила в Чарльстон под дождем. Я сажусь на поезд до Льюиса; делаю покупки; в 16:35 автобус; добираюсь до Чарльстона к чаю. Правда, я не могу писать о Нессе; воздерживаюсь от мыслей о ней.

К счастью, если это подходящее слово, я получаю телеграммы, словно электрические разряды, с просьбами писать. Шамбрун предлагает £500 за 9000 слов. И я тут же начинаю придумывать сюжет – приключение дней на десять, – о том, как человек гребет веслами в черных вязаных чулках на руках.

Пишу ли я хоть где-нибудь, включая данный дневник, для себя? Если нет, то для кого? Интересный, пожалуй, вопрос. Я размышляю о природе эгоизма Одена. Подозреваю, что это как-то связано с его тревогой. Он хочет писать от сердца, игнорируя литературу; эгоизм, возможно, помогает ему найти этот путь. Я не до конца понимаю, что хочу сказать; возможно, ему кажется, что он честен, прост, обнажен, то есть избавился от литературной шелухи.

Письмо от Тома; в нем тоже чувствуется беспокойный эгоизм. Или мне просто кажется?562 Эдди Плэйфэйр563 и Мороны на подходе. Погода испортилась. Прошлой ночью был сильный ливень. Когда мы ехали обратно, мост [в Саутхизе] развели: приближалась баржа. У реки суетились люди в плащах и с палками, словно заговорщики XVII века. В Чарльстоне мы обсуждали Америку. Несса заставила Анжелику читать вслух описание наводнения в книге доктора Хейнса [неизвестный]. Она прочла с выражением. У нее развито незаурядное воображение. Из этого может выйти толк. Потом Анжелика и Квентин. И тогда, и сейчас она [Несса] выглядит старухой. Она попросила К. помочь ей и тем самым напомнила мне отца, который брал Тоби564 за руку. Джулиан имел над ней какую-то странную власть, словно был и сыном, и любовником. Он говорил ей, что никогда не сможет полюбить другую женщину так, как ее. Он походил на мать, но в то же время был энергичным и резким*, а как она нянчилась с ним в детстве! Я имею в виду, что он нуждался в утешении и сочувствии больше, чем другие дети, и был менее приспособлен к жизни в этом мире; в нем была какая-то неуклюжесть, кембриджская неловкость и одновременно врожденная жизнерадостность. И все это потеряно ради десяти минут в машине скорой помощи. Я часто спорю с ним во время прогулок, осуждаю его эгоизм, но в основном чувствую себя подавленной из-за полной неразберихи и бессмысленности. Не могу восторгаться героизмом так же, как Служба медицинской помощи, которая на следующей неделе проведет собрание в память о шести погибших – «отдавших свои жизни», как они это называют565.

* Наверное, я имела в виду отсутствие рассудительности; упрямство и эмоциональность. Эдди Плэйфэйр согласился. Мы бы больше его уважали, если бы он остался в Англии и занимался рутиной.

25 августа, среда.

Вчера была в Лондоне и пишу здесь, потому что не могу заставить себя продолжать «Конгрива». Ожидаю провала. Может, я просто неудачница? Но я не намерена задаваться этим вопросом, ведь очевидно, что нужно действовать. Вчера в Лондоне я виделась с доктором Хартом566 и Арчи Кокраном567 по поводу Джулиана. Он страдал скорее физически, нежели психически; говорили о его ранах, чувствовал ли он их телесно; ничего нового, только то, что он был в сознании, когда его привезли в больницу, и очень хотел объяснить, что дорога опасна; спешил вернуться к своим задачам. Он терял сознание, говорил по-французски, видимо, о военных делах… и умер спустя четыре часа. Зачем я пишу? Ведь это уже не имеет отношения к реальности. А что сейчас реально? Анжелика в желтом платке собирала георгины для выставки цветов; Эдгар568 взял пистолет и застрелил белую собаку Черчилля569; Нессе как будто лучше, то есть она может смеяться и проявляет заинтересованность. Однако реальность этим летом очень поверхностна. В выходные у нас был Эдди Плэйфэйр, Мороны и Хелен; играли в буль и пили чай. Я устала от разговоров, от работы по сокращению двух своих рассказов по £200: один о США; второй – «Ювелир»; теперь надо заняться «Конгривом». Очень тяжелая работа – урезание и уплотнение. Скоро я начну тосковать по безответственности и свободе художественной прозы.

Наш телескоп привезли на прошлой неделе. Эрудированный Эдди настроил его. Мы видели Юпитер, причем без ожидания в очередях и гипсового слепка Луны. Вчера вечером ехали домой из Чарльстона через туман. Грабитель пойман в Саут-Хейтоне570.

