…Мы отправились на поезде. Дорога занимала около десяти часов. В народе уже пошла молва о чудесах у Разлома, и купить билеты оказалось совсем непросто. Пришлось задействовать связи заказчика. На вокзале было много людей, которые отправлялись вместе с нами. Некоторые еще не смогли достать билет, но все старались всячески продемонстрировать, куда и зачем они собираются ехать. Надо сказать, я такого никогда еще не видел. Группы паломников-самоучек с иконами и крестами, чемоданами и тюками, располагались где угодно – на земле и бетоне, стоя, сидя и лежа. Их лидеры, как правило, проводили разъяснения, направляли движение групп, занимались организацией каких-то хозяйственных вопросов или громко читали молитвы завороженным слушателям с рюкзаками. Во всем чувствовалась какая-то радость, дух коммуны, который, казалось, уже очень давно не объединял людей на этой земле.
– Посмотри, Клавдий, – сказал Борис Андреевич. – Если бы это были просто люди, никто бы и глазом не моргнул. Но они, к сожалению, еще и электорат, и прихожане, законопослушные граждане и налогоплательщики. Они так много должны всем вокруг, что их совершенно невозможно отпустить на свободу.
– Разве они не свободны? – спросил я.
– Видишь эти одухотворенные лица? Я почти не сомневаюсь, что у половины присутствующих здесь имеется ипотека, множество долгов и обязанностей. И чем дальше они будут отъезжать от города, тем счастливее и одухотвореннее будут их лица, а вера крепче. Апокалипсис нужен им как воздух. Он оправдает все их существование, и они будут умирать с такими же счастливыми лицами, вдыхая воздух равенства и свободы. Не правда ли, это странно?
– Что именно?
– Они думают, что несвободны, и именно поэтому они несвободны. Никто не мешает этим людям сбежать в любое другое место когда угодно. Но нет. Им нужно для этого веское оправдание. Лучше всего чудо. И тогда они говорят всем вокруг, и главное, себе самим, посмотрите на это чудо, оно все меняет, теперь все по-другому. А что по-другому? На самом деле ничего не изменилось, кроме их собственных мыслей.
– Борис Андреевич, но вы же сами сказали, что мы должны вести себя так, как если бы чудо было на самом деле. Или я неверно понял?
– Понимаешь, Клавдий, в любой стратегии должен быть план Б. Так как план А почти никогда не срабатывает. А в нашем случае он не сработает совершенно точно.
Мы подошли к своему вагону СВ. Здесь толпились такие же фанатики, но в дорогой одежде и с иконами побольше. Соседнее купе целиком занимал наш писатель. Так Борис Андреевич поощрял его согласие принести себя в жертву. Когда мы устроились в своем купе, я спросил:
– Мы ведь не будем приносить его в жертву… по-настоящему? Не правда ли? Это же просто такая понятная всем метафора?
– Не знаю, Клавдий, это пока не очевидно. Посмотрим.
– Вы хотите сказать, что может быть такое развитие событий, когда Писатель на самом деле должен будет погибнуть? Это как-то странно. Не находите?
– А разве не странно, что в наше время происходят настоящие чудеса?
– А они происходят?
– Зависит от того, веришь ли ты, Клавдий. В том-то и дело, если ты веришь, то и сомнения в необходимости жертвы у тебя отпадут.
– А какой у нас план Б?
– Не хочу тебя расстраивать раньше времени. Но он далеко не такой безобидный, как план А.
«Безобидный?» – удивился я, но переспрашивать не стал. Поезд шел с двумя остановками. Надо ли упоминать, что на каждой станции число безбилетных пассажиров в тамбуре и в проходах возрастало многократно? Достать билет с промежуточной станции в принципе не представлялось возможным. После второй остановки за окном потемнело, а внутри стало очень людно и шумно. Даже несмотря на закрытую дверь купе, мы чувствовали себя как в большой компании.
