Дневник непроизвольной памяти - читать онлайн

Глава I. Судьбоносные случайности

…сколько совпадений, сколько случайностей необходимы для рождения того, что называют любовью или дружбой....

Альбер Камю

Я не очень любила подходить к зеркалам. Нет, не так. Я их вообще не любила. А, впрочем, честнее: в них я старалась никогда не смотреть, поскольку боялась увидеть там либо того, кем быть совсем не хочу, либо того, кем хочу быть, но не могу. Я шарахалась от зеркал в театрах, убегала от отражения в витринах магазинов. Так, мне казалось, я помогаю себе не разбавлять реальность меланхолией очередных разочарований.

Конечно, полезно смотреться в себя, вопреки сложившемуся видеть возможное и становиться тем, о ком другие пока ещё не догадываются. Приятно отдаваться безграничной фантазии, противопоставлять её реальности, ограниченной сделанным прежде выбором. Да-да, последствия выбора – страшная вещь, но многие ли задумываются об этом, принимая очередное решение? Тот, кого мы видим в зеркале решает, что съесть на завтрак, с кем создать семью, кем стать и куда поехать. Одно из таких решений однажды неожиданно становится роковым, навсегда необратимо обрекая на безысходность.

Универсальное руководство по выбору ответствует, гарантий не выдают, обмену и возврату выбранное не подлежит, поэтому все мы и каждый в отдельности, живя, играет в азартные игры, рискует стать жертвой собственных поступков или уже ей и является, просто упорно не признаёт это, любуясь собственным отражением. Такие мысли я пропускала через себя, доедая резиновые сырники в кофейне и рассматривая через панорамное окно мелькавших в утреннем тумане прохожих.

Календарь показывал среду. Нескончаемые дожди туманного Альбиона вконец опротивели, город стал казаться слишком назойлив, а назойливость – несносна. Я с нетерпением ждала завершения рабочий недели и предстоящего отпуска, стоически проживая будние дни в состоянии полной боевой готовности. Ещё только девять утра, а я уже успела встретиться с владельцем арт-галереи, в которой после моего возвращения из отпуска будет проходить благотворительный аукцион, а к полудню должна быть на другом конце Лондона и принимать гостей из Солсбери, которые желают оставить ещё на одном предстоящем аукционе антиквариата сумму, равную половине годовой прибыли с дивидендов швейцарской шоколадной фабрики.

Бесконечные мероприятия вскружат голову любому, даже самому работоспособному экстраверту. К вечеру, бывает, забываешь имена и фамилии, путаешь данные, но утром организм осознаёт необходимость применения в дальнейшем полученной информации, и всё восстанавливается в памяти. Однако, чем ближе к отпуску, тем сложнее сконцентрироваться, так, например, придавшись минутной лености, я не заметила, как пропустила звонок от бизнес-ассистента.

Его звали Джон. Он был принят на работу юношей, совсем без опыта работы, в тот период, когда я привыкала ко всему новому. Только переехала в столицу Великобритании из России, заняв вскоре должность главы департамента продаж крупного аукционного дома. Я нуждалась в человеке, систематизирующим бесконечный поток встреч и обеспечивающим тотальный контроль текучих дел. Помимо деловых отношений у нас сложился полезный друг для друга межличностный обмен: Джон как потомственный англичанин совестливо и прямодушно объяснял отношение жителей в этой стране к главным жизненным инвестициям – деньгам и времени. Я, имея статус амбициозной иностранки с большим трудовым стажем, занималась наставничеством, раздавала советы, как дипломатично избегать неурядиц с коллегами и взращивать в себе качества лидера. Джон был исполнителен и искренне верил в безоблачность грядущего, что меня очень умиляло. Должности подобного рода иногда становятся похожими на должность няньки для состоявшихся, успешных и нередко избалованных руководителей. Не причисляя себя к последним, я, тем не менее, иногда злоупотребляла его исполнительностью и поручала дела личного характера, в которых моё персональное участие миру было глубоко безразлично. Например, ассистент ездил забирать вещи из химчистки или отвозил машину на техосмотр. В общем, это был тот человек, присутствие которого значительно облегчало жизнь.

– Доброе утро, Джон. Какие планы?

– Привет! Я уже в офисе. Звонили с The Art Newspaper. Хотят интервью. Завтра. Время с 13 до 15? Если не хочешь, можем встретиться после отпуска. – меня также умиляло, как ловко Джон оперировал временем и планами. Он, кажется, внушил себе, что эффективность работы зависит от быстроты составления рабочего графика. Поспешность не раз выручала, но я опасалась, что она может привести однажды к досадной опрометчивости.

– Готова завтра. Ведь как говорят русские, не откладывай на завтра то, что можно съесть сегодня.

– Хотя и недальновидно, но в нашем случае правильно. Говорят, скоро сменится руководство, будет не лучшее время интервьюироваться.

– Где ты набираешься такой дряни ещё до обеда?

– Издержки отсутствия отдельного кабинета. – надо отметить, у англичан действительно своеобразный юмор. Он такой же, каким кажется человеческому глазу предмет в тумане, неотчётливо-двусмысленный. Мои попытки научиться шутить подобным образом оставались безуспешными, я всегда проигрывала Джону в тонкости шуток. Безоговорочную победу он одерживал тогда, когда прибегал к самоиронии. Умение смеяться над собой культивировалось в англичанах веками, оно считается одним из главных человеческих достоинств. Впрочем, притча о том, что юмор в принципе родился от брачного союза горя и радости, что, встретившись в лесу не узнали друг друга, обращает внимание каждого из нас на тот факт, что маску смеха часто надевают тогда, когда хотят скрыть печаль, как скрывают за безумием, например, мудрость, а за ничтожным – великое.

Джон также напомнил, что продолжительность сегодняшнего рабочего дня будет значительно увеличена – вечером грядёт очередная благотворительная пирушка: – Я выслал список приглашённых на вечер. С некоторыми нужно будет обсудить их участие на аукционе после отпуска. В списке выделены зелёным.

Суть нашей работы была не настолько мажорной, как могла бы показаться и, конечно, казалась многим со стороны. Я относилась к группе людей, не лишённой тонкого вкуса и предприимчивости, и благодаря этому задавала вектор развития современных тенденций на рынке предметов искусства. Работа была напряжённой и временами беспокойной. Хотя мне было несколько проще, чем многим другим, работающим в этой области, поскольку я не искала нечто новое и перспективное, не пыталась заставить публику понять или полюбить то, что казалось ей непонятным. Я занималась продажей предметов, которые представляли собой безусловную ценность, поскольку несли в себе историю периодов прошлого, то есть продавала антиквариат. Предметы старины не всегда находили восторженный отклик каждого в обществе, но если кто-то заполучал нечто редкое и старинное, то определённо чувствовал некий престиж и избранность, такова природа людей. Вся сложность заключалась в том, чтобы найти правильного человека, которому предложить предмет, ну, или иначе, правильный предмет предложить подходящему человеку. Если бы меня спросили, в чём секрет достижения нужного результата, я бы ответила – улыбаться большую часть времени. Описание работы вписывалось в триптих: «ищи», «дружи» и «льсти». Присутствие на вечеринках интеллектуальной богемы считалось обязанностью, посещение галерей, магазинов в районах, где обитали биржевики и иностранцы, было равносильно повинности.

Существовала также в работе одна функция, при выполнении которой меня каждый раз мучили угрызения совести. Были времена, когда сначала мы долго искали нужного человека, а потом осуществляли ему продажу лота по завышенной стоимости, то есть мы искали для аукциона подставную фигуру и продавая ему тот или иной предмет по заранее обговорённой цене таким образом устанавливали цену на другие произведения и работы этого ряда. После каждой такой продажи я долго мыла со стиральным порошком руки, хотела очиститься, но кроме как ссадин и боли ничего такая стрика тела не приносила. В эти моменты мне жизненно необходимо было раскаяние, а потом в глазах других – оправдание, но это было невозможно, поскольку никто не считал содеянное преступлением. Мир жил по этим правилам давно без меня и продолжит так жить после.

Именно сегодня вечером я должна буду запустить механизм, в очередной раз заставившейся меня потом мучиться в приступах сожаления о содеянном. Из выделенных в списке людей зелёным цветом мне предстоит найти того, кто готов поучаствовать в спекуляциях. Я шла в сотый раз на сделку с совестью: – Принято, Джон, обязательно пообщаюсь с ними. Извини, у меня вторая линия.

– Доброе утро! Купила босоножки для прогулки по розовым закатам? – раздался в трубку голос человека, который был моим мужем уже на протяжении трёх лет. Наше знакомство с Сэмом оказалось сущей случайностью, а женитьба – олицетворением спонтанности.

Наверное, бывает два вида брака: «счастливый» и «никакой». К «счастливому» относят тот, что построен на любви и не имеет сослагательного наклонения – это не узы, которые часто оказываются эквивалентом слова «наручники», а процесс, движение, взаимодействие. Это такой союз, в котором двое заботятся друг о друге, делают это добровольно и не думают сморкаться в первое подставленное под голову плечо, описывая возмутительные качества партнёра. Надо отметить, ни воздыханиями, ни кляузами исправить их не удастся. Брак «никакой» – это все прочие виды отношений, в том числе построенные на денежных составляющих.

Наш союз относился к первой категории. Я любила своего мужа без сослагательных наклонений, хотя, конечно, мы были разными. Как и все на планете. Но различия переносятся легче, когда принимаются исключительно как данность. Впрочем, в наших отношениях было куда более серьезное препятствие, чем несходство. Мы паталогические были влюблены в то, чем занимались: Сэм давно и безумно фанател от биржи, я нередко билась в конвульсиях успеха от результатов на работе. Регулярным и привычным было не видеться – примерно половина каждого месяца приходилась на мои или его командировки. Отпуска закономерно проводили вместе. Наши отношения казались другим парадоксальными, однако на самом деле всё было не так плохо: мы не успевали устать друг от друга, всегда находились в ожидании встреч. Сэм шутил, что наше знакомство было столь сумасбродным, сколь и последующая совместная жизнь. А потом добавлял: «мы так редко остаёмся по-настоящему вдвоём, что, вероятно, счастливы лишь оттого, что друг друга не знаем». Мне нравилась мысль, что незнание в большей мере заставляет любить. Неосведомленность манит и притягивает, заставляет любопытствовать, а кристальная прозрачность приводит к скуке и предсказуемости. Иногда под пеленой незнания скрывается то, что при пытливом поиске истины напрочь разрушит отношения и чувства, но мне и нравилось и было удобно думать, что в существующем между нами незнании нет ничего разрушительного.

Сейчас Сэм снова был в очередной командировке, где-то в Нидерландах, прямиком оттуда он должен мчаться в пятницу на Лазурный берег Франции, где наконец совершится наше недельное воссоединение. Обычно распланированное заранее редко менялось. Годы жизни в Лондоне заставили убедиться в том, что жизнью руководит бессердечный часовой. Но всё же часы иногда давали сбой – планы менялись, исключением оказалась как раз предстоящая поездка.

– Кейт, послушай, тут такое дело… Ведь ты совсем не заметишь, если я приеду на день позже? Акции резко пошли вниз, и я боюсь, мы не уладим всё до пятницы.

Я расстроилась, и это было сложно не услышать на том конце провода: – Могу спросить, почему именно сейчас?

– Можешь, но лучше не стоит. Возможно, попавшие в газеты фото руководителя на яхте с любовницей сказались на положении компании в глазах потенциальных покупателей. Но это предположительно.

– Удивительно, ты знаешь, как закрыть сделку за день на миллионы долларов, планируя стратегию покупки, но не можешь догадаться, что генеральный директор поедет на яхте с любовницей, когда ты продаешь его акции. – я просто рассуждала вслух от безысходности. Это не был укор. Иногда элементарные вещи начинают казаться абсурдными. Например, вот такие, как сейчас: у человека бешеные деньги и потенциально крупные сделки, как можно давать волю животным инстинктам…

– В этом вся горечь и прелесть моей работы. – Сэм знал, что ему не за что извиняться, и случись у меня что-то подобное, ему бы пришлось терпеть и мириться, как делала это сейчас я.

