Дневники: 1936–1941 - читать онлайн

1936

Вулфы жили в Монкс-хаусе с 20 декабря 1935 года; на улице было холодно и сыро. 29 декабря Вирджиния закончила первую редакцию романа “Годы”, который обещала сдать в типографию к середине февраля, но под конец года слегла с головной болью. Ее дневник за 1936 год продолжается в тетради, которую она начала 28 декабря (Дневник XXV).

3 января, пятница.

Первые три дня нового года я как будто была в тумане, да еще с головной болью, с раскалывающейся и тяжелой от количества идей головой; лил дождь; река вышла из берегов; когда мы вчера вышли на улицу, на мои высокие резиновые сапоги налипла грязь, а под ногами хлюпала вода, так что нынешнее Рождество, по крайней мере за городом, можно назвать неудачным, и, несмотря на то что Лондон умеет раздражать и выводить из себя, я рада предстоящему возвращению и даже с некоторым чувством вины умоляла не задерживаться здесь еще на неделю. Сегодня желто-серый туманный день, поэтому я вижу лишь очертания холмов и влажный блеск, но не Каберн2. Однако я довольна, потому что более или менее восстановила равновесие и, думаю, смогу в понедельник взяться за «Годы», то есть приступить к написанию окончательной версии. Внезапно это становится срочным, ибо я впервые за несколько лет, по словам Л., не заработала достаточно денег, чтобы оплатить свою долю аренды, и должна буду отдать £70 из своих сбережений3. У меня осталось всего £700, и это надо исправлять. Забавно, по-моему, снова думать об экономии. Но еще хуже – переживать всерьез или постоянно прерываться, если бы мне приходилось зарабатывать деньги журналистикой. Следующую книгу я подумываю назвать «Ответы корреспондентам» [«Три гинеи»]. Нет, нельзя делать перерыв и браться за нее. Нет. Я должна набраться терпения и найти хороший способ приглушить это желание, пока не закончу «Годы» – к февралю? Какое облегчение – словно из моего мозга вырезали огромный – как бы его назвать – костный нарост или пучок мышц. И все же лучше писать об этом, нежели о чем-то другом. Странный взгляд на мою психологию. Я больше не могу писать статьи. Надо писать свою книгу. Я хочу сказать, что мой слог меняется и адаптируется, когда я занимаюсь статьями для газет.

4 января, суббота.

Погода улучшилась, и мы решили остаться до среды. Теперь, конечно, пойдет дождь. Но я приняла несколько хороших решений: читать как можно меньше еженедельных газет, способных заставить меня думать о себе, пока не закончу «Годы»; занять свой мозг книгами на отстраненные темы и привычными занятиями; не думать об «Ответах корреспондентам»; и в целом быть как можно более глубокой, а не поверхностной, как можно более спокойной, а не тревожной. Сейчас займусь «Роджером»4, а потом расслаблюсь. Если честно, нервы еще на взводе, и одно неверное действие может привести к отчаянию, экзальтации и всем прочим страданиям в этом знакомом букете несчастий. Поэтому я заказала говяжью вырезку, и мы прокатимся на машине. Л.5 стал счастливее; он собирается заняться деревьями.

5 января, воскресенье.

Еще одно гиблое утро. Полагаю, я сказала все, что хотела, и дальнейшая правка наверняка сделает только хуже. Теперь работа должна свестись к тому, чтобы причесать текст и сгладить неровности. Это кажется возможным, поэтому я спокойна. Хочу заняться чем-то другим. Хорошо это или плохо, я не знаю. Голова сегодня не болит, а все из-за «Старшего трубача полка»6 вчера вечером и поездки к разлившейся реке. Облака были необыкновенного цвета, будто крылья тропических птиц, грязно-фиолетового, и отражались в озере; стаи черно-белых ржанок чистой и утонченной окраски летали ровным строем. Сколько же я спала! Сегодня опять пасмурно, и я не пойду на чай с Клайвом7 и Рэймондом8. Никаких новостей о Моргане9. Я с трудом слушала новости, опасаясь услышать: «С сожалением сообщаем…».

7 января, вторник.

Я снова переписала последние страницы и, как мне кажется, лучше использовала пространство. Многие детали и основы остались нетронутыми. Сцена со снегом, например, и еще множество второстепенных отрывков. Но меня не покидает ощущение, что все уже сказано и требуется лишь немного мастерства, а не воображения. Проливной дождь, такой сильный, что Л. пришлось идти ко мне в макинтоше, и, чтобы лишний раз не беспокоить его, я пила кофе в столовой при свечах. Никаких новостей о Моргане – почему? Джо10 молчит. На каждой веточке висят прозрачные капли. В этом, кстати, талант Харди11 – замечать уникальные мелкие детали. Я не знаю, но очень бы хотела понять, как вообще он добился своей репутации, учитывая плоскость, нудность и бесталанность «Старшего трубача полка». Думаю, он был гениален, но не талантлив. Англичане любят гениев. А я ведь тоже англичанка, которая чувствует свое прошлое и, словно крестьянка, может пожинать его плоды. Американец Том12 не может и, полагаю, не чувствует ничего подобного. Я подумываю брать идеи великих писателей и развивать их. При этом я всегда ищу способы избавиться от своих притязаний на роль критика, идеи которого уже не вписываются в жесткие рамки передовицы [Литературного приложения] «Times». Так или иначе, этот дождь растворяет мое чувство вины за желание вернуться в город. Хотя я провела здесь один или два восхитительных спокойных вечера – вечера свободы в высшем ее проявлении.

Вулфы вернулись на Тависток-сквер 52 на машине в среду 8 января, после обеда; всю дорогу лил дождь.

10 января, пятница.

Лондон.

Вернулись. Вчера весь день стояла ненастная погода; все окутали сумерки, и лил дождь, так что комфорт, на который я так надеялась, утрачен. Ориго13 приходила к чаю и хочет поужинать на следующей неделе. Тем не менее я намерена держать все под контролем, ибо следующие шесть недель чреваты для меня сильнейшим риском. Как закончить, напечатать и вычитать книгу к концу февраля? Состояние такое, что сегодня утром я, например, приняла на циферблате цифру 11 за 12, отложила книгу и с облегчением выдохнула, но, поняв, что ошиблась, не смогла заставить себя поработать еще час и вместо этого занялась «Роджером». И как тогда мне закончить книгу? Голова совершенно пустая, безжизненная. Я планирую сделать этот последний рывок и подготовить текст к набору, скажем, к понедельнику или вторнику, отправить его Мэйбл [машинистке], а потом начать c той главы, на которой остановилась, и пройтись еще раз, и продолжать вычитывать, пока все не перепечатаю. Но успею ли я это сделать? Я намерена тщательно распланировать свое время, отдыхать после обеда и читать по чуть-чуть. Да, это извечная проблема – ее суть (ну и словечко). Дэди14 вот приглашает нас в Кембридж; старушка Этель15 тоже ждет своей очереди; обычные письма. Литературное общество Кембриджа, по словам Дэди, приглашает меня прочесть лекцию. Пусть. Текст для моего письма [«Ответа корреспондентам»]. Ориго вся в напряжении; говорит, что Италия полна ослепленных яростью патриотов, бросающих в котлы свои обручальные кольца16. Предвидит затяжную войну, а затем мир, которого можно было добиться еще месяц назад. Они настроены решительней, чем во время великой войны. Два постных дня в неделю.

11 января, суббота.

Мой дневник все короче и короче: я берусь за него и откладываю, берусь и откладываю. Подумываю даже писать после чая. Это лучше, чем работать без остановки. Очередная пауза. Полдень; очень хороший день. Меня попросили прочитать лекцию в кембриджском клубе. Стоит ли говорить, что я думаю об этих приглашениях? Полагаю, что нет – пока нет. После обеда неожиданно заглянула Энн17 – голые ноги, носки, взлохмаченные волосы, – чтобы одолжить второй том «Войны и мира» [Толстого] для Джудит18, которой удалили гланды. В полосатой синей майке, очень высокая и энергичная, она чем-то напоминает регбиста. Говорит, что у нее в колледже много друзей – молодых людей, – но нам о них не расскажет. Потом я читала книгу Борроу19 «Дикий Уэльс», в которую погрузилась с головой; затем Л. отправился навестить Моргана, застал его в обществе знакомых педерастов; я пила чай с Нессой20; пришел Дункан21, и мы обсудили это самое общество, которое ему не нравится своей показушностью, как у Рэймонда, а мне всегда напоминает мужской туалет. Потом пришел Л. – видите, я принижаю качество разговора, который был приятным. Мы обсудили журналистику, журнал «New Statesman»22 и его жесткие яркие актуальные рецензии; Д. ужинал с Коулфакс23 ради встречи с Максом24. Д. становится общительным – это так естественно, даже несмотря на то, что он по ошибке пришел не в тот день, а Сивиллу представлял себе пьющей чай с хлебом и маслом в одиночестве. Вернулась домой, поужинала в одиночестве и заснула над мемуарами мистера Кларксона25. Он имел странные сексуальные предпочтения и страсть к рыбе; он был на побегушках у Сары Бернар26 и, хотя точных данных нет, полагаю, сделал за свою жизнь около сорока тысяч париков.

13 января, понедельник.

Драгоценные дни уходят. Осталось около тридцати, а сколько еще предстоит сделать! Но я считаю, что мой новый метод работает: каждый час расписан по минутам, и пока я четко придерживаюсь плана. Энн и К. Стрэйчи27 ужинали у нас вчера вечером. Кристофер – очаровательный болтливый добрый юноша, в котором много от Оливера28, в основном в речи, и немного грубости Костелло в чертах лица, но гораздо больше энергии живости, нежели у чистокровных Стрэйчи. Смех. Разговоры, разумеется, о Гамбо29 и Рэй30; Рэй и Гамбо купаются голышом. И все же, хотя мысль о наготе Р. заставляет меня кривиться, она вырастила сына гуманистом. На ужин в воскресенье он съедает 4 яйца – наравне с матерью, по его словам. Еще его беспокоит, что в новом доме Гамбо, выбранном ею по каталогу, только одна маленькая каморка для прислуги. Как она не похожа на Литтона31! Но он говорит, что Оливер тоже гуманен. Энн в красном; нескладная девушка, молчаливая, задумчивая, со своими взглядами, в основном медицинскими и политическими. Она продает «Daily Worker»32 (три экземпляра), затем врывается к Кристоферу, который играет Баха33 на пианино, и требует яиц и печенья на обед в 15:30. Пришли Несса, Клайв, Дункан, и мы вовлекли молодежь в разговор о Беренсонах34.

Я прогулялась по воскресным улицам, а Л. поехал к миссис В.35, где встретил Бэбс36 и остальных с немецкой овчаркой, которую пришлось вернуть. Она только что купила пса на Паг-роу – так, кажется, называется улица в [районе] Уайтчепел, где продают собак37. Туман – сегодня утром он рассеивается.

16 января, четверг.

Редко когда я чувствовала себя такой несчастной, как вчера вечером, около 18:30, перечитывая последнюю часть романа «Годы». Сущий вздор – сумбурные сплетни – так мне показалось; демонстрация собственной немощности, да еще настолько длинная. Я швырнула рукопись на стол и с горящими щеками помчалась наверх к Л. Он сказал: «Так всегда бывает». Но я чувствовала, что нет – так плохо еще не было никогда. Пишу это на тот случай, если после следующей книги окажусь в подобном состоянии. А сегодня утром, когда я погрузилась в чтение, книга, наоборот, показалась мне полноценной и живой. Я заглянула в начало. Думаю, в этом что-то есть. Но теперь я должна заставить себя регулярно отсылать Мэйбл части романа. Клянусь отправить сегодня вечером 100 страниц.