Много вымученных разговоров с Хартом и Кокраном. Кокран – приятный и простой, но довольно напряженный (от природы) практичный рыжеватый молодой человек, излагающий свои мысли четко и любезно. Харт – еврей; невротик; интеллектуал с лоснящимся носом и манерами профессионального хирурга. Конфликт симпатии, трагедии, профессиональных манер и светской вежливости. Довольно необычно. Очень хороший день. А теперь я смогу справиться с «Конгривом»?

29 августа, воскресенье.

Да, я бьюсь над «Конгривом», потому что хочу разделаться со всеми статьями и быть готовой писать «Три гинеи» 1-го числа.

Как далеко заведет меня эта энергия разума – смогу ли я успешно принимать этот наркотик, если умрет Леонард, если Несса умрет? Я прихожу в кабинет в десять и до часу не занимаюсь ничем, кроме «Конгрива». Потом иду в дом, а голова болтается как воздушный шарик. Дело в том, что, просыпаясь, я не чувствую жизненных сил и уверенности в себе. Нет освежающей глубины счастья. Много суеты, смеха и болтовни. Миссис Кертис571, Пломер, Джейни [Бюсси], Квентин и Анжелика – все были вчера. Миссис К. напоминает мне Джин Томас572 какой-то фальшью и показушностью. Очень успешная хозяйка: у нее было всего £200, поэтому она взяла в долг и открыла Лэнгфорд-Гроув; поселила 10 человек на вершине холма в Фирле; она предприимчива, полна энтузиазма, но как личность почему-то неубедительна. Слишком уж позитивная, блестящая и т.д. Полезная фраза, когда я пишу в спешке. Опять августовская жара. Игра в буль стала моей страстью. Ради нее я даже отказалась от прогулок. Но потом мне снова хочется разнообразия. Насколько я чувствую себя независимой от привычек и что делать дальше?! Просто довериться жизни? Кажется, Роджер говорит, что всецело доверяет жизни. Я имею в виду, что нет никаких строгих правил. На днях надо составить кое-какие планы на осень. Вчера вечером мы видели кольцо Сатурна, похожее на картонный воротник. Мужчина до сих пор на свободе [?]. Миссис Кертис притворяется простушкой – думаю, так оно и есть, – готовит еду и космополитично развлекает его. Почему любой выпендреж все портит? Уильям был поразительно упитан, румян и бодр. Говорит, что живет в Брайтоне ради свежего воздуха, а чтение книг «Cape»573 отвлекает его от написания романов. Но на самом деле из-за бесконечной болтовни я не смогла ни посплетничать с ним, ни молча послушать. Больше добавить нечего, разве что в Японии был обстрелян британский посол574; Сантандер575 пал; между Японией и Китаем идет война; Клайв в Гренобле, и вот уже два дня я не получаю писем и не знаю, одобрен ли мой «Ювелир».

2 сентября, четверг.

Я покончила с этим странным смешением общественного и частного и дописала «Конгрива»; концовка получилась затянутой, но я заставила себя отнести статью на почту как раз в тот момент, когда Квентин, Анжелика и Джейни приехали на чай. А сегодня у меня выходной: пишу письма и читаю; как странно столь четко слышать его голос с того света – голос Джулиана о войне576. Я то и дело слышу его резкий язвительный смех, чем-то напоминающий смех Клайва, проникновенный и едкий. Но, как обычно, водоворот событий, лишь отчасти замеченных и пронесшихся мимо, словно эскалатор на платформе, который вечно сбивает меня с толку. Почему он [Джулиан] никогда не мог заставить себя думать о сути своих идей? На этом я оборву свою мысль; пишу здесь лишь для того, чтобы перевести дух. 12:05.

12 сентября, воскресенье.

Открыла дневник; подумала о «Трех гинеях», потом об эссе Джулиана и так потратила 5 минут; хотела лишь сказать, что «Ювелир и герцогиня» – это большой заказ, поэтому я заработала £400 за два рассказа, и мы купили два фонтанчика в Хэндкросс577 на полпути к М. по сырости. Время вышло.

26 сентября, воскресенье.