Борис Андреевич пребывал в задумчивости. Я вспоминал свой первый день в нашей фирме. Меня рекомендовали друзья Бориса Андреевича, но, несмотря на это, шеф долго продержал меня на гостевом диване, и в течение нескольких часов я мог слушать все, о чем говорят люди, проходящие мимо. Это было забавно. Особенно запомнилась фраза: «Смотрите, это же чудо. Картина – Дима, идущий домой». В этот момент мимо меня прошел человек с очень добрым лицом, смущенно улыбаясь под общие аплодисменты. Он шел к выходной двери, не глядя на окружающих. Вслед ему доносилось: «Дима, не оборачивайся. Дима, смелее. Дима, ты сегодня не ночуешь в офисе?» Наверное, в каждой организации есть такой Дима. Впоследствии я смог оценить по достоинству качества этого поразительного человека, не раз приходившего на помощь. А шутки и общее ликование были тогда вызваны тем, что Диму насильно отправили домой отдыхать после бессонной ночи в офисе. Да и вообще, никто ни разу не видел, как Дима уходит домой. Все обычно расходились раньше.
Мое внимание привлекло какое-то необычное оживление снаружи. Кажется, наш вагон даже пошатнулся. Раздались звуки, похожие вначале на крики страха, а потом на возгласы удивления и восторга. Борис Андреевич очнулся от задумчивости и вопросительно посмотрел на меня, мол, что ж ты медлишь, надо выяснить, что там происходит. Я с усилием потянул за большую ручку и медленно впустил шум в купе, затем просочился наружу и закрыл капсулу за собой. Люди, стоявшие в коридоре, не обратили на меня внимания, их увлекало что-то далеко за окном, куда они указывали пальцами. Но ничего не было видно. Я вгляделся, но увидел только деревья и полоску черного неба над ними.
Неожиданно полоса леса, подходившего к железной дороге почти вплотную, оборвалась, от этого шум движения поезда стал тише, как бывает, когда выезжаешь из тоннеля на открытое пространство, и глазам открылась ширь поля, уходящая почти за горизонт. В вечернем сумраке можно было разглядеть только серо-бежевый цвет пшеницы и полосу черных, видимо деревянных, домов вдали. Небо было немного светлее домов. Кто-то в вагоне закричал: «Ушел! Явился и ушел!» Стоявший рядом со мной мужчина перекрестился и упал на колени. Его примеру последовали и другие.
– Что здесь происходит? – спросил я у проводника, который оказался рядом со мной.
– Говорят, знамение.
– Какое знамение?
– Говорят, огненный Христос вознесся. И это. Сиял в ночи.
– А вы сами видели?
– Нет, все быстро произошло. Я в этот момент в купе был. И это. Видел только вспышку под дверью. А когда выскочил, лес начался.
Я тогда посмотрел в черное небо и задумался, как именно мне рассказать о происшедшем Борису Андреевичу. Если я скажу, что сам не видел, он решит, что это все коллективное помешательство. А если скажу, что видел своими глазами, то он и меня причислит к сумасшедшим. Или нет? Или начнет сомневаться? Я всерьез задумался, что должно произойти, чтобы такой человек, как Борис Андреевич, в чем-то усомнился. Или чтобы он по-настоящему поверил, что чудо возможно. Ведь, что бы он ни говорил, я точно знал, что он воспринимает все вокруг примерно как даосский монах, то есть не всерьез. И чудо-Разлом, и потенциальная смерть Писателя, и разговор с президентом. Все это были декорации его внутреннего театра, где работало только одно правило. Все, что неинтересно – должно быть уничтожено. Как дети, лишенные игрушек, начинают фантазировать и играть с любым предметом или со своей рукой, делая их интересными для себя, так и Борис Андреевич делал мир вокруг себя интересным. Я это понимал. И понимал, что знамение только тогда окажется для него реальным и он в него поверит, когда оно станет ему интересно.
– Ну, рассказывай, Клавдий. Я уже прочитал в Твиттере, что тут знамение случилось, пока ты выходил за дверь. Жаль, фотографии нет. А ты сам видел что-то?
– Да, Борис Андреевич, видел. Преимущественно черное небо. Огненный Христос, к сожалению, ко мне не снизошел. Но многие в вагоне видели, и теперь, вон, молятся.
– Ты как-то скептически настроен. Завидуешь тем, кто увидел?
– Наверное, завидую, – сказал я.
Мне хотелось говорить, слова распирали меня изнутри, но я сдержался. Еще полчаса Борис Андреевич с удовольствием зачитывал мне выдержки сообщений из социальных сетей, потом новости на эту тему. Все это его почему-то крайне веселило. И я не мог понять, почему.
На станции нас ждал лагерь паломников и машина. До оцепления Разлома оставался еще час езды, но мы решили не торопиться и поехать туда утром, а пока перекусить. Писателя мы не стали спрашивать, но он, похоже, тоже был не против. Самый дорогой ресторан в городе находился на холме и назывался «Хвост Хиттина».
