У нас во дворе живет американец. Это маленький седенький старичок, такой маленький, что мне и то будет только по плечико.
А родился он в 1861 году – за десять лет до Парижской коммуны. Попробуйте, посчитайте, сколько ему лет! Уж наверно два раза собьетесь.
А по-моему он вовсе не американец. Если он приехал сюда из Америки больше двадцати лет назад, то это не считается, правда? И по-русски он говорит отлично, только меня называет «Майк» вместо Михаил, а еще говорит «олл райт» вместо «ладно», и курит трубку. Мало ли кто курит трубку! И Шурка научился от него: чуть что – «олл райт» да «олл райт». А мы его зовем дедушкой Джо.
Мы с ним большие друзья.
Он, конечно, нигде не работает и получает пенсию. Когда тепло, весь день сидит во дворе на солнышке и курит и рассказывает нам, как играть в ковбоев и в индейцев. Сам он, один, но улицам ходить боится: конечно, такого слабенького затолкают.
Мы с Шуркой всегда провожаем его, когда он идет на почту получать пенсию. А в годовщину Парижской коммуны он попросил нас, чтобы мы новели его на праздник в Дом ветеранов революции.
Пошли мы. Весь зал был полон старичков. Меньше пятидесяти лет там человек считается вроде как комсомолец. А в президиуме за столом – настоящие парижские коммунары. Не помню, или пять, или шесть их было. Одни, совсем крепкий еще старичок, встал и как начал вспоминать – про стрельбу, про баррикады, как их расстреливали версальцы!
– Мне, – говорит, – в ту пору было пятнадцать лет. Меня, конечно, мать не пускала на улицу, заперла на ключ. Но я вылез в окно на чердак, а оттуда на крышу. Первым делом я побежал искать мою учительницу Луизу Мишель. Я нашел ее на баррикаде. «Тащи скорей патронов!» крикнула она мне.
Дедушка Джо сидел в первом ряду, а мы с Шуркой – на самой задней скамейке, потому что как-то неловко было впереди.
Вечер кончился поздно, а когда мы вышли на улицу, шел сильный дождь.
– Скорее, скорее, вот наш трамвай! – крикнул Шура.
Но дедушка Джо хотел итти пешком.
– Дождик очень теплый, май бой (это значит – «мой мальчик»), мне приятно ходить, вспоминать прошлые дни, – ответил дедушка Джо.
Он совсем промок, пока мы дошли до дома.
– Смотри не простудись, дедушка, тебе и захворать недолго, – сказал я ему на прощанье.
– Ничего, Майк, я здоровый старик, – улыбнулся он. – Со лонг (это значит – «прощайте»).
На другой день у нас был совет отряда, и мы поздно вернулись домой, не успели к дедушке забежать. А потом был выходной, солнце грело совсем по-весеннему. Мы играли во дворе.
– Что-то не видно дедушки Джо, – заметил я. – Уж не захворал ли он после дождя?
Мы побежали к нему и постучали в дверь.
Старичок был здоров. Он сидел на полу возле своего американского чемодана и рылся в каких-то бумагах.
– Гуд морнинг, комрэйдс! (Доброго утра, товарищи!) – сказал он, поднимая па нас глаза. – Как поживаете, мои маленькие друзья?
– У нас вчера был совет отряда, – затараторил Шура. – Хотели исключить Сергея, потому что он в клубе украл будильник. А Сережка пришел на совет и принес самодельный автомобиль с пружинным заводом. Как заведешь пружину, автомобиль бежит на пятнадцать метров. Это все-таки изобретение. Некоторые ребята защищали, чтобы его простить, потому что ему, правда, очень нужны были шестеренки, пружины…
Но дедушка Джо не слушал, что говорит Щурка.
А всегда он очень интересовался нашими делами. Он как будто и позабыл, что мы сидим в комнате. Возьмет конверт, вытащит из него письмо, прочтет, положит обратно. Возьмет газетку, найдет статейку, отчеркнутую красным карандашом, поглядит, поглядит и опять роется в чемодане. И все курит трубку, а глаза у него красные, будто он плакал или дыму наглотался.