На ужин [15 января] пришла только Айрис Ориго. Поначалу я думала, что это будет полный провал. Однако, в основном благодаря обаянию Л. и моему легкому опьянению, мы все разговорились, причем были откровеннее, чем если бы компанию нам составили Джон38, Уильям39 или Гарольд40, и нам обоим Ориго понравилась. И она придет еще. Истинная женщина, по-моему, честная, умная и, к моему удовольствию, хорошо одетая; я, конечно, сноб, но мне нравится беззаботный полет этой райской птицы по жизни. Длинное зеленое перо в ее шляпе навеяло этот образ.

19 января, воскресенье.

Осознавая желание публики, я открыла свой дневник, дабы отметить, что вчера умер Киплинг41, а сегодня, вероятно, умрет король (Георг V42). Смерть Киплинга заставила всех старых боевых коней прессы выйти из стойл; газетам приходится растягивать на пять-шесть колонок очень скудные, но вызывающие беспокойства сведения, которые авторы дополняют биографиями врачей и медсестер, фотографиями Сандрингема, комментариями старых местных жителей, сплетнями о маленьких принцессах в их вишневого цвета пальто, о снежном человеке и т.д. Но факт остается фактом: все принцы собрались вместе, и я полагаю, что в любой момент может войти дворецкий, как раз когда они заканчивают ужин, и сказать: «Эдуард VIII43 – король», – после чего… Нет, не стоит мне придумывать эту сцену, у меня и так их по горло.

Вчера в шесть вечера я уединилась, чтобы позвонить Нессе, и была встревожена тем, как нервно и запыхавшись она ответила: «Не сейчас – я перезвоню». Я успела вообразить множество трагедий, а сегодня утром узнала, что всего лишь позвонила в разгар собрания Лондонской группы, которое прошло абсолютно вопреки заговору Нессы и Дункана; старого президента сместили, а избрали Сикерта44. И теперь, как раз когда умирает король, Несса и Дункан подумывают оставить Лондонскую группу и основать свою собственную45. Погода стоит холодная, снежная; снег то тает, то замерзает; я гуляла; у нас ужинала Джудит; мы поговорили с Джеймсом46 и Аликс47, прогулялись по Серпантину48, а сейчас будет обед.

На днях я подошла к пожилой полной женщине, читавшей газету в Книжном клубе «Times». Это была Марджори Стрэйчи.

– Что делаешь? – спросила я.

– Ничего! – ответила она. – Мне некуда идти и нечего делать.

И я оставила ее сидеть и читать «Times».

20 января, понедельник.

Вчера вечером я пересказала эту историю Дункану. Он тоже встретил Марджори в «Times». Она обняла и поцеловала его. Другая сторона истории с Марджори. Они потерпели настоящее поражение – Несса и Дункан, – но все равно избрались в комитет. Они не назначили ни одного оратора со своей стороны, и, поскольку ни один из них не выступал, а Нэн49 и Этель50 промолчали, а все остальные фактически подготовили речи, результат, по их мнению, был предрешен заранее.

Король еще жив, но находится при смерти. Сегодня очень хороший солнечный день; думаю, я обязана заставить себя пойти в «Lewes»51 и заказать пошив платья; и… и… мы ужинаем с Элис Ричи52. Сивилла тоже очень хочет прийти.

21 января, вторник.

Прошлой ночью король умер. Мы ужинали с Элис Ричи и ехали домой мимо Букингемского дворца. Была ясная сухая ночь, довольно ветреная и холодная. Когда мы свернули за угол и подъехали ко дворцу, то увидели машины, припаркованные вдоль всей Мэлл53. Тусклые огни. У белого монумента стояли люди, но казалось, что все они двигаются. У ограды скопилась толпа, похожая на пчелиный рой. Некоторые люди прижались к прутьям. В неприметной рамке висело объявление. Нам пришлось проехать мимо монумента, прежде чем полисмен, уставший, но вежливый, разрешил нам остановиться. Потом мы вышли и двинулись в обратную сторону, с трудом перейдя дорогу, потому что мимо постоянно проезжали машины, и пытаясь протиснуться сквозь толпу. Но это было невозможно. Тогда я спросила полисмена: «Что в последнем объявлении?». А он ответил: «Еще не вывесили». Тогда я спросила: «Есть ли свежие новости, а то я не в курсе?!». (Когда мы выезжали, на плакатах было написано, что силы короля слабеют.) На что он ответил: «Жизнь Его величества подходит к мирному завершению». Он говорил неуверенно, будто повторяя официальное заявление, но сочувственно. Ощущалось какое-то волнение; иностранцы говорили по-немецки; много представительных мужчин в вечерних костюмах; все выглядели довольно высокими, ни в коем случае не трагичными, но и не веселыми, а скорее сдерживающими свое волнение; и все это в ярком освещении. Когда мы свернули в сторону, вспыхнул фейерверк – будто серебристо-золотой шипящий факел или сигнальный огонь на ярмарке, – но это, наверное, были вспышки фотоаппаратов. Толпа людей, сгрудившихся у ограды, на мгновение стала бледной как мел, а затем мы сели в машину и поехали домой. Пустынные улицы. Ничего необычного, кроме свежих плакатов с надписью «Король умирает». То, что я приняла за грохот пушек, оказалось всего лишь хлопаньем неплотно закрытой двери в подворотне. Однако в три часа ночи Л. проснулся от криков газетчиков под окном. Король действительно умер около полуночи. Он уже был мертв, когда мы проезжали мимо дворца. Помню, в нескольких узких окнах наверху горел свет. Остальные были наглухо занавешены белыми шторами.

Большинство мужчин на Саутгемптон-роу ходят в новых черных или темно-синих, если первых не достать, галстуках. В канцелярском магазине женщина говорила со сдержанной любезностью, как будто мы обе скорбели по двоюродному дяде, которого никогда не видели. Женщина из «Dennison’s»54 сказала, что ей и самой часто кажется абсурдным продавать обычные этикетки только пачками по тысяче штук. Очень погожий холодный день. Светит солнце.

22 января, среда.

Американцы скорбят, будто по собственному королю, а японцы плачут. И все это продолжается. На самом деле, премьер-министр55 – по Би-би-си транслируют лишь официальные заявления, и если включить приемник, то в большинстве случаев услышишь только громкое тиканье часов – говорил уместные вещи, почти искренние и очень хорошо сформулированные. Он произвел впечатление усталого сельского джентльмена; король – совершенно другое; оба наслаждались Рождеством дома; королева очень одинока; один покинул другого, как это и бывает в супружеских парах; в последнее время король казался ему усталым, но очень добрым и спокойным, будто готовым к долгому путешествию; перед смертью он пару раз просыпался, говорил что-то доброе (везде это прилагательное), а своего секретаря спросил: «Как поживает Империя?» – странное выражение. «Империя в порядке, сэр». После этого король уснул. А закончил премьер-министр, конечно же, фразой «Боже, храни короля».

В магазинах вся одежда черная. «У нас всегда большой запас, – сказала продавщица в «Lewes». – Но после такого ажиотажа нам нечего будет делать. Не будет работы…». Траур наверняка продлится дольше, чем наш лондонский сезон56. Черный галстук Аскот [шейный платок]57.

27 января, понедельник.

Я совершила нечто-то настолько идиотское – оставила вчера последнюю главу в Монкс-хаусе, – что с трудом прихожу в себя. А ведь я была в самом разгаре. Мы поехали в Кентербери, где я отсидела все богослужение, пока Л. читал лекцию в отеле «County». Но я не буду описывать свои впечатления. Чуть не разбились по пути домой: фары погасли – мы дали задний ход – огромная машина неслась, казалось, прямо на нас, но вильнула в сторону, словно лодка на волнах, и нас не задела. Вернулись домой. Заехали к Нессе. Там был Квентин58. Дункан провел целый час в пробке на выезде из Вестминстера. Траурная процессия смерти продолжалась до шести утра; забыла сказать, что мы видели гроб и принцев, прибывших через Кингс-Кросс59; собравшиеся на площади рабочие, хотя Несса преградила им путь [машиной?], пронеслись мимо, перепрыгивая через ограждения и взбираясь на деревья. Потом три гробовщика в черных плащах с каракулевыми воротниками вынесли гроб с желтыми львами [гербами], сверкающей короной и одним бледно-голубым камнем, с букетом красных и белых лилий. «Наш король», как сказала сидевшая рядом женщина, покрылся пятнами и выглядел будто творение каменщика; лишь изрядное напряжение и отчаяние в лице отличали его от лавочника – не очень привлекательное лицо, вздутое, огрубевшее, словно он хлебнул немало горя за свою жизнь, и обветренное, как у мальчишки-рыбака. Потом все закончилось, и больше я это представлять не хочу. Но завтра на рассвете весь мир опять будет на ногах.

28 января, вторник.

В данный момент хоронят короля, и если я поднимусь наверх, то услышу службу. Прекрасное теплое утро. Выглянуло солнце, улицы почти пусты. Время от времени раздаются гудки. Сегодня утром нет заказных писем. Днем – чаепитие60.

Самое удивительное в писательстве то, что усталость как рукой снимает, если попасть в нужный поток. Мысли в ложном направлении, должно быть, отнимают много сил. Без пяти час, после неприятного и бесплодного утра, поток течет. Кажется, теперь я вижу концовку.

9 февраля, воскресенье.

Сегодня 9 февраля, и у меня есть 3 недели, чтобы закончить книгу. Следовательно, я улучаю момент, прежде чем пойду на собрание к Адриану61, – впервые за долгое время у меня есть возможность сделать хотя бы короткую и простую запись здесь. Я работаю три часа утром и часто еще два после чая. Потом голова пухнет, и я сплю.

25 февраля, вторник.

Свидетельство того, насколько усердно я работаю. Впервые за долгое время – в эти 5 минут до обеда – могу сделать запись здесь. Работаю все утро, чаще всего по 5–7 часов в день. Потом начинается головная боль. Я сражаюсь с ней лежа, переплетая книги62 или читая «Дэвида Копперфильда»63. Я поклялась, что рукопись будет готова, напечатана и откорректирована к 10 марта. Потом ее прочтет Л. А мне еще нужно напечатать всю сцену Элинор в Ричмонде; внести множество правок в проклятую сцену налета; все это надо сделать, если удастся, к 1 марта, то есть к воскресенью. Так что я совершенно не в состоянии ни писать здесь, ни заниматься «Роджером». В целом я наслаждаюсь процессом – что странно, – несмотря на взлеты, падения и отсутствие целостного мнения.

29 февраля, суббота.

День високосного года. Много суеты вокруг «сурков»64. На самом деле, эти недели одиночества, когда ни с кем не видишься, ходишь только к Нессе, отказываешься от вечеринок, от приглашений Шеппарда65 на греческую пьесу или Эллиса Робертса66 на встречу с Максом [Бирбомом] и так далее, создают пространство и тишину, которые весьма благоприятствуют утренней работе. Я настолько погружаюсь в «Годы», что воспринимаю реальный мир как своего рода гиперболизированную версию выдуманного. Сейчас помех нет, и я несусь вперед; на самом деле, мне бы следовало поторопиться сегодня утром, но я так много всего переписывала – сцену на Оксфорд-стрит67, – что нет сил производить на кого-то впечатление. Л. обедает с Робсонами68. Моросит дождь. Сырой пасмурный день. Несколько новостей из внешнего мира: все картины Дункана для «Королевы Марии» были отвергнуты69. Весь «Блумсбери» нынче гудит по этому поводу. Однако они считают, что если аккуратно привлечь к делу всех лондонских знатоков, то сэра Перси Бейтса70 можно одурачить и заставить изменить свое решение. В Токио был убит весь кабинет министров71. Лидия72 добилась большого успеха в Кембридже. Клайв в Париже. Читала Кеннелла73 о Байроне74 – не нравится мне этот умный, сообразительный поверхностный молодой человек, да и сама книга, в общем-то, тоже. Сегодня утром Л. снова начал ругаться с Мэйбл75, потому что она попросила прибавки. Так что мне придется иметь дело и с этим, и со всем, что накопилось за время моей творческой изоляции. Сейчас будет обед. Потом надо купить билеты на Чарли Чаплина76. А еще я ни разу даже не упомянула ни просьбу леди Оксфорд77 написать некролог о ее творчестве, ни мой обед с ней – с этой маленькой подтянутый накрашенной бдительной нервной блестящей женщиной, твердой как скала, но хорошо это маскирующей.