Еще в купе Борис Андреевич облачился в национальный костюм своих месопотамских предков. Среди паломников, странное дело, он не бросался в глаза, а в ресторане из-за восточного интерьера Бориса Андреевича вообще можно было принять за человека в костюме аниматора или менеджера заведения. Сам шеф, судя по всему, чувствовал себя в нем очень комфортно, важно улыбался, довольно щурился или недовольно хмурился и требовал к себе особого отношения.
Несмотря на поздний вечер, в ресторане почти не было свободных столов. Состоятельные горожане составляли, похоже, только половину клиентов. По виду остальных можно было определенно предположить гостей из столицы. Несколько лиц мне показалось знакомыми, а одного я знал заочно. Это был сотрудник протокола, по всей видимости, посетивший районный центр не с праздным любопытством. Знакомый аромат региональной конференции с участием первых лиц поселился в этом захолустье. Были тут и журналисты, и всякие разновидности политической синекуры.
Борис Андреевич, в отличие от меня, по сторонам не смотрел и, судя по всему, испытывал теперь только одно чувство. Точнее, предчувствие. Удобно расположившись за столом, он жадно потер ладони, мысленно говоря «ну-с». В меню он заглядывать даже не стал, а просто властным жестом подозвал официанта и заказал блюда на всех троих. Писатель попытался принять участие, но Борис Андреевич не дал ему такой возможности.
Довольно скоро на нашем столе появились все составляющие региональной гастрономической роскоши, и Борис Андреевич быстро захмелел и еще больше повеселел. Я пытался предостеречь его от необдуманного поведения, но мои предостережения мгновенно таяли в бурлящем котле его набирающего обороты пира духа. Наконец шеф впал в обычное для него состояние алкогольного экстаза и начал бросать косые воровские взгляды на окружающих. Он уже был готов встать и пойти к соседнему столу, но случилось неожиданное.
– Боря, я знаю, что люди твоей профессии не разговаривают с народом, – начал Писатель, – но представь, каким бы ты был чудесным проповедником.
– Хм, – издал неопределенного смысла звук Борис Андреевич.
– Только подумай, каким ты можешь быть чудесным оратором. Да что уж там, сам Гитлер бы позавидовал. Если бы, конечно, услышал твою речь.
– Да, пожалуй, – мурлыкнул шеф, – я, конечно…
– Ну, так почему бы тебе не попробовать? Ты посмотри, где мы. Тут на каждом углу сегодня проповедники и бродячие мессии. Тебя даже не примут за сумасшедшего.
– Попробовать? – удивился шеф. – Прямо сейчас? – Он еще раз, но как-то по-новому осмотрелся. – Да, надо попробовать, конечно, – добавил он нерешительно.
– Давай, Боря. Не дрейфь! Ты ж Цицерон во плоти.
– Ну, я не знаю.
– Посмотри, все располагает к проповеди. Эти жаждущие глаза, пустые и лишенные идеи, глаза людей, прозябающих в неведении, униженных своей ограниченностью. Им нужно твое слово, они должны прозреть и увидеть мир по-новому.
– Борис Андреевич, – попытался я слегка его урезонить, – возможно, это не лучшая идея. Здесь могут быть люди из столицы. Вообще, без подготовки и в таком… – Я осекся.
Мои слова, к несчастью, возымели прямо противоположное действие. Я почти физически почувствовал, как внутри шефа поднялось желание бичевать иллюзии.
В центре заведения было место для тамады. Там по пятницам, как нам объяснили, исполняли танец живота. Борис Андреевич сначала направился туда, но потом заметил винтовую лестницу, предпочел расположиться на ней и уселся там, будто пастырь на большом камне в окружении агнцев. Он не снизошел до объяснений, что к чему, не подготовил собравшихся и сразу начал с главного.
– Короли древности, – выдал он с претензией на внимание и особым упором на свое превосходство в голосе.
Я решил, что это конец. Мне стало как-то совсем неуютно.
– Короли древности ходят среди нас в телах обычных людей. Кровь императоров, своими руками создавших этот мир, бурлит в потомках. Сегодня, – сказал он и важно поднял палец, – все мы как бы равны друг другу, но так ли это на самом деле? Ответьте! Так ли это? Равны ли мы?! Титаны и рабы, боги и твари?
Никто не решался ответить, но по рядам прошел шепот.
