– Вот ваш кабинет, входите, – сказал заведующий психиатрической клиники, пропуская меня вперед. – Телефон, компьютер, два кресла: одно для вас, другое для пациента. Если хотите, Виктор, можете переставить стол в другое место, как вам удобно. Но только так, чтобы вам, как психотерапевту, в случае ЧП был свободен доступ к двери, чтобы пациент не смог вам заблокировать выход. Кстати, в столе внизу, вот здесь, видите, имеется кнопка тревожной сигнализации. Не забудьте проверить, работает ли она. У нас здесь, в общем, безопасно, но все-таки меры предосторожности надо соблюдать. Психиатрическая клиника – нужно быть готовым ко всему.
– Да-да, понимаю. Я ведь не новичок, уже имею небольшой опыт в этой области: год работал в амбулаторной клинике в Гарлеме, а прошлую интернатуру проходил в психбольнице госпиталя «Bellevue», повидал и там кое-что, – ответил я, осматривая свой новый кабинет, где мне предстояло работать целый год.
Я снял телефонную трубку, чтобы убедиться, что телефон подключен; затем выдвинул и задвинул обратно верхний ящик стола.
– Ручки, папки, короче, всю канцелярию возьмете у секретарши, – сказал заведующий.
– Спасибо, – поблагодарил я, садясь в черное кресло с высокой спинкой. Нажал рычажок под сиденьем, чтобы отрегулировать высоту.
– Вы уже готовы принимать пациентов? – пошутил заведующий.
Неожиданно дверь распахнулась, и в кабинет вошла…
– Виктор, разрешите вам представить миссис Дженнифер Леви. Она будет вашим супервайзером в течение года, – сказал заведующий.
Я поднялся и шагнул навстречу вошедшей женщине – невысокой, в белом врачебном халате, в красной шляпке, из-под которой струились невероятной красоты черные волосы. На вид ей было около сорока трех. Я протянул руку, тут же усомнившись, правильно ли сделал, – может ли незнакомый мужчина, не еврей, пожимать руку ортодоксальной еврейке? Но пожатие состоялось, ее маленькая ручка нырнула в мою ладонь и мгновенно оттуда выскользнула.
– Дженнифер – психотерапевт с многолетним стажем. Не сомневаюсь, что вы с ней сработаетесь и наберетесь у нее ценного опыта, – сказал заведующий.
– Конечно, сработаемся. Да, Виктор? И называйте меня просто – Джен.
Так начались моя последняя интернатура и последний год учебы в Институте гуманитарных наук.
Нужно заметить, что я уже имел диплом по специальности маркетинга и бизнес-администратора, окончив когда-то институт в Москве. Даже успел несколько лет поработать в отделе маркетинга крупной фирмы в Москве. Хотя всегда знал, что бизнес и маркетинг – не мое призвание.
Жена у меня была кандидатом наук по биологии. Ее пригласили в лабораторию Колумбийского университета, пообещав добиться для нас обоих сперва рабочих виз, а потом и гринкарт. После долгих колебаний я согласился.
Очутившись в Нью-Йорке, жена с утра до вечера работала в лаборатории, потрошила там подопытных кроликов и крыс, изучая генные мутации. Я же безуспешно искал себе применение то в фирмах по продаже недвижимости, то в рекламных агентствах. Зарабатывал гроши. Семейная жизнь из-за этого разладилась, и мы развелись.
Помню, в день после развода меня охватило странное безразличие. Словно из жизни выдернули какую-то ниточку и разошелся шовчик. И теперь этот шовчик будет расползаться неимоверно быстро.
О, надо, надо было остаться одному, чтобы гром грянул и я, наконец, проснулся! Довольно же себе морочить голову, – думал я. Нужно вернуться в Россию. В Москву! В Москву! Там – родные, приятели, квартира. Все знакомо, все свое…
Вечером я выдул бутылку водки и пустился бродить по Манхэттену. Не помню, как очутился возле Нью-Йоркского Института гуманитарных наук. Перед зданием тянулась березовая аллейка, неподалеку возвышался величественный собор святых апостолов Петра и Павла. Это место мне всегда чем-то напоминало Москву. Даже небо в рваных серых тучах в тот вечер было московским. Ну, и водка тоже усилила такое впечатление.
Большими золотистыми буквами на белой мраморной доске, висевшей на стене здания, были начертаны названия наук, которые в этом институте изучают: «Право. Богословие. Психология и Психотерапия».
