…Река Каменка, что недалеко от Томска в районе деревни Заварзино, летом представляла собой большой ручей, который можно перейти вброд.
Весной речка наполнялась талой водой и превращалась в бурный, мутный и опасный поток глубиной до двух метров, а может быть, и больше.
На берегу этой коварной, весенней, быстрой реки весной 1-го мая 1973-го года мы разбили свой лагерь.
В девятом-десятом классах мы часто и с огромным удовольствием ходили в походы на природу. Добравшись до окраины Томска на автобусе, потом, несколько километров топали пешком, тащили тяжёлые рюкзаки, чтобы несколько дней побыть вдали от городского шума, посидеть у костра под гитару и дешёвый портвейн, поглазеть на звёзды, в общем, отдохнуть.
…Как всегда, собралось нас не больше десяти человек, – романтиков, которые «в городах не блещут манерами аристократов», которым не сидится дома, и которых родители не боялись отпускать одних, доверяя нам, надеясь на наше благоразумие, самостоятельность и навыки, необходимые в лесу.
…Погода великолепная; нас провожало тёплое, весеннее солнце, прямо на глазах слизывающее последние островки серого снега, прятавшегося в низинах.
Речка встретила нас бурлящим потоком. На берегу этой мутной реки мы разбили свой лагерь: три старые, выгоревшие на солнце палатки и костёр посередине, – классика жанра.
Всю ночь орали песни, хохотали, как ненормальные, пили вино, ели картошку с тушёнкой, короче, расслаблялись, как умели. Часа в два разбрелись по палаткам и отрубились, намаявшись за день.
…Забрезжил оранжево-жёлтый рассвет, прижимая белый туман к земле.
От ночного пионерского костра остались две головешки, большая куча золы и струйка одинокого грустного дыма. Ожидалось прекрасное утро, незатейливый походный завтрак, безделье и ещё один день на природе!
…Высунув голову из палатки, я зевнул и разлепил заспанные глаза… Тишина. И только шум воды да пение утренних пташек нарушали эту картину маслом.
Вылезая наружу, я запнулся о чью-то забытую алюминиевую кружку и направился к потухающему костру, чтобы подбросить дровишек и не дать ему окончательно умереть.
…В этот момент с другого берега, заросшего густыми деревьями, прозвучал выстрел. В утренней пронзительной тишине этот залп, отозвался громким эхом на всю округу.
Очевидно, стреляли дробью или картечью, так как алюминиевая кружка отлетела в сторону, раненая в нескольких местах.
Ещё выстрел, костёр возмутился от такого нахальства и встрепенулся салютом красных искр.
Наш мирный, никого не трогающий, спокойно спящий лагерь, вдруг оказался под обстрелом неизвестного противника. Кто бы это мог быть? Кому с утра пораньше захотелось похулиганить?
Скорее всего, наш лагерь атаковали с другого крутого берега деревенские пацаны, устроив себе утреннее развлечение. Наверное, эта тупая и безмозглая шпана испытывала эротический кайф, стреляя по безоружным и, к тому же, защищённая непроходимой рекой.
Что поделать, вражда между городом и деревней никуда не исчезла. И если сельская, вонючая, пьяная шпана могла хоть как-то нагадить городским, то она с огромным наслаждением всегда это делала: в клубе на танцах, во время уборки городскими колхозного урожая, на мичуринских участках, близко расположенных к деревне…
В то время, как горожанам было глубоко наплевать на деревню, сельчане ежесекундно чувствовали себя – униженными и оскорблёнными. Не все, но думаю, что подавляющее большинство – точно, особенно после стакана самогонки.
Может быть, такие мысли появлялись в головах деревенских от того, что им с раннего детства приходилось топтать навоз, в четыре утра доить скотину, и при этом всю жизнь ходить в телогрейках и ботах.
Короче, не знаю, как сейчас, а при советской власти существовала бездонная пропасть между сельским менталитетом и городским, между жизнью в деревне и жизнью в городе, между деревенской культурой и городской. Именно поэтому, деревенская шпана прискакала на конях и открыла стрельбу по палаточному лагерю городских. Я в этом нисколько не сомневался тогда, не сомневаюсь и сейчас; а почему на конях, чтобы наверное не догнали.
…В нашем лагере началась настоящая паника. Мои одноклассники с криками выскакивали из палаток и в ужасе разбегались, прячась в кустах.
А с другого берега слышалось ржанье лошадей и истерический смех обезбашенных и озлобленных деревенских ублюдков.
…Что мы могли сделать?
Ничего! Мы осыпали стрелков последними матерными словами, чем ещё больше раздражали и злили их.
…Дробь прошивала палатки и рюкзаки. Одиночные выстрелы превратились в бесконечную канонаду!
…Находясь под непрерывным обстрелом, мы в спешке снимали лагерь, собирали разбросанные вещи и уносили их в безопасное место.
К счастью, они стреляли плохо, как в общем, все сельские являлись никудышными во всём, поэтому никто из наших серьёзно не пострадал.
На память от той встречи с гостеприимными и хлебосольными деревенскими ребятами у меня остался небольшой шрам на левой руке.
…А если бы стрелки проснулись не с похмелья и кто-нибудь из них попал бы мне не в руку, а в висок или в глаз?..
Мог ли я погибнуть в то прекрасное весеннее утро? Конечно мог!
…Но из далёкого прошлого доносился голос цыганки: «Ты будешь жить 93 года!»
Наверное, инстинкт самосохранения или страх прижимал меня к земле, когда я ползал вокруг костра, собирая вчерашние грязные кружки и тарелки; а может быть, непоколебимая вера в слова цыганки заставляла дробь пролетать мимо, а меня – двигаться по какой-то мистической траектории, по безопасному коридору.
…Я, к сожалению, этого не знаю…
Мы в считанные секунды свернули лагерь, молча отдышались и в полной прострации двинулись в сторону города.
…Больше на том месте я не был никогда.
Говорят, что сейчас там элитный посёлок, а деревня, из которой примчались пьяные пацаны, – уже давно сдохла!