4 марта, среда.

Что ж, я почти закончила переписывать сцену налета, думаю, уже в 13-й раз. Доделаю ее завтра, и у меня, полагаю, будет один день абсолютного отдыха, если я решусь на него, перед тем как начать перечитывать. Таким образом, я уже близка к концу, то есть к началу новой книги, которая неумолимо стучится в дверь. О, опять иметь возможность свободно писать каждое утро и сплетать воедино слова – какое счастье, какое физическое облегчение и отдых, восторг после этих последних месяцев – примерно с октября прошлого года – постоянного урезания и переписывания одной и той же книги.

Вчера вечером – «Кукольный дом»78. Лидия очень хороша; интересная пьеса, проливающая свет на мои собственные усилия; однако я пожалела, что не пошла на «Фигаро»79. Не очень хорошая публика, и я сомневаюсь, что в Лондоне будет такой же интерес к постановке, как в Кембридже, который у Мейнарда80, считай, в кармане. Старина Гарнетт81 там словно обстриженный барашек. Больше я никого не знала.

11 марта, среда.

Вчера я отправила в «Clark»82 132 страницы. Мы решили поступить нетипичным образом: напечатать гранки83 до того, как Л. прочтет книгу, и отправить их в Америку. Так мне спокойней, но я чувствую себя вялой, поскольку вчера вечером мы ходили на «Гедду Габлер»84 с Нессой, Дунканом и миссис Грант85. Я не смогла полностью сосредоточиться на пьесе, ибо мысли мои были заняты собственной работой. А вот Джин Ф.-Робертсон86 в диковинном старинном платье с металлическим отливом выглядела притягательно-зловещей. Синее платье. Мне улыбнулась девушка, которая вполне могла бы стать героиней Ибсена87. Кто она? Никто из нас ее не помнит. Я пишу это лишь для того, чтобы скоротать время до обеда. И все же, несмотря на мою вялость, я думаю, что Ибсену неплохо удается производить впечатление (ох уж эти ритмы, не дающие покоя голове. Проблема в том, что я должна сделать перерыв; нужно вернуться к привычному тону [?] и, думаю, почитать Свифта88.) Новости: мы собираемся на выходные к Дэвиду89 и Рэйчел90; Морган снова чувствует себя хорошо. Несса получила от Джулиана91 скатерти из настоящего китайского шелка. Она снимает комнату для Анжелики92. Мне приятно, что в письме племяннику А. Беннетт93, похоже, оправдывает мое писательское тщеславие: «Мы прекрасно поладили на следующий день после того, как я публично отчитал ее в “E.S.94”… Мы отлично поболтали у Этель Сэндс. Вирджиния в полном порядке…»95. Думаю, последняя фраза может стать моей эпитафией.

Я будто бы кожей чувствую, что мы, «Старый Блумсбери», снова на подъеме. Уж лучше так, чем быть на спаде. Невинсон96, художник, пожертвовал 50 сантимов в фонд на покупку картины Сезанна97 в память о Роджере98. Подобные подлости злят меня. А сам он ничуть не лучше Григсона99 и остальных. И вот Хэмпсон100 на голубом глазу обращается к Л. – на которого вечно наседают всякие ничтожества, чтобы вытянуть побольше денег в связи в ситуацией в Европе, – за помощью по поводу своих жалких маленьких контрактов. Ситуация в Европе получила развитие в субботу, когда мы были в Монкс-хаусе. Гитлер101 опять нарушил свое слово и хочет снова вступить в Лигу Наций. Но я слишком устала и даже подумываю устроить себе выходной102.

13 марта, пятница.

Дела идут гораздо лучше. Поэтому я выкраиваю 10 минут перед обедом. Никогда еще я не работала так усердно ни над одной книгой. Моя цель – ничего не менять в гранках. И я начинаю думать, будто в романе все же что-то есть и это еще не провал. Но хватит о «Годах» – вчера мы гуляли в Кью103, обсуждая политику. Олдос104 отказывается подписывать последний манифест, потому что в нем одобряются санкции. Он пацифист. Я тоже. Думает, не подать ли ему в отставку. Л. говорит, что Европа на грани величайшего краха за последние 600 лет, а значит, надо забыть о личных разногласиях и поддержать Лигу105. Сегодня утром он присутствует на специальном собрании Лейбористской партии. Политически это самая напряженная неделя за всю нашу жизнь. Гитлер держит свою армию на Рейне. В Лондоне проходят совещания. Французы настолько озадачены, что от них, от кучки интеллектуалов, на завтрашнее собрание приедет один человек, – трогательная вера в английских интеллектуалов. Завтра очередное заседание. Я, как обычно, считаю, что все будет улажено. До чего же странно, однако, что война опять так близко подобралась к нашим личным жизням. Я отчетливо вижу пушки и слышу их грохот, хотя и продолжаю, как обреченная мышь, грызть каждый день свою рукопись. А что еще, спрашивается, делать, кроме как отвечать на бесконечные телефонные звонки и слушать, как Л. говорит: «Все идет по плану». К счастью, мы отложили ужины с гостями и прочее из-за романа «Годы». Это очень насыщенная работой весна; было всего два, кажется, погожих дня, когда распустились крокусы, а затем опять тучи и жуткий холод. Похоже, все вполне сочетается друг с другом: мои проволочки с романом; отсутствие социальной жизни; кризис; совещания; тучи, – и никто не знает, чем все это кончится. В личном плане… Нет, я никого толком не видела и ничего не делала, разве что гуляла и работала – прогулки в течение часа после обеда и т.д. А сейчас мне нужно вернуться к рукописям для «Hogarth Press».

16 марта, понедельник.

Мне бы, конечно, не следовало отвлекаться, но я больше не могу возиться с этими невыносимыми страницами [романа]. Вернусь к ним в три часа и поработаю, а потом еще после чая. Запись на будущее: со времен «По морю прочь» я никогда не испытывала такого острого отчаяния при вычитке, как в этот раз. Например, в субботу я решила, что это полный провал. И все же книга печатается. Потом я принялась за дело; в отчаянии хотела выбросить книгу, но продолжила печатать. Через час строчки зарябили в глазах. Вчера я перечитала еще раз и думаю, что это, возможно, моя лучшая работа. Но… я дошла только до смерти короля. Полагаю, утомляет как раз смена сцен; увлеченные читатели дотянут до середины, а потом отшвырнут книгу. Поначалу все сцены кажутся безжизненными и приходится переделывать. Я закончила 250 [страниц], а осталось еще 700. Прогулка вниз по реке и по Ричмонд-парку как нельзя лучше разогнала кровь. У Адриана случился еще один странный припадок: он внезапно потерял сознание, а затем ему было очень плохо. Это напомнило мне обморок отца106, когда я подумала, что его лихорадит. Политика немного утихла. В субботу у нас было собрание: я пошла к Э. Боуэн107 и сидела в ее сверкающей стеклом «современной» комнате. Мы, как две дамы на французской картине, сидели и смотрели на озеро. Она и правда будто с картины. Мы обсудили ужасную вспышку бедной Розы М.108 по поводу того, что Э. не хочет ее видеть. Р. остановила меня на Торрингтон-сквер, чтобы выпустить пар и выкрикнуть: «Неужто она и знать меня больше не хочет? Я пришла за вещами, а она сказала, что уходит… была вечеринка… молодые рецензенты». На самом деле это были молодые люди, работающие на Би-би-си. Ну и психическое состояние у нее!

18 марта, среда.

Сейчас я так довольна – речь все еще о романе «Годы», – что я не могу продолжать исправлять. На самом деле, мне и правда кажется, что сцена в Уиттеринге – лучшее, что я когда-либо писала в данном ключе. Только что пришли первые гранки, которые наверняка остудят мой пыл. Сегодня утром я не могу сосредоточиться – надо писать «Письмо англичанину» [«Три гинеи»]. Я опять считаю это окончательной формой, потому что отдельные письма, в конце концов, нарушают целостность, а значит… [текст обрывается]

Очередная пауза. Это непостоянство вызвано тем, что вчера вечером на ужин приходила Карин109, а до нее – Котелянский110; он все такой же, только крупнее и желтее; потом пришла Элизабет Уильямсон111, и, хотя было еще не очень поздно, я чувствовала себя с ними мокрой тряпкой. Мозги не соображали. К тому же сегодня первый день весны – жара; роение. А еще, черт бы побрал этих назойливых старух, придется идти на чай к миссис Гросвенор112. Какие же они вампиры – эти старые мерзавцы, которые сосут мою кровь. Не хочется идти, да и нет подходящей шляпы, а хочется лечь и спать после чая. Завтра придет леди Саймон113. И Родмелл… Потом у меня будет неделя отдыха перед выходными у Сесилов [Дэвида и Рэйчел].

Но Карин была очень милая; очень бодрая и одновременно какая-то грустная печальная. Сказала, что нашла Адриана без сознания и ужасно испугалась. И все же они расстались. В ней чувствуется и какое-то страдание, и способность к чему-то другому, – она словно собака, у которой отобрали кости и которая больше не рычит. Элизабет Уильямсон очень даже пришлась к месту.

20 марта, пятница.

Книга снова хороша, а вчера была ужасна. Кошмарный вечер. Сначала леди Саймон и Гарри114; потом Рэймонд; потом я, с нетерпением ожидая ужина, спустилась в типографию, чтобы посмотреть, не пришла ли Маколей, когда вдруг услышала стук в окно. Подумала, что это молоденькая ученица портнихи принесла мое платье. Но увидела, о боже, девушку в предобморочном состоянии*. Она попросила воды. Не могла идти. Сидела на ступеньках, пока я несла ей воду. Потом завела ее внутрь; позвала Л.; разогрела суп. Но это было ужасно. Она весь день провела на ногах, работая, да еще с невритом; шить не умеет; на завтрак выпила только чашку чая; живет одна в комнатушке в Бетнал-Грин115. Сначала у нее заплетался язык, и она только вымолвила: «Я голодна». Потом оживилась. Соображала плохо. Сказала: «Вы похожи на брата и сестру: у обоих носы длинные. Я – еврейка», – акцент на последнее слово, будто это признание. «И он тоже», – ответила я. Тогда она немного оживилась. «Но боже мой – помогать-то мне некому, – сказала она. – Друзья? О, они думают лишь о себе. Можно, я возьму это с собой?». Взяла булочку. Мы дали ей язык, два яйца и 5 шиллингов. «Сами готовили?» – о супе. «Вы точно можете себе это позволить?» – о деньгах. Ей всего 22, а уже такие страдания. Никогда не видела нищету и несчастье столь явно и близко. И чувствовала нашу вину. Она извинялась. А что поделаешь?! «Останусь в постели, если буду плохо себя чувствовать, а потом пойду на биржу труда. Но я не могу найти никакой работы». Поставьте себя на место рабочего класса – только об этом мы и просим».

Сейчас идет дождь, и я думаю… Но что толку думать? Как обычно, то, что казалось очень ярким и весь вечер стояло перед глазами, на бумаге становится художественным. Встреча с очевидным ужасом, но в человеческом обличье. Она может прожить еще лет двадцать… Ну и система [классовая?]!

* Русская? Родителей нет. Она это скрывает. Очень маленькие белые опухшие руки; говорила на хорошем английском – тараторила. Но ей пришлось уйти. Она знала, что должна идти. Побрела в Бетнал-Грин. Раньше она пришивала оборки – указала на жилет Л. Пожали друг другу руки. «Всего вам хорошего», – сказала она.

24 марта, вторник.

Очень хорошие выходные [в Родмелле]. Распускаются почки на деревьях, гиацинты, крокусы. Жарко. Первые по-весеннему теплые выходные. Я спала. Л. был на большом собрании [Лейбористской партии]. Умные люди из Льюиса. Но я спала. Потом мы прогулялись до Крысиной фермы116 и поискали фиалки. Здесь спокойная весна. Работаю в полусонном состоянии. Близится Пасха – передышка. Дункан уезжает в Испанию. Анжелика возвращается. Мы можем делать что угодно – возможно, уехать куда-нибудь с Морганом, у которого вышла книга [сборник эссе]. Толстая и синяя. Пока нет времени ее читать. Поглощена «Двумя гинеями» – так я собираюсь назвать это произведение. Мне кажется, что я на грани безумия. Я так глубоко погружаюсь в свою книгу, что ничего не соображаю. Обнаруживаю, что иду по Стрэнду и говорю вслух. Старая миссис Вулф была вчера в прекрасном настроении. Стремится доказать, что леди Оксфорд не старая; что жизнь в уединении может быть так же хороша, как и светская; и что вечеринки – естественное занятие для старух. Слишком много болтовни – сплошное самооправдание. Однако мои пять минут истекли, и я должна идти наверх. Мисс Бернис Маркс [неизвестная] приходила на встречу к Леонарду.

29 марта, воскресенье.

Сегодня воскресенье, а я все еще в процессе. Сегодня утром в 20-й раз переделывала сцену Элинор на Оксфорд-стрит. Набросала план и должна закончить книгу ко вторнику, 7 апреля, твержу я себе. Не могу не думать, что получается очень неплохо. Но больше ни слова об этом. За неделю голова болела всего один раз; лежала без сил, и поэтому пропустила званое чаепитие Нессы, где Анжелика в своей новой шляпке произвела фурор. Мы отложили поездку к Сесилам на выходные и вместо этого отправились вчера в Ричмонд; наслаждались прекрасным видом на поле, покрытое темно-зеленой травой, газометр и облака; вид в направлении Илинга, как сказал Л. Вернулись домой; сходили на «Строителя Сольнеса»117 – роль Лидии мне не понравилась, отчасти из-за ее уродливого наряда: высокие сапоги, зеленая юбка, красная шаль. И у нее нет способности переключаться с реального на поэтичное. Элизабет [Боуэн] Камерон пришла со своей двоюродной сестрой, которая согласилась со мной. На самом деле, обе они были очень категоричны. Возненавидели постановку. Пригласили нас встретиться с актером, исполнившим роль Сольнеса, и выпить пива в кафе «Royal»118, но мы отказались и поехали домой; увидели, что едет польский принц119 и вовремя юркнули внутрь. Сегодня утром у Л. разболелось горло. Подумываем уехать – самое время – в Монкс-хаус в следующую пятницу и окопаться там. Несса и Анжелика, Клайв и Квентин – все будут там [в Чарльстоне].

Кстати, я не упомянула Элизабет Робинс120 – великая беда, которая свалилась на мою голову, ибо она пришла в самый напряженный момент, и мне пришлось потворствовать ее бесконечно напористым, обременительным, дотошным требованиям. Она прямо-таки хотела объясниться и, собственно, приехала ради этого из Брайтона. Она не смогла пойти на «Строителя Сольнеса», но постоянно ходит в театры с подругой – можно подумать, с этим кто-то спорит. «У меня падает зрение – это пока секрет. Я не имею в виду, что ослепну, но мне надо беречь глаза. И писать книгу. Берегу для этого все силы. Не могли бы вы описать свой процесс мышления? Да-да. И есть еще кое-что, о чем я могу рассказать вам, но только по секрету. Я не могла пойти на встречу с ней, с Хильдой. Я и есть Хильда. Я – та, для кого это все было написано…» Сплошное напряжение. Маленькая замерзшая колибри с накрашенными губами и голубыми глазами, очень маленькими и потускневшими; много громких слов и напора. Пригласила нас на ужин или чай.

1 апреля, среда.

Я забыла устроить для Л. первоапрельский розыгрыш, а он – для меня. Мы два сапога пара. Вчера ходили на чай к Джеральду121, и это было похоже на посещение аллигатора в зоопарке, тучного и старого, лежащего, как наши черепахи, наполовину высунувшись из воды. Я жалела, что не поехала на Даунинг-стрит слушать Болдуина122 о Ньюнем-колледже, когда сидела в уродливой комнате на Де-Вер-Гарденс с тусклыми покрывалами, чайным сервизом на сервировочной тележке и старой картиной, которую Джеральд купил 40 лет назад в Сент-Айвсе и повесил над камином. Сомневаюсь, что он получил удовольствие от встречи с нами и что у него вообще осталась способность наслаждаться хоть чем-то. Мы говорили об издательском деле, и она123 – я не знаю ее имени – была нервно весела, как женщина, чья жизнь пуста и которой приходится постоянно воодушевлять своего мужа. Она нарядная, но уже пожилая, дряхлая; довольно милая женщина, но, полагаю, несчастная. Джеральд рассказал мне о своих болезнях; такое ощущение, будто деловой человек, почти потерявший здравомыслие, вылил на нас ушат ледяной воды, ведь как бизнесмен он потерпел неудачу во всех своих начинаниях. «Ничего не осталось, ничего, – твердил он. – Ничего не поделаешь, ничего». Думаю, он чувствовал, что мы, возможно, понимаем больше, чем он сам. Вряд ли у него остались какие-то чувства к прошлому; может, ему нравятся сыновья Джорджа124 – не знаю. Он поддерживает связь с Софи125 и Эммой Воган126. Мы вышли и прогулялись по парку. Если я смогу делать по 25 страниц в день, то закончу к следующему вторнику. Потом корректура. Одному Богу известно, как успеть к маю. Однако я больше не переживаю, занимаясь трудной сценой Норта и Сары, а ко всему отношусь философски.

9 апреля, четверг.

[Монкс-хаус]

Теперь, после удушающего напряжения наступит сезон депрессии. Последняя часть отправлена в «Clark» в Брайтон вчера. Л. читает роман. Осмелюсь сказать, что я настроена пессимистично; по-моему, его предварительный вердикт слишком мягок, но это только пока. Во всяком случае, отвратительные, мучительные, изнуряющие дни позади – их нужно забыть как страшный сон. Ужас в том, что завтра, после одного единственного ветреного дня передышки – о, этот холодный северный ветер, свирепствующий здесь с тех пор, как мы приехали, но я ничего не слышу, не вижу, не чувствую – только хожу из дома в свою пристройку и обратно, зачастую в отчаянии, – уже завтра, повторюсь, я должна начать сначала и прочесть 600 страниц беспристрастной корректуры. За что? За что? Больше никогда, больше никогда. Не успев закончить с этим, я уже набросала первые страницы «Двух гиней» и начала увлеченно говорить о «Роджере». Но если серьезно, то я думаю, что это будет мой последний роман. После него я хочу всерьез заняться критикой. Впрочем, хватит. Первая задача – восстановить запас жизненных сил; прочесть рукописи для «Hogarth Press» и взбаламутить воду. Я позволила ей немного застояться и зацвести.

Рада сообщить, что сегодня мы ужинаем в Чарльстоне. Предстоит обсуждение статьи Клайва о «К.М.»127. Мы встретили Нессу и Анжелику в Льюисе; в платье с тесемками и маленьком чепце А. напоминает героиню тургеневского романа. Джудит Багеналь128 уже 45-летняя женщина с шестью детьми, а ее муж, не то священник, не то преподаватель Лондонской школы экономики.

Кажется, я не говорила, что мы отвезли Моргана в Эбингер129 – стоял ужасно холодный день; его возлюбленный, крепкий полисмен130, провожал его на Манчестер-стрит. Молчаливая поездка по пригороду с размытыми дорогами; ничего не видно; все в тумане; затем резкий поворот направо и налево; вверх по переулку, и там, на небольшом холме, стоит их дом. Старая колоннообразная миссис Форстер131 с выпученными серыми глазами; горничная в фартуке и с вставными челюстями; разнорабочий и садовник вдалеке – всего они вышли поприветствовать его. У Моргана есть какое-то прозвище – «Тонг»? – для своей матери. Мы заглянули в нарочито викторианскую гостиную с серебряным чайником и картинами Ричмонда132, в том числе портретами Ханны Мор133 и Сквирелла [?], и ушли.

Потом на обед приехала Коулфакс – да, свалилась на голову в первый же день нашего приезда, – в черном берете и сером твидовом пальто; сморщенная, как один окороков в лавке Флинта [в Льюисе]; не смягченная горем и только постаревшая. Бедняжка; какая жесткая натура; потеря Артура134 высвободила лишь немного странной сентиментальности. И все же она, по-моему, храбрится, но остается хозяйкой положения, честолюбивой, беспокойной, неудовлетворенной; вечно гонится за чем-то, словно собака за повозкой, которая едет слишком быстро. А как она огрызается на других собак: миссис Уигрэм135, мадам де Маржери136. Мы мило поговорили о знаменитостях у камина, а потом она ушла. «Rolls-Royce»137 – думаю, она поехала к клиентам138.

В дневнике Вирджинии нет записей за период с 9 апреля по 11 июня. 8 апреля она отправила последние страницы отредактированного машинописного текста романа “Годы” в типографию издательства “Clark”, которое уже возвращало ей предыдущие фрагменты в виде гранок для вычитки. Новость о том, что американское издательство “Harcourt Brace” не сможет опубликовать роман до осени, даровала долгожданную передышку Вирджинии, чья напряженная работа над книгой почти привела ее к нервному срыву с уже знакомыми симптомами в виде головной боли и бессонницы. Она позволила себе 4 недели абсолютного отдыха преимущественно в виде постельного режима в Монкс-хаусе. 3 мая Вулфы вернулись в Лондон, где Вирджинию обследовала ее врач Элинор Рендел, которая одобрила предложение Леонарда сменить обстановку. Соответственно, с 8 по 20 мая, уехав из Родмелла, Вулфы совершили турне по западной части страны, проехав через Уэймут и Лайм-Реджис в Корнуолл, где они пробыли три дня со своими друзьями, Кэ и Уиллом Арнольд-Форстером, близ Сент-Айвса, прежде чем вернуться в Родмелл через Шафтсбери139. 22 мая Вулфы вернулись на Тависток-сквер на неделю, затем снова уехали в Родмелл на двенадцать дней и вернулись в Лондон 10 июня. Эти два месяца, да и последующие, когда скрытая тревожность и депрессия Вирджинии подталкивали ее к самоубийству, позже вспоминались Леонардом как “ужасное время”.

11 июня, четверг.

[Тависток-сквер 52]

Спустя два месяца я наконец-то могу сделать короткую заметку и сказать, что после двух месяцев удручающего и худшего, почти катастрофического приступа болезни – с 1913 года я, по моим ощущениям, никогда не была так близка к пропасти – я снова на коне140. Мне нужно переписать, то есть перекроить и вычитать большую часть гранок романа «Годы». Но погружаться не могу – уделяю книге по часу в день или около того. О, это божественное счастье – снова быть хозяйкой своего разума. Вчера вернулись из Монкс-хауса! Теперь я собираюсь жить как наседка на яйцах, пока не закончу 600 страниц [исправления гранок]. Думаю, что смогу, еще как смогу, но для этого мне потребуется огромное мужество и жизнерадостность. Это, повторюсь, моя первая добровольная запись с 9 апреля, когда я слегла в постель; потом ездили в Корнуолл – никаких записей нет; потом обратно; повидались с Элли141; затем в Монкс-хаус. Вчера вернулись домой – попробуем пожить здесь недели две. Кровь прилила к голове. Сегодня утром закончила «1880» [первая часть романа «Годы»].

21 июня, воскресенье.

Спустя неделю сильных страданий, воистину пыток по утрам, и я не преувеличиваю, у меня разболелась голова – чувство полного отчаяния и провала – мозги как ноздри после сенной лихорадки142 – сейчас опять спокойное тихое утро, ощущение облегчения, передышки, надежды. Только что закончила сцену Робсонов – думаю, она хороша.

Я так скована, так подавлена; не могу делать заметки о жизни. Все распланировано, люки задраены. Спускаюсь сюда на полчаса; поднимаюсь наверх, зачастую в отчаянии, ложусь; гуляю по площади; возвращаюсь и делаю еще десять строк. Вчера были в «Lord’s»143. Постоянное ощущение, будто приходится подавлять себя и контролировать. Вижу людей, которые лежат на диване между чаем и ужином. Роза Маколей. Элизабет Боуэн. Несса. Вчера вечером сидела на площади. Видела, как с зеленых листьев капает вода. Гром и молния. Пурпурное небо. Несса и Анжелика обсуждают [тактовый размер?] 4/8. Вокруг снуют кошки. Л. обедает с Томом144 и Беллой145. Очень странное, на редкость замечательное лето. Новые эмоции: смирение; искренняя радость; литературное отчаяние. Я учусь своему ремеслу в тяжелейших условиях. И действительно, читая письма Флобера146, я слышу собственный голос, восклицающий: «О искусство! Терпение. Пусть оно утешает, пусть увещевает». Я должна спокойно и смело довести книгу до ума. Но она выйдет только в следующем году. И все же я думаю, что у романа есть потенциал – нужно лишь раскрыть его. Пытаюсь написать глубокий и четкий портрет персонажей одной фразой; сократить и уплотнить сцены; собрать все воедино.

23 июня, вторник.

Хороший день – плохой день – и так далее. Мало кто страдает от писательства так, как я. Пожалуй, лишь Флобер. И все же я поняла, как доделать книгу; думаю, что смогу закончить ее, если только мне хватит терпения и мужества спокойно воспринимать каждую сцену и сочинять. Думаю, книга может получиться хорошей. А потом – ох, когда она уже закончится!

Сегодня не лучший день, потому что я ходила дантисту, а потом за покупками. Мой мозг как весы: любая мелочь, и уже перевес. Вчера было равновесие, а сегодня одна чаша внизу.

В дневнике Вирджинии нет записей за период с 23 июня по 30 октября. Состояние ее здоровья оставалось нестабильным, а тяготы жизни в Лондоне, где обезумевшие и крикливые политики, как ей казалось, постоянно проводили совещания в их доме, заставили Вулфов уехать в Родмелл раньше обычного, 9 июля. Там они и оставались, еженедельно выезжая в Лондон, до 11 октября. Вирджиния отдыхала, бесцельно читала, играла в буль и гуляла, а по возможности, не больше часа в день, работала над гранками романа “Годы”, все еще надеясь подготовить его к публикации в “Hogarth Press” осенью, но к концу августа стало очевидно, что ей это не по силам. Письма Вирджинии, адресованные в основном неутомимой Этель Смит, лучше всего передают атмосферу этого тяжелого периода. Когда Вирджиния вернулась в Лондон, ее здоровье значительно улучшилось; она снова смогла вести относительно нормальную жизнь, однако недоделанные гранки по-прежнему висели над ней дамокловым мечом.

Октябрь 1936

30 октября, пятница.

Я не хочу сейчас описывать, что было в эти месяцы с момента последней записи здесь. И есть причины, которые я не могу сейчас раскрыть, нежелания анализировать это необыкновенное лето. Полезнее для моего здоровья будет писать сцены; браться за перо и описывать реальные события – хорошая практика для моего спотыкающегося и застревающего пера. Могу ли я еще писать? – вот в чем, собственно, вопрос. А теперь попытаюсь понять, умер мой дар или спит.

Во вторник, 27 октября, я ходила на чай к Сивилле147. Был очень ветреный и сырой вечер; листья кружились по тротуару; люди придерживали свои шляпы и юбки. Дверь открыл пожилой потрепанный мужчина в поношенной повседневной одежде. Может, судебный пристав, но я полагаю, что это был помощник аукциониста. «Леди Коулфакс дома?» – спросила я. Он покачал головой. Подумал, что я пришла посмотреть мебель. «Проходите», – сказал он и повел меня, а затем испарился, в комнату для прислуги – в неведомое мне прежде место, где было приготовлено так много блюд, а разносила их потом Филдинг [горничная], такая сдержанная, почтительная и радушная. Теперь же там были столы, уставленные обеденными сервизами, связками ножей и вилок – все с ярлыками и этикетками. Из кладовки вышла Филдинг, все еще в сером платье и фартуке, но невнятная, взволнованная. «Я не знаю, куда вас посадить», – нервно сказала она и, пробормотав что-то о поисках ее светлости, о том, что люди еще здесь, извиняясь, повела меня в столовую. Мебель этой комнаты, коричневой, праздничной и в каком-то смысле яркой, тоже была выставлена на продажу. Стол из орехового дерева, маленькие стеклянные деревца на каминной полке и люстра также были с ярлыками. Приятная теплая комната, думала я, усаживаясь на один из коричневых стульев и размышляя о том, какой застенчивой я когда-то была и какой радостной, когда, наконец, преодолела страх перед прической и одеждой; каким острым стал мой язык и как мало меня волновал разговор с сэром Артуром справа и Джорджем Муром148 или Ноэлем Кауардом149 слева. Да, я испытывала смесь облегчения от того, как мало у меня теперь страхов, и удовольствия от желания много чего сказать, когда в гостиную осторожно заглянул незнакомец, прицениваясь и рассматривая вещи, которые он, возможно, захочет купить, – явный чужак, джентльмен в коричневом пальто, кто-то, кого можно встретить на распродажах, но не на вечеринках в Аргайл-хаусе. И не успел он приступить к осмотру мебели, как в комнату заглянули две модные, смутно знакомые женщины; одна из них, та, что поменьше, симпатичная и как будто бы знакомая, узнала меня, улыбнулась и протянула руку, но вот мое имя она явно забыла. А ее, по-моему, зовут Эва Уигрэм. «Как же грустно, очень грустно», – сказала она (эти же слова я употребила в адрес трепетной и взволнованной Филдинг, которая, и Эва согласилась со мной, казалось, вот-вот разрыдается). «Да, грустно, очень грустно…» – повторила я. Потом она спросила, не пришла ли я посмотреть вещи, ведь я сидела на стуле и как будто чего-то ждала. «Нет, я пришла повидать Сивиллу», – ответила я, а они стали осматривать комнату. Думаю, Эва была удивлена, а возможно, и недовольна таким намеком на большую близость с хозяйкой. Женщины неуверенно расхаживали по столовой, трогая то одно, то другое, и перешли в соседнюю комнату, когда крадучись заглянула Сивилла и позвала меня, будто бы приглашая на тайную личную встречу и спеша оставить мир, теперь уже строгий, а не дружелюбный по отношению к ней. И вот мы перешли в гостиную, где, вздохнув и попытавшись что-то объяснить, она закрыла дверь и опустилась на диван.

Моя рука без перчатки на мгновение легла на ее голую руку. Сочувствие, подумала я, но его не следует подчеркивать или затягивать. Она была похожа на изможденную птицу; морщины по всему лицу. Под глазами – глубокие впадины. Но говорила она, конечно, по делу.

– Кто это был в столовой?

– Эва Уигрэм.

– О боже, она меня заметила?

– Нет, думаю, что нет. Но Сивилла, разве ты не должна отдыхать?

– Дорогая моя, как же я могу отдыхать? И личный врач, и хирург велели мне взять отпуск на 6 месяцев. Но я же не Грета Гарбо150… Где чай?

Принесли чай, хлеб с маслом и пряники.

– Нет, все называют Филдинг прислугой. Тебе-то я могу сказать правду. Я тридцать пять лет прожила с ирландкой. Она то смеется, то плачет.

– Но Сивилла, – сказала я, пытаясь сформулировать какую-нибудь фразу, чтобы выразить симпатию или сочувствие, – ты посвящала себя… Да, проходя мимо этого дома, я, видя огни, часто думала об этом…

– О, тогда я была миллионершей. Что мне оставалось, кроме как отдавать?

В мой адрес посыпались комплименты, но я отнеслась к ним пренебрежительно.

– Вы посвящали себя живым людям… Именно у вас я познакомилась с Арнольдом Беннеттом, Джорджем Муром, Ноэлем Кауардом…

Открылась дверь…

– Леди Мэри Чолмондели, миледи.

– Кто? Я не знаю такой особы… Извините, пойду и посмотрю сама…

И она не хочет портить свою внешность очками. Я говорю, что не против носить их целый день… (а она не хочет). О чем еще говорили?

– Да, мне нравится думать о тех, кого вы назвали… Рада, что мы выпили чаю – все это ужасно. Не могу ни с кем разговаривать. Продолжаю жить. Не позволяю себе зацикливаться, иначе погружусь в такое уныние… Мне никогда не оправиться. Есть старые тетушки, Веджвуды. Они знали нас молодыми, когда мы были помолвлены. Да. Я продолжаю жить, переходя от одного дела к другому.

Вошли Эва и другая женщина. Светская беседа. «Еще увидимся».

– Ох уж эта женщина. Она мне не нравится.

– Мне тоже, потому что вызывает неприязнь, а я не люблю, когда мне не нравятся люди.

Это правда. Истории о подлости Эвы в отношении Литтонов и о доме на Норт-стрит. О том, как она заполучила его на £700 дешевле.

– Когда я очнулась от наркоза, Майкл151 сказал мне, что дома больше нет. Я ответила, что это просто не наш год, вот и все. Не наш год. После этого я купила дом на £700 дороже, чем хотела, – из-за Литтонов, а еще там жил сумасшедший, который зарос грязью152. Мне всегда хотелось иметь возможность говорить, что если вам нужно с кем-то познакомиться, то я легко это устрою. Мне нравится сводить людей… Сейчас я собираюсь сделать две вещи. Собрать антологию любовной поэзии. Не странно ли это? Когда мне было 18 лет, я читала стихи и думала, что все понимаю. В 18 лет – когда и жизни-то не знаешь. Хочу собрать антологию для влюбленных. В больнице я перебирала старые письма – записки от Арнольда Беннетта и Уолтера Рэлея153.

Перейдем от диалога к повествованию.

Она говорила рассеянно и нервно, как курица, порхающая над краем пропасти. Смелая курица. Ее глаза сияли. Ходят слухи, что у нее рак груди. Я тоже не всегда могу отличить позерство – мол, выставлю себя перед Вирджинией поэтичной и неземной – от подлинной галантности. Она слишком долго купалась в искусственном блеске, чтобы обходиться без него. Она как летучая мышь, которую из ярко освещенной комнаты поместили в темноту. Она ослеплена темнотой, то есть одиночеством, отсутствием стимулов и взглядов других людей, задающих направление; она ни в чем не уверена. Барахтается. У нас же все наоборот. Но независимо от того, показалось мне или нет, я чувствовала в ней что-то искреннее: желание бороться с невзгодами и сиюминутный порыв сломаться, – но потом она опять вставала и уходила. Когда дверь открылась и Филдинг прохрипела: «Машина, миледи», – она обрадовалась призыву к действию, и мы понеслись по освещенным ветреным улицам, сидя вместе в «Rolls-Royce», пока она рассказывала истории, адекватно и даже блестяще, о Джордже Муре и Уэллсе154, о Генри Джеймсе155 и Кэрри Балестье156. Машина снова взревела после короткой остановки, когда она выскочила на Маунт-стрит, чтобы нанести деловой визит. Потом она собиралась на концерт и на званый ужин.