У нас Том и Джудит, поэтому я не пишу концовку «Трех гиней», которая всецело занимает меня по утрам, с десяти до часу, и гонит, словно мотор в голове, на прогулки по холмам в Пиддинхоу после обеда, с двух до четырех. Затем мы играем в буль с пяти до шести. Потом читаем. Готовим ужин. Слушаем радио. Опять читаем. Потом шоколад. Потом ложимся спать. И так день за днем. Но помех так много, что образцовый день – это скорее исключение. Я не писала, что мы ездили в Сисингхерст с Евой578, Анжеликой и Квентином; Вита с ее тихой добротой, и Гарольд тоже; чувство человеческого взаимопонимания без слов, и теперь, когда там нет Гвен579, для меня это нечто более цельное. Множество улучшений; мужчина копают – выкапывают канализацию елизаветинской эпохи. С деньгами леди Сэквилл580 Вите нынче хватает на содержание дома, который, пожалуй, чересчур похож на музей. Сияющий на свету красный янтарь; персидские горшки; избыток вещей. Стало ясно, что Вита унаследовала сорочий нрав своей матери, но умеренный и облагороженный старыми и почтенными, но довольно бесхарактерными Сэквиллами. Иллюстрацией к этому образу для меня является «Пепита»581.

Не самое счастливое лето. Вроде все есть для счастья; ничего лишнего. И если бы не смерть Джулиана – до сих пор не верится, когда я пишу это, – мы были бы очень счастливы. Мы – это Л. и я, особенно теперь, когда «Годы» проданы в Америке тиражом в 40–50 тысяч экземпляров; теперь, когда у нас есть финансовая подушка, когда мы, возможно, передадим управление издательством, купим другой дом и лично будем счастливы и самодостаточны настолько, насколько это вообще возможно, однако его смерть, немыслимая утрата, лишает все это содержания. Я не позволяю себе думать. Просто факт. Не могу смириться с его сутью. Не могу думать ни о чем, кроме работы и игры в буль. Сейчас у нас Том и Джудит, и я считаю, что решила проблему выходных должным образом, превратив ее в разумную и даже приятную привычку приглашать друзей в дом. В каком-то смысле Том с его чувствительной, стеснительной, робкой, но весьма специфической натурой очень похож на меня. Сегодня утром, когда хвалят пьесу Пристли582, он волнуется, как следовало бы и мне, и выказывает, подобно мне, недоверие к критикам, но все равно украдкой читает их, как и я. Том выглядит печальным, усталым; но оживляется под влиянием свежей, откровенной и способной, но не утонченной и, осмелюсь сказать, не особенно эстетичной молодости Джудит. Она громадина, работяга, но с обычными комплексами, как мне кажется, и погруженностью в себя. Сейчас надо написать несколько писем: Вите (которая прислала короткое и очень трогательное послание от Нессы, то есть отправленное втайне через Виту, что я «помогла» ей больше, чем она может выразить); Шамбруну, моему работодателю; фабианцу583 и другим, – ибо с приходом осени начинается сезон писем, а социум пытается схватить меня своими грубыми лапищами. Вот почему писем с похвалами и требованиями больше, чем обычно.

Вулфы вернулись на Тависток-сквер в воскресенье, 10 октября.

12 октября, вторник.

Лондон.

Да, мы вернулись на Тависток-сквер, и с 27 сентября я не написала ни слова. Это свидетельствует о том, что каждое утро я была всецело занята «Тремя гинеями». И вот я открыла дневник, потому что в полдень, 10 минут назад, я, как мне кажется, дописала последнюю страницу «Трех гиней». Ох, с каким же напором я неслась вперед по утрам! Слова давили на меня и выплескивались на бумагу, если это, конечно, можно считать чем-то хорошим, словно лава из вулкана. И по окончании работы голова спокойная и холодная. Задумка не давала мне покоя с тех самых пор, как я обдумывала ее в Дельфах. Но потом я заставила себя сначала впихнуть ее в художественное произведение. Нет, художественное я придумала раньше. Сначала были «Годы». А как я сдерживалась, как выносила ту ужасную депрессию и откладывала «Три гинеи», за исключением нескольких отчаянных заметок, пока не избавилась от этого тяжкого беремени – от романа «Годы». Так что я заслужила свой порыв вдохновения. Хотя он тоже потребовал и раздумий, и времени. Но хорошо получилось или плохо, я пока не знаю. Теперь надо добавить библиографический список и примечания, а потом взять неделю передышки. Возможно, перерыв мне обеспечит мистер Дэвис584 из «Harper’s Bazaar», который придет сегодня на чай, чтобы обсудить рассказ, предложенный ему тем багровым мошенником, каким мы теперь считаем этого месье Шамбруна, которого я забыла описать, – агента, предложившего £200 за «Ювелира и герцогиню» и теперь, по-моему, пытающегося как-то выкрутиться.