– Нет. Мы не равны, – развенчал шеф. – Истинный император, генетический наследник великого прошлого, выглядит, как все, ходит, как все, ест, как все, но он не такой, как все. Он таит в себе потенциал и силу предвечного младенца. Стоит только разбудить его, и он придет и поднимет меч! Или крест! Но это одно и то же!
Речь Бориса Андреевича, судя по всему, производила эффект. Хотя больший эффект, конечно, производил он сам. Он говорил так уверенно и безапелляционно, что я невольно ловил себя на мысли, что соглашаюсь с ним, хотя совсем не понимаю, ни о чем он на самом деле говорит, ни к чему клонит. Еще я пытался понять, говорит ли он серьезно или играет, но игру внутри игры очень сложно отличить от бреда пьяного интеллектуала или от истинных мыслей глубокого человека. Люди часто выдают одно за другое, на всякий случай.
– Тысячи лет! Тысячи лет короли и императоры направляли энергию народов на что?
Снова никто не решился дать ответ.
– На войну. На благородное убийство. Тысячи лет они переносили границы мира, как хотели. Границы этих империй были границами могущества этих самых сверхлюдей? Физические границы их власти.
Он помолчал, переводя дух, и потом почти закричал:
– А мы? Мы?! Что мы делаем? К чему мы идем? Как не стыдно быть теми, кто мы есть?! Уже сотню лет границы неподвижны. Они стоят, как вкопанные. Но это ведь не так. Они давно изменились! Но как? По-тен-ци-аль-но! Потенциально границы сейчас совсем в другом месте, а силы, которые должны были их перенести, ушли на дру-го-е. Воля была потрачена на то, чтобы изменить нас самих. И эта воля, именно она… создала чудо.
Кто-то, кажется, начал кивать. Машинально, неосознанно или впрямь соглашаясь. Сложно было не согласиться с тем, что так преподнесено, тем более Борис Андреевич обладал способностью соглашаться сам с собой. И другим этого уже не требовалось делать. Весь фокус был не в словах, а в интонациях, я бы даже сказал, порывах речи и движениях тела. Его вдохновение заражало, и люди, внешне расслабленные, застигнутые в момент праздности, сопереживали с ним как бы тайно, пряча это друг от друга, на каком-то глубоком подсознательном уровне, где его образ соединялся с архетипом жреца, кудесника, юродивого…
– Поэтому, именно поэтому, а не почему-то еще все вы собрались здесь. Вы почувствовали эту волю, которая вырвалась наружу и готова поглотить или одарить каждого. Всех, кто слаб. Всех нищих духом. Что? Что это, я спрашиваю, за сила раздвинула землю? Что за сила привлекла всех сюда? Христос? Магомед? Авраам? Будда? Ануннаки? Что за коварное божество поселилось тут? Не знаете? А я знаю! Я лишу вас иллюзий! Нет божества, нет сатиров и демонов, все и всегда есть промысел Его! Человека, цена которому – тысячи, миллионы, сонмы жизней!
Официанты давно перестали обслуживать посетителей и стояли в проходе. Мне пришлось подойти сначала к менеджеру ресторана, который собрался куда-то звонить, а затем попросить нескольких людей в зале перестать снимать происходящее, но не успел я подойти к последнему, как произошло следующее. Один из людей за столом внезапно подавился и начал задыхаться, а шеф, недолго думая, молниеносно оказался рядом и ловким движением обнял его сзади, приподнял и несколько раз мощно сдавил его грудь, держа покорное тело на весу. Удивительно, но никто не пытался его остановить. Еще больше меня удивило, что манипуляции шефа над несчастным возымели действие и попавший под его горячую руку пациент перестал задыхаться. Тогда шеф посадил его на место, положил ему руки на плечи и по-отечески заметил:
– Мой месопотамский предок учил вас «глаз за глаз и зуб за зуб»! Помните это, когда тьма поглотит Землю. Ничего не меняется, и все по-новому. Нам нужны новые заповеди. Грядет новая эпоха, и вы должны следовать только одному правилу. – Он вознес руки к люстре. – Шер нунус нантар. Нангин урубад.
Я оглядел зал и с ужасом понял, что изъять все видеозаписи уже просто не получится. Возможно, часть из них уже попала в социальные сети и стремительно собирает просмотры, перепосты и прочие знаки общественного внимания.
– Теперь вы все слышали. Имеющий уши…
С этими словами он как-то отстