Диссонанс - читать онлайн

Всё сошло с ума.

Всё.

Понадобилось время, чтобы я в это поверила. Но теперь-то с этим не поспоришь.

От воспоминаний о последних событиях начинает кружиться голова. Чёртова паника. Мне становится тяжело дышать, я чувствую, что задыхаюсь, – такое не всегда, но всё же случается, когда я паникую. Марк, которому не привыкать, в который раз меня успокаивает:

– Брось, ты вовсе не задыхаешься. Смотри, какая большая комната. Ты не задыхаешься. Воздух наполнен комнатой.

– Что?

– Комнат наполнен воздухой, – невозмутимо исправляется Марк.

И я понимаю, что надо бежать.

* * *

А началось всё с простого обеда.

Раз в неделю мы – я, Марк, Ян и Кара – собираемся, готовим обед, разговариваем обо всём на свете и неизменно продлеваем себе жизнь самым приятным способом: мало какая наша встреча обходится без взрывов безудержного смеха. Дружим мы давно и уже почти не представляем себе жизни друг без друга.

Ян и Кара – брат и сестра. Ещё в детстве, когда Карина становилась слишком уж невыносимой, Ян в шутку говорил, что она – его Кара небесная. Так с тех пор и повелось – и последние лет пятнадцать Карину иначе как Карой никто не называет. Ей нравится. Меня же в нашем кругу зовут мисс Мельбурн. Всё из-за моей необузданной любви к Австралии, в которой я ещё ни разу не была, но по раю которой с детства натурально схожу с ума.

Кара занимается музыкой, отлично играет на клавишах и гитаре, сама пишет композиции. Ян – технарь, год назад обнаруживший, что таковым вовсе не является. Начал писать какие-то заметки, переросшие в роман. Сейчас пишет сборник рассказов и второй роман. Оба они – и Ян, и Кара – превосходные, талантливые люди, которым лично я пророчу великое творческое будущее.

Другое дело – мы с Марком. Марк прекрасен во всех отношениях, и против этого не найдётся ни одного аргумента. До встречи с ним я и не думала, что такие люди вообще существуют. Не знаю, чем я заслужила его появление в моей жизни. Нет, я не принижаю себя, но всё-таки правда не знаю – чем. В отличие от Яна с Карой мы с Марком далеки от творчества: если у нас и есть какие-то таланты, то не в этой области. На самом деле мы ещё не нашли свой жизненный путь, поэтому пробуем то одно, то другое. Два лоботряса, ничего толком не умеющие, но не сомневающиеся в том, что когда-нибудь изменят мир. Кара говорит, что мы романтики, а Ян – что мы бездельники. Думаю, они оба правы.

Кара, хотя и занимается музыкой, отдаёт себе отчёт в том, что пока это не приносит ей особых денег. Поэтому и работает пресловутым кассиром. Хотя это уже в прошлом – недавно она уволилась и устроилась в кинотеатр. Мне почему-то (видимо, от моей большой любви к кино) не раз хотелось сделать то же самое. Когда-то давно я работала в «Кроличьей норе», так называемых квестах в реальности, расположенных в лофте, бывшем фабричном помещении, ныне перестроенном и гордо именуемом «Лофт Проект Этажи». Если вас интересуют всевозможные магазинчики, лавочки, выставки и прочее – вам именно в «Этажи». Ну а если желаете разгадать все загадки, открыть все замки и выбраться из комнаты за час – то в «Нору». Мне нравилось там, правда, но под конец мой интровертизм, душимый этой весьма общительной и требующей дружелюбия работой, дал о себе знать, и пришлось уволиться. Были на то и другие причины, но это не интересно, правда. Гораздо интереснее, например, послушать о работе в сфере кино. Хотя по большому счёту это всё же сфера торговли и услуг, но ведь это не картошку продавать, правда? И не стройтовары. Кино – это всегда интересно. Даже если ты просто продаёшь билеты. Я так думаю.

Прожевав салат, я спрашиваю у Кары:

– Как поживает кинотеатр?

– Никак, – усмехается она. – Я там уже не работаю.

– Но ведь неделя…

– Я продержалась два дня. Почти. Этого хватило.

Мы с Марком – все внимание. Ян, конечно, эту историю уже слышал, посему улыбается и берёт в руки телефон.

– На самом деле я просто выбрала не тот кинотеатр, – продолжает Кара, и дальнейший её рассказ отбивает у меня всякую охоту вообще когда-либо посещать кинотеатр, о котором идёт речь.

И она права – выбрала не тот. Думаю, в том же «Мираже» ничего подобного не было бы. Выбрала левоватый, использующий рабочую силу приезжих, готовых вкалывать за копейки, не трудящийся официально оформлять работников бездушный кинотеатр.

– Смена там длилась с девяти утра и часов до двух-трёх ночи, смотря во сколько заканчивался последний сеанс. Могла и до четырёх. До открытия метро делай что хочешь, хоть сиди на полу и жди, никого это не волнует… А теперь считай: за смену в семнадцать-восемнадцать часов платили тысячу рублей! Тысячу. Рублей. И смена эта была адской. Мы меняли залы на протяжении дня, где-то было чуть лучше, но в целом – жесть. Во-первых, кондиционеры в холле не работали, особенно рядом с самым большим залом, и я ещё долго буду помнить, как у меня по ногам текут струйки пота, и так почти всю смену. Только когда я заглядывала в зал, можно было чуть перевести дух, и то на пару минут. Во-вторых, нас всё время заставляли стоять, даже когда в холле не было ни души. Ни единой душеньки. И за час могло не зайти ни одного человека, утром, например, или ближе к ночи, но нам всё равно не разрешали садиться. Бред какой-то. В-третьих, ни о какой столовой или ещё о чём-то в этом роде и речи не было. Я даже не помню, ела ли я вообще. В такую адскую жару о еде и мыслей не было, кажется. В-четвёртых, что очень бесило, в наши обязанности почему-то входила ещё и уборка залов – очень приятно собирать остатки попкорна, стаканы с колой и прочее, причём так называемые уборщицы, явно не нашей национальности, просто стояли со скучающим видом и с большими мешками и ждали, пока мы обегаем весь зал, всё соберём и кинем им в мешок. По-моему, это их работа, а не наша. Бесило жутко, правда.

– Интересно, если я опишу это в своей книге, с указанием названия кинотеатра, они меня засудят? – встревает Ян.

– Чего не знаю, того не знаю, – пожимает плечами Кара. – Знаю только, что проспав почти сутки после восемнадцати часов адовой смены, то есть фактически выкинув этот день из жизни, я поняла, что следует найти место получше. Потом я просто не вышла на работу, и мне даже никто не позвонил. Наверное, не удивились. Ещё бы.

– Да уж, – вздыхаю я. Такого я не ожидала.

– Оставила себе на память их фирменную футболку, в которой мы работали. Хотя на улицу я её, конечно, вряд ли надену, – усмехается Кара. Потом добавляет: – Ладно, проехали. Сменим-ка тему.

Мы чувствуем, что Кара способна ещё многое рассказать о своём печальном опыте, но она не любит заострять внимание на себе, поэтому и говорить больше не собирается. А вот Ян поговорить о себе и о своём творчестве очень даже не против.

Ян из тех людей, кто не только мастерски выражает свои мысли на бумаге, но и неплохо владеет этой способностью устно. Особенно если речь идёт о ставшей столь близкой ему теме. Каждый раз мы хоть немного, но обсуждаем её, и сегодня первый шар выкатывается от Марка:

– Ты вот всё пишешь и пишешь свои рассказы. Ну а почему так медленно?

Вопрос этот способен вызвать негодование, мол, «вы, не пишущие, ничего не понимаете, и не вам судить, быстро это или медленно, и вообще, это очень хрупкий творческий процесс». Но Ян так никогда не скажет, и мы это знаем.