Но в этой наспех рассказанной истории я забыла описать свое прощание с Аргайл-хаусом, когда мы вместе с Сивиллой вышли из двойных дверей, спустились по маленькой дорожке и на мгновение остановились у кованых железных ворот.

3 ноября, вторник.

Чудеса никогда не иссякнут – Л. и правда нравятся «Годы»! Он считает, что пока, вплоть до главы «Ветер» [«1908»], роман не уступает ни одной из моих книг. Изложу факты. В воскресенье я начала читать гранки. Когда я закончила первую часть, меня охватило отчаяние, гнетущее, но не безнадежное. Вчера заставила себя дочитать до «Наших дней». Дойдя до этой точки, я поняла: все настолько плохо, что и думать нечего. Отнесу Л. эту дохлую кошку, гранки, и скажу, чтобы сжег не читая. Так я и сделала. Будто гора с плеч. Это правда. Я почувствовала свободу от какой-то тяжелой ноши. Было холодно, сухо и очень серо; я вышла на улицу и прошлась по кладбищу, мимо гробницы дочери Кромвеля157, по Грэйс-Инн-роуд, вдоль Холборна и обратно. В тот момент я была не Вирджинией, гением, а всего лишь незначительным, но удовлетворенным духом или телом – как это назвать? И вымотанной. И очень старой. Но в то же время довольной тем, что пожила свое с Леонардом. Потом мы обедали в гнетущей, мрачной атмосфере, и я сказала Л., что напишу Ричмонду158 и попрошу книги для рецензирования. Гранки, полагаю, будут стоить от двухсот до трехсот фунтов, и я заплачу за них сама. У меня есть £700 в запасе, а значит, останется £400. Но я не была несчастна. Л. ответил, что я, по его мнению, могу и заблуждаться насчет книги. Затем прибыло множество странных людей: мистер Мамфорд159, худощавый, цвета красного дерева, в очень жестком котелке и с тростью; я проводила его в гостиную и угостила сигаретой); мистер [?], очень крупный и грузный, стучавший в дверь и говоривший «помилуйте». Лорд160 и леди Сесил161 позвонили, чтобы пригласить нас на обед и познакомить с испанским послом162. (Пишу «Три гинеи».) Потом, после чая, мы отправились на книжную выставку «Sunday Times»163. Как же там было душно! Я чувствовала себя убитой – уставшей до смерти! Подошла мисс Уайт164, маленькая суровая женщина с неестественным, веселым лицом, и рассказала о своей книге и рецензиях. Потом подошла Урсула Стрэйчи165 из «Duckworth»166 и сказала: «Вы разве не знаете, кто я такая?». И я вспомнила реку, залитую лунным светом. И тут Роджер Сенхаус167 похлопал меня по плечу. Мы пошли домой, где Л. читал, читал и читал, но ничего не говорил; я начала впадать в сильную депрессию; могла же сделать «Годы» иначе – придумала форму для другой книги – она должна быть написана от первого лица. Может, это подойдет для «Роджера»? И погрузилась в один из своих ужасных приступов жара и глубокой дремоты, как будто мне перекрыли кровоток к голове. Внезапно Л. отложил гранки и сказал, что считает книгу необычайно хорошей – не хуже всех предыдущих. Сейчас он читает дальше, а я, уставшая от работы над романом, пойду наверх и почитаю кого-то из итальянцев.

4 ноября, среда.

Л., дочитавший главу «1914», по-прежнему считает роман необычайно хорошим; очень странным; очень интересным; очень грустным. Мы обсудили мою грусть… Но проблема в том, что я не могу заставить себя поверить в его правоту. Быть может, я преувеличила плохость книги, а он, обнаружив, что она не так уж и плоха, теперь завышает свою оценку, но если ее публиковать, то мне надо немедленно садиться и приниматься за исправление, – способна ли я? Каждое второе предложение кажется ужасным. Но я откладываю этот до тех пор, пока Л. не закончит читать, то есть до сегодняшнего вечера. Сейчас я должна переписать статью для «Daily Worker»168; затем придет Э. Уотсон169, а потом будет обед с Кэ170. С такими трудностями я еще не сталкивалась. Конечно, мы можем обратиться к Моргану [за советом?].

5 ноября, четверг.

Чудо свершилось. Л. отложил последний лист около полуночи и не мог вымолвить ни слова. Он был в слезах. Говорит, что «это замечательная книга» и что она «нравится ему больше “Волн”», и у него нет ни капли сомнения в том, что ее надо публиковать. Как свидетель не только его эмоций, но и увлеченности книгой, ведь Л. читал внимательно и долго, я не могу сомневаться в его мнении. А как насчет моего собственного? В любом случае это был момент божественного облегчения. До сих пор толком не понимаю, стою я на ногах или на голове – так поразительно все переменилось с утра вторника. Никогда прежде у меня не было такого опыта. Сейчас льет дождь, а мы собираемся в Льюис на фейерверк171. Вчера были Э. Уотсон и Кэ; книжная выставка; прогулка в одиночестве по Виктория-стрит и так далее.

9 ноября, понедельник.

Я должна принять кое-какие решения по поводу этой книги. Я нахожу ее чрезвычайно трудной. Я впадаю в отчаяние. Все кажется очень плохим. Цепляюсь за вердикт Л. Потом отвлекаюсь: пыталась в качестве лекарства взяться за статью; за мемуары; за рецензию книги для «Listener». Все это заставляет мой разум метаться. Надо сосредоточиться на «Годах»: закончить с гранками и отправить их. Думаю, единственный выход – сделать это, а уже потом позволить себе заниматься чем-то еще между чаем и ужином. Сейчас надо погружаться по утрам в «Годы» – и больше ничего. Над трудными главами можно работать по чуть-чуть, с перерывами. Но не браться за другую работу до чая. Когда все будет готово, мы всегда сможем обратиться к Моргану [за советом?].

10 ноября, вторник.

В целом сегодняшнее утро прошло лучше. Правда, мой мозг так устал от этой работы, что голова начинает болеть уже через час или даже меньше. Приходится осторожничать и не перенапрягаться. Да, думаю, книга по-своему хороша, хоть и трудна.

Вчера на чай приходил Барнс172; впадающий в крайности, весьма деловитый молодой человек. Напряженный; сдерживающийся; сильно обремененный своей работой и моральным долгом поддерживать уровень Би-би-си в соответствии с кембриджскими стандартами. Приятный старомодный молодой человек из Кембриджа.

Перед этим я встретилась с Л. в «Red Lyon»173, а еще к нам присоединился Кингсли174, как мне показалось, с землистого цвета лицом, с опустошенным и нездоровым видом. Моя жалость, разумеется, вышла наружу, а он, конечно же, попросил меня отрецензировать «Автобиографию» Честертона175, которую принес с собой. Я, несомненно, могла бы зарабатывать на жизнь этим, если бы приняла такое решение. На самом деле, старые фонтаны только и ждут, чтобы из них вырвался этот литературный поток. Интересно, страдал ли кто-нибудь когда-нибудь так сильно от книги, как я от романа «Годы»? Как только книга выйдет в свет, я больше никогда на нее не взгляну. Это как долгие роды. Вспомните прошлое лето: каждое утро болела голова, а я заставляла себя идти в кабинет в ночной рубашке, и ложилась после каждой страницы, и всегда была уверена в провале. Теперь эта уверенность, к счастью, в какой-то степени устранена. Однако сейчас мне как будто все равно, что скажут другие, лишь бы избавиться от книги. И я почему-то чувствую, что меня уважают и любят. Но это всего лишь переменчивый танец иллюзий. Никогда больше не напишу длинную книгу. И все же я чувствую, что буду писать больше художественной прозы, а сцены начнут складываться сами собой. Но сегодня утром я уставшая: слишком много напряжения и беготни накануне. Статья для «Daily Worker». Мадрид не пал. Хаос. Бойня. Война вокруг нашего острова176. Морон177 и Д. Бренан178. Сегодня вечером ужинаем с Адрианом.

11 ноября, среда.

День перемирия179, совершенно забытый нами. Я работаю спокойно, стыдясь своей чрезмерной неторопливости. Не могу даже отрецензировать «Мисс Уитон». Джо [Экерли] разрешил мне 800 слов анонимно и 1500 слов от своего имени. Забавная иллюстрация достоинств капитализма. Им нужна реклама, а не статья. А мне реклама не нужна. Но в любом случае книга в целом плоха, и втискивать мисс Уитон180 в 800 слов нет смысла ни с точки зрения вечности, ни по какой-либо другой причине. Именно. Стоит получить книгу, и желание рецензировать угасает во мне. По-своему довольно интересное наблюдение. И я снова уверилась, что надо заниматься своими личными проектами.

Вчера вечером ужинала с Адрианом; там был солидный мужчина по имени Рикман181. А. и Карин очень активны и дружелюбны, и оба, похоже, наслаждаются жизнью больше, чем раньше. А. очень худой, хрупкий и замечательный. В целом он в гуще событий и не такой отстраненный, как раньше. Много говорили о психоанализе, и мне это понравилось. Не всегда же обсуждать политику – благодать. Перед самым уходом Л., кстати, отложил книгу Берти182 и сказал: «Теперь мне все ясно». Он стал изоляционистом. Чувствую, что и я была такой на протяжении последних месяцев, но по другим причинам, которые хочу исследовать. Но не здесь. Семья Рикмана всегда жила в Льюисе, и он помнил жестокие Ночи Гая Фокса, когда приходилось носить очки и мокрую солому. К. рада заработала £800, – вечно недовольная женщина, ибо она постоянно подчеркивает этот факт. Но и я уже не такая придирчивая. Я не сделала ни одной страницы, и это хуже всего, надеюсь…

13 ноября, пятница.

Еще один приступ депрессии, в значительной степени, полагаю, обусловленный ужином с Аликс и Джеймсом [Стрэйчи] вчера вечером.

17 ноября, вторник.

На чай приходил лорд Сесил. Он поправился, но все еще сохранил угловатые неловкие движения худого человека. Лицо стало круглым, как луна, и цвета кофе с молоком, а раньше было худым и мертвенно-бледным. Стал добродушнее. Действительно, он стал и объемнее, и непринужденнее. Светский человек. На затылке редкая поросль все еще каштановых и очень тонких волос. Яркие веселые глаза. Хорошее настроение наперекор всем. Вот он говорил: «Думаю, и в людях, и в учреждениях больше жизненной силы, чем кажется. Мы потерпели неудачу (с Лигой Наций)183 – неважно, мы обязаны попытаться снова. Я убежденный сторонник Уинстона184. Союз Франции, Англии и России. Б. Рассел – безумец. Полное безумие! Убеждать нас подчиниться Гитлеру?! Подчиняться Гитлеру?! А ты что думаешь, Салли?» Погладил Салли [собаку] своими длинными костлявыми пальцами. Он выступал в Манчестере. Повторяя аргументы Берти, он видел, как люди хмурились. Лорд-мэр Манчестера сказал: «Мы хотим видеть Далтона185 лидером». [Возможно, дальше следует речь лорда Сесила] Эттли186 – серый человек. Говорит, что политическое чутье людей безошибочно. Один рабочий сказал другому, что Ванситтарт187 слишком много о себе возомнил. Так и есть. Ванситтарт управлял Саймоном188. Саймон – худший министр иностранных дел за всю историю. Хоар189 – полное разочарование. Надо было поставить Галифакса190. Не гений, но смельчак. Иден191 молод, беден, амбициозен; его интересует только политика. Человеческая природа такова, какова она есть, поэтому… Нет, об Идене четкого мнения нет. Ему надо был уйти в отставку. Страна видит его насквозь. Конечно, ему очень трудно понять, когда пора уходить в отставку. Филу Бейкеру192 нужно умерить пыл вдвое и пить вино. Он любимчик – приятели из Казначейства сделают для него все. Но он диктует письма, сидя за рулем.

Его возили на встречу с Муссолини. «Нелепый тип. Он сидел в конце очень длинной комнаты и смотрел на меня с прищуром (пародировал). Меня это не впечатляет. Министр иностранных дел обязан предоставлять факты своим постоянным чиновникам, но они должны оставаться подчиненными. Они пишут на жаргоне, как говаривал мой отец». Произвел впечатление крайнего благополучия – будто кастрюля, закипающая на медленном огне, – с расслабленностью и глубокомыслием 70-летнего человека. Как по мне, лучший типаж английского правящего класса; цветок цивилизации XIX века; изысканный, широко мыслящий, добрый и полный надежд человек. Гораздо жизнерадостнее интеллектуалов. Быть может, дело в том, что у него ума не так много? По сравнение с Берти или Олдосом, например. Он склонен высмеивать серьезных интеллектуалов. Конечно, очень мило, что он пришел. Я была польщена. На улице лил дождь, и он поехал домой на метро. Пожаловался на бедность. Пожертвовал пятью-шестью тысячами фунтов в год, когда отказался от работы юристом. Не может позволить себе машину. Что еще? Однобоко знает человеческую натуру. Она ему нравится. Не сильно заблуждается, я бы сказала. Менее фанатичен или более скрытен, чем раньше. Уинстон на стороне Франко193, потому что у него есть друзья в том лагере. Вот только народ не уважает Уинстона. Он меняет свои взгляды и политику. Болдуин – полный неудачник. Ему надо было уйти в отставку вместе с Хоаром. Ужасная речь в Мэншн-хаусе194. Лидеров нет. Молодые люди из лейбористской партии держатся в стороне, пока им не перевалит за сорок. Я хотела попросить его называть меня Вирджинией, но удержалась. Вот и все. Сегодня приезжает Чепмен195. Морон ужинал у нас в воскресенье – тоже приятный человек. Рассказывал юмористические истории о Роджере, о его машине, о Жозетт196.

24 ноября, вторник.

И вот я, как обычно, в затруднительном положении. Такая свободная и такая скованная. Будущее. Что мне писать?! Да, думаю, я могу писать и т.д. Вчера начала «Три гинеи», и мне нравится. Сегодня опять симптомы м-п197, от которых невозможно избавиться: набухшие вены, покалывание; странное головокружение; чувство отчаяния. Недостаточное кровоснабжение мозга. Жар и озноб. Как ни странно, я рада, что обедаю с Клайвом и встречусь с мадам де Полиньяк198. Рада, что у меня есть новая черная фетровая шляпа, купленная вчера, после обеда с Этель Смит. Рада и тому, что Хелен Анреп199 придет на ужин и что мне не придется быть одной; в одиночестве я впадаю в транс и апатию, которые, полагаю, вызваны м-п, но так мешают, когда хочется быть в здравом уме и читать. Эта болезнь вызывает странную пульсацию. Но в целом я была бодра и весела после чудесного откровения Л. в тот вечер. Какое возвращение после смерти, или небытия, к жизни! Какой невероятный вечер – какое облегчение!

Вышла антология Йейтса200. Завидую ли я? Нет, но меня угнетает чувство, что я не поэт. В следующей жизни я им стану. И я достигла цели. Как бы то ни было, меня, полагаю, теперь не уничтожить. Важна только работа. «Роджер»… и т.д.

Очень холодно и промозгло. В воскресенье мы ехали сквозь туман. Внезапно появились силуэты. Добрый человек с газетой. Я шла рядом с ним, указывая путь машине. Она врезалась в стену. Крыло погнулось. Шла по тротуару через весь Уимблдон и Уондсворт. Тротуар закончился. Потом я заблудилась в непроглядном тумане. И так далее. Появился мальчишка – уличный хулиган. Люди выстроились вдоль тротуара, наблюдая за потерявшими ориентацию машинами. Нас повел другой мужчина; предложил мне отдохнуть. В машине я обнаружила газету «Blackshirt»201. Снова вышли. Как только мы подумали, что надо найти стоянку и вернуться домой на метро, водитель автобуса сказал нам, что через 200 ярдов [≈ 183 м] тумана уже нет. Чудеса, но это оказалось правдой. Воздух просветлел, и вот мы уже дома.

Еще я написала свои мемуары [«Сноб ли я?»]. «Годы» и правда научили меня кое-чему о том, как писать сцены. Но стоит ли оно того? Я хочу немного поработать наедине с собой – возможно, с Нессой. Все хвалят Дотти202. У меня волосы встают дыбом от мысли, что она задерет нос и будет позировать для фотографий. Старушка Этель говорит, что это ерунда. Смею предположить, что она права; при всех недостатках есть в ней размах и гармоничность. Она тронула меня, подарив свой маленький блокнот с записями о женщине в поезде, хорошо переплетенный, подписанный203. Меня это очень трогает, когда я грущу. Но я не буду грустить. Снова взлетаю и падаю, как чайка в стихотворении Мередита204. Хотелось бы изобрести способ противостоять критике так, как я делаю это здесь.

25 ноября, среда.

День рождения Л. Обед с Клайвом. Принцесса [де Полиньяк] – восковая красавица с добрыми глазами. Не грозная. Розамунда, Эдди Сэквилл205, лорд Бернерс206. Отменные разговоры. Обычное чувство усталости по окончании. Смена ощущений в процессе. Интимность. Потом поверхностность. Очень холодно. Непроглядный серый туман. Избитые темы. Сивилла. Шутки лорда Б. все те же. Розамунда207 тихая и неуверенная. Я слишком чудаковата. Принцесса не в курсе событий. А завтра я должна пообедать с ней и Этель208.

27 ноября, пятница.

Обед, опять с принцессой, в «Claridge’s» [отель], где я за все свои 54 года ни разу не была. Как в частном доме – роскошно и то же время изысканно. Французская племянница Полиньяк – певица209; дирижер Надя Буланже210 – в черном. Сэр Р. Сторрз211 как Джордж [Дакворт]: флегматичный; второсортный; сноб и очень тщеславный. Такой же брюзга. Некогда добродушный, но охладевший, будто замороженный кусок сырой говядины. Сколько же было еды! Половина осталась на тарелках. Этель говорит на восхитительном английском. Умная белолицая дама в жемчугах слушает. История о том, как она попала в тюрьму. Полиньяк какая-то вялая. Буланже, которая мне понравилась, – энергичная бедная гувернантка. Самая что ни на есть француженка, такая подтянутая и умная, не безвкусная, а просто бедная; одна дешевая брошка к месту. Маленькая П., безжизненная, но хорошенькая, сказала, что француженки не могут без мужчин. Буланже говорит, что они правят Францией посредством влияния на мужчин. Правда, паспорт они официально получить не могут, зато неофициально получают все необходимое и всем управляют. Сторрз маскулинный. Пьет вино только по вечерам. Читает сезонно – Данте212, Гомера213, Шекспира214. Пишет мемуары – тщеславный человек – вранье, я думаю, но хочет заглянуть в гости. Зачем? П. тактично затмевает Этель. Этель – единственная, у кого есть мозги (кроме Б.) (Думаю, на утро мне надо почитать Данте.) Таким образом, это было не очень захватывающее, но и не жуткое мероприятие. Я в своем черном бархатном платье шла домой пешком; неплохой день. Счастлива быть такой беззаботной.

Кингсли Мартин по секрету рассказал Л. конфиденциальную историю* о короле и миссис Симпсон215. Ужинала в одиночества, читала письма сэра Т. Брауна216. Я снова возвращаюсь к твердой пище. Мысли летят, но не так быстро. Мне надо работать, как я сказала Салли Г.217, которая, похоже, сильно страдает и должна разорвать помолвку, вместо того чтобы проходить психоанализ. После чая придет Оттолин218 – рассказать ли ей о переписке Стивена Теннанта219 с Литтоном? Если я это сделаю, она ощетинится и расправит капюшон кобры.

* Один из приближенных короля обратился к Кингсли Мартину с предложением написать статью, отражающую точку зрения короля. Затем ему велели подождать. Наконец, после большой шумихи, он выпустил не очень удачную статью. Люди короля в строжайшем секрете рассказали ему о сексуальных проблемах220.

29 ноября, воскресенье.

Напротив, она [Оттолин] была подавлена и смущена. Не отнекивалась; была сама застенчивость и печаль; согласилась со мной насчет Стивена Теннанта и писем. Вот только забыла, что в них было интимного. Мол, он случайно заглянул к ней в гости; у него был с собой маленький рюкзак. Она пожалела его и т.д. Возраст берет свое: она сильно постарела, сморщилась, весь блеск сошел.

30 ноября, понедельник.

На мой взгляд, нет нужды быть несчастной из-за романа «Годы». Работа в общем-то подходит к концу. В любом случае это напряженная книга, в которой есть определенная красота и поэтичность. Полноценная книга. Только что закончила ее и чувствую какое-то возбуждение. Конечно, она отличается от предыдущих: в ней, по-моему, больше «реальной» жизни, больше крови и плоти. Но даже если начало книги будет читаться с трудом, а в середине останутся провисающие, водянистые фрагменты, нет нужды страдать по ночам бессонницей. Думаю, что могу чувствовать себя уверенно. Искренне твержу себе это, чтобы сохранять самообладание в течение нескольких недель тоскливого ожидания. И нет нужды переживать о том, что скажут люди. На самом деле я хвалю эту ужасно подавленную женщину, у которой так часто болела голова; которая была абсолютно уверена в провале, ибо она, несмотря ни на что, довела дело до конца и определенно заслуживает поздравлений. Ума не приложу, как она сделала это с ее-то головой, похожей на старую тряпку. Теперь отдых; и Гиббон221.

7 декабря, понедельник.

И что же – мы без короля? С королевой? С кем? Роман с Симпсон вышел наружу. В среду, 2 декабря, епископ высказался о недостаточной религиозности короля. В четверг все газеты – «Times» и «Daily Telegraph»222 сдержанно – рассказали об этом: одни акцентировали внимание на домашних проблемах, другие – на личности Симпсон223. Весь Лондон был весел и словоохотлив – не столько весел, сколько возбужден. Мы не можем допустить, чтобы королевой стала Симпсон – вот главный посыл. «Королевская особа из нее не лучше, чем из нас с вами», – сказала молодая женщина в бакалейной лавке. Но сегодня, еще до заявления премьер-министра в Палате общин, мы по-человечески прониклись сильным сочувствием и говорим: «К черту все это – викторианская эпоха позади. Пускай женится на ком хочет». Однако в клубе «Beefsteak» только лорд Онслоу224 и Клайв придерживаются демократических взглядов. Гарольд [Николсон] мрачнее тучи, как и прочие аристократы225. Говорят, что монархия в смертельной опасности. Империя разделилась. Мол, такого кризиса не было еще никогда. Думаю, это правда. Испания, Германия, Россия – все отошли на задний план. Каждая газета от первой до последней страницы посвящена теме брака. Всюду фотографии герцога Йоркского [Георга VI] и принцесс. Миссис Симпсон фотографируют с яркой вспышкой в полночь, когда она выходит из машины. Ее багаж тоже попал в объектив. Формируются лагери. Одни топят за Болдуина, другие за Черчилля. Мосли226 использует кризис в своих целях. В общем, все болтают без умолку, и создается ощущение, будто какой-то незначительный человек одним неловким движением запустил цепную реакцию. Империя, иерархия, мораль – вообще все никогда не будет прежним. Однако сегодня появилось ощущение, что чувства перегорели и уже не так сильны. А король может заставить нас всех ждать, пока сам будет сидеть, как непослушный мальчик в детской, и пытаться принять решение.

Вчера вечером, проходя мимо дворца, я увидела толпы людей, ожидающих на холоде – так холодно, что не могу писать, – не сводящих глаз с окон. В двух или трех верхних окнах горел свет.

8 декабря, вторник.

Что же мне делать с этими гранками? Отправить их? Но как набраться терпения и мужества? Что мне писать? Думаю, наброски…

10 декабря, четверг.

Стоило бы изучить все последствия кризиса, будь у меня время. Туманное холодное утро, сырое и мрачное, насколько это возможно. Я только что включила электрический свет. Король отрекся от престола? Думаю, да. В 15:30. Болдуин готовит выступление. Информация все время меняется, если судить по газетам и объявлениям в магазинах. «Times» твердит: «Никто не торопит короля. Мы сочувствуем, но… решать его величеству». Пресса Ротермира227 и Черчилль, которого перекрикивали в Палате общин, утихли. Никаких больше разговоров о том, что короля вынудили. Миссис Симпсон в Каннах заявляет, что готова выйти из этой удручающей, невыносимой ситуации. Машины, черные автомобили, постоянно ездят в форт Бельведер [Суррей] и обратно, где заточен король; некоторые (сплетники из Лейбористской партии) говорят, что он пьет; в газетах пишут, что он консультировался с ветеринаром по поводу собаки, которая повредила лапу. Болдуин постоянно опускается до слов «король груб и пьян». Вчера вечером королева228 и принцесса Мария229 уехали. Экипаж с багажом был замечен отъезжающим из форта. Королевские обязательства не выполняются. Время траура. Королева посещает магазины антиквариата и, говорят, купила золотую лягушку. Тем временем «народ» переключился на своего рода презрение. «Ему должно быть стыдно», – сказала продавщица в табачной лавке. Тимми230, секретарь королевы, сообщил Джорджу Бергену231, что вопрос отречения решен. Мейнард утверждает обратное и говорит, что юридические и прочие проволочки слишком велики. Берген говорит, что, по словам Тимми, король сейчас выторговывает себе пособие. Король Георг ничего ему не оставил, а он осыпал Симпсон деньгами и драгоценностями. Все королевские герцоги, канцлеры и солиситоры ходят туда-сюда с черными чемоданами. Вчера вечером Мэри232 по телефону сказала, что, по ее сведениям (от леди Дианы233 и лорда Браунлоу234), несколько недель назад король, почувствовав холодность миссис С., пришел в ярость; кроме того, вопреки всем советам друзей, он был одержим какой-то буржуазной (ее словечко) манией жениться; настаивал на том, чтобы через два года им разрешили жениться, хотя миссис С. этого не хотела, и обратился к Болдуину. По словам Мэри, тогда-то Болдуин все и узнал. Остальное – лишь следствие. Говорит, что все друзья короля считают его сумасшедшим. Он мог продолжать встречаться с миссис С. в качестве любовницы, пока они оба не остынут: никто не возражал. Теперь он, вероятно, потерял ее, отрекся от престола и заставил всех нас чувствовать себя немного, но ощутимо униженными. Странно, но даже я это чувствую. Прогуливаясь на днях по Уайтхоллу235, я подумала: «Ну и королевство – эта Англия!». Но если отстраниться… Не слишком-то рациональное чувство. Однако именно это и чувствует нация. «Times» сдержанно саркастична по поводу короля; в утреннем выпуске цитируются письма, которые приходят в редакцию всю неделю: «Наши сыновья и братья жертвовали и женами, и возлюбленными, и жизнями за свою страну. А король даже на это не способен?». Теперь крепнет уверенность, что король действительно не способен и отправится со своим багажом в Канны. Довольно бесславное бегство – опять это чувство. «Он будет жить в Америке», – говорит Берген. «Королева хочет его отречения», – говорит Тимми. Я так поняла, что леди Диана, направляясь в Бельведер, навестила Джека236 в лечебнице, чтобы спросить совета. Он советует королю публично отречься от миссис С., в течение года воздерживаться от ее общества, а затем вернуться к ней. Однако мелкобуржуазный ум короля, по-видимому, крепко держится за бракосочетание. В отличие от других любовниц, миссис С. дарует ему физический комфорт; они полностью синхронизированы. Говорят, она уже немного остыла. Что же они будут делать в Кентукки? Я неохотно дописываю страницу, ведь это, наверное, последняя запись об Эдуарде VIII в данной тетради. Если я и напишу завтра, то, полагаю, о правлении Альберта I237, а он, по словам Мэри, не пользуется популярностью. Да будет так. Сегодня днем я пройдусь в тумане к эпицентру событий и погуляю вокруг Палаты общин.

[Добавлено позже] Первый час, вернее, поскольку сейчас 17:30, а об отречении объявили в 16:00, первые полтора часа нового правления238. Да, подумала я, глупо покупать пакетики в «Stags & Mantles»239 – поеду в Вестминстер. Автобус доставил меня в начало улицы Уайтхолл. Движение было перекрыто, и я вышла. Шум и топот. Люди шли в обе стороны. Толпа неплотная, движущаяся. Очень красивый желто-коричневый свет; сухие тротуары; уже горели фонари. Линии света на парламентской площади; силуэты зданий Парламента. Горящая лампа сторожевой башни. Со стороны Конной гвардии240 ко мне шла Оттолин, одетая в черное с белым, с красными губами. Она пресекла мой порыв сбежать. Мы развернулись и пошли дальше. Потом появился Боб Тревельян241. Мы трое стояли и разговаривали. Они сказали, что это ужасно… Очень грустно… Очень жаль*. «Он отрекся от престола?» – спросила я. «Нет, но говорят, что отречется». Никто не знал, отрекся он или нет. Волна тревоги… Большинству людей было одновременно и грустно, и стыдно, и тревожно. Боб покинул нас, но не раньше, чем промычал, хмыкнул и сказал, что Хоутри242 не такого уж и плохого мнения о герцоге Йоркском**. Потом мы побрели по желто-коричневой аллее. Смотрели на красивый резной фасад – какого здания? Не знаю. «Это окно, из которого выпал Карл Первый243, когда ему отрубили голову, – сказала Оттолин, указывая на огромные освещенные окна в обрамлении из белого камня. – Так мне всегда говорила мать». Мне казалось, будто я попала в XVII век и прогуливаюсь с одним из придворных; она оплакивала вовсе не отречение Эдуарда – люди сновали туда-сюда, – а казнь Карла. «Это ужасно, ужасно, – повторяла она. – Конечно, герцог Портлендский244 рад, что король должен отречься. Бедный глупый мальчишка… Он никогда не держал себя в руках. Никто и слова поперек ему сказать не мог. Но бросить все это на произвол судьбы…». И все же на тот момент, насколько нам было известно, он еще ничего не бросил. «Все это», когда мы смотрели на изогнутую улицу, на серебристо-красных гвардейцев, выстроившихся на площади с парком и белыми правительственными зданиями позади, казалось в тот момент очень величественным, красивым, похожим на благородную и суровую аристократическую Англию эпохи Стюартов245… Но казалось, будто ничего не происходит. А Оттолин запланировала чаепитие, поэтому мы взяли такси.

– Есть какие-нибудь новости? – спросил таксист.

– Нет. Не уверена… А вы что думаете?

– Я считаю, что он должен [отречься]. Нам не нужна дважды замужняя женщина, да еще американка, когда есть столько хорошеньких англичанок…

Мы разговаривали, когда мимо нас проехала машина с газетами и большим плакатом с надписью «Отречение». Она остановилась неподалеку, и мы с Оттолин были первыми, кто купил свежую газету.

– Первые минуты нового правления, – сказала я Милли246, стоявшей в дверях десятого дома, но она была взволновала, потому что пришел какой-то неожиданный гость – мужчина в пальто.

* Боб приподнял брови и, как обычно, говорил по существу.

** «Какой король? Ответь, прохвост, иль сгибнешь!»247

13 декабря, воскресенье.

Потом была трансляция248. «Принц Эдвард говорит из Виндзорского замка», – взволнованно объявил дворецкий. После этого, поначалу запинаясь, стальным напряженным голосом, будто стоя и прижавшись спиной к стене, король (сейчас уже так привыкают называть герцога Йоркского) начал: «Наконец… я могу хоть что-то сказать… женщина, которую я люблю… Благословение, которого лишен я…». Ну что ж, вот он, похоже, и спустился с небес на землю. Глупый и упрямый… самый обычный молодой человек, но такого размаха еще не было никогда. Один человек, сидящий в башне Августы Виндзорского замка, обращается к миру от имени себя и миссис Симпсон. На площади царила тишина (все омнибусы были пусты). Люди прильнули к приемникам, чтобы слушать и судить. Мисс Стракан249 слушать не стала, боясь проникнуться сочувствием. В своей непоколебимой манере Эдвард продолжил говорить совершенно правильные вещи о конституции, о министре иностранных дел, о ее величестве – своей матери. Наконец он закончил, выкрикнув: «Боже, храни короля!» – после чего я услышала его вздох, что-то вроде свиста. Затем тишина. Полная тишина. Потом мистер Хибберд250 сказал: «На этом мы заканчиваем эфир. Всем спокойной ночи. Спокойной ночи», – и мы улеглись в свои постели.

Вулфы приехали в Монкс-хаус на Рождество 18 декабря и планировали оставаться там до 16 января. В канун Рождества они съездили в деревню Флетчинг, где Эдуард Гиббон похоронен в мавзолее своего друга графа Шеффилда. На Рождество Вулфы обедали и пили чай с Кейнами в Тилтоне, а в канун Нового года ужинали в Чарльстоне.

31 декабря, четверг.

Передо мной лежат гранки, корректура, – отправить нужно сегодня, – будто жгучая крапива, которую надо выдрать голыми руками. Даже писать об этом не хочется.

В последние дни мной овладела божественная легкость: с книгой покончено, хорошая она или плохая. И, надо сказать, впервые с февраля мой разум распрямился, будто ствол дерева, избавившись от тяжкого груза. А я погрузилась в Гиббона и впервые, кажется, с февраля читала, читала, читала. Возвращаюсь к жизни и удовольствиям, снова в путь. Пожалуй, я бы могла сделать несколько интересных, возможно, ценных заметок о своей безусловной потребности в работе. Потребности всегда быть чем-то занятой. Я вовсе не уверена, что написание длинной книги непременно требует такого напряжения и отказа от всего остального; я хочу сказать, что если и возьмусь за нечто подобное еще раз, а в этом я сильно сомневаюсь, то заставлю себя разбавлять процесс короткими статьями. Как бы то ни было, сейчас я не намерена думать о том, умею ли писать. Я собираюсь погрузиться в бессознательное и поработать сначала над Гиббоном, потом над несколькими небольшими статьями для Америки, затем над {«Роджером» и «Тремя гинеями»}. Какое из этих двух произведений выйдет первым и как мне писать оба сразу, я не знаю. Как бы то ни было, даже если «Годы» провалятся, я много размышляла и собрала небольшой запас идей. Возможно, сейчас то самое время, когда я снова на подъеме и смогу быстро написать две-три небольшие книги, а потом сделаю еще один перерыв. По крайней мере, я чувствую, что обладаю достаточным мастерством, чтобы продолжать свое дело. Никакой пустоты.

И в доказательство этого я сейчас зайду в дом, возьму свои заметки о Гиббоне и сделаю детальный набросок статьи.