Получается, здесь нет ничего о последних неделях в Монкс-хаусе. Погода была очень хорошей. Это объективное утверждение звучит странновато. Несса уехала в Париж [на выставку]. Вчера вечером она впервые приехала сюда. У нас есть все необходимое для счастья, но счастья нет. Все лето я ловила себя на мысли, что повторяю стихи Лоуэлла585 о тех, чьи шаги мы хотим услышать, – стихи о племяннике, погибшем на войне. Когда умер Тоби, я ходила по Лондону, повторяя про себя стихи Стивенсона586: «Ты один пересек поток меланхолии». Плохие стихи, я полагаю, и все же оба сами собой приходили на ум. С Тоби я хотя бы ощущала себя ровесницей. С Джулианом я как старуха, которая причитает, что больше не увидит молодежь. Его смерть противоестественна. В голове не укладывается. Возможно, потому, что он был жестоко убит. С этим переживанием я пока ничего не могу поделать. Все еще пустота; убитая горем Несса – смотришь на нее, а поделать ничего не можешь. Но что странно, я не могу ни выносить этого, ни описать. Конечно, я заставляю себя продолжать работу над книгой. Но будущее без Джулиана обрезано, оборвано, деформировано.

Мы решили не продавать издательство, а позволить ему постепенно угаснуть и печатать только свои собственные книги. По-моему, хорошее решение. Оно дает возможность путешествовать и сэкономить немного денег. Нам не придется писать для других издателей. Таким образом, мои теории так и иначе подтверждаются, а мы получаем новые возможности для экспериментов и свободу.

13 октября, среда.

Приходил Джордж Дэвис и, по-моему, все-таки заказал рассказ. Вместе с ним был еще Филипп Харт – врач, который находился с Джулианом, когда тот умер. Факты теперь таковы: Джулиана привезли с очень тяжелым ранением – он выглядел мертвецки бледным. Спросил у Харта, каковы шансы? Харт ответил, что дает 80% на выздоровление. Солгал. Надеяться можно было только на чудо. Джулиан вел себя очень храбро. После операции Харт увидел его очень удобно устроившимся в постели. Вернулся через два часа и обнаружил Джулиана в полудреме. Таким он и оставался в ту ночь, пока не умер. Харт сказал, что Джулиан и еще один мужчина прятались под машиной скорой помощи, а могли укрыться в окопе. Но там невозможно принимать взвешенные решения. Джулиана задело осколком снаряда, а второй мужчина не пострадал. Он должен был погибнуть на месте. Разум человека, получившего такое ранение, сосредоточен исключительно на сиюминутном. Он ничего не сказал о Нессе. Ему не терпелось вернуться к своим обязанностям. Это не вполне согласуется с другими рассказами: П.Х.587, например, говорила, что Джулиан был один. Но больше ничего выяснить не удалось. Харта мучило чувство вины, что они не уберегли Джулиана от фронта. Это был его первый опыт. Сейчас там еще опаснее. Работа на скорой помощи почти так же опасна, как и служба в войсках. Напоследок он сказал, что самые страшные бои еще впереди. Долгий разговор. Он похож на Тисдалла [дантист ВВ]. Приятный чувствительный худой человек, энтузиаст. Если бы мы пустили в ход оружие, то спасли бы тысячи жизней.

Я поднялась наверх и застала там Л., разгневанного на Лейбористскую партию, которая отправила депутацию в Министерство иностранных дел, а Ванситтарт обвел их вокруг пальца. Так что мы не будем пускать в ход оружие, а продолжим сидеть в сторонке и смотреть на продолжение боевых действий, но я, конечно, не политик, и мне трудно перекладывать политику на свой собственный язык588.

19 октября, вторник.

Вчера вечером, когда я читала «Фазанью охоту» – рассказ для американского «Harper’s Bazaar», – на меня вдруг снизошло озарение и я увидела форму нового романа. Сначала изложение темы, затем пересказ и так далее – повтор одной и той же истории, выделение то одного, то другого, пока не будет сформулирована центральная идея.

Эта форма может стать основой и для моей книги критики. Пока не знаю как, ибо мозги опять не работают, но постараюсь придумать.

Произошло следующее: закончив «Фазанью охоту», я подумала, что вот женщина вызвала такси и планирует встретиться, скажем, с Кристабель на Тависток-сквер, которая снова рассказывает ту же историю; или я сама выкладываю идею своего рассказа; или я найду какого-нибудь другого персонажа в «Фазаньей охоте» и опишу его жизнь, но все сцены должны быть под контролем и стремиться к центральной идее. Думаю, это интересный прием, к тому же он позволяет писать короткими перебежками; получится небольшая и очень насыщенная книга, в которой могут быть самые разные настроения. И, возможно, даже критика. Надо подержать эту идею на задворках сознания год или два, пока я буду заниматься «Роджером» и т.д.

Это пришло мне в голову как раз в тот момент, когда на ужин приехали Спендеры. Я была подавлена. Почему я обижаюсь на Стивена теперь, когда Джулиан мертв? – немыслимая фраза. Незадолго до их прихода я нашла эти строки в «Записках Биглоу»: «Тяжело смотреть на уход молодых, талантливых и полных добродетели… чьи слышим мы шаги, есть те, кто не хочет, нет же, не может всю жизнь свою долгую жить» (что-то в этом роде). Тут появляется Стивен – не Джулиан. В прошлый раз они приходили на ужин, чтобы встретиться с Джулианом. Не стоит об этом думать. Джулиан сказал бы: «Но, моя дорогая, – однажды он назвал меня «милая» (полагаю, для него это слово означало любовь), – ясно, что ты должна идти и утешать Нессу». Вот что он сказал бы в тот момент. О боже!

Что ж, поеду в «Maples» насчет чехлов для стульев; в Хайгейт589 – посмотреть дом Роджера, и помечтаю сегодня, потому что надо как-то проветрить голову и освежиться, если я хочу писать, жить и выйти на новый круг работы полной сил, а не старой клячей. Стивен говорил в основном о новом журнале, еще одном; выйдет шесть номеров; Л. предложили писать о политике для каждого из них – своего рода объединитель [амбассадор?], – а «Hogarth Press» – печатать. Но Л. не будет ни писать, ни печатать. Так все и заглохло. Потом было много политики. Под конец заговорила Инес [Пирн] – педантичная женщина с лошадиной мордой. Болтала о своей испанской книге. Все еще студентка Оксфорда. Она встречалась с Оттолин. Мало сплетен. Туман.

22 октября, пятница.

Подстегиваю свои мозги. Нет, я не поехала в Париж. Это надо отметить. Проснувшись в три часа, я решила, что проведу выходные в Париже. Дошло до того, что я смотрела расписание поездов и советовалась с Нессой насчет отеля. Потом Л. сказал, что предпочел бы не ехать. И тогда у меня отлегло. Потом мы гуляли по площади, купаясь в любви, – спустя 25 лет не могу вынести разлуки. Потом я прогулялась вокруг озера в Риджентс-парке. Потом… Какое же это удовольствие – быть желанной женой. И наш брак так совершенен.

Вернемся к фактам (хотя эта «задумка» все еще светится в моей голове): ходила посмотреть на место рождения Роджера в Хайгейте; внезапно у Л. возникла идея заставить молодых умников: Джона, Ишервуда, Одена и Спендера – взять на себя управление «Hogarth Press» и сделать из него кооператив. Все они кипят недовольством и идеями. Всем нужен фокус внимания; администратор; рупор; общий голос. Захотят ли, чтобы Л. управлял ими?! Может, продать и умыть руки? В общем, идея есть, но можно ли при этом сохранить дух [издательства?] в этом в общем-то здоровом теле. Как бы то ни было, идея Джона заинтересовала; он проконсультировался, торгуется; £6000; собирался пообедать и обсудить все с И. А теперь звонит и говорит, что приедет в понедельник. В общем, все бурлит и шкворчит. Теперь мы едем не в Париж, а в лавку за Купидоном590; потом в Монкс-хаус; Квентин и собрание Лейбористской партии; справедливая замена Парижу, где я, однако, собиралась встретиться с Ником, Барбарой, Саксоном и Исдейлами591. Ник, деревенщина с внешностью потрепанного «блумсберийца», пришел к чаю и изрядно разозлил меня. Читает лекции о том, как улучшить отношения с Джудит. Дункан подарил мне зеленую брошь. Прекрасный день.

25 октября, понедельник.

На этой неделе был ужасный ураган. Мы поехали в Кукмер592 через Сифорд; длинный морской берег; огромный фонтан брызг окропляет пристань и маяк – отрада для глаз. Вид прямо из окон машины. Потом мы спустились к морю в Кукмере; птицы взлетали, как снаряды из катапульты. Ветер сбивал с ног, перехватывало дыхание, даже смотреть было тяжело. Стояли под навесом и глядели на волны; огромные завитки шероховатой воды. Почему людям нравится неистовое и неподконтрольное? И ручьи, испещренные бело-голубыми линиями там, где ветер, я полагаю, поднимал в воздух длинную полосу мельчайших капель. Капли были похожи на брызги от удара о камень, а по форме – стеклянные осколки. Свет над пустошью стал голубовато-бурым.