Ян улыбается и ныряет в свою любимую тему.

– Пишу я медленно, – говорит он, – потому что редко. Всё время что-то отвлекает, а когда не отвлекает – нет настроения-вдохновения. Но зато когда оно в какой-то момент возьмёт да и нахлынет, то остановиться будет уже сложно. Всё так быстро ускользает, не держится в голове, что я записываю в блокнот каждую деталь, каждое слово, которое сможет помочь вспомнить, если я не могу писать прямо сейчас. А если могу – то пишу, пишу, пишу, и не могу бросить, пока не закончу более-менее целостную сцену, отрывок, главу. Словом, то, что образовалось у меня в голове и настойчиво пытается вырваться и закрепиться в напечатанном тексте. По пути, конечно, обрастая мелкими подробностями, расширяясь и заполняя собой весь момент, который может длиться несколько часов. Нельзя остановиться, пока не почувствуешь, что можно. Это как раны, которые зашивают. Это всё равно что бросить не зашитую до конца рану, подумав: «завтра дошью». Так ведь никуда не годится, верно? Завтра ведь может что-то произойти, и уже будет не до раны, и страшно подумать, что с ней случится. А если и дошьёшь завтра, то за ночь туда обязательно попадёт грязь, ещё что-нибудь, да и зашить ты можешь уже совершенно другими стежками, нежели теми, какими начинал зашивать вчера. Словом, ране в любом случае будет плохо. Как и не законченному отрывку. Это проверено.

– Ну обалдеть, – говорит Марк, а Кара смеётся.

– Кстати, у него в каждом рассказе кто-нибудь умирает, – говорит она. – Я читала.

– Ну что поделать, – разводит руками Ян. – Не то чтобы у меня бзик на убийства, но у меня бзик на убийства, – с полуулыбкой говорит он.

– Ну хорошо, – встреваю я, – а с чего вдруг роман?

– Я вообще-то ещё не закончил рассказы, но роман вдруг так чётко предстал передо мной, так легко начал писаться, так захватил меня, что рассказы пока отошли на второй план. Просто удивительно, как какая-то волна нежданно-негаданно нахлынула, остановить это уже нельзя, – обезоруживающе улыбается Ян. – Писательство – это вообще что-то очень откровенное. Что-то настоящее о самом человеке.

Вот с этим я согласна. Некоторые знакомые Яна запоем прочитывали его произведения сразу же, как они попадали к ним в руки, а некоторые – тянули многими месяцами. Вторых мне никак не понять, ведь произведение – это действительно настоящая правда о человеке, его суть, его настоящий внутренний мир. Не только тема – совсем даже не тема, но стиль, способность управлять фразами, диалоги, описания – всё это маленькие кусочки самого человека, именно те, которые никогда не узнать другим способом, и я правда не понимаю людей, которые сами себя лишают этой возможности. Ведь это не какой-то посторонний писатель, это Ян, их друг, их знакомый, тот, которого они словно бы знают! Ян давно перестал спрашивать, прочитали ли ту или иную его книгу, потому что ему надоело расстраиваться. Мне обидно за него, правда. Я не могу этого понять.

– Верно, – говорю я. Ян знает, что я его поддерживаю.

– Так и как там роман? Много написал? Вон Стивен Кинг не раз повторял, что любит отпускать сюжет, давая ему развиться в ту или иную концовку самому. А какой-то его знакомый писатель, наоборот, начинает с самой последней строчки, – говорит Марк.

– О, – Ян улыбается. – Да, я знаю. Сам я чаще всего пишу кусками, сценами, отрывками – что возникает в голове, то и пишу. У меня обычно сначала возникает конец, потом начало. И слава богу, потому что это каркас, который постепенно наполнится содержимым, подробностями, моментами, оттенками. Но главное – две основные точки уже есть. Не знаю, как можно писать, не решив, какой будет конец. Ну а наполнение… Иногда я понятия не имею, куда можно будет пристроить тот или иной кусок. Иногда – примерно знаю. Но так или иначе, а в конце всё складывается как нельзя удачнее. Одно за другим приходит осознание, где должен находиться тот или иной кусок. В конце всё оказывается мозаикой, в которой каждый кусочек постепенно находит своё место, и когда мозаика готова, готова и сама история.