Я попросил у прохожего сигарету. Курил и смотрел, как из дверей здания выходят студенты. Должно быть, только что закончился последний класс. Одни спешили к станции метро. Другие шли вместе с преподавателями, наверняка жаловались на обстоятельства личной жизни, которые помешали им подготовиться к экзамену.
Мне на миг почудилось, что я вернулся в свои студенческие годы…
Сколько раз я проходил мимо этого здания? Раз сто, не меньше. Куда же глаза мои смотрели до сих пор?!
…Учебная программа была рассчитана на четыре года, но я решил поднапрячься и в усиленном режиме закончить за три. В рамках программы обязательным было и прохождение интернатуры в различных психиатрических лечебницах. Чтобы сэкономить время и силы, я оставил работу, снял крохотную квартирку на окраине города и жил в долг, взяв в банке крупную ссуду.
На сей раз я не ошибся: за два года ни разу не пожалел, что сделал этот выбор, решив стать психотерапевтом.
Вот, собственно, короткая предыстория моего появления в амбулаторной психиатрической клинике госпиталя «Новый Свет».
Итак, «просто» Джен.
Она была чрезвычайно обаятельна и фигуриста. При этом еще и умна. В клинике ходила в обычной одежде, как все сотрудники, а ее белый врачебный халат висел на вешалке, на случай, если нужно было идти в «Психиатрическую скорую» или психбольницу.
Будучи еврейкой, исповедующей, если не ошибаюсь, иудаизм консервативного (умеренного) толка, на работе она никак не афишировала свою религиозность. Единственное, что выдавало в Джен иудейку, это – шляпка, которую она никогда не снимала.
В ее кабинете тоже все было строго профессионально. Исключением, выбивающимся из врачебного антуража, была висевшая на стене небольшая репродукция известной картины Дега «Прима-балерина на сцене». Из чего можно было заключить о пристрастии Джен либо к живописи Дега, либо к балету.
Ее простота в общении, открытость были маской, вернее, профессиональным стилем. Как зимнее солнце, доктор Дженнифер дарила свою милую улыбку и коллегам, и пациентам. Но, если требовала ситуация, Джен умела и хмуриться, и сокрушенно вздыхать. Я не мог понять, когда она остается безразличной, лишь мастерски изображая эти чувства, а когда в самом деле сопереживает.
Весь этот набор технических средств в полной мере она применяла и ко мне. Раз в неделю в своем кабинете она выслушивала мои комментарии о проведенных сессиях, и мы вместе разбирали дела больных. Обычно в это время Джен внимательно рассматривала свой маникюр, свое лицо в зеркальце, разговаривала по телефону со своими родственниками. Частенько наши беседы прерывал визитами… Марк Шварц – заведующий отделением отоларингологии, которое находилось на пятом этаже, в том же корпусе, что и наше.
Я знакомился с пациентами. Вникал в работу сложного механизма, каковым является крупный нью-йоркский госпиталь, и… каждый раз боролся с собой при виде упругих икр и ажурной шляпки Джен.
Несколько раз, когда она собиралась на ланч, полушутя предложил ей свою компанию, а однажды, как бы невзначай, обмолвился, что собираюсь в кино. Мои попытки ухаживаний были отклонены с самой уничижительной вежливостью.
…Каким-то новым, доселе неведомым ветром дохнуло и овеяло мою душу, когда в своем кабинете я впервые увидел ее умные, страстные, чуточку лукавые глаза, ее ниспадающие на плечи черные, отливающие вороньим крылом, волосы. Этот неведомый ветер дул с той минуты непрерывно, дул со всех четырех сторон света…
Но… Было слишком много «но», чтобы на что-то рассчитывать. Джен – старше меня на одиннадцать лет: в действительности ей было не сорок, как мне вначале показалось, а сорок восемь. Она – ортодоксальная еврейка, рожденная в Америке. У нее свой дом в престижном районе Вильямсбург. Имеет экс-мужа и двоих детей.
А я – русский, православный. Студент. Снимаю дешевенькую квартирку в неблагополучном районе Нью-Йорка.
Ну и, если даже отбросить все эти «но», удалить их на минутку по мановению волшебной палочки, то останется еще одно, неудаляемое «но» – зав отделения отоларингологии Марк Шварц, которого назвать бой-френдом Джен как-то несподручно, учитывая его почтенный возраст – 62! Поэтому назовем его по старинке – любовником. (Кстати, он был женат.)