– Скажи честно, это ведь действительно один день?

– Давай остановимся на двух, чтобы я не выглядел перед тобой обманщиком, приземлись самолёт в понедельник?

– Понедельник?! Сэм, это уже три! Хорошо, считай я уже придумала себе развлечение.

– Целую тебя. Созвонимся.

Его величество случай создаёт невообразимые жизненные перемены. Я столько раз составляла планы, а оказывалось, что всё может перекроить случайность.

Три с половиной года назад я оказалась на благотворительном вечере, акцент которого делался на поддержке работ молодых художников со всего мира. Я вовсе не должна была и не хотела туда ехать. Попытки выцепить гениев среди массы начинающих художников закончились ещё в те времена, когда я только делала первые шаги в области искусства. Начинала с того, что занималась поиском картин для выставок. Работать с некоторыми художниками было невыносимо, а с кураторами ещё более тяжело, поскольку и та и другая когорта претендовала на уникальность и исключительность, но чаще всего отличалась лишь взбалмошностью и капризностью. После повышения, которое, к счастью, случилось очень быстро, я занималась искусством в более романтическом смысле слова: продавала оцененные временем и публикой предметы состоятельным людям. И, по правде говоря, забыла о том, как изнурительны поиски талантов среди кучи бестолковых предложений себя продать. Покупателями теперь были либо те, кто воспитал в себе чувство прекрасного уже после того, как приобрёл деньги и успел скупить кучу безделушек, либо те, кому любовь к красоте и роскоши была передана генетически. Первая категория людей сначала покупала лишь потому, что сам акт покупки чего-то редкого и дорогого заставлял их чувствовать уверенность и успех, отсутствовавший ранее. Потом, они осознавали, что на самом деле коллекционирование – это искусство в искусстве, а не власть над потреблением, и начинали прежде анализировать и изучать, и уже потом покупать, то есть жест в виде передачи денег или чека или банковской карточки был символом осмысленности и подтверждением гарантии качества покупаемого предмета. Другая же половина покупателей, это отпрыски потомственно-благородных семей, они были искушёнными, знающими, с рождения привыкшими владеть тем, что другие могут потреблять только визуально. С этой категорией людей я любила работать особенно.

Благотворительный вечер проводился в зале одного из московских театров. Привела меня туда ничего не предвещающая рутинная встреча с покупателем в офисе оценщика. Мой клиент был азиатом, до умопомрачения влюблён во всё, что происходило в период существования Древней Руси, коллекционировал предметы старины, связанные со славянской культурой, пытался выучить даже не русский, а древнерусский, и отлично понимал, что этот язык отличается от старославянского, то есть языка, пришедшего с части, находящейся географически ближе к Византии. Он объехал то, что раньше называли Русь – Киев, Новгород, Минск, и теперь в Москву приехал специально, чтобы совершить покупку, предполагаемая стоимость которой состояла больше пятидесяти тысяч долларов. Я выслушала массу историй о трудоёмких поисках картин однажды понравившейся коллекции, о разоблачении посредников, выдающих фальшивки за оригинал. Теперь, под самый вечер, мой клиент стоял передо мной будучи абсолютно счастливым, поскольку завтра сможет приобрести в собственность всё так понравившееся, и заодно звал на выставку, где будут выставлены в числе прочих картины его сына: – Он только делает первые шаги. Поедем с нами! Ему будет приятно, а мне – вдвойне.

Хотела ли я? – Нет. Могла ли? – Это было очевидно: пустой офис, вольность долгих разговоров и эмоциональные реплики лишь убеждали клиента в предрасположенности к нему, а также в наличии у меня свободного времени на вечер. Приблизительно зная, что можно там лицезреть, я вспомнила часто используемые ранее клише, по типу: "В этом есть что-то неординарное", "Думаю, с опытом придёт больше ясности", однако на этот раз поездка, казалось бы, с предопределённым сюжетом, подготовила для меня встречу, на которую не было заготовлено никаких клише.

Мы приехали около восьми вечера. Гости бродили по залу. Был открыт уже не первый ящик шампанского, художники успели перенервничать, фотографы отсняли лучшие кадры. Обстановка была более, чем приятной, я даже увидела пару знакомых, успела обменяться любезностями и потерять в толпе завтрашнего покупателя. Совсем неожиданно ко мне подошёл мужчина: русый, зеленоглазый, где-то на голову выше меня. Я всегда обращала внимание на рост, умеренная разница в росте была одним из многочисленных, и очень важным компонентом, обеспечивающим комфортное общение. Одет он был в синий костюм по фигуре, который стройнил настолько, что, кажется, делал выше, чем он был на самом деле. Тонкие губы отражали едва уловимую усмешку. Правильный, ровный нос придавал внешности вид аристократа. Такую форму носа я отмечала как достоинство и редкую находку.

– Сэм Кедвордт. Непростительное безрассудство официантов – шампанское. – он решительно подал бокал и не ожидая от меня реакции стал говорить дальше, хотя я успела буркнуть что-то типо: – Спасибо, мы знакомы?

– Я могу сказать, что вас нигде и никогда не видел, иначе мы бы точно были знакомы. – он заговорил приятным глубоким баритоном. Меня удивил тон речи, в нём сочетались спокойная уверенность, вежливая невозмутимость и безупречная размеренность. Я в ту же секунду взяла на себя роль покорного слушателя.

Сэм сразу признался: – Я вообще не частый посетитель выставок. Оттого успел уже заскучать.

– Что сподвигло прийти? – я спросила, так быстро, будто мы играли на скорость в викторину. А он, словно вечно знал, что я буду спрашивать и отвечал уже в который раз, не дослушивая вопросов до конца:

– Просьба товарища. Он покупает картины молодых художников, чтобы потом выставлять в галерее в Лондоне. Идея сделать что-то наподобие международной точки развития молодых талантов. – я, тем временем, жадно вглядывалась в черты лица и успела убедиться, что первое впечатление о тонком носе было очень кстати. Нос и впрямь был хорош, да и внешность действительно благородна. Если опустить описание его внешности до примитивизма и пошлости, можно сказать, что это был мужчина породистый настолько, насколько может быть породиста хорошая лошадь для высококлассных скачек. Я всматривалась в нечто притягательное, отличное от привычной обыденности. Осознав это, я позволила себе беспричинно и бессовестно улыбаться: – Где же сам товарищ? – был уже третий глоток шампанского, пузырники разносили по крови углекислоту, я быстро хмелела и мне начиналось нравится, что я не только вижу красивую картинку, но и отпускаю внутри будничное напряжение.

– В Лондоне. – даже отрывистые фразы у этого Кедвордта звучали весьма содержательно. Ему удавалось вкладывать в них смысловую нагрузку, свойственную сложным предложениям. Он говорил так образно и содержательно, и я готова была поспорить, что этот человек занимался актёрским мастерством или по профессии телеведущий.

– В Лондоне… – я повторила нарочно, хотела попробовать заговорить в свойственном ему стиле, в его темпе, но вышла ерунда. Поэтому снова задала вопрос, чтобы слушать: – Значит, вы из Лондона?

– Да. Здесь только на пару дней. И это мероприятие пришлось на мой приезд, – он обвёл рукой, в которой держал бокал, по залу, и тогда помимо статики я увидела движение, оно гармонично следовало за речью: неспешный и галантный – таким он решительно врезался в мою память, – я должен был найти одну художницу, купить картину, договориться о том, что она будет выставлена у Дейва, моего приятеля, но придя сюда, узнал, что в последний момент она отказалась от участия. Миссия провалилась. – шаг назад был приглашением пройтись по залу.

Сэм был непохож на других, непохож не на что, что могло бы его описать. Передо мной был тот редкий персонаж, который мог сочетать и мужественность, и такт, и учтивость, не скатившись в дешёвое донжуанство. Природа не наградила меня даром обольстительницы, я никогда не привлекала внимание мужчин, несущих в себе романтические начала, в которые, как мне кажется, отчаянно влюбляются женщины, и которых конечно же ждала я сама. Поэтому встретить нечто подобное такому вот Кедвордту для меня было равносильно выигрышу в рулетку.

Даже в гуле чужих голосов я отчётливо слышала его голос. С каждой последующей минутой знакомства тем вечером, мной овладевал страх, что я расстроюсь. Вдруг увлёкшая меня гармоничность окажется приторной? Я распробую нелюбимые приправы у понравившегося блюда или это страх художника, который нарисовал что-то на бумаге, и держа карандаш, чтобы дополнить рисунок парой деталей, быть может, чётче выразить тень, боится, что чрезмерные старания испортят неплохой результат труда.

Мне также показалось странным, что за всё время нашего разговора, Сэм так и не удосужился поинтересоваться той, к которой сам подошёл, то есть мной. Он даже не спросил имени. Последующий вопрос также задал на отдаленную от моей личности тему: – Как вы думайте, какую из выставленных картин, я мог бы отсюда увезти?

– Почему вы спрашивайте меня? Ведь человек, которому вы везете картину, явно хорошо разбирается в искусстве. Мой выбор может быть совсем не кстати? – наверное, тогда меня обидело отсутствие ко мне любопытства. Нетрезвый поток размышлений заставил блуждать по туннелям собственных домыслов, однако Сэм в одночасье лаконично прервал их:

– Вы сделаете вполне достойный выбор. А картину я бы предпочёл увезти для себя. Повешу в доме, пусть станет символом встречи. Договорились?

Чувство любви или влюбленности делает людей сильными, и оно же делает уязвимыми и ранимыми. Вероятно, оттого ссоры между влюбленными случаются чаще ссор между соседями. Рецепт благополучия в умении не дать себе волю в результате надуманных обид исчертить партнёра порезами, от которых, как правило, образуются шрамы. После сделанного Сэмом заявления, я стала чуть бодрее, настолько, что положила начало следующей встречи и, возможно, изменила ход дальнейшей жизни обоих:

– Если вы ещё не уезжайте завтра, то приезжайте в офис, я подготовлю картину, которую вы увезете с собой. Раз вы называйте это символом, то он не может быть выбран в суете среди мало знакомых произведений. – я дала визитку и прекратила на этом общение, ушла, что называется, почти по-английски. Когда я была уже далеко за пределами зала, меня начало лихорадить. К тому времени он наверняка уже прочёл имя на оставленной визитки, узнал должность, я, охваченная и любопытством, и страхом, начала выдумывать, какие у него могут быть со мной ассоциации. В голову лезли свойственные всем влюбившимся взбалмошные мысли…

***

На следующий день случившаяся с Сэмом встреча убедила меня в возникшей к нему симпатии. Я не была влюбчива, но влюблённость чувство всё же определённо приятное. Оно привносит в жизнь ощущение праздника. Некоторым свойственна постоянная жажда праздника, мне достаточно было приятной восторженности и встревоженности, в те моменты, когда судьба давала возможность это испытать.

Реалии жизни парадоксально иногда уводят из-под носа тех, кто, кажется, чрезвычайно подходит под выдуманный идеал. С этим я давно научилась мириться и не возводила данность в трагедию. Во время встречи с Сэмом я старалась не думать о неизбежности скорого расставания в связи с его отъездом в Лондон. Неизбежное всё равно бы не избежало. Я хорошо запомнила, как Сэм зашёл в офис, одетый в тонкий кашемировый свитер серого цвета и мягкие шерстяные брюки на пару тонов темнее, он шёл в сопровождении непокорности, величия, невозмутимости и успеха. Он казался разносчиком вируса, которым хотелось заболеть. Встреча была короткой, он забрал подаренную мной картину и тем же вечером улетел домой. Дальше были месяцы общения на расстоянии, позднее, короткие поездки друг к другу, ну и наконец ощущение, что мы втянулись друг в друга, признание сущности нашего состояния – любви.

Однажды, разговаривая достаточно долго о том, что может быть в ближайшем будущем, мы неожиданно пришли к выводу, что дальше должно случиться нечто закономерное – замужество. Как таковой свадьбы не было. Обряды, клятвы, церемониалы никогда не были ни для Сэма, ни для меня способом подтверждения верности или гарантией долгосрочного счастья. Они всегда оставляют в памяти яркий след, становятся многообещающим символом, но бездействуют, отказываясь спасать любовь от разрушения, если вдруг таковому нужно случиться. К тому же, мне предстояло встретиться со многими другими яркими событиями в жизни, которые таил в себе переезд в новую страну. Я оказалась совсем в неизвестном мире, хотя с любимым, но всё же малознакомым мне человеком. В Великобритании всё брало начало от Сэма: он рассказывал о том, что обычно англичане едят утром, куда выносят мусор и где лучше парковать машину, как они относятся к политике и на что больше всего жалуются. Он был проводником всего другого, и это ещё больше привязало меня к нему.

***

Перед тем, как отправиться в отпуск по ту сторону Ла Манша, одной, но с надеждой на скорый приезд Сэма, я заехала в галерею к тому самому Дейву – владельцу галереи, в которую Сэм должен был привести картину. Дейв косвенно сыграл ключевую роль в истории нашего знакомства, а со дня моего переезда в Лондон, стал ещё и моим приятелем и любимым собеседником. У нас были очевидно объединяющие интересы: Дейв, как и я, всю жизнь воспитывал в себе разборчивость между ширпотребом и качеством, обожал искусство, в душе ненавидел его коммерциализацию, но работал в этой сфере именно ради прибыли. Надо отметить, он делал то, за что я старалась не браться. Дейв с горящими глазами постоянно искал новые имена в мире изобразительного искусства, продавал картины молодых ещё не особо популярных художников различным коллекционерам. Главной задачей ставил поиски таких работ, которые отличаются структурированностью, фактурностью, неповторимостью, которые можно было преподнести вкусно и заставить съесть даже если не голоден. Заставить потреблять, то есть тратить деньги на посещение выставок, на покупку самих работ или даже на их реплики. Дейв говорил, что талант и мастерство воспитываются, но нужна усидчивость, а этого ему как раз и не хватает, а я думала, что талант и мастерство – качества исключительно врожденные, оттого даже никогда не пыталась научиться ни рисовать, ни петь, ни танцевать. Да и вообще катастрофически боялась сцены. Манящий для кого-то свет софитов был для меня словно свет с того света в конце жизненного пути.

При всей материальной настроенности, мы могли часами рассуждать о том, что станет настоящим шедевром эпохи и будет ещё долго помниться следующими поколениями, а какое полотно, пусть даже стоящее сейчас немалых денег, однажды нещадно сгниёт в гараже. Иногда споры заканчивались углублением в философию, и вообще мы приходили к тому, что бросим к чёрту бизнес и уедем жить к морю. Дейв пророчил мне прежде материнство, а я ему просто счастья. Впрочем, последнее он находил регулярно с периодичностью в пару месяцев.

Поскольку первые дни отпуска мне предстояло провести в одиночестве, я решила разбавить предстоящие скитания в чужой стране погружением в неслучившееся. Я захотела выполнить долг Сэма и привести для Дейва картину того самого автора, который в день нашего знакомства не появился на выставке молодых художников в театре. Об этой ситуации больше никто особо не вспоминал, разве что Дейв как-то упомянул, что художником- невидимкой была девушка, обучавшаяся ранее в Париже, а позже проводящая бОльшую часть времени на Юге Франции, куда я и направлялась.

– Кейт, ты приехала! Как же я люблю, когда в моменты занятости или спешки люди находят для меня время. Наверное, это доказывает, что я хороший друг. – я застала Дейва, только что вернувшегося из путешествия по фьордам Норвегии.

– Рада тебя видеть. Но не обольщайся, я как раз сейчас особо не спешу. Разве что на самолёт.

– Ах, точно, долгожданная встреча с мужем на море!

– Сэм будет позже – наконец, я нашла в захламлённой галереи, где присесть.

– Черт, плохо. Хочешь выпить? – он не сильно удивился услышанным новостям, потому что слишком хорошо понимал наш формат жизни и тем более отношение Сэма к работе.

– Да, давай. Только что-нибудь нехолодное. Сэм прилетит в понедельник, – а потом для верности поправила, – скорее всего в понедельник…

– Ну, тем лучше, отдохнёшь от всех и вся. – чем-то нехолодным оказался виски из холодильника, разбавленный теплой содовой – небывалая мерзость. Я сделала глоток и корчась от жгучести спирта решила немедленно вернуться к разговору о главном.

– Именно об этом я и хотела с тобой поговорить.

– Вот так! Зреет что-то интересное? – Дейв был очень лёгкий на подъем, даже когда критически важно было оставаться на месте, он отовсюду ждал приглашений и редко отказывался, когда они поступали.

– Пока я буду три дня совсем одна в южной части Франции, хочу заняться просмотром работ интересных авторов – это раз. А два, хочу найти именно ту художницу, за картиной которой ты отправил однажды Сэма. – Дейв слегка даже осунулся, когда услышал, что моё предложение не является направленным ему приглашением к активности.

– Вот как… Да это прошло больше пяти лет… – было видно, что сейчас ему приходится доставать информацию из далёких воспоминаний прошлого. Он, наконец, тоже нашёл, где присесть и, мотая перед носом бокалом виски, совершал над собой невероятное усилие, чтобы сосредоточиться и начать говорить о том, что давно уже забыл: – Признаться, не знаю, где она сейчас. Это художница – ветер. Она пишет невероятной лёгкости сюжеты, ну, так было по крайней мере. И такой же неуловимый образ жизни ведёт сама. – Дэйв хлебнул виски, а я, осознав, что держу такую же гадость в руках, решила не пытать судьбу и отставила стакан в сторону.

– Ты говорил, что она живёт и работает на Юге Франции. Это было, конечно, давно. Но, может, за пару лет ничего не изменилось?

– Работа совсем не даёт тебе покоя. Ты вспомнила то, что обычно зовётся скелетом в шкафу.

– Мне будет приятно сделать что-нибудь полезное. Я не думаю, что встреча с ней и покупка её картины станет транзакцией невероятной сложности. В конце концов, мне интересно, за чьей работой ты направил того, кто вместо картины привез в Лондон меня.

– Ты коварна, Кейт. Я, знаешь ли, возвращался к ней дважды. Первый раз, когда увидел её в академии искусств. Картины были яркими, но в то же время слишком понятными. Такими бывают обычно обложки гламурных журналов. А вот второй раз я увиделся с ней через несколько лет, и тогда мне показалось, что она пишет совсем иначе: легко, точно, а, главное, ты не совсем понимаешь, что она хотела сказать, и поэтому начинаешь думать. Я бы хотел себе такое. Что же, позвоню приятелю. – Дейв позвонил и разговор затянулся минут на двадцать. Лимит моего времени на встречу подходил к концу. Я встала, подошла к двери, показывая жестом, что самолет в случае моей задержки сможет улететь без меня. Эсперанто был плох, Дейв подумал, что я хочу ещё выпить и указал мне на стоящий на столе виски.

– Дейв, ты сумасшедший, хватить трепаться. Я опоздаю! – шипела я в злости. Слова сработали, через пару минут разговор по телефону был закончен.

– Ты, как обычно, в спешке. Не могу же я звонить людям, как ты, словно у тебя разговор по таксофону, – у Дейва был невероятный дар подмечать свойственные людям черты, делая это всегда некстати, – Зовут её Каталина. Три дня назад был заказ, она расписывала уличные стены в Марселе. Вероятно, опять же, по слухам, двинулась в сторону Ниццы к своим приятелям, и вроде, у неё там живут родители. Её работы могут быть в небольшой студии, там же в Ницце. Адрес я напишу тебе позже.

– Хорошо, Дейв. Жду адреса, пойду. – я открыла дверь и пулей направилась в аэропорт. В спину мне словно выстрел вылетела реплика: – Прошу тебя, научись отдыхать на отдыхе!

***

Сэм отвечал за всю организационную часть отпуска: билеты, транспорт, проживание. Я лишь по факту узнавала о том, что он приготовил.

– До места вашего расположения минут двадцать езды. Район замечательный, усадьба отличная – это историческое владение. Погода прекрасная, в ближайшее время дождей не ожидается. Мистер Кедвордт сказал, что машина может понадобиться в любой момент. – пока мы ехали из аэропорта в направлении арендованной на предстоящую неделю виллу, я вместо того, чтобы поддержать разговор с навязчивым водителем, который, кажется, напрашивался ещё и на роль экскурсовода, и отвлечься от мысли, что в предстоящим всё многообещающе замечательное предстоит испытать одной, стала вспоминать, как однажды ответила себе на вопрос, почему путешествия так сильно в себя влюбляют. Даже самые непродолжительные и в какие-нибудь трущобы.

Поменяв несколько раз страну на страну, я поняла, что прелесть путешествий в отсутствии постоянства. Ценишь то, что определенно знаешь закончится, как, в конце концов, хочешь того, что запрещают. Первое время жизнь в Англии была путешествием – всё нравилось, я даже думала, что нашла наконец место, где могу ощущать каждодневное счастье, но вскоре вместо счастья начала ощущать наполненность дней рутиной. Я больше не знакомящаяся, а ознакомленная. Англия теперь не место, куда я возвращаюсь по желанию, а место, определённое данностью. Я потеряла светлое ощущение благополучия, завязла как в какой-то трясине. Захотелось вырваться туда, где я буду непризнанной и вопрошающей, живущей вне порядка, поскольку таковой ещё не успел установиться, а может быть, и не нужен вовсе. Короткие и непродолжительные путешествия позволяли снять спазм ломоты от вынужденной привязанности к одному месту, создавали эффект приволья. Этот отпуск, помимо того, что он был просто отпуском, и за один только этот факт рассматривался как нечто приятное, имел для меня сакрально-истинное значение, он очередной раз дарил кажущееся ощущение свободы.

Испытываемое в одиночку удовольствие равносильно наслаждению, получаемому от одного из семи грехов – чревоугодию. Поначалу кажется, что у тебя есть силы проглотить все вкусности, запивая их вином, оно усиливает эйфорию, приходит ещё и чувство приятного опьянения, но в какой-то момент к горлу, как раскалённая магма к кратеру вулкана, подступает тошнота. Наполненный яствами желудок, превращается в тяжёлый камень, лежащий прямо посередине тела, а вино, ускоряя процесс брожения всего съеденного, превращает кишечник в мусоропроводные трубы. Так, равно или поздно, неразделённое удовольствие превращается из вожделенной услады в сладкую муку, а потом – в непрекращающуюся агонию. Эти ужасы приходится испытать, чтобы понять, что наслаждение создано, чтобы им делиться, прожорливость на услады, в сущности, тошнотворна.

К счастью, смаковать горькие муки одиночества долго мне не пришлось. Сообщение от Дейва: "Кейт, с прилётом! Поезжай в галерею по адресу 40 rue de France, 060000. Там могут быть картины Каталины. Хорошего отдыха." Так я нашла себе развлечение – поиски Каталины, адрес галереи позволял также попасть туда, где наверняка не будет скучно.

Мы действительно очень быстро добрались до виллы. Она оказалась самым заурядным жильем состоятельного туриста в ценовой категории от пяти тысяч долларов за сутки. Находилась близко к морю, а в остальном ничем не отличалась и ничем не уступала двум десяткам других таких же домов, раскинутых на побережье. Такие виллы быстро перестают удивлять после непродолжительного пребывания – приедаются отсутствием чего-то особенного – всё слишком хорошо и до безобразия понятно.

Убранства гостиной подло лишали игривого южного настроения. Посередине стоял огромный диван, обитый плотным бархатом бордово-кровавого цвета. Он был таким объёмным, что, казалось, в него положили тонну пушистых волокон. Дубовый стол, также располагавшейся посередине комнаты, напоминал своей громоздкостью и размерами усыпальницу. Его словно только что вынесли из королевских палат. Можно представить, как за столом сидят камергер, маршал, герцог, граф и разыграть с ними государственные переговоры, важничая будто и сам обладатель придворной должности Франции дореволюционных времён. Летнему солнечному свету внутрь не давал пролиться пышный декор большого окна: плотные шторы с воланами почти в тон дивана были задёрнуты и закрыли собой вид на море и пляж. Декорированный лепниной потолок представлял собой растянутую по всей площади гостиной огромную картину, обрамлённую позолоченной плетённой сильно выступающей, скорее даже, свисающей с потолка рамкой. На картине был изображён византийский орнамент – лавровый венок, который во времена куда более древние символизировал победу Христа над смертью, также его подносили полководцам-победителем. Здесь же, в этой комнате, он пафосно принудительно падал на плечи тому, кто просто оказывался внутри, не неся никакого сакрального смысла. Архитектурный ансамбль главной комнаты виллы был насквозь пронизан помпезностью, что только убеждало меня в том, что в этом доме всё донельзя соответствует вкусу моего супруга.

Больше, чем заселиться в пустое, холодное, отравленное бессмыслицей жилье, мне хотелось окунуться в море. Прикоснувшись однажды, солёные воды дарят ощущение, запоминающееся на всю жизнь, потом его ни с чем нельзя перепутать. Мне оно было знакомо с детства, с того глубокого детства, когда имеешь полное право ходить без плавок по пляжу. Капли воды, падающие с мокрых волос, моментально высыхают на лбу под палящим солнцем, не успев докатиться до губ. Кожу стягивает от соли, а потом начинает чуть-чуть пощипывать. Кажется, что море, обернув в соли, захватило в свою власть, хотя на самом деле в отличие от многих других явлений в природе, оно никогда не завладевает. Всё, что касается моря —это всегда подлинный, исключительный глоток свободы, и если говорят, что воды забрали в свои пучины, то это лишь только потому, что человек не совладал со свободой.

Спустя пару часов, так и не осмотрев полностью виллу, но вдоволь накупавшись, я неслась на оставленном водителем джипе по побережью в направлении указанного Дейвом адреса. Галереи в Ницце располагаются едва ли ни на каждой улице. В них может находиться две-три более-менее достойные картины или же дюжина абсолютной безвкусицы. Эта галерея была расположена в глубине петляющих улочек Старого города. Чтобы найти её, нужно было повилять по тесным дорожкам, ведущим в сторону, противоположенную от роскоши отелей вдоль набережной.

Когда я наконец добралась, то увидела перед собой абсолютно неприметную матовую белую дверь, пустые витрины и скромная надпись с незатейливым названием «appartements d'art», то есть «квартира искусства». Кажется, галерея была закрыта на сегодня или насовсем. Я отчаянно постучала в дверь – бесполезно. То ли расстроенная от того, что придётся заниматься вопросом завтра, то ли от осознания неизбежности холодного одиночества по возращении на виллу, мной овладело уныние. Город тем временем постепенно начинал окунаться в вечернюю жизнь. Люди заполняли столики варьете, аперитив становился всё актуальнее, я решила пройтись вдоль по улочкам в надежде, может быть, присесть где-нибудь, а может, просто убедиться в том, что пора возвращаться домой.

– Эй, кто какого чёрта, кто это тут поставил? – отчётливо услышав русскую речь, я повернулась и увидела молодого человека, голова торчала из красного кабриолета, стоящего прямо посередине улицы. Вспомнив, что мой автомобиль, припаркован как раз в зоне нынешней активности, я стала возвращаться обратно. К кабриолету уже стянулись официанты с соседнего ресторана, по интонации собравшейся толпы я поняла, что они чем-то недовольны.

– Если вы о впередистоящей машине, то я уезжаю. – как только я сравнялась с кабриолетом, решила не отказывать себе в удовольствии ответить на русском.

Дверь автомобиля тут же открылась, вышел молодой человек, явно пораженный, то ли моей надменно произнесённой фразой, то ли тем, что я сказала её, по-видимому, на хорошо знакомом ему языке.

– Я переставлю, ничего страшного. Просто привычка каждый вечер ставить в одно место, которое обычно не занимают. Александр. – он протянул пожать руку. В то же мгновение я поняла, что это местный завсегдатай, который может подсказать, когда работает наверняка знакомая ему «квартира искусства». Я решила сменить гнев на милость и тоже протянула руку.

– Кейт. Приятно. Извините, я тут первый раз. Я вообще во-о-н туда… – и показала ему на дверь закрытой галереи.

– А-а-а-а, вы художник? – произнёс он на спад.

– Не совсем, но в этой сфере…

– От неё осталось одно название. Все ваши разъехались и рисунки забрали с собой, возможно, часть конечно и осталась, но выставок там точно нет. Так что не думаю, что есть смысл тратить на неё время.

– Меня не выставки интересуют, а конкретный автор работ. – мой случайный знакомый относился к искусству, по всей видимости, холодно, а эта галерея была ему знакома, очевидно, исключительно по территориальному признаку, так как находится рядом с местом его работы, каким-нибудь из ресторанчиков, в котором он либо промоутер, либо креативный директор.

– Давайте-ка я поставлю машину в другое место, а вы зайдете к нам на коктейль и расскажите, кого ищите. – он и не думал, что я откажусь, в миг прыгнул в машину и вскоре вернулся.

– Пойдемте, вы из России?

– Родилась, вот уже почти как три года переехала в Лондон. До этого жила во Франции, но на севере. – мы сели за столик, нас тут же обслужили, принесли ледяной графин воды, какие-то фруктовые канопе и два огненных «Апероль-Шприц» в пивном бокале, разукрашенном сини-зелёными разводами. Видимо, ресторанчик любил удивить гостей эксцентричностью подачи. После непродолжительной беседы предположения подтвердились, Александр оказался арт-директором заведения, где мы теперь с ним беседовали.

– Так кто именно нужен?

– Каталина. – сказала я, будучи уверенной, что в ответ он только пожмёт плечами, однако парень оказался находчивее и доброжелательнее, чем показалось сначала.

– Дождись девяти. Кто-нибудь из художников частенько приходит сюда. Наверняка они знают.

Надежда, что кто-нибудь ответит мне, где искать девушку в городе по имени Каталина, которая пишет картины, была очень наивной, но я решила дождаться девяти. Внутреннее «я» ворчало мне, что это маркетинговый ход изворотливого продажника – заставить клиента задержаться в кабаке и заплатить за очередной коктейль. Но я стойко сопротивлялась внутреннему голосу.

В ресторане было кучно, маленькие столики, странная музыка, почти всё отделано тёмным холодным деревом. Как только Александр меня покинул, я решила пересесть за барную стойку. Сидеть за столиком в таком оживленном месте одной мне показалось чудаковато. Новым собеседником стал бармен, который поделился историей о том, что ресторан был архипопулярный среди художников, по крайне мере, пока существовала местная галерея под названием «квартира искусства». О былой популярности говорили встречающиеся на стенах картины самого разного стиля и качества. Одни авторы приносили сюда работы, чтобы таким образом прорекламироваться, а другие отдавали работы бескорыстно, просто потому, что им льстило пить среди своих картин.

Сейчас публика представляла собой бессвязную смесь туристов, большинство из которых в темноте и не замечали окружающие их арт-объекты. С каждой минутой становилось все теснее и душнее. Около часа я просидела в гордом одиночестве, бармен, развлекающий меня ранее, ближе к девяти не то что поговорить, моргнуть не успевал от количества поступавших заказов. Однако в некоторой степени я получала удовольствие: без телефонов, планов, обязательств и вообще в другой стране абсолютно одной, ощущать себя было непривычно. Как только я начала втягиваться в прелесть малопонятного состояния, кто-то перебил негу, ударив по плечу и тут же плюхнувшись на соседний стул у барной стойки. Это была юная девушка, короткостриженая, с острыми скулами, раскосыми глазами. Она наклонилась ко мне и сказала: – Ваш заказ выполнен! – видимо, я засиделась в духоте и потеряла быстроту реакции. Я не поняла, о каком заказе шла речь, но переспрашивать было по-дурацки, поэтому я просто выбрала формулу шаблонной вежливости: – Добрый вечер. Кто вы? Мы знакомы?

– Каталина. Мне сказали, ты что-то хотела найти в галереи. Быть может, даже меня. – она звонко расхохоталась и стала пристально смотреть куда-то в область моей переносицы широко раскрытыми глазами, которые очень подчёркивали достаточно широкие брови дугообразной формы.

Пришлось поверить, что ожидания порой заканчиваются вот так волшебно – желаемой встречей. С местного арт-директора все подозрения в меркантильности были тут же сняты.

Каталина напоминала подростка неопределенного пола: в ней сочетались очевидно женские черты, и так же можно было представить, что из неё вышел бы неплохой, хотя и смазливый мальчик. Я не знала, сколько ей лет, возможно, по логике вещей, около 25, может быть, уже 30. Иногда моложавость сохраняется вплоть до зрелого возраста. Получается человек вне времени, особенно, если позволяет себе эксцентричность и инфантильность, свойственную юношеству.

Каталина была как будто бы неухоженная, то есть складывалось впечатление, что уход за собой включал исключительно душ с мылом. Она была худой, но это не та худоба, которую приходится добиваться усиленными тренировками и постоянным поддержанием диеты. Скорее, это малоприятная скитальческая сухощавость. Мне казалось, её жизнь была полна мытарств и беспорядочного течения, в Каталине отсутствовала манерность, при этом во внешности было что-то редкое, самобытное, что-то, что в единственном экземпляре заложила в неё природа и что нельзя воссоздать и наверняка получится плохо повторить. Это отличие выделяло её из толпы, делало непохожей на других, но вот в чём оно заключалось, разгадать было сложно. Это своеобразие было почти неуловимым: оно показывалось и тут же скрывалось среди неприметных черт.

Было также трудно сказать, каким был цвет её волос. Если я скажу, что тёмно-русым, это будет неправда. Её волосы были темными, русыми и выгоревшими, редко, а может быть никогда к ним не прикасалась рука парикмахера. Цвет волос точно передавал образ её жизни. Я уверена, что она часто пребывала на свежем воздухе, солнечные лучи падая как вздумается, выжигали клочки волос и делали их содержащими весь спектр русого.

Я, наконец, решила представиться:

– Меня зовут Кейт. Искала тебя, чтобы взять пару работ для галереи Дейва, который из Лондона.

Каталина, по-видимому, никогда не отказывала себе в удовольствии оставаться собой, она сразу же дала понять, что будет до конца и во всём честной – ничего не придумывать и ни за что не лгать: – О нет, Дейв… – она произнесла не то, чтобы с презрением, но с чувством опустошенности, словно открываешь подарок, коробка которого подходит под прообраз желаемого, а вот её наполнение оказывается прямо ему противоположенным. Разъяснять исступление Каталина не стала, зато предприимчиво подбросила идею: – Если будешь виски, закажи два.

Я поняла, что о нашем общем знакомом девушка помнит хорошо, даже не пришлось предоставлять никакой дополнительной информации, а ещё поняла, что меня ждёт какая-то невероятно интересная история. Тут же заказала уже окончательно изморившемуся к тому времени бармену два виски со льдом. Стаканы подлетели молниеносно, спустя пару минут знакомства мы оказались в том самом положении, когда всё располагало к разговору, случайное собутыльничество вообще особая разновидность неподдельной беседы.

Каталина в свойственной ей раскрепощенной манере рассказала, почему Дейв не лучшая отправная точка знакомства: – Дейв странный парень. Знаю его ещё с тех пор, когда он приезжал в академию, где я училась, посмотреть работы молодых авторов. Меня особо не выделял. Но однажды объявился, лет пять назад. Что-то вдруг ему понравилось. Начал уверять, что я талант, хотел сделать так, чтобы ко мне пришла слава. Я понимала, что, если пойду предлагаемым им путём, то создам себе массу ограничений. В какой-то момент мы всё-таки договорились о выставке в Москве. Но я потом передумала. – она замолчала и, глотая холодный виски, стала рассматривать людей по сторонам. Потом Каталина неожиданно приблизилась к уху и завершила монолог: – Я не то, что он хочет. Скажи, я не его формат. – осушив стакан до дна, она двинулась прочь от барной стойки в толпу. Мне молнией ударила мысль, что такая встреча как брошенный на полпути чемодан. Швырнув пятьдесят евро на стойку, я бросилась за моей новой знакомой. Народу в ресторане стало настолько много, что приходилось с трудом проталкиваться, чтобы пройти. Поэтому уже через пару секунд я поймала в толпе глазами Каталину и вскоре уверено шла за ней дыша прямо в спину. Она, видимо, почувствовала, обернулась, и подала головой знак, чтобы я шла за ней по направлению к выходу.

Мы вышли, был поздний летний вечер, за пределами душного заведения дышать было проще и приятнее. Кажется, я даже стала лучше соображать, поэтому поспешила то ли оправдаться, то ли извиниться, поскольку мне казалось, что я сама того не желая, обидела девушку, заставив вспомнить малоприятное из прошлого: – Дейв мой приятель. Сейчас я сама предложила тебя найти. Если всё так, то могу сказать, что и не видела ни тебя ни картины, тем более, галерея закрыта… – я мямлила себе под нос, и Каталине, кажется, было это совсем неинтересно, поэтому она резко прекратила мой невнятный поток мыслей, задав вопрос: – Ты пишешь?

– Нет, я не пишу. Продаю всякую всячину на аукционе. Обычно предметы старины.

– То есть не тратишься на рекламу. – Каталина присела на бордюр, я последовала за ней. Мимика была живой, выразительной, свободной, брови очень подчёркивали эмоции. Она двигалась так, словно ничего не весит.

– Я действительно плохо умею продавать то, в чём не уверена. А в старом уверена. – я была искренне удивлена, как точно Каталина подметила особенность того, чем я занимаюсь.

– Никогда не связывалась с аукционами, можешь говорить, что угодно. А Дейв чем сейчас занимается? – когда она сама вдруг вернулась к разговору о Дейве, в ней всё равно не было и намёка на напряжение.

– Так же. Время от времени занимается пополнением коллекции галереи. – я больше не хотела о нём говорить, но Каталина настойчиво продолжала: – Он ничего не делает просто так. Под видом шефствующего облекает на рабство. Хотя ведь именно так, в рабстве, живёт сейчас добрая половина известных художников? Художник не правит балом, руководят всем такие, как Дейв, решая, что будет продано сегодня так, словно грамм картины равен по стоимости грамму золота, или того больше, решает также, что будет вылёживаться до лучших времён, которые, может быть, не настанут никогда или настанут тогда, когда автор будет где-то вне пределов этой планеты. Он даже на эту выставку не мог отправить меня бескорыстно. Сказал, что там приедет его друг из Лондона, вроде за картиной. Ну и намекнул, что, если я бы с ним познакомилась – было бы здорово. Тогда-то я окончательно отказалась. А потом он пропал. Или я пропала.

– Он хотел тебя познакомить с Сэмом. – я сказала это про себя, но позже поняла, что произнесла вслух.

– Какая разница! Всё это какое-то жульничество. – Каталина посмотрела мне прямо в лицо, а я тем временем думала, как точно она описывает то, с чем, как сказала мне, старается не сталкиваться. Быть может, потому что непричастна к этому, оттого так свободна в суждениях.

Либо чтобы разбавить мою меланхолию, либо самой было нечем заняться, но Каталина решила провести экскурсию по закрытой галереи. Она взяла у кого-то из своих знакомых, заскочивших в судьбоносный ресторан, ключи, и мы вскоре оказались в забытой всеми точке города.

Галерея только носила название «квартира», на самом деле была обычным выставочным залом, в котором на тот момент ещё оставались картины. Не все художники забрали свои работы, а часть из оставшихся – результат интеллектуальной деятельности неизвестных авторов, следовательно, им никогда не обрести статус найденышей.

Каталина рассказала, как раньше здесь было весело. Художники, фотографы и просто любители искусства приходили в галерею в любое время года, в любое время дня и ночи. Это был ежедневный фестиваль на Лазурном берегу. Владел ею местный филантроп, упивавшийся мыслью о поддержке искусства. Галерея была местом прокрастинации потерявших вдохновение. Долго бесконечным праздникам души и тела просуществовать не удалось, хозяин впал в депрессию, вызванную, по мнению Каталины, переутомленностью. Но упомянув также, что наркотики и алкоголь были неотъемлемой провизией злачного местечка, думаю, причина депрессии кроется в наркотической зависимости, хотя сейчас это не имеет никакого значения. Благие намерения ранее любимого всеми виновника вечного торжества, лечившегося теперь в реабилитационном центре, были вскоре многими забыты. Толстый слой пыли покрыл всё помещение, картины с рамками и без, в рассохшихся деревянных багетах были разбросаны повсюду. Хаотично стояли стулья и небольшие столики, которые, по всей видимости, раньше соединялись и становились бесконечным фуршетным столом. От празднеств и времён жизни тут оставались гвозди на стенах и красные ленты, извивающиеся на полу змеей. Сейчас всё это лишь печально напоминало о чьем-то былом чествовании. Можно было потянуть за оторванную деревяшку и достать подлинник какого-нибудь художника, который, возможно, ранее продавался бы долларов за четыреста-пятьсот, а может и того больше.

На потолке через одну горели тусклые лампочки, воздух был спёртым, пахло старой типографской краской и залежавшимися ватманами. Высокие окна в пол с забранными наверх жалюзи делали комнату просторной и холодной. Так как уже давно стемнело, сложно было скрыться от собственного отражения в окнах, оно настойчиво мелькало на фоне ненужного хлама. Пока Каталина безжалостно рушила одиночество и спокойствие запылившихся вещей, я села на один из пластмассовых стульев спиной прямо к окну, поскольку избегала собственной тени также, как и своего отражения в зеркале.

Я постаралась сделать так, что скованность отпустила, но такое бывает редко. Обычно, чтобы чувствовать себя с кем бы то ни было раскрепощённо, мне приходится долго ждать. Люди, открытые, незажатые, свободные с первых встреч, всегда вызывали не то, чтобы зависть, но очевидное желание подражать. Я пыталась, но подражание удавалось с трудом – это походило на лицедейство, и вскоре я переставала напыщенно строить из себя доброохотную львицу, возвращаясь к свойственной скованности. Очередная попытка стать расслабленной совершалась на этом пластмассовом стуле. Внутри велась бессмысленно-непримиримая борьба. Я хотела показаться раскрепощённой, свободной, но выработанные с годами привычки оставаться собранной и достаточно закрытой, вросшие в меня, как мощные корни дерева в землю, не давали желаниям одержать победу.

Результаты вечных непрекращающихся битв, к которым, я кажется, уже привыкла, становились очевидны в те моменты, когда я принимала какие-либо важные решения. Я всегда колебалась – это шёл процесс борьбы, потом я ослабевала – это истекающим кровью на пол падало желание, потом, делала над собой усилие, переступала через желание, хотя в тот момент оно ещё подавало признаки жизни, но уже еле двигалось, и, наконец, я шла дальше, а за мной следовал эскорт одержавших победу привычек.

Вдруг шум от поисков перестал, Каталина вытерла тыльной стороной ладони лоб от пота и бросила: – Вроде нашлось что-то. – она одним движением развернула серый длинный рулон, лицо отразило нечто похожее на улыбку. Она закутала себя холстом, плотно прижав к телу руки. Я в очередной раз проигравшая привычному встала со стула в надежде, что так будет комфортнее, но Каталина выдала: – Нет, вернись, где сидела. – я села.

– Ты знаешь, что такое «непроизвольная память»? – я не имела об этом ни малейшего понятия. Отрицательно покачала головой. Быть уверенной в себе мне помогал многократный повтор одних и тех же действий, а также перепроверка по нескольку раз информации. В те моменты, когда я чего-то не знала, я старалась сохранять молчание. Не потому что боялась опозориться или показаться глупой, а потому словно по взмаху волшебной палочки сразу превращалась в мямлю и конфузливую барышню.

Тем временем Каталина ходила туда-сюда по комнате, всё также закутанная в холст. Складывалось впечатление, что она обмоталась грязным банным полотенцем. Но даже в таком виде оставалась в тысячу раз увереннее меня.

– А про травмы? – она стала ехидно улыбаться, словно почувствовала, что ей удаётся совсем сбить меня с толку.

– С человеком случаются иногда травмы? – я боязливо выдавила под натиском взгляда затейливой собеседницы.

– Именно! Но не иногда. Травмы – всё случившееся. Они откладываются в бессознательном. Ты и не обращаешь внимание, как прошлое руководит твоим настоящим, а, значит, и будущем, – Каталина вжалась в холст и в запой продолжала рассказывать: – Ничего на самом деле не забывается. Если думаешь, что забывается, то бессознательное в этот момент лишь гомерически подсмеивается, поскольку живёт в виде непроизвольной памяти, и ни за что от тебя никуда не денется. Не выгонишь! – в этот момент она села на стул напротив, облокотилась на его спинку, приспустила холст ниже груди и раскрепощённо продолжила: – Когда я веду кистью – это бессознательное. Я проецирую прожитое в виде форм, образов, в цвете, не концентрируюсь на сюжете. Бессознательное доносится только спустя определённые периоды времени. Только спустя время возможно познакомиться по-настоящему с тем, что когда-либо чувствовал. – она опустила руки и бросила холст на пол.

На картине были изображены люди, машины, дома. Ни у одной из фигур не было контуров – всё плыло. Люди шли по широкой дороге, там же ехали машины – все как будто бы пересекали город насквозь, пешеходные дорожки, тротуары оставались пустыми. Всё на картине сосуществовало друг с другом вне правил. Как такого сюжета действительно не было. Это был набор символов. Фиолетова-красная цветовая гамма передавала неестественную пасмурность погоды.

Я пристально смотрела в пол до тех пор, пока Каталина не наступив ногой прямо на холст, с силой отшвырнула его в сторону. Я опешила, подняла глаза, а на пол тем временем упал другой холст: – Это тоже память. – работа была ещё более мрачной. Темный фон. Беспросветно черный. На нём цветы. Это были полевые цветы: насыщенные, естественные, не знающие пафоса прилавков цветочных магазинов. Они произрастали из неоткуда. Находились посередине словно взрыв. Вопреки оттенкам, от картины веяло свежестью и живостью.

– Я назвала её «девственность». Если научить себя ждать, то можно познакомиться не просто с привычными и понятными эмоциями, а с чем-то бОльшим. Можно почувствовать, как врасплох застаёт что-то непонятное, неконкретное и непривычное, оно заставляет чувствовать дискомфорт, словно ты сильно похудевший надел старую рубашку, в которой придётся идти на свидание. Это не любовь и не ненависть – это что-то пограничное. Это нельзя ни упорядочить ни хроногрофировать, потому что оно неподатливо. Среди людей это никак не называется, поэтому они не придают этому значения. Я часто задумываюсь о том, чему ещё не придумали название. Или может быть о том, что таких названий иметь никогда и не будет. Человечество живёт столько веков, а всё ещё пользуется ограниченным набором категорий для описания собственных чувств… Спектр ощущений, кажется, намного больше этого набора. И если бы мы были с ним лучше знакомы, отношения стали бы от этого только понятнее… – она также небрежно откинула вторую работу в сторону к первому полотну и расслабившись забросила назад голову.

Я прервала тишину: – Мне нравится. Обе.

Каталина встала, подошла к груде наваленного мусора, и раскидав его в стороны, достала целую бутылку бурбона: – А я думала, что здесь ничего полезного уже не найти! – сделав пару глотков, она поставила бутылку мне под ноги, глазами сделала приглашение выпить и продолжила:

– В основе первой картины травма восьмилетней давности. Всё произошло в то время, когда я уехала из Парижа. В Париже училась на художника, но не закончила. Люди, которые меня там окружали при воспроизведении спустя время вышли вот такими, какие они изображены – размытыми. Я действительно не могла понять их. Не могла определиться: плохие ли они, добрые, нужны мне или нет. Всё было так, будто на незастывшую на бумаге краску капнули водой. Впрочем, так и случилось. Разорение отца было не просто каплей – ведром воды, вылитым на мою голову, а, следовательно, на творчество. Ты когда-нибудь переезжала? – Каталина вдруг вырвала находившуюся к тому времени в моих руках бутылку.

– Глобально дважды.

– Куда?

– Из России во Францию, потом снова Россия, потом – Англия.

– А я уезжала из Парижа в другие города: Тулон, Ницца, снова Тулон, Марсель.

– Как разорение отца повлияло на твои работы?

– Если коротко, я не стала заниматься ничем, что могло бы принести деньги. Сначала они были в излишестве, а потом как-то хватало на всё, и всё. Я не захотела оставаться учиться в Париже и смотреть, как после каждого судебного заседания члены семьи рвут на себе волосы. Как они смотрят в ожидании чуда на заблокированные счета. Бросила всё и уехала. – она так замахала руками, будто возрастная испанка рассказывает соседке за бокалом сангрии, как её дочь выбрала себе в женихи парня с дурной репутацией. В том же духе она продолжила: – Ах, да, ещё какое- то время решила покататься по Лос-Анжелесу. Попала в жуткую компашку. Они выдавали себя за творческую элиту, хотя на самом деле только прикрывали этим слабости. Все глупости легко оправдывались творческим началом. Можно было не винить себя за то, что позволил лишнего или чего-то не сделал. Но я проснулась однажды и начала себя жалеть, что очередной день встречаю только ближе к полудню, и тот на жёстком диване в заблёванном холе. Жалела, что нахожусь в городе, где не знаю, как называется кофейня за углом, покуда просто не знаю, на какой улице нахожусь. По обыкновению, чтобы не доводить себя до состояния исповеди, надо было продолжать искать очередную тусовку. Но я поняла, что карусель пора останавливать. Один день должен стать самым тяжёлым в жизни, чтобы сотни других стали легче. Так родилась вторая картина. Вот эта – с цветами. – Каталина тем временем давно курила и безжалостно стряхивала пепел на полотно. Он словно снег рассыпался по зелёным стеблям цветов. Она, кажется, ждала, чтобы он вдруг вспыхнул и загорелся, или хотела его просто прожечь в каком-нибудь месте, но ничего не получилось. – И вот я собрала вещи, и словно не знавшая греховных утех, вернулась во Францию. Вернулась за девственностью – она так хохотала, что и меня заразила смехом. А потом пришла моя очередь отвечать: – Отчего вернулась ты?

– Разница между нашими историями в целом-то лишь только в том, что я знала всего две кофейни в городе и, кажется, три улицы: где жила, где работала и где периодически ходила в магазин. Там тоже были люди, выдающие себя за элиту. И этим они многое себе оправдывали, например, безжалостную дотошливость или… – вдруг наш единственный источник света – пара небольших лампочек на потолке, начали попеременно мигать, и вскоре совсем погасли. Я тут же схватила сумку и включила на телефоне фонарик, Каталина снова засмеялась: – Кажется, всё окончательно накрылось. Тут никто ни за что не платит. Мы взяли всё, что могли…

Это показалось мне знаком – хватит сумасшедшего вечера, пора возвращаться на виллу. Воспользовавшись случаем, я предложила:

– Уже поздно. Я только сегодня прилетела. Надо бы возвращаться. Ты можешь переночевать у меня. – последнее пришло мне в голову, когда я увидела, что моя собеседница хорошо поднабралась и с трудом поднимается с корточек.

Глава II. Вторник ноября 2056

Недалеко от Лондона, в пригороде, располагается элитный пансионат для престарелых. Он считается одним из лучших во всей Англии. Простирается среди просторных загородных полей, территория составляет больше 10 гектар. Внешне, а также с учётом внутренних убранств, больше напоминает созданный первоклассными архитекторами и дизайнерами фешенебельный отель, чем дом престарелых в привычном понимании.

Главный корпус представляет собой огромное трёхэтажное здание, похожее на Лондонскую национальную галерею, только без купола на верхушке. На каждом этаже располагается несколько двух- или трёхкомнатных квартир, в каждой из которых проживает только один постоялец.

Пансионат может похвастаться роскошным садом, тянущимся по всей территории. Сад разбит в соответствии со всеми правилами английского ландшафтного дизайна: пруд, заселённый кувшинками, аккуратно постриженные лужайки, беседки для five-o’clock tea со скамейками из кованых ажурных элементов, многочисленные мощённые дорожки для прогулок, обрамлённые цветниками, в которых растения искусно подобраны друг к другу по цветовой гамме, при этом с безусловно доминирующим зелёным оттенком.

Романтика и гармония сада была закована во множество квадратов. Прочерченные словно по линейке дорожки создавали прямоугольники, в каждом из которых располагались небольшие белые отштукатуренные домики, отделанные тёмным деревом, обязательно с дымовой трубой-обманкой, выдавленной на главном фасаде. Архитекторы хотели приблизить внешний вид небольших домиков к тем, что строились во времена эпохи династии Тюдоров, создавая тем самым атмосферу средневековой английской деревни. Домики не были ни больше ни просторнее квартир в главном здании, скорее, в них было даже немного теснее. Но некоторые постояльцы принципиально не хотели расставаться с мыслью о том, что они больше не живут в собственном доме, окруженном милыми сердцу деталями, поэтому выбирали жизнь в небольшом прямоугольнике, а вход в дом окружали собственным палисадником, где с удовольствием возились по мере сил.

Все растения в саду пансионата были подобраны с учётом климатических особенностей страны. Умелые садовники и талантливые цветоводы делали всё, чтобы территория почти круглогодично сохраняла облик цветущего сада. Весной активно начинали цвести сначала тюльпаны и гиацинты, затем распускались ирисы и молочая, а ближе к лету всё завершалось пробуждением декоративных злаков. При этом треть всех растений в саду составляли лиственные и хвойные породы густых деревьев, поэтому почти всегда создавался эффект заполненности пространства зеленью. В жаркую погоду под листьями могучих деревьев можно было спрятаться от солнца и не промокнуть до нитки, если лондонский дождь вдруг застал во время моциона или за сплетнями на лавочке. До поздней осени работники только и делали, что бесконечно прищипывали, постригали и прыскали заигравший с весны ансамбль цветов и зелени.

Постояльцы а пансионате были люди весьма обеспеченные. Месяц проживания стоил больше тысячи фунтов стерлингов. Причины поступления были такие же разные, как и причины, по которым дети обычно оказываются в детских домах: от кого-то отказывались, кто-то вынужден ввиду неотвратимых жизненных обстоятельств стареть в полном одиночестве, и так можно перечислять бесчленное множество самых разнообразных вариантов развития сценариев, которые носят универсальное название – «человеческая судьба».

За здоровьем проживающих следили регулярно, оказывалась высококачественная медицинская помощь. Профилактические процедуры обязательно были включены в ежедневное расписание, ежемесячно проводились всякого рода диспансеризации. Но главное, в пансионате была основана целая кафедра, специализирующая на выявлении возрастных деменций. Возглавил её доктор медицинских наук, один из лучших психотерапевтов Великобритании еврейского происхождения – профессор Савва Вильнер. Пятнадцать лет назад он защитил докторскую по теме «методики улучшения памяти в пожилом возрасте», а на протяжении последних десяти лет следил за снижением когнитивных функций стариков вместе с другими врачами разнообразных профилей. Можно сказать, что пансионат, а точнее, его жильцы, стали основой кафедры, исследующей нейродегенеративные заболевания.

Проживали тут как совсем здоровые люди, так и те, кто страдал тяжелой стадией деменции – большинство из них неспособны были выполнять повседневные действия. Некоторые болели рядом других заболеваний, и деменция рассматривалась лишь как сопутствующая. Это болезни Паркинсона или прогрессирующий надъеденный паралич, известный иначе как болезнь Бейля, страдающие ей могли вместо сока налить в стакан керосин или вместо соли положить в суп сахар. Для нуждающихся в помощи персонал пансионата представлял собой универсальных круглосуточных официантов.

Важным для кафедры считалось первичное выявление признаков возрастных деменций и возможность их последующего предупреждения. Это направление работы Савва любил особенно. Каждый год к профессору Вильнеру поступали на практику молодые интерны, которые как раз занимались и этим. Выявить признаки деменции им предстояло методом, который разработал и на протяжении нескольких лет кропотливо внедрял в практику мистер Вильнер.

С виду метод казался очень простым, для проживающих оставался и вовсе незаметным. Интерны, то есть молодые практикующие врачи, каждого из которых Савва отбирал для кафедры лично, должны были вести постоянный диалог с проживающими. Прогулки на свежем воздухе, непринуждённые разговоры за завтраком, обедом, ужином позволяли лучше тестов в душных больничных палатах и прочих анализов выявить такие факторы как: время удерживания новой информации, языковые проблемы в виде подбора слов, колебания настроения – то есть всё то, что является признаком ранней стадии деменции или проводит к выводу, что человек потенциально склонен к таким заболеваниям.

Интернов было немного, пять человек. Этого было достаточно, чтобы выполнять поставленную задачу. Сам пансионат также был рассчитан на небольшое количество постояльцев – вместимость составляла человек тридцать. Чётко молодых практикантов ни к кому не прикрепляли. Можно было вести диалог со всеми, с кем пожелает душа, но в обязательном порядке с теми, кто обратился к практиканту сам.

Интерны вели диалог и записывали истории пациентов после разговоров с ними. Профессор Вильнер называл то, что доктора обычно называют «историей болезни» – просто историей. Также в пансионате никого из пребывающих мистер Вильнер специально не называл пациентами, насколько бы больны они не были. Такой термин был исключен из врачебной лексики на кафедре. Все жители были просто друзья —профессор был убежден, что, исключая из употребления слова, связанные с болезнью, возможно обеспечивать профилактику здорового состояния организма. Если же начать именовать постояльцев пациентами или, чего хуже, больными, то вскоре они такими и станут. По его мнению, если постоялец проходит лечение, а его называют «больным», то таким образом лишают шанса пойти на поправку. Эта идея брала начало из теории разбитых окон, которая обращает внимание на необходимость сокращения совершения мелких проступков, являющихся нарушением закона. Поскольку именно незначительные, оставшиеся при этом безнаказанными проступки, провоцируют людей на более тяжкие преступные деяния. Иначе, если разбитое окно оставить в доме не застеклённым, то проходящие мимо будут думать, что это уже не жилой дом, а рухлядь, в котором никто не за что не отвечает, а значит, делать там можно всё, что угодно, и уже тем более разбить ещё одно окно.

Мистер Вильнер считал, что, называв человека однажды «пациентом» или «больным» – люди, включая, главным образом, врачей разбивают окно, совершают маленький проступок, лишают человека возможности избавиться от недуга. А потом они совершают преступление, в тот момент, когда «больной» или «пациент» начинает жить в соответствии с предъявленными к нему ожиданиями. Он вообще считал слова одним из самых коварных видов оружия. В своих многочисленных монографиях он предлагал застеклять окна следующим образом: «Хочешь быть здоровым – забудь, что существуют болезни».

Среди постояльцев на втором этаже главного корпуса в просторной двухкомнатной квартире проживала восьмидесятичетырёхлетняя Кейт Кедвордт. Причина её пребывания в пансионате была самой распространённой среди прочих: для того, чтобы жить, ей нужна была забота. Забота требует от близких времени и денег. Последних было предостаточно, а вот со временем у единственного сына мисс Кедвордрт были проблемы. Поэтому теперь уже четвёртый год она живёт в пансионате размеренной жизнью, каждый день исправно читает по пять-десять страниц выписанных журналов об искусстве. Хотя весь мир в 2056 году и перешёл уже на электронные версии и печатной продукции почти не осталась, мисс Кедвордт пренебрегает миром информационных технологий и предпочитает бумажные журналы или вовсе газеты, она почти даже отказалась от использования мобильного телефона, опять же отдав предпочтение исключительно живому общению. Периодически её приезжают проведать художники, с которыми за время работы завязались дружеские отношения, они рассказывают о новых выставках и привозят показать свои работы, поскольку смотреть их по фотографиям она тоже не любит. Мисс Кедвордт обожает рассказывать истории о том, с какими талантами сводила её судьба и безумно гордится, что с некоторыми из них ей удалось сохранить на редкость тёплые отношения.

Буквально вчера у неё появился новый друг, Грег – один из пяти интернов. Знакомство было ненамеренным. У Грега был первый день практики, он прогуливался по территории, чтобы освоиться, разглядывал тех, с кем предстоит находиться ещё очень долго, поскольку практика длилась минимум год. Вдруг Грег заметил, что у выхода из ресторана застряла инвалидная коляска, зацепилась колесом за порог прямо в проходе, вставшая с неё старушка громко бранилась, будучи не в силах сдвинуть кресло на колёсах с места. Грег тут же подошёл и ловко помог справиться с проблемой. Так он познакомился с Кейт Кедвордт, которая оказалась очень общительной, сразу засыпала Грега жалобами. Жаловалась на то, что ей дали почти что автомобиль, она в общем-то неплохо ходит сама, но ведь сад такой огромный, что добраться пешком из одного места в другое занимает кучу времени. О ней, конечно, позаботились, но толком не объяснили правил использования чудо-техники. Жаловалась, как несколько раз уже чуть ли не свалилась с коляски. Нажав однажды какую-то кнопку, она носилась по всей комнате от стены к стене на скорости 10 километров в час, и едва не убилась, пока не нашла другую кнопку, чтобы остановить этот аттракцион. Разговор мисс Кедвордт и Грега в первый день знакомства продолжался до глубокой ночи. Грег внимательно слушал до тех пора, пока старушка не начала путать слова в предложениях, настолько утомилась рассказами.

В последние дни осени мисс Кедвордт после обеда пристрастилась к прогулкам к пруду. Она стаскивала ломти хлеба, а порой целые багеты из ресторана и отправлялась наблюдать за белоснежными лебедями. Там она старалась оставаться как можно дольше, иногда задерживаясь настолько, что, либо опаздывала на полдник, либо не приходила на него вовсе. Наступивший ноябрь с каждым опавшим листком пожелтевших деревьев, дрейфуя под ноги, намекал на скорую наготу природы, оттого ей казалось, что каждый относительно тёплый день осени – последний тёплый день в году. Следовательно, стоит использовать любую возможность выбраться из стен помещений, пока в них не заставляла оставаться зимняя угрюмость.

Зиму мисс Кедвордт не переносила. Она всегда плохо себя чувствовала в этот период, практически не выходила из комнаты и говорила, что теперь зима – это наказание, которое придумала людям природа. Грегу она уже успела поведать, что последнюю настоящую зиму видела больше пятидесяти лет назад, как раз, когда уезжала из Москвы в Лондон, примерно году в 2006. Лицо тогда ещё цеплял мороз, щипал кожу и будто снимал ороговевшие клетки. Под ногами скрипел плотный снег, прилипал к ботинкам, делал подошву сплошь белой. С неба падали не какие-то там редкие крупицы цвета свинца, а непрерывно парили воздушные хлопья самых разных узоров. Они танцевали до тех пора, пока летели откуда-то из бесконечности, мерцали, светились, переливались, искрились и ложились на землю так, как ложится на белую постель, вот-вот принесенную с мороза уставший ребёнок.

Теперь температура на Земле всегда была слишком высокой, зим в мире, кажется, больше не было, середина XXI века оставила землю без снега. Единственное, что оставалось неизменным в период зимних месяцев – голые скорёженные сучья деревьев, которые пугали всех свои видом и ждали первых цветений не меньше, чем сами люди. Хотя это и не предвещало ничего хорошо, но все радовались тому, что теперь цвести теперь всё начинало гораздо раньше, то есть уже в марте деревья стояли почти зелёные.

На следующий день после первой встречи с мисс Кедвордт, Грег увиделся с постоялицей у её любимого пруда. Сразу подошел поздороваться и начал интересоваться здоровьем. Но мисс Кедвордт такие вопросы не любила, ответила дерзостью:

– В моем возрасте спрашивать о здоровье, всё равно что голодному давать нюхать копченые свиные рёбрышки.

– Простите, мисс Кедвордт, я не хотел. Тогда, может быть, расскажите, что дальше было с Каталиной?

Глава III. Что было с Каталиной?

Прощанья вовсе не было. Было – исчезновение.

М. Цветаева

В восемь лет меня сбила машина. Помню, как мячик, асфальт и небо сошлись в калейдоскоп, потом резкий хлопок, холод земли и тишина. Недалеко от дома, где я провела всё своё детство, располагалась детская площадка. По соображениям, вероятно, некомпетентных архитекторов или бестолковых дорожников, довольно оживленное шоссе оказалось буквально одним целым с детской игровой площадкой. Родители оберегали детей от возможных происшествий всеми силами – прежде всего, не спускали с них глаз, но чаще детей, на дорогу вылетали мячики, бадминтонные воланчики и прочие игрушки. Однажды мяч нашей дворовой команды оказался выброшенным чьим-то щедрым пинком к шоссе.

Я заигралась, ринулась ему вдогонку, пока бежала, он уже успел перелететь шоссе, и я ринулась через дорогу, совсем не заметив в сепии пасмурного дня, как мчался серебристый минивэн. Как потом выяснилось, водитель увидел меня достаточно рано, сразу вжал педаль тормоза в пол, но тормозной путь из-за скользкой дороги оказался слишком длинным, чтобы предупредить аварию. Водитель вывернул руль, выскочил на встречную полосу, в общем, делал всё, чтобы только не налететь на меня, но всё равно задел. Я отлетела примерно метра на четыре и упала навзничь на обочину без сознания.

Всё, что происходило дальше, пролетело сквозь. Предполагаю, что случившееся скорректировало планы моего окружения на ближайшие сутки, именно столько я пролежала в коме. От самого долгого в моей жизни сна нет никаких ощущений и воспоминаний – это просто вывалившийся из жизни промежуток времени между звуком свистящих тормозных холодок до глаз матери и отца в больничной палате.

О коме я рассказала лишь однажды – Сэму. Помню, спустилась ночь, и как обычно происходит, склонила к откровениям. Мне захотелось воззвать к жалости или, скорее даже, почувствовать его соучастие в своём прошлом. Бывает, когда сильно любишь, хочешь, чтобы не только настоящее и будущее, но и прошлое стало общим. Оттого рассказываешь взахлёб истории, как можно более правдоподобно, чтобы другой видел это будто перед носом, а если чего-то не получается пересказать, просто сожалеешь от безысходности, что не встретились раньше. Моя первая попытка оказалась единственный, за исключением, конечно, вот этой – второй. Тогда я почувствовала то, что чувствуют люди, которые берут себе в партнёры людей не своей масти. Получается диалог повара и инженера, дальтоника и колориста. У каждого своё и за ним теряется общее, что для диалога необходимо.

В ту ночь я снова попала аварию. Мне было восемь. Я побежала за мячиком, он перекатился на другую сторону дороги, и я побежала за ним, не увидела серебряный минивэн, он коснулся меня, и я упала навзничь на обочину. Дальше я как будто бы отстранилась от собственного тела и стала наблюдать: вот машина протащилась на тормозах ещё метров пятнадцать после того, как задела ребёнка. Скорёженное лицо водителя напугало меня больше, чем картинка, как собственное тело подпрыгнуло над капотом. Водитель остановился на обочине, в сторону которой вывернул руль, вышел и опешивши стал носиться туда-сюда, к ребёнку, то есть ко мне, сбежались люди, сосед Сашка, с которым мы играли в одной дворовой команде, стоял разинув рот на противоположенной стороне дороге и закрывал лицо руками. Тогда же, во сне, я увидела, как он ударил мяч, за которым я неосознанно рванула. Через некоторое время безумие среди людей остановила подлетевшая с мигалками машина скорой помощи, тело положили на каталку, засунули в машину и увезли.

Что происходило в машине скорой, я не увидела. Зато перед глазами появился отец. Он нёсся сквозь пробки к первой городской больнице, куда, впрочем, я отчего-то понимала, также направляется машина скорой. Отец старается глубже дышать, но у него не получается, видно, что дыхание перехватывает и он начинает непроизвольно кашлять. Оттого он открывает окна и развязывает сдавливающий шею галстук.

Дальше я перестаю видеть то, что происходит с отцом и переношусь в зал какого-то аэропорта. Туда-сюда в панике от стойки к стойки бегает женщина и просит достать «чёртов билет». Я не знаю, кто это, но судя по тому, что я понимаю временную параллельность происходящих событий, начинаю гадать. Смотря на историю своей жизни как на панорамную картинку, я использую удивительную функцию, наверное, она могла бы пригодиться, если бы существовала в реальности, я приближаю силуэт женщины, но всё равно не могу понять, кто это. Раньше я её нигде не встречала. Вдруг волшебная функция перестаёт действовать, всё структурируется, и я будто обычный зритель в кинозале только вместо того, чтобы смотреть на экран, наблюдаю за всём вживую откуда-то сверху.

–Мне срочно нужен билет! Я застряла чёрт знает где, вы не видите в каком я положении? – я продолжаю смотреть на женщину. Она беременна. Большой круглый живот огурцом торчит из-под разлетающейся красной кофты.

Женщину встречают сочувствующим взглядом сотрудники аэропорта, разводят руками и просят отправиться в зал ожидания, поскольку все места на рейс до Барселоны заняты. Она кричит что-то типо: «Вы потом нигде работу найти не сможете!» и «Я вообще не понимаю, почему нельзя предусмотреть резерв на случай неотложности!», но отказ окончателен. Женщина отправляется в зал ожидания бизнес-класса, я наблюдаю общую фоновую картинку зала ожидания аэропорта: люди шастают туда-сюда с чемоданами, скрученные фигуры дремлют на жёстких стульях, повесив на грудь голову, люди путаются в стойках регистрации. Так происходит очень долго, мне становится скучно. Вдруг всё снова фокусируется на деталях. Я слышу шаги сотрудницы авиакомпании. Она забегает в зал ожидания и подходит к беременной даме:

– Мисс Эрран, только что в срочном порядке вернули билет одного пассажира! Вы можете лететь.

Эта незнакомая мне мисс Эрран не стала одаривать весталку снисходительным взглядом, а тут же поднялась с кресла и походкой триумфатора, неспешно двинулась в сторону стойки регистрации, поддерживая левый бок рукой, видимо, живот носить было тяжело.

Она демонстративно швырнула паспорт, принципиально отвела взгляд в сторону от сотрудника, регистрирующего её на рейс, и стала ждать посадочного. Ей распечатали талон и направили в нужную зону: – Мисс Эрран, место 23 Б. Стойка вылета 21.

– Черт, в эконом классе и ещё почти в хвосте! Я потом напишу о вашей компании… —она возмущалась.

Дальше, словно на телевизоре, переключили канал: перед глазами предстал отец, он шёл по коридору поликлиники, белый халат развивался от быстрого шага, он приближался к двери с табличкой «Палата 2» и как только схватил за ручку, чтобы открыть, кто-то снова щёлкнул кнопку пульта. Теперь в самолет заходили люди – в узком проходе Боинга толкалась и мисс Эрран. Всем своим видом, пока стояла в очереди, она показывала, как ненавидит запихивающих на верхние полки ручную кладь пассажиров. Как ей невыносимо смотреть на зевак, перепутавших цифры в посадочном, что теперь судорожно тормошат других пассажиров, чтобы поменяться. Было видно, что мисс Эрран выше этой суеты, что она отрешена от житейской суматохи и презирает суету, хлопочущих по мелочам людей, которые лишают себя грациозности жестов. Стоически перетерпев очередь и добравшись до хвоста самолёта, она вольготно разместилась на месте 23Б.

К тому времени у иллюминатора, то есть на места 26А, уже сидел пассажир – её сосед на ближайшие пару часов. Это был мужчина средних лет. Он быстрым взглядом окинул подсевшую к нему мисс Эрран и понял по выражению, что она чем-то недовольна. То ли, потому что на самом деле джентльмен, то ли, потому что выпячивающий живот намекал на необходимость снисходительного отношения, он вежливо предложил:

– Может, хотите к окну?

Мисс Эрран, очевидно, не поняла по-русски, сконфузившись, нахмурив брови, она пронзила незнакомца высокомерным взглядом, и отрицательно покачала головой. Мужчина понял, что его не поняли и начал активно жестикулировать, указывая на своё место рукой. Мисс Эрран чуть приподнялась, достала из заднего кармана посадочный талон и сунула в нос мужчине. Тот только ещё шире заулыбался и стал почти что кричать:

– Хир, хир, ю! – он привлёк внимание многих в салоне своими воплями, но искренне этого не замечая, продолжал развлекать публику тыкая пальцем поочерёдно то на своё сиденье то чуть ли ни в мисс Эрран.

Теперь она, наконец, поняла предложение соседа. Мягко и певучи на мелодичном французском мисс Эрран сказала уже подошедшей к тому времени стюардессе: – Je suis d'accord. – стюардесса перевела пассажиру, что его предложение принято, и те поменялись местами. Как только мисс Эрран пересела к иллюминатору, она уставилась в него до самого взлёта, так и не поблагодарив услужливого соседа за обеспеченный комфорт. А он немного даже опечалился от того, что она предпочла общаться с ним исключительно через посредников и лишила слов благодарности. Как только самолёт оторвался в небо, мисс Эрран надела маску для сна и окунулась в приятную дремоту.

Через некоторые время после того, как самолёт уже находился непродолжительное время в воздухе, по всему салону раздался протяжный, тугой сигнал, кнопка «пристегните ремни» засверкала на датчиках едко-оранжевым. Характерный звук разбудил мисс Эрран, она, не снимая маски, нащупала ремень и застегнула под животом. Однако звук не прекращался, тогда она нехотя стянула маску и сделала над собой усилие, чтобы открыть слипшиеся глаза. Капитан воздушного судна к тому времени предупреждал пассажиров о том, чтобы те неукоснительно следовали инструкциям, которые были озвучены перед взлётом, а также сказал, что будет необходимо совершить экстренную посадку.

Тут мисс Эрран посмотрела на своего соседа будто бы вышло недоразумение, в котором он виноват, но тому было теперь не до неё. Он зажмурился, вжался в кресло и сплел между собой средний и указательный пальцы, выставив вверх руки.

Тем временем я наблюдала, как люди вели себя в самолете и понемногу приходила в ужас: парень и девушка держались через проход за руки, молодая девушка в начале салона скрючилась буквой зю и почти что подлезла всем телом под впередистоящее кресло. Женщина лет тридцати где-то в середине салона целовала ребенка в голову и закрывала ему руками уши, большинство, кажется, молились.

Через некоторое время в салоне начало белеть – произошло задымление. Снова характерный сигнал «внимание», и над креслами выпали оранжевые маски. Люди стали жадно хватать их, словно, если они не сделают этого, то в ту же секунду погибнут. Я сама начала задыхаться от страха, но маски по правилам того сна мне не полагалось. Мисс Эрран надела маску одной из последних в салоне, она делала это медленно, и даже тогда не потеряла в движениях грации, хотя безусловно пребывала в состоянии рассеянности.

Дальше картинку сменили. Я смотрела, как водитель, что пару минут назад бегал по дороге, где произошло происшествие, сидел напротив полицейского в кабинете и, качаясь на стуле словно впал в состояние транса, пытался отвечать на вопросы. Его попросили нарисовать на бумаге что-то вроде движения автомобиля по дороге, но вместо линий у него получались штрихи. Кажется, он был почти невменяем. Полицейские переглядывались, на их лице виднелось лёгкое замешательство – возможно, они хотели бы и сами прекратить, но долг службы вынуждал продолжать нечто похожее на экзекуцию.

Вскоре я подумала: неплохо было бы посмотреть, что происходит в кабине лётчиков. В миг я оказалась среди пилотов. Они сосредоточенно нажимали кнопки панели управления, двигали рычажки и по нескольку раз что-то повторяли в микрофон. Их белые рубашки были насквозь мокрые от пота, оттого плотно прилипли к телу. Всё, что я поняла, это то, что они перешли на ручное управление. У правого пилота пот стекал в глаза в три ручья. Он взглядом хищника смотрел на навигатор и в этот момент произнёс, что с первого раза шасси выпустить не удалось. Потом крепко вцепился в какой-то из рычагов, так, что вены резко выступили наружу, и стал опускать его вниз. Мне показалась, что сейчас он закипит также, как закипает чайник, достигнув ста градусов по Цельсию. Чтобы избавить себя от зрелища, где от решительных действий зависят судьбы тех, кто во всём остался сейчас бессилен, я сильно моргнула и визуально вернулась в салон к пассажирам.

Там меня ещё раз охватил страх. Спустя двадцати минут непонятной болтанки даже самые стойкие начали терять самообладание. Молившиеся уже испытывали, кажется, религиозную экзальтацию, нервно трясущиеся дёргались словно в припадках эпилепсии, стоял какой-то гул, который складывался из монотонно повторяемых фраз на различных языках. Только несколько человек сидело спокойно, но это было показное спокойстве. Если всматриваться в закрытые веки таких пассажиров, то можно было увидеть, как в них пульсируют мышцы. Глазные нервы так часто и очевидно сокращались, что спокойствием такое состояние назвать было нельзя.

Я снова нашла глазами мисс Эрран. Она держалась за низ живота, глаза широко раскрыла и практически не моргала. Выражение лица отражало явный испуг. К ней подошла стюардесса, через головы еще двух пассажиров, она пыталась заставить дышать мисс Эрран спокойно через маску и не сбивать дыхание. Обещала, что самолет вот-вот сядет, а скорая уже будет ждать у трапа. Мисс Эрран будто не слышала, тело закостенело в одной позе, она ни на что не реагировала. Её сосед теперь вжимался в переднее кресло ногами и закрыв голову обеими руками, наперебой стюардессе бурчал что-то невнятное, поддерживая звуки неприятного и тревожного гула в салоне.

Вскоре стюардессе пришлось отвлечься от Мисс Эрран и отправиться в переднюю часть салона успокаивать пожилую даму. Совсем обезумев, она в нарушение предписанных требований вскочила с места и начала открывать верхние багажные полки с визгами: «Сейчас и документы к чертям сгорят». Её поведение натолкнуло других пассажиров на мысль о том, что было бы неплохо достать хотя бы самое необходимое и держать в руках, но здравый разум брал пока над большинством вверх.

Через некоторые время самолёт коснулся земли и стал жадно проглатывать огни посадочной полосы несясь по асфальту. От бешеной скорости пассажиров стаскивало к впереди стоявшим креслам. Но именно в тот момент на лице многих я заметила облегчение. Незнакомые друг с другом попутчики, как только самолёт стал замедлять на земле скорость, окинули друг друга обнадеживающим взглядом. Люди разжимали пальцы. Осознание, что они спаслись будто, проливало на их лица свет. Лишь немногие остались держать напряжение. Посадка самолёта в аварийной ситуации никогда ещё не гарантировала спасение жизни. Ужас ещё не закончился, в коне концов, так нельзя было утверждать, поскольку не было известно, что за чертовщина вообще приключилась.

Один из пассажиров, я услышала его фразу, потому что он сидел прямо позади мисс Эрран, сказал супруге, которая крепко держала его за руку: – Если сейчас топливо не грохнет, может, еще поживем. – и они снова вжались в кресло, закрыв глаза.

Даже мне, присутствовавшей где-то сверху, начало представляться, как тела вот-вот станут корчиться в языках пламени. К счастью всех присутствующих, топливо не грохнуло. Немедленно после остановки авиалайнера, пассажиров начали выпускать из основного выхода, а также открыли запасные двери. Мисс Эрран вынесли на руках двое стюардов. Кажется, теперь она мучалась в схватках. Вскоре я потеряла её в толпе, и в целом стало плохо видеть происходящее, словно резко упало зрение. А потом картинку сменили, и я увидела сидящих в палате мать и отца. Я видела их как будто бы их портреты на фоне белой стены. Что-то подсказывало, что они сидят напротив больничной койки в палате. Я попробовала изменить ракурс – ничего не получилось.

– Если бы ты улетел, я бы уже с ума сошла тут одна. – мать пересохшим горлом хрипела отцу.

– Мне позвонили по дороге в аэропорт. Я сразу вернулся…

Тут в голове сошлось, что отец должен был оказаться на месте мисс Эрран, рейс Москва – Барселона, место 23Б. Тем временем внутри всё начало пульсировать, по венам пустили тёплую жидкость, я ощутила прилив и, кажется, даже услышала звук похожий на тот, который раздаётся в российских квартирах поздней осенью, когда включают отопление – вода по трубам бродит, бурлит, булькает. Так происходило с моим телом. Потом огромный поток чего-то яркого пронесся мимо и вызвал ощущение тошноты, словно меня долго кружили на карусели. Потом все успокоилось, но в горле осталось странное ощущение. Потом я услышала детский крик, ребёнок подавал первые признаки жизни. Где-то далеко от себя увидела, как руки врача в хирургических перчатках поднимают младенца в крови к верху. Крики мучавшейся в схватках матери наперекор крику младенца оглушали меня и заставляли жмуриться. Я слышала их чётче и чётче, они становились протяжение и громче с каждой секундой и, наконец, я услышала их так громко, будто и мать и младенец кричали мне поочерёдно в уши, оттого я открыла глаза и увидела в больничной палате сидевших на фоне белой стены напротив кровати мать и отца. Крик перестал, но в левое ухо теперь пищал какой-то аппарат…

Я проснулась от этого пищащего звука, но, к счастью, на этот раз всё оказалось лишь дурным сном. За окном было прохладное летнее утро, если прислушаться, можно было услышать, как на берегу плещутся волны. Порывы ветра заносили в комнату через едва открытое окно свежий морской воздух. Согласно одному из ритуалов, плохие сны смывают холодной водой, я решила выполнить его и окунуться в утреннее море, пока оно ещё не стало совсем тёплым.

Я вышла на пустынный пляж и стала смотреть, как восходящее солнце скользило лучами по водной глади. Оттенки синего смешивались, набегали друг на друга, поверхность моря сверкала словно только что ограненный бриллиант. Солнце излучало яркий свет, но не тот, что заставляет щуриться. Обычно такой удаётся застать только в определённые минуты южного раннего утреннего рассвета. Он создан для тех, кто не поленится встать раньше обычного. Потом солнце начинает посекундно разогреваться, как сковородка на газу, и безжалостно печёт кожу намедни обгоревших туристов.

На самом деле ничего никто не знает о море. Кто-то создал этот искусственный пруд, у которого сидим сейчас мы с вами, а природа создала целую водную стихию – таинственную, непостижимую, будто бы потустороннюю. Жизнь под водой для нас невозможна, и, по сути, она нам невидима, но богата и разнообразна не меньше жизни на суше. Чего только стоят морские бури, штормы, чередование приливов и отливов – не создано ещё правил, объясняющих однозначно всех этих явлений. И проживая столько лет на земле мы всё равно ещё ничего достоверно об этом не знаем. Так возможно ли отедельному человеку, проживая всего несколько десятков отведённых ему лет, что-либо знать о своём будущем? Ведь и оно тоже строится по правилам и законам, только не поддающимся изучению.

Мне вспомнилось, как восемь лет назад я бежала из Парижа, поглощённая жутким страхом. 2008 год, мир, охваченный экономическим кризисом, заставлял всех и каждого ходить по тонкой и скользкой грани действительности, злободневный гротеск, пугающая фантасмагория, вопиющий произвол царствовал в мире бизнеса. Никто не брезговал использовать самые коварные способы и инструменты, чтобы остаться наплаву. Это время было удобно для тех, кто, как я, любит вкус больших денег и искушается на предложения, обещавшие пополнение личных счетов. Обычно союз аморального заказчика и неприхотливого исполнителя с горящими глазами рождает нечто гадко-плодотворное. Именно таким было сотрудничество, вынудившим меня в конечном счёте покинуть столицу Франции.