– Круто, – говорит Марк. – Я тоже хочу так уметь.

– Прости, но, похоже, тебе не дано, – по-доброму смеётся Ян, и он прав. Марк вряд ли когда-то станет гением пера, он и сам это знает.

– Ну а если я всё же рискну попробовать составить тебе конкуренцию, есть какие-то важные вещи, которые я должен знать?

– Конечно. Первое – конкуренцию ты мне не составишь, – и тут уже улыбается Марк. – Но вообще, – продолжает Ян, – лично у меня есть как минимум три правила. Если ты пишешь и хочешь, чтобы написанное было действительно хорошим, мой тебе совет: не пренебрегай ими. Первое – всегда носи с собой что-то, чем можно записать, и что-то, куда можно записать. Телефон, на худой конец, тоже сойдёт. Всегда записывай то, что прояснилось в твоей голове, – сразу. Не ленись и не откладывай. Иначе потеряешь эту мысль, эту сцену, этот сюжетный поворот. Стопроцентно. Второе – всегда перечитывай днём то, что написал вечером и ночью. Уверяю, как минимум треть тебе захочется изменить. Вечером и ночью идёт какая-то особая волна творчества, попав в которую уже сложно остановиться и увидеть разницу между тем, что обязано быть написанным и тем, что может без этого обойтись. Третье – всегда перечитывай написанное через пару месяцев, когда тебя уже отпустило и процесс по сути давно закончен. Удивишься, сколь многое ты сможешь улучшить, когда твой разум немного отдохнёт от произведения.

– Тебе надо выпустить книгу советов «Если вы хотите стать писателем», – говорит Марк.

– Надо, – соглашается Ян. – Да только мне сначала самому надо им стать.

– В смысле? Ты что – не писатель?

– В своих глазах – конечно. В ваших и ещё нескольких читателей – тоже. Но этого мало.

Мы раздумываем над его словами, потом хором начинаем убеждать Яна, что всё сложится отлично, и мы ещё увидим его книги на полках самых престижных магазинов.

– За это надо выпить, – серьёзно говорит Марк, и мы чокаемся стаканами с холодным зелёным чаем.

– А вообще, – продолжает Ян, – если опустить всю эту мою болтовню, я могу объективно сказать, что быстро эволюционирую. Правда. Объективно. Пишу я медленно, но эволюционирую быстро. Я имею в виду, по количеству произведений. Начал с большого, не лишенного хороших моментов, но всё же местами сыроватого детектива – раз. В сборнике рассказов каждый рассказ получался чуть лучше предыдущего, плюс они все совершенно разные, что само по себе неплохо, – два. Второй роман, который я сейчас пишу, по-моему, уже очень даже достойный, плюс в нём я смог воплотить некоторые вещи, на которые мне любезно намекали знающие люди, – три. Таким образом, уже на третьей ступени я достиг значительного мастерства. По-моему, неплохо. Я рассчитывал минимум на пять-шесть. Я горд. Я рад.

– Ты молодец, – фыркает Кара.

На самом деле ей очень нравится читать то, что пишет Ян. А ему нравится слушать всё то, что пишет и играет она. Ян хороший, но иногда циничный.

Иногда он любит цинично цитировать циничного Буковски – как-то, когда Кара решила, что встретила любовь всей своей жизни, и сказала об этом Яну, он ей на это ответил лишь «как ты можешь говорить, будто любишь одного человека, если в мире, может, десять тысяч людей, которых ты бы любила больше, если б знала? Но ты с ними не знакома». Они тогда неделю не разговаривали. А как-то про одну нашу одинокую знакомую сказал: «Когда такая красивая и умная девушка одна – можно не сомневаться, что с нутром у неё не всё хорошо». Хорошо хоть не ей в глаза. Почему-то именно сейчас в голову полезли всякие воспоминания, и вместо того, чтобы слушать оживлённый разговор, я перебираю в памяти высказывания Яна. Что ещё?

«Люди, рождённые в конце сентября – начале октября, всегда вызывают у меня подозрения. Были ли они желанными детьми, или же просто последствиями безудержного новогоднего разгула?» – сказал он когда-то, и говорил он всерьёз.

«Писатели – эгоистичные жлобы. Все люди вокруг для них – материал. Все их переживания и эмоции – материал», – сказал он когда-то, и говорил он опять-таки всерьёз.

– …Наделять каждого персонажа своими чертами и мыслями – и не наделять ими в полной мере ни одного. Они все – отражение тебя и в то же время нет, – долетает до меня сквозь мысли, и я пытаюсь всё-таки уловить суть разговора. – А насчёт объёма – да, возможно, это будет повесть, а не роман. Но вот, к примеру, Эрленд Лу – в его книге «Переучёт» меньше ста сорока тысяч знаков, я проверял, и всё же это произведение именуется гордым словом «роман». Хотя по объёму оно весьма небольшое. Так что я пока не определился. А про мой кругозор – какой кругозор? Я же писатель. Мне ничего, кроме своих книг, неинтересно, – усмехается Ян.

Я осознаю, что пропустила половину разговора. Наверное, это видно по моему лицу, потому что Ян смотрит на меня и хитро улыбается.

– Кстати, не понимаю, почему ты не любишь готовить, – совершенно внезапно говорит мне он. – Просто представь это как… Ну не знаю, как расследование, что ли.

– Расследование? – смеюсь я.

– Ну не совсем, конечно. Но смотри: изначально у тебя есть множество ингредиентов, некоторые между собой сочетаются, некоторые нет, некоторые ты в итоге посчитаешь бесполезными. Это как факты. А в итоге ты получаешь готовое блюдо – это результат действия с фактами. Фактически, это просто метод индукции – от частного к общему. Блюдо готово – дело раскрыто. Как насчёт такого подхода?

Я хочу сказать Яну, что обожаю его, но не могу: от серьёзного вида, с каким он всё это говорил, я снова не могу сдержать смех. Хотя надо признать, что-то в его словах есть.

– Выпьем же за метод индукции, – говорит Кара, и мы снова вливаем в себя холодный чай.

Мы ещё болтаем о всякой ерунде, но потом чувствуем, что чего-то не хватает. И это «что-то» в данном случае весьма конкретно. Смотрим друг на друга, выражаем свои мысли вслух и смеёмся. Меня посылают в ближайший магазин за хлебом и колбасой. Все четверо – любители этого весьма неполезного сочетания, прекрасного в любое время суток.

Через семь минут я уже в магазине, уверенным шагом прохожу к полкам, беру колбасу, хлеб, краем глаза отмечаю ценники, иду на кассу. Пока вожделенные товары пробивают, чувствую какое-то смутное сомнение. И я понимаю, почему – перед глазами всплывают только что увиденные ценники:

«Странно», – думаю я. Только и всего.

Моя голова занята кучей других мыслей, и вся моя реакция на эти ценники выражается всего одним словом – «странно». В конце концов, сумма была та же. От перемены мест слагаемых сумма не менялась. Если бы я тогда действительно обратила внимание на эти начинающиеся странности, может быть, что-то сейчас было бы по-другому.

Хотя вряд ли.

Возвращаюсь домой, все уже в приятном предвкушении. С жадностью набрасываемся на нехитрые радости – и радость поуменьшается.

– Как бумага, – говорит Ян, и мы разочарованно киваем.

– Странно. Первый раз такая, – говорит Кара, и мы снова разочарованно киваем.

Дожевываем бутерброды, запиваем чаем.

Ещё немного сидим, но настроения почему-то уже нет. И дело не в колбасе, бог с ней, но в чём именно – не понимаем.

В итоге решаем расходиться. Выходим на улицу, Ян с Карой ещё думают, направиться им домой или куда-то ещё (в этот раз мы собирались дома у нас с Марком), а мы решаем прогуляться по центру.

На улице жарко, периодически кажется, что даже слишком. Через какое-то время мы оказываемся на Марата, решаем, куда свернуть, и выбираем уже много раз хоженый маршрут. Особенно мной, в бытность работы в «Кроличьей норе».

Мы идём по Лиговскому, столь знакомому, но почему-то кажущемуся чужим. Что-то не так, у меня опять возникает чувство какого-то смутного беспокойства, как будто я помнила что-то важное, но забыла, а потом забыла о том, что забыла, но всё же чувствую, что чего-то не хватает. По правую сторону вырастают сто раз виденные ворота, и я бы прошла мимо, привычно скользнув по ним взглядом, но останавливаюсь как вкопанная.

– Смотри, – дёргаю я за рукав Марка.

На плакатах, висящих на воротах, огромными буквами знакомая надпись – и всё же незнакомая:

– Хм-м, – протягивает Марк, нахмурившись.

Я молчу. Я точно помню, что раньше было по-другому. Что-то было иначе. Но что? Воспоминание уворачивается от меня, выскальзывает, как мокрый кусок мыла из рук. И мне это не нравится. С чего бы оно так себя ведёт?

– Этажи, – шепчу я, вспомнив. – Чёртовы Этажи.

– Точно! И когда они успели…

Марк осекается, увидев моё лицо. Не знаю, что на нём, но он молчит с полминуты, а потом говорит:

– Пошли посмотрим.

– Нет, – вырывается у меня с удивительной быстротой. Меньше всего мне хочется идти туда. Смотреть. Не знаю, почему.

– Почему? Пойдём, – Марк легонько подталкивает меня к двери, и я решаю согласиться.

Уж не знаю, что я ожидала увидеть, но точно не то, что увидела. Мы проходим внутренний дворик, подходим ко входу. Каким-то непостижимым образом с того момента, как я была здесь в последний раз, здание успело кардинально измениться. Если раньше лестницы уходили наверх на пять этажей, то теперь нашему взору предстаёт явно одноэтажное здание.

Мы заходим. У меня по спине бегут мурашки, ибо лестница теперь одна, и ведёт она исключительно вниз и никуда более. Глубоко вниз. Прямиком в разветвлённую сеть подвалов. Что ж, это соответствует новому названию, что можно считать более-менее логичным. Но как? Как?

– Поразительно. – Марк ошарашенно оглядывается. Впрочем, как и я.

– Не то слово.

В целом система осталась та же – какие-то магазины, выставки, кафе. Только по подвалам, всего-то. По подвалам, которые один другого запущеннее. Да и продаваемые вещи и экспонаты выставок выглядят довольно устрашающе. Хотя меня нелегко испугать, в этих подвалах и среди этих действительно жутких вещей мне становится до одури страшно. Марку, похоже, тоже.

– Нам бы не опоздать, – говорит он, хотя мы никуда не торопимся. Но намёк понят.

– Только один, – отвечаю я. Остаётся один подвал, самый дальний, самый жуткий на вид. И хотя подходить к нему мне не хочется, я пересиливаю себя. Всё же надо узнать, что там теперь, для полноты картины. Абсолютно немыслимой картины.

– Ладно, – нехотя говорит Марк и бредёт за мной. Ясно, что ему вовсе не хочется туда идти, но и отпускать меня одну тоже не хочется. Хотя, наверное, волноваться не о чем. Наверное.

Дверь в этот самый крайний подвал новая, пластиковая, блестящая. Но при виде неё сердце у меня падает тяжеленным камнем куда-то вниз. Потому что я точно знаю, что должно было бы, по-хорошему, быть написано на двери. По крайней мере, что там было раньше. Когда я там работала. Теперь же пляшущие буквы складываются у меня на глазах в нечто, что я никак не хочу прочитывать:

– Идём отсюда, – дёргаюсь я от мысли «а что же тогда там, за этой дверью?».

– Идём, – выдыхает Марк.

Мы молча пробираемся через подвалы обратно наверх, на улицу. Молча проходим через дворик. Не знаю, о чём думает Марк, а я вот ни о чём не думаю. Просто не могу.

– Чёрт, сигареты кончились, – долетает до меня голос Марка. – Зайдём в магаз?

– Конечно. – Конечно. Куда угодно. Только подальше от этого места.

Пока мы стоим в очереди в кассу, я достаю телефон и набираю в поиске «Лофт Проект ПОДВАЛЫ». Результат меня не удивляет. Удивляет формулировка:

Я засовываю телефон в карман, нервно застегиваю молнию. Я всегда знаю, когда я сплю, – всю свою жизнь я могла это почувствовать. И сейчас я точно не сплю. Абсолютно точно. И это очень пугает.

– Паспорт, – вяло говорит полная, размалёванная бабища за кассой.

– В смысле? – удивляется Марк.

– Паспорт покажите.

Марк смеётся, смотрит на меня. Он, конечно, молодой, да и выглядит чуть младше своих лет, но всё же давно ему не давали меньше восемнадцати. Я смотрю на него, но не смеюсь.

Марк отдаёт паспорт, приготовившись увидеть на лице бабищи удивление, но на нём лишь презрение.

– Во даёт, – швыряет она документ обратно Марку. – Совсем стыд потеряли? Белым по чёрному же написано! – устремляет она толстый палец на табличку у кассы.

И правда. Белым по чёрному:

– Э-это как? – совсем теряется Марк.

– А вот так! – гаркает бабища. – И вообще, это нарушение!

– Какое нарушение?

– Нарушение закона! Думали закон обойти? И меня втянуть в это? Ну обнаглела молодёжь совсем!

– Да я же…

– А ну выметайтесь! Не то я щ-щас строителей вызову!

– Строителей-то зачем? – жалобно вырывается у Марка, а я хватаю его за руку и тащу к выходу. Покупатели неодобрительно качают головами, увенчанными чёрными солнцезащитными очками. У всех до одного.

На улице я теряю сознание. Правда, очень ненадолго. Секунд на пять, наверное. Марк трясёт меня за плечи, я открываю глаза.

– Что это? Что это вообще?

Марк побледнел, и в глазах его я вижу тревогу, которая очень скоро может перейти в безумие.

– Не знаю.

Самый пик жары. Асфальт чуть ли не горит под ногами. В горле пересохло, лезу в сумку за бутылкой воды.

– О господи, – говорит Марк, не отрывая взгляда от моей сумки. Она у меня большая и удобная, через плечо, мне её привезла подруга из Нью-Йорка. Из тех сумок, на которых много раз написано название города. Подряд и каждая строчка разными цветами. Вот и на моей – NEW YORK NEW YORK. Люблю эту сумку. Но Марк уже видит то, чего не заметила я: буквы на сумке перепутались, поперескакивали со строчки на строчку, являя теперь вместо спокойных, одноцветных, правильных надписей – вакханалию цветов и WNO KROE EWK NROO. Дальше рассматривать не стала. Сумка мне нужна, и это единственная причина, по которой я не бросаю её на раскалённый асфальт.

– Скажи, что это сон, – просит Марк, но я чувствую, что сам он в это не верит. Я качаю головой, достаю всё-таки бутылку, отпиваю (со страхом) воды – вода как вода, протягиваю Марку. Тот делает пару глотков.

– Поехали домой, – говорю я. – Мне страшно.

– Да и мне не по себе. И я не уверен, что мы доедем.

– Ты всегда умел подбодрить, – усмехаюсь я, но усмешка выходит очень жалобной. В глубине души я знаю, что он прав.

Так или иначе, мы идём к метро. По дороге видим палатку с мороженым. По такой жаре к ней выстроилась нехилая очередь. Белокурая девушка с улыбкой интересуется у парня выбранным вкусом мороженого, кивает, зачерпывает из нужного отсека специальной ложкой. Шмякает ему прямо в руку тающий шарик мороженого. Парень улыбается и уходит. Мороженое течёт у него по ладони. Девушка улыбается, обслуживает следующего покупателя, шмякает ему в руку шарик. Все улыбаются.

Я отворачиваюсь.

Вход в метро почему-то закрыт. Мы идём проверить, не открыт ли другой вход – переходим дорогу один раз, потом другой. Парень в кричаще-малиновой футболке суёт мне карточку-рекламу какой-то левой фирмы со схемой метро на обороте. Я тупо пялюсь на неё, потому что привычные цвета линий перепутаны, а станции расположены в хаотичном порядке.

– Давай-ка не поедем на метро, – вырывается у меня. Марк не отвечает. Я с тревогой оборачиваюсь и вижу, как он запрыгивает в троллейбус. Двери закрываются, Марк прижимается к стеклу, и на лице у него красноречиво написан чистый ужас. Какое-то мгновение я просто стою и провожаю взглядом троллейбус, потом, наверное, собираюсь бежать за ним, но сталкиваюсь с кем-то и валюсь на асфальт. Тут же подскакиваю – он хуже раскалённой сковороды. Троллейбус уже уехал. Взгляд мой натыкается на знакомые черты и я, неимоверно обрадовавшись, кричу:

– Кара!

Девушка не оборачивается, идёт ко входу в метро. Я бегу за ней, но быстро понимаю, что это не Кара. Неизвестная невозмутимо скрывается в здании метрополитена, на котором красуется надпись «Площадь Воздаяния».

Ну да, а проспект, наверное, уже не Невский, а какой-нибудь Мерзкий? Однако Невский всё ещё на месте, и это меня чуточку успокаивает. Я роюсь в сумке, стараясь не обращать внимания на её изменившийся вид. Достаю телефон. Звоню Марку, Каре, Яну. Каждый раз слышу одно и то же:

Сумасшествие чистой воды. Звоню по каждому номеру, который записан в телефоне – результат тот же. Между тем стало ещё жарче. Наверное, на улице уже градусов тридцать пять. Да это же ад, весело думаю я и едва удерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Попахивает безумием. Всегда отвратно переношу жару. Может, стоит угоститься мороженым с руки? Или скоротать день в прохладных ПОДВАЛАХ? В метро, наверное, тоже прохладно. Я буквально ощущаю, как балансирую на тонкой грани между тем, чтобы упасть на колени и зарыдать, и тем, чтобы сойти с ума. С трудом я беру себя в руки и решаю идти по Невскому. Всё же троллейбус Марка должен был ехать прямо по Невскому и через Дворцовый мост, может, Марк вышел где-нибудь и теперь ждёт меня или идёт мне навстречу. Звучит не то чтобы неубедительно, но так себе. Однако сейчас в голове нет других идей. И я иду, чувствуя, как буквально плавится мозг. Обе стороны Невского сейчас солнечные, на небе ни единого облачного клочка. Вывески магазинов пугают своей безумностью. Но почему-то сейчас меня больше всего пугает то, что всё это – весь этот бред вокруг – подавляющее число людей воспринимает совершенно нормально. Перед глазами снова встаёт очередь у мороженного ларька, очередь в кассу магазина. Вроде нормальные люди с виду, но, учитывая обстоятельства, в которых они находятся, ведут они себя совсем не нормально. Должно бы вопить или пытаться разобраться, а они и бровью не ведут. Чёрт знает что. И эти, идущие по проспекту. Заходят в магазины со странными (мягко говоря) вывесками, щебечут о чём-то, совсем не изнывают от жары… Пожалуй, это пугает больше всего.