И тем не менее… Что-то светилось в глазах Джен, какой-то огонек мерцал, что-то непроизнесенное оставалось в ее словах… Так мне казалось.
В оговоренный для супервизии день я особенно тщательно брился и приводил себя в полный ажур. Не шел – летел по коридору в ее кабинет, утешая себя мыслью, что и Джен тоже с нетерпением ждет моего появления.
– Это несправедливо, Джен. Вы знаете обо мне уже немало: из какой я семьи, какого роду-племени. Знаете, что когда-то я окончил в Москве институт, что два года назад развелся. А вот о себе вы ничего мне не рассказываете. Получается игра в одни ворота, – однажды возмутился я.
Доля правды в этих словах была. Джен явно испытывала ко мне интерес: на наших супервизиях все больше времени мы уделяли темам, к психиатрии не относящимся.
Но она по-прежнему оставалась для меня солнцем, сияющим над вечной мерзлотой. Правда, в наших отношениях со временем стало гораздо меньше натянутости. В кабинете, оставаясь со мной наедине, Джен легко сбрасывала с головы свою «религиозную» шляпку.
Мне нравился этот ее жест доверия и раскованности, однако дальше шляпки дело не шло. Я оставался в роли ее тайного воздыхателя-интерна, какие у нее были до меня и, наверняка, будут после.
Из ее телефонных разговоров и некоторых коротких комментариев я понял, что с мужем она давно в разводе, но какие-то отношения, связанные с детьми и финансами, у них сохраняются. Ее сын недавно окончил школу и учится в колледже, старшая дочка замужем, работает программистом. Еще Джен состояла в какой-то еврейской благотворительной организации, помогавшей жертвам Холокоста. Вот, пожалуй, и все, что я о ней знал. Ах да, еще этот Шварц, будь он неладен.
– Что же вы хотите обо мне знать? – спросила она.
– К примеру, вы никогда не говорили мне об этой репродукции. Почему она в вашем кабинете? – я указал на висевшую на стене репродукцию картины Дега «Прима-балерина».
– Вы хотите знать только это? Такую мелочь? – в голосе Джен прозвучали нотки разочарования.
– Иногда какая-нибудь мелочь может рассказать о человеке гораздо больше, чем вся его биография.
– Хм-м… – она отложила пилочку для ногтей, устремив долгий взгляд на репродукцию. – Не знаю, право, что в этой истории интересного. Ну что ж… Сколько себя помню, я обожала балет, обожала. Добилась от родителей, чтобы они разрешили мне заниматься в профессиональной балетной студии. С родителями из-за этого у меня были постоянные скандалы. Для них ведь – позор: девочка из ортодоксальной еврейской семьи, вместо того, чтобы надеть длинную юбку, изучать Тору и помогать маме по хозяйству, – раздевается почти догола и всему миру показывает свои ноги и «тухес». Знаете, что означает на идиш «а никейве»? Да-да, то самое – гулящая женщина, шлюха. Родители всегда ставили мне в пример старшую сестру Сару, которая была очень правильной девочкой. Эта война в семье тянулась годы. Но в шестнадцать лет я уже танцевала первые роли, а в семнадцать получила специальный приз на нью-йоркском фестивале молодежных балетных студий за исполнение роли Одетты в «Лебедином озере». Я поступила в Институт балетного танца, но… – Джен, грустно улыбнувшись, умолкла.
– Вас выдали замуж против вашей воли, а муж оказался бесчувственным чурбаном, ничего не понимающим в искусстве. И на этом ваша карьера танцовщицы закончилась, да? – предположил я.
– Нет. Мой муж действительно ничего не понимал в искусстве, но в то время это для меня не имело значения. Он был ортопедом, и если бы не он, я бы на всю жизнь осталась инвалидом. Я попала в автомобильную аварию. Слава Богу, осталась жива, отделалась несколькими серьезными переломами. После этого я никогда не сажусь за руль… Вот и вся история. Ничего интересного, я же предупреждала… – она бросила на меня испытующий взгляд.
Сейчас передо мной сидела девочка из ортодоксальной еврейской семьи, когда-то возмечтавшая о танце и славе, и ради этой мечты взбунтовавшаяся против всей родни и вековых традиций.
– Отчего же, очень даже интересно. И немного печально, – сказал я.
Ее глаза блеснули благодарно. Неожиданно, оттолкнувшись ногами от пола, она отъехала в кресле на колесиках в сторону так, что теперь была мне полностью видна.
– Самая тяжелая травма была вот здесь, – закинув ногу на ногу, она наклонилась и коснулась пальцами правой лодыжки, по которой пробегал ремешок ее туфли на высокой пробковой платформе.
Кстати сказать, эти ее туфли мне ужасно не нравились – на мой взгляд, пробковые платформы лишают женскую ногу стройности, огрубляют ее.
– Вот здесь вся кость была раздроблена, – она гладила свою ногу, от ремешка туфли до колена, едва прикрытого краем платья. – Было наложено столько швов, что у нас обоих не хватит пальцев сосчитать их… Мистер Виктор! Хэл-лоу!
Я таращился на ее великолепные ноги с выразительно очерченными икрами, с трудом удерживаясь от соблазна их погладить.
– Надеюсь, я удовлетворила ваше любопытство? – не дожидаясь исхода этой борьбы, Джен отъехала обратно к столу. – Теперь вы знаете обо мне все самое важное.
Через несколько дней я шел в кабинет своей наставницы с папкой в руке. Нес копии профессиональных журнальных статей, а между ними был вложен лист белой бумаги, на котором…
– Это я? Ва-а-у!.. – она держала в руках мой рисунок. – Это же настоящий художественный эскиз! Спасибо, дорогой Виктор. У меня есть папка, где я храню благодарственные письма и открытки от своих интернов. Эта картинка будет там лежать на самом верху.
– Очень польщен.
– Хм-м, неужели я такая? – Джен подошла к окну, держа лист так, чтобы рисунок был лучше освещен.
На нем была изображена молоденькая девушка в балетной пачке, в «еврейской» шляпке с козырьком, сидящая на матах. Наклонившись, гладит свою ногу. Сходство юной танцовщицы и доктора Дженнифер Леви легко угадывалось. Некоторую карикатурность эскизу придавали громоздкие туфли на пробковой платформе вместо пуантов.
– Да, доктор, это именно вы. В образе Одетты из «Лебединого озера».
– Значит, Виктор, вы задумали сделать меня своей натурщицей? Я правильно разгадала ваше намерение?
– Ну-у, не совсем… Я просто хотел попробовать пару эскизов в манере Дега.
– Нет. Нет и нет.
Да, доктор, да…
Я любил рисовать, когда-то в отрочестве даже посещал студию рисования. Однако мои способности оказались слабы: я не умел работать ни с колоритом, ни с композицией. Единственное, что мне всегда хорошо давалось, что было моим коньком, – это рисунок тела, этюды простым черным карандашом.
– Виктор, это намек на мое прошлое? – спрашивала Джен, рассматривая новый эскиз, где девушка в балетной пачке выбегает из синагоги.
В ящике ее стола для моих рисунков уже была выделена специальная папка.
– Не знаю, доктор, это выплеск моего подсознания. Не могу объяснить рационально.
Порой Джен требовала прекратить эти занятия живописью. Заваливала меня сложными заданиями, скажем, просила подготовить подробную письменную презентацию дела больного или прочитать какую-то занудную статью в научном журнале. Я мчался из госпиталя в институт, оттуда – в библиотеку, и сидел там до самого закрытия. Ел на ходу, что придется, засыпал в метро. А когда ехал на машине, то боялся уснуть за рулем.
И откуда, право, бралось столько сил?! Голод. Голод, либидо и жажда денег – вот три основных источника неуемной человеческой энергии!
– По-моему, Виктор, живопись вас интересует больше, чем психотерапия. Быть может, вы должны всерьез подумать о том, правильно ли выбрали себе специальность.
– Окей, доктор, подумаю, – бурчал я, передавая Джен новый этюд, на котором она была изображена сидящей на кушетке, небрежно прикрытая белым легким халатиком.
При всей строгости своего голоса, она эти рисунки охотно принимала и, думаю, ждала новых с нетерпением. Одевалась на работу с еще большим вкусом и изыском, чем раньше, причем ее одеяния уже определенно выбивались из рамок профессионального стиля. Постоянно меняла маникюр и педикюр, все сильнее пользовалась тушью и помадой. Нескончаемые наряды, туфли-лодочки и на высоченных шпильках, коралловые бусы, золотые цепочки, сбегающие вниз под вырез платья, блестящие крапинки на веках, фейерверк шляпок…
Словом, психотерапевт Джен Леви вся сверкала и искрилась. Во время наших супервизий она теперь часто вставала, ходила по кабинету, то поливала цветы в вазонах, то разыскивала на полках какую-то книгу, при этом очень грациозно наклоняясь. Позировала.
