Своя кличка у нее появилась только на седьмом месяце от роду. Черно-бурая, белогрудая рослая сука откликалась на любое внимание. Игриво посматривала в глаза человеку и… молчала.
Старая хозяйка швейного цеха взяла щенка для охраны двора, о чем вскоре пожалела:
– Надо было того писклявого ее брата брать. Посмотри на нее: ни напугать, ни облаять никого не может, тупица.
Миловидная дворняга сидела, не понимая ни слов, ни недовольства старухи, двигала ушами и ждала чего-то.
– Че смотришь? Я тебя уже кормила. Иди отсюда.
Хозяйка гнала от себя животное, толкая ногой в ребристый бок, и отправлялась по делам. Крупная для дворняги, грудастая и головастая собака продолжала молчать. Никто не слышал ее лая. Она отзывалась на все известные клички, прибегала, норовила залезть передними лапами на грудь и, если удастся, облизать лицо.
– Фу, уйди, Бобик! – рабочие пихали сильное собачье тело, подкидывали объедки. – На, сюда смотри! Ешь.
Цех состоял из трех домишек: в самый большой поместилось двенадцать швейных машинок и два промышленных утюга, во втором доме расположилась закройная, а в третьем – кухня. Тесные постройки образовали тесный, затемненный двор, ставший домом для дворняги.
Каждый вечер собаке варили суп с говяжьей обрезью или рубцом, костями и лапшой. Половина супа шла на утро. В обед в глубокую миску падали объедки со стола рабочих. Дворняга сжирала всё, дрожа от голода и жадности.
– Это в семь месяцев он такой большой? – удивилась новая швея.
– Это девочка, – неприязненно отозвалась петельщица, жившая при цехе. Она занималась уборкой в качестве оплаты жилья, убирала двор и ненавидела собаку за подкопы цветов и вонь испражнений, разбросанных по маленькой редкой клумбе.
– Как зовут?
– Никак… По-разному зовем: Рекс, Бобик.
– Девочке надо другое имя, да? – обратилась девушка к дворняге и вытащила из сумки вафлю, подразнила брусочком сладкого. – Хочешь?
Собака радостно метнулась из стороны в сторону – что-то вкусно пахло в руке человека! Щетинистый витой хвост мотался, заставляя зад вилять, как если бы дворняга пританцовывала от нетерпения. Девушка рассмеялась. Осторожно протянула руку и, дав обнюхать пальцы, погладила гладкую макушку. Бросила вафлю:
– Угощайся.
Хруст в пасти. На земле остались крошки.
– Понравилось?
Собака оглушительно прогавкала: понравилось!
Девушки вскричали от неожиданности и засмеялись.
– Вот лает!
– Ниче се…
Из цеха вышло несколько удивленных швей:
– Это наш так лаял?
Животное попрыгало от удовольствия.
– Это же девочка, зовите ее Джулей! – нарекла собаку новенькая.
Женщины поговорили с ней вперемешку:
– Почему Джулей?
– У сестры моей похожая, поменьше, зовут Джулей.
– Джуля? Как Джулия, только Джуля.
– Да. Такая же темная, с белой отметиной.
– Отметина на лбу бывает, а на груди – пятно.
– Ну, пятно…
– Собакам кличку надо давать, а Джуля – это же имя.
– Мне кажется, ей идет эта кличка…
– …растет еще. Не лает только, спокойная.
– Джуля!
Люди оглядели дворнягу, словно впервые видели и, шумно ее обсуждая, зашли обратно в цех. Джуля осталась, виляя хвостом и нюхая землю.
Ее не выпускали наружу. Собаке безумно хотелось побегать без оглядки на тесноту, отпустить себя в быстром и свободном движении. От избытка энергии иногда находило исступление: она быстро бегала по маленькой территории и на все попытки людей остановить ее, выпучив глаза, клацала пастью. Бег по двору оканчивался неприятными столкновениями со стенами, воротами и забором. Ныли растущие кости… Когда буйство стихало и возвращалось дружелюбие, Джуля как ни в чем не бывало искала ласки. Доверительно льнула мордой к людям и совершенно не боялась новых лиц – подскакивала, знакомясь с запахами. В глазах светилось одно большое радостное ожидание.