Промокшие и продрогшие, мы приехали в Чарльстон; увидели Квентина и Капп593, сухих и стрекочущих как кузнечики; купили кексы, разогрели их, выпили чай; в Принцес-гэп дерево упало на грузовик «Bannisters»594. А ветка дерева в церковном дворе упала на наши овощи.

Собрание в пятницу: мистер Хэнкок595, Лайонс и другие. Новый сад готов, за исключением резервуаров, которые еще только предстоит установить. Теперь из сада, обнесенного стеной, открывается прекрасный вид на холм. Ходят слухи о стройке Дроубелла596 и о стройке в Ноттс-Буш – в моем Тристрам-Гроув [?].

1 ноября, понедельник.

Сырое депрессивное утро. Так почему бы не писать дневник? Льет дождь; тщеславие уязвлено предпочтением, которое Дэй-Льюис597 отдал Моргану в «Book Society News»598. Почему не ВВ? Да, этот подлый маленький червь будет грызть меня по утрам, когда я просыпаюсь, уставшая от разговоров накануне. Мы ездили на обед к Филиппу599. Ужинали в отеле – праздновали 87-й день рождения600. Было так жарко, что одежда прилипала к телу. Абрахамсон601 произнес речь. Большинство невесток чавкали, как коровы в поле. Бедняжка Конни Росс602, в коричневом платье с россыпью лент, сидела в кресле и выглядела как потрепанный мотылек, который предпочел шум и свет сырому саду. А вчера мы ездили к Филиппу – нежное теплое утро, будто конец лета, – останавливались у коттеджа Мильтона603. Уговорили культурного человека показать нам окрестности. Бэбс сказала: «Мы хотим посоветоваться с вами насчет Сесила». Бедный мальчик не хочет говорить, в чем дело. Он ничем не интересуется. Не поворачивается и не машет ей рукой, не пишет ей; упорно занимается латынью. Бэбс раскованная. Простая. И множество пони следовали за нами по саду. Не очень-то счастливая семья. Никакого приподнятого настроения. Затюканные, критически настроенные дети. Воспитание тяготит Филиппа и Бэбс604. Будто обзорная экскурсия в XVIII век.

Вернулись домой. Автобиография Уиндема Льюиса605 – пикантное средненькое чтиво. Подогревает интерес. И в то же время вытягивает силы. Слава богу, сегодня мы не дома. Ужин с Клайвом, Дженис, Нессой и Анжеликой. Как по мне, у бедного старины Клайва голые колеса – нет, проколотые шины. По-моему, есть в этом что-то зловещее – если Клайв сдаст и перестанет радоваться жизни! Мы обсуждали образование и сны; Н. и А. шили какую-то одежду на заказ. А. постоянно замолкала и сосредотачивалась на деле. Пришел Дункан. Не очень-то кичился. Я чувствую, что Н. с ее плохим зрением уже потеряла всякую надежду вернуться к живописи. Иногда она раздражается по поводу моего «успеха». Когда я назвала ей цифры – 40 тысяч экземпляров, – она, думаю, испытала облегчение (как и я бы на ее месте), обнаружив, что они меньше заявленных.

Обычный вечер, ни то ни се. Я вычитываю «Первую гинею» – отправлю их все, чтобы напечатали; покажу Л.; потом добавлю примечания. Идея кооперативного управления издательством подвисла; по-моему, молодежь жаждет склок. Начинается шумиха вокруг «Пепиты», а также «Салли Боулз»606. Дик Шеппард607 умер вчера за своим столом; его как раз избрали каким-то ректором. Жаль, думаю я; в том, что касается мира, у него был какой-то талант.

В суббота я «прозрела» – я имею в виду состояние, когда что-то внезапно вызывает сильные чувства. Видела человека на траве в Гайд-парке. Вокруг него лежали газеты, чтобы впитывали влагу. Дешевый кейс для бумаг и полбулки хлеба. Это меня тронуло. Такая безропотность – в хорошем смысле. Он спал. Рядом лежали другие люди. Последний раз «прозрение» у меня было в Монкс-хаусе на прошлых выходных, когда Луи обсуждала стройку в Ноттс-Буш: «Моя мать водила нас туда, когда мы были детьми». Она рассказывала, как ходила пешком из Телскомба в Ньюхейвен за покупками, и представляла себе маленький караван, абсолютно уединенный, безмолвный, неизвестный, идущий по склону, разговаривающий. Можно ли писать только о «прозрениях»? Это образы всегда со мной. Ишервуд, сейчас уже Кристофер, и Джон просят меня написать рассказ для «New Writing»608. Комплимент. Предлагаю «Потрет молодого человека» [?], но мне так надоели короткие рассказы. Сегодня день депутации в Палате общин. Но у премьер-министра подагра. Надо ли мне идти? Может, не ходить?