Чего я больше никогда на ней не видел, так это туфель на пробковой платформе. Зато пару раз она надела высокие черные сапоги-чулки с широким раструбом у колен.
Ах, и дернул же меня черт! Всему виной эти ее сапоги…
– Виктор, я отдаю должное вашим талантам, – в этот раз голос Джен прозвучал действительно сурово. – Но, как непосредственный руководитель вашей практики, требую, чтобы занятия живописью закончились. Это зашло слишком далеко! Уж чересчур… И если с вашей стороны это еще простительно, ведь вы, извините, немножко балбес, то с моей стороны – никак. Вы оканчиваете институт, платите за учебу огромные деньги, тысяч сто, наверное, да? Ну вот, видите. Как ваша супервайзер, я должна сделать все, чтобы от этой практики вы получили максимум профессиональных знаний. А вы вместо этого легкомысленно увлеклись художествами, и я невольно вам в этом потакаю.
Ее глаза гневно сверкали, на щеках выступил румянец. Она вернула мне очередной эскиз, где была изображена «ню» – в одних черных сапогах-чулках, стоящая спиной вполоборота, с расправленными большими крыльями. «Черный Лебедь».
Этот этюд уничтожать было жалко – удался на славу. Я повесил его у себя дома на стене. Потом прилег на диван, закинув руки за голову.
Задумался о своей жизни, о прошлом, о родителях, с которыми давно не разговаривал, – они осуждали мой выбор стать психотерапевтом. Думал о своей бывшей жене и о Джен…
Пусто в этой маленькой, холодной квартире. Ветер на улице, зимний, промозглый ветер, норовит проникнуть в каждую щелочку оконных рам. И батареи еле топят. Пусто. Развод с женой. Невозможность любви с Джен…
Прошлое, и настоящее, и будущее – все какое-то нереальное, иллюзорное. Живу, как подвешенный в воздухе…
С улицы сюда, в комнату, доносился вой и скулеж собак.
Почему-то припомнилось, как когда-то давно я съездил в Украину, где в одном небольшом местечке жили дальние родственники моей матери. Их дочка выходила замуж, и они пригласили нашу семью на свадьбу.
В том южном местечке было пыльно и зелено. И очень шумно. Почти как во времена Шолом-Алейхема. (Массовая эмиграция советских евреев тогда только начиналась.) Повсюду звучало русско-украинско-идишское наречие. Детишки в лужах пускали кораблики, над заборами нависали ветки со спелой черешней и абрикосами. Была свадьба, тоже шумная, с тамадой и клейзмерской музыкой.
У невесты была свидетельница по имени Люся, пригожая еврейская девчушка. Я часто с Люсей танцевал. Потом мы с ней пошли прогуляться, мне нужно было освежиться после выпитого.
Люся повела меня к реке. На берегу стояла лодка с веслами. Подобное могло быть только в таком месте, где никто не боится, что украдут весла или лодку. Мы отплыли далеко, к излучине. Вся речка была в желтых лилиях.
Раздевшись до трусов, я нырнул с лодки. Срывал лилии и, не вылезая из воды, клал их на корму, рядом с Люсей. Люся уже вся была забрызгана, капли блестели на ее смуглых руках. Потом я влез обратно в лодку, обнял Люсины круглые колени, стал их целовать…
В близости, однако, она мне отказала – была девушкой строгих местечковых правил.
На следующий день я уехал домой, в Москву. А моей маме и спустя полгода звонила ее родственница из того местечка, говорила, что Люся почему-то отказывает самым завидным женихам, еще, гляди, останется старой девой…
Припомнилась мне сейчас эта Люся. Быть может, по причине неуловимой связи с Джен. Ведь у Джен те же корни, уходящие в почву восточно-европейского местечка. Когда она разговаривала по телефону с раввинами или своими родственниками, в ее английской речи начинал явственно звучать акцент идиш. Даже ее мимика и жестикуляция в это время менялись.
Среди пациентов, с которыми я работал как психотерапевт, был некий Френсис Новак.
Френсис – молодой мужчина двадцати двух лет; его отец – поляк, мать – пуэрториканка. Родители Френсиса развелись, когда ему было девять лет. Местонахождение отца с тех пор оставалось неизвестным. Френсис имел неполное (одиннадцать классов) школьное образование, не владел никакой специальностью. Он жил в одном приюте в Бруклине, а его мать с младшей сестрой – в другом приюте. Женат Френсис никогда не был, детей не имел.
Полгода назад он был арестован за участие в квартирной краже. Во время уголовного разбирательства у следователей возникли вопросы относительно психической адекватности Френсиса. Парня направили на специальную медкомиссию, где пытались понять причины его столь странного поведения: почему он нигде не работает, не учится, живет непонятно как. Медкомиссия пришла к заключению, что у Френсиса есть какое-то нарушение психики, не позволяющее ему социально адаптироваться. Но какое именно – так и не установили. Отделались «депрессией средней тяжести» и с этим диагнозом отправили в суд, где рассматриваются дела подсудимых с психиатрическими нарушениями.
За участие в квартирной краже Френсиса приговорили к году условно. Но судья согласился, что у парня «есть проблема», поэтому государству следует взять над ним опеку. Френсису предложили пособие по безработице, пообещали поставить на очередь на субсидированную квартиру. За это он должен был посещать нашу психиатрическую амбулаторную клинику. На такие условия Френсис согласился, хотя больным себя не считал.
Родным языком Френсиса был английский, вторым – испанский. В его лице не было ничего славянского, хоть его отец и был поляком, и сын носил польскую фамилию. На вид парень был чистокровным латиноамериканцем.
…Худоба, близкая к истощению. Чудовищная бледность лица, в которое, как в гипсовую маску, воткнуты черные пуговицы-глаза. Коротко остриженные темные волосы, черная жесткая бородка на узком подбородке и черные усики еще больше подчеркивали эту бледность. Взгляд – совершенно отрешенный. Во всем облике – какое-то отчаянье, затравленность.
Так бы я начал описывать наружность Френсиса. Вся одежда на нем болталась, старые широкие джинсы он носил приспущенными ниже пояса, шнурки кроссовок всегда были развязаны. Ходил Френсис очень странно: засунув руки в передние карманы джинсов, широченным шагом, раскачиваясь из стороны в сторону всем корпусом. Будто на шарнирах. Во время сессий он никогда не смотрел мне в глаза, а куда-то в угол потолка.
Не знаю, как он проводил свободное время до нашего знакомства. Когда мы познакомились, Френсис серьезно готовился… вступить в молодежную уличную банду. Я об этом узнал, когда спросил его, почему он носит футболки с изображениями пистолетов, черепов, молний и т. д.
– Ты что, член банды?
– Почти что… – пробормотал он.
Оказалось, что в банду он еще не вступил. Но собирается. Пока решает, в какую.
– Скорее всего, вступлю в «Латин Кингз». Сегодня это самая сильная банда в Америке.
«Latin Kings» – действительно, одна из самых крупных молодежных банд в США. Ее «главный офис» находится в Чикаго, а в Нью-Йорке «филиал». В основном, в нее входят латиноамериканцы, но есть и белые, и чернокожие. Количество членов исчисляется не в десятках, а сотнях тысяч. Это целая армия, со своей идеологией ненависти к «государству белых миллионеров», со своим «Манифестом» и многоступенчатой иерархией. На нижней ступеньке стоят «уличные рыцари», а на верхней – главари движения, Короли. Сегодня им принадлежит власть на улицах многих американских городов и в тюрьмах среди заключенных. А завтра они захватят политическую власть в стране.
– Очень интересно. Не пойму, однако, что в этой банде нужно тебе? – спросил я после того, как Френсис изложил мне все эти сведения о «Latin Kings».
– Что нужно мне? Там у них порядок, справедливость, братство. Может, когда-нибудь я там стану Королем, – снова устремив отрешенный взгляд в потолок, он принялся рассказывать о ритуалах этой банды, об истории ее возникновения, о ее Королях, словом, всю информацию, которую он добросовестно почерпнул из различных источников, включая улицу и интернет.
С того дня мы нашли с ним излюбленную тему для наших бесед.
Я, конечно, догадывался, что в банде Френсиса привлекает не жестокость и насилие. Его влекло обманчивое впечатление братства, дружбы, любви, – то, чего ему так не хватало в своей жизни.
Я был уверен в том, что ни в какую банду он никогда не вступит, все это он придумал себе, чтобы заполнить пустоту своего существования. Парень изображает из себя крутого мачо. В своем воображении видит себя среди «хороших, добрых» убийц, напридумывал себе Бог весть что. Миф о своем мнимом могуществе помогает ему заглушить чувство собственной ничтожности.
Однако порой он так оживленно рассказывал о своем бандитском будущем и о былых уголовных похождениях, так сверкали его глаза в эти минуты, что я, признаюсь, начинал теряться в сомнениях. Может, он и в самом деле хочет стать бандитом? Ведь участвовал же он в квартирной краже и, кто знает, какую роль в этом преступлении исполнял?
– Ты хочешь стать бандитом? Окей. Но давай попробуем посмотреть на ситуацию под другим углом, – предлагал я. – Может, все-таки имеет смысл заняться чем-то другим? Может, лучше пойти в колледж? Ты же не глупый парень. Выучишься на программиста, потом устроишься на работу, купишь классную тачку, поедешь с герлфренд отдыхать в Майами.
Френсис, однако, не разделял моего энтузиазма насчет «заняться чем-то другим». Ехать отдыхать во Флориду на собственном авто и даже с герлфренд не хотел.
– Хочу вступить в «Латин Кингз». Жалко, что мне дали лишь год условно, а не посадили за решетку. В тюрьме я быстрее сделал бы карьеру.
Значит, Френсис вступал в банду, а я, следом за ним, входил в его бред и обсуждал его ближайшие уголовные планы. Наши беседы на эту тему продолжались несколько месяцев, но дальше разговоров дело, к счастью, не шло. Я не имел ни малейшего понятия о том, как вступают в банду: существует ли специальный обряд посвящения? нужно ли кого-то ограбить, убить, чтобы доказать верность ордену?
Как-то раз у меня была встреча в районе, где находился приют Френсиса. И я решил зайти к нему в гости.
…Френсис был крайне удивлен моему визиту. Пригласил войти в комнату, а сам сел на кровать с разбросанной постелью. Предложил мне стул, но я стал у окна, опершись на подоконник.
– Не переживай, ничего не случилось. Просто находился неподалеку отсюда, думаю, дай заскочу к тебе.
Он подозрительно покосился на меня. Затем пожал плечами, мол, ваше право. Достал из пачки сигарету, закурил.
– У тебя случайно и для меня сигаретки не найдется? – спросил я.
– Вы курите? – он протянул мне пачку.
– Балуюсь иногда.
Я и вправду курил очень редко. И сейчас, после второй затяжки, слишком сильно вдохнул дым в легкие и закашлялся. Улыбка скользнула по лицу Френсиса.
– Это правда, что пачка сигарет нынче стоит десять долларов? – спросил я.
– Да, но у нас тут, в приюте, продают ворованные сигареты оптом, за десять баксов можно купить три пачки.
Я завел нейтральный разговор о погоде. Френсис чувствовал себя здесь куда свободней, чем в моем кабинете. Оно и понятно: госпиталь – все-таки учреждение, где он должен отбывать повинность, лечиться непонятно от чего. А здесь, хоть и в приюте, все-таки он был дома.
Ну, и, разумеется, такое знаменательное событие в его жизни – сам «ку-ку доктор[1]» пришел в гости. Мистер Виктор, собственной персоной! Ведь, между прочим, к нему в гости никогда не приходили ни мать, ни отец, ни друзья, ни подруги (последних, впрочем, у него и не было). Приходили только дежурные по приюту с проверками, работники по уничтожению домашних насекомых и социальный работник от суда по надзору за его лечением.
В комнате чувствовался тяжелый запах хлорки, нестиранной одежды и сигарет. На столе стоял старенький компьютер. Все стены были украшены плакатами с изображениями бандитов в шрамах и с пистолетами и кинжалами.
И совсем не к месту в этой галерее насилия – в дальнем углу на стене висела репродукция с изображением какого-то католического святого.
– Да-а, бро, страшновато у тебя здесь…
Вдруг из-под половой тряпки выбежал большой таракан и помчался к батарее. Я попытался раздавить его ногой, но он выскользнул из-под моих туфель. Я пустился за ним вдогонку, норовя пристукнуть, пока он не скрылся в щели под отклеенным от пола плинтусом.
Моя тараканья охота здорово позабавила Френсиса, он даже рассмеялся. Вот потеха – «ку-ку доктор» гоняется в приюте за тараканами!
– Сбежал, подлец, – пожаловался я.
– Тараканы – еще не беда, пусть себе бегают, от них вреда нет. Лишь бы не клопы. Помню, я когда-то жил в другом приюте, с мамой и сестрой. Вот там был настоящий кошмар: мы каждое утро просыпались в кровавых волдырях от укусов клопов, никакие мази не спасали. Мы снимали с себя всю одежду и спали голыми на резиновых ковриках. Сколько мамаша ни орала, ни требовала, чтобы потравили, – бесполезно. А в другом приюте водились мыши, мы по всей комнате сыпали яд и потом находили дохлых мышей повсюду, даже в духовке.
– За это ты так не любишь свою мать?
– Мать? Из-за нее я болтался по приютам и чужим домам. Из-за отца и из-за нее… – нахмурившись, он сжал в кулаке уголок одеяла. – Никто не знает, что со мной делали в тех приютских семьях. В одной доминиканской семье были две сестры, старше меня на три года, мне тогда было тринадцать. Эти суки с длинными руками и толстыми жопами привязывали меня к кровати, снимали с меня штаны и издевались над моей «дылдой», – он опустил голову, указывая вниз, между своих расставленных ног. – Тянули его, лили на него какую-то вонючую жидкость. А когда приходил их папаша, они жаловались ему, что якобы я их лапаю, и меня наказывали. Я никому не рассказывал правду, боялся, что меня отдадут в еще худшую семью, – он шмыгнул носом, готовый вот-вот расплакаться. – Один раз я взобрался на крышу дома, хотел прыгнуть, чтобы разбиться насмерть…
Сейчас этот грозный Френсис, этот уже почти король одной из самых кровавых молодежных банд Америки, был похож на беспомощного мальчика, у которого почему-то выросли усы и борода.
Вдруг за стеной послышались звуки музыки – кто-то играл на пианино.
– Рональд. Он недавно здесь поселился и притащил с собой электронное пианино.
Прислушиваясь к мелодии, Френсис закрыл правый глаз, а левый раскрыл так широко, что бровь над ним сильно изогнулась:
– Идиот, кто же так играет Моцарта?!
– Ты что, умеешь играть на пианино?
– Да. В школе, где я учился, у нас был класс музыки. Я даже играл в школьном оркестре. Это самое лучшее, что у меня было в жизни. Учитель говорил, что я гений и стану звездой. Но потом мать посадили за проституцию, меня из той школы забрали и сдали в приют…
А за стеной кто-то играл на пианино.
– Ну-ка, погоди, – я достал из кармана мобильник. – Джеймс, ты не возражаешь, если я сейчас к тебе подъеду с одним парнем?
Спрятав мобильник, я застегнул молнию своей куртки:
– Давай-ка, друг, поедем к настоящему королю.
С чернокожим Джеймсом я был знаком почти два года – в клинике Гарлема лечил его жену Маргарет от депрессии, в которой она находилась после самоубийства ее сына. Джеймс был старше своей сорокапятилетней жены на шестнадцать лет, но выглядел еще молодцом: стройный, подтянутый, словом, в отличной форме. Мне импонировала его манера одеваться этаким стилягой тридцатых годов прошлого века – он отдавал предпочтение фасонным пиджакам с накладными карманами, свободным рубашкам со стоячим воротничком и узконосым блестящим туфлям.
Оно и понятно – Джеймс работал в сфере шоу-бизнеса, причем не просто работал, а почти тридцать лет был владельцем студии звукозаписи «Magic Music Corp.». Когда-то записывал музыку на виниловые пластинки, а теперь – на компакт-диски и в электронном виде.
Джеймс любил разную музыку, лишь бы, как он говорил, это был «гуд продакт» (хороший продукт). Записывал джаз, спиричуэлс, рок, фолк. Повсюду на стенах его студии висели виниловые пластинки, некогда записанные им и получившие призы.
Яйцеголовый, с мелкими черными пружинками волос, высокий, с болтающимися фалдами расстегнутого пиджака, Джеймс ходил, пританцовывая, по широким коридорам и залам студии, словно шоумен. Здесь же он вел и школу звукозаписи, обучал желающих работать на этой чертовски сложной аппаратуре, стоимостью, по его словам, в два миллиона долларов. Он был знаком и с русской музыкой, знал Чакоффски (Чайковского), а однажды записывал церковное пение каких-то русских раскольников из Пенсильвании.