3 ноября, среда.

Да, мне удалось не пойти, а на следующее утро я, к моему сожалению, прочла, что премьер-министр принял депутацию в кабинете на Даунинг-стрит609. Какой упущен шанс «прозреть»! Но у меня хватило ума по достоинству оценить свой покой у камина с книгой в руках и бодрость на следующее утро, благодаря которой вычитка «Трех гиней» пошла быстрее. В общем, оно того стоило.

Вчера я гуляла в Ламбете и Саутворке. Отличная осень для долгих лондонских прогулок. Открыла для себя церковь Св. Иакова и церковь Св. Марии в Ламбете610. Спокойный день. Не успела повидаться с Дэвидом Сесилом. Из «Daily Express»611 звонила Розмари Ходжсон [неизвестная] и просила меня написать статью, не анонимную. Они хотят получить мое имя, но не получат. Л. пишет резкое письмо редактору «Listener», который вырезал его фразу о частной жизни612.

30 ноября, вторник.

Да, на самом деле сегодня последний день ноября, и время пролетело, как стая гончих за лисой, ибо я переписывала «Три гинеи» с таким усердием и даже увлеченностью, что несколько раз на часах уже было начало второго, а я все еще продолжала работать. В итоге я даже не заглядывала в эту солидную тетрадь. Не описала Кембридж613; Питера614 и Пруденс615; блестящие бюсты; пронизывающий холод безмолвного города; болтовню у Энн; Ньюмаркет616; ох, и бессчетное количество людей. Или мне просто кажется, а времени перечитывать нет. Огромное напряжение, но как же здорово, что из-за работы можно не вдаваться в ощущения, которые я испытываю, когда пью чай с Нессой на Фицрой-стрит 8. Нет-нет, не буду я описывать это – неужели боюсь? Бесчисленное множество людей: Хатчинсоны, Кэти Льюис617, Адриан, Сесиль Дакворт618. Реликвии Джеральда все еще захламляют гостиную. Немного расточительства – книги Уолпола619 на выставке620; Вита была там в сопровождении Гвен; подписывала книги; намазала губы красным; мое глубокое отвращение к «Дафферину621» Гарольда и его фальши; столь же сильное недовольство автобиографиями Уиндема Льюиса и Невинсона; сильное влияние подлых умов; безрассудная покупка меховых сапог, кожаного жилета, нижнего белья, ибо деньги опять текут рекой. Я могла бы зарабатывать по £100, подбирая книги для «Pelican» вместе с Морганом, Хью и Олдосом, но отказалась в знак презрения к Лейну622 за то, что он не моргнув глазом переключился с Леонарда на меня. «Cosmopolitan» платит мне £200; «Harper’s Bazaar» – £120, еще £120; еще £25, что в сумме дает £465623. £465 за горстку старых набросков. На фоне продаж Нессы это немного стыдно, но потом я вспоминаю, что вложила всю себя в писательство, а у нее есть дети.

На выставке624 Дункана мы встретили содомитов: Джо [Экерли], Моргана, Уильяма [Пломера], – и, как обычно, насладились их чудным обществом. Джо – раб «Listener». А что, интересно, скажут рабы, когда выйдут «Три гинеи»? В марте, я полагаю. Затем Веббы625 пригласили нас на обед, чтобы встретиться с Шоу626. Мы сопротивляемся, а нас зовут в Лифук627. Очень туманный ноябрь – каждый день бурая дымка, из-за которой мы по вечерам остаемся дома. В один из таких туманных вечеров пришла Этель Смит, а затем мадам де Полиньяк, похожая на набитое под завязку чучело птицы (пухлая К. Льюис с ее бледными руками и изумрудами выглядела точно так же). В другой вечер приходила леди Саймон, похвалившая мои тайные и нечестивые проекты; главное, никого больше не втягивать в неприятности и т.д. В итоге месяц прошел как песок сквозь пальцы; всего пара прогулок; много писем и несколько божественно тихих вечеров. Л. в своей каморке, а я в своей; читаю Шатобриана628 в шести прекрасных томах, купленных за одну гинею в Кембридже; к тому же, как обычно, много разного хлама, биографий и несколько «синих книг»629 для моей маленькой шуточной книги [?]; никакой поэзии, однако, никакого Шекспира, ибо инстинктивно, я полагаю – тут я с трудом заставляю себя перейти на белые листы, – мне кажется, что лишь проза сейчас может успокоить мой разум. Может, я просто ленюсь? Наступает священный час – обеденный; сырой промозглый день, и мне, увы, придется посвятить время после чая Элизабет Боуэн, которая, при всей моей симпатии к ней, служит источником сожаления.

15 декабря, среда.

А потом случилось одно из моих маленьких погружений в «подземный мир» – температура, диван, три дня в лежачем положении, поездка в Монкс-хаус в метель; никаких прогулок; ящур по-прежнему свирепствует; вернулись назад к своей вечеринке. Молодежь из Ньюнем-колледжа, все очень свободные и непринужденные, энергичные и вдохновляющие: Нэт, Гарри, Джордж, Маргарет, Энн Уильямсон, Элизабет и еще кто-то [друзья Энн и Джудит Стивен] – все сидели на полу. А потом я писала и писала; в понедельник отнесла первую главу машинистке на Чансери-лэйн; холод и дождь; визиты миссис Вулф и Герберта; вчера был Джон; проблема издательства вспыхивает и затухает; предложения от Родкера и Секера630, даже мисс Лэнг не прочь купить [«Hogarth Press»]. Наше мнение постоянно меняется: втайне мы оба хотим дать ему угаснуть, а не продавать, а вот Джон хочет купить, но жадничает; посоветуется с Ишервудом и Стивеном, чтобы решить вопрос к середине января. Вита, которая ужинала у нас [23 декабря], более почтенная и пышная, чем когда-либо, не намерена участвовать в затее этих вспыльчивых и вульгарных юношей. Что ж, бесполезно пытаться объять необъятное за 5 минут до обеда, так что пора заканчивать. Я импульсивно потратила £35 на картину Дункана; Карин сняла дом у Риджентс-парка, и они переехали631; Адриан и Кэти Льюис отлично поладили за чаем; Несса и Анжелика едут в воскресенье в Кассис. Рождество не за горами, и благодаря сплетням лорда Айвора632 на меня вновь посыпались приглашения от Сивиллы. Надеюсь, наверху меня ждет баночка с итальянским маслом и колонка [в газете?].

18 декабря, суббота.

Ох уж этот проклятый 1937 год, который никак не выпустит нас из своих когтей. Теперь у Л. проблемы с почками; Рау говорит, что это либо простуда, либо что-то с почками или, быть может, с предстательной железой – бесконечный кошмар. По его словам, вероятнее всего, это простуда, но точно будет известно лишь через две недели. Так что мы уезжаем, и снова работа – мое единственное убежище. Спекулировать не буду. Судьба опять играет с нами в кошки-мышки.

Насколько сильно я боюсь смерти? Задалась этим вопросом вчера вечером, когда не пошла на вечеринку художников у Хелен, и пришла к выводу, что в некотором смысле к смерти можно относиться спокойно. Это странно, если учесть, что мало кто из людей так сильно интересуется и наслаждается жизнью, как я. Полагаю, именно смерть Джулиана заставляет меня относиться к жизни скептически. Странно, но я никогда не думаю о нем как о мертвом. Скорее, как если бы его резко выдернули из поля зрения без всякой на то причины, настолько жестоко и бессмысленно, что смерть просто не укладывается в голове. Но вот мы здесь и в один прекрасный холодный день повезем Салли в Икенхем на случку, – это более разумное действие, чем сидеть и предаваться размышлениям. На самом деле я все еще занимаюсь «Тремя гинеями». Сегодня подготовила к печати вторую главу.

По словам Мэйбл [Хаскинс], которая наблюдала за вечеринкой Хелен из кладовки, где она мыла посуду до половины третьего ночи, было много шумных пьяниц. Несколько молодых людей валились с ног. От паров пунша у нее разболелась голова. Зависть из кладовки, конечно, но и у меня наверняка возникли бы те же чувства, если я бы пошла туда. А еще я пообещала £25 в течение двух лет. Зачем? Растущая пристрастность Хелен, когда она обедала здесь с Джо [Экерли] и была прежней язвительной Хелен с Бернард-стрит заставила меня задаться этим вопросом633.

Вулфы приехали в Монкс-хаус 22 декабря. Кейнсы приходили к ним на обед в Рождество. 28 декабря Леонард слег с температурой, а на следующий день поехал в Лондон к доктору Рау, который отправил его на рентген. Конец года Леонард провел в постели на Тависток-сквер, ожидая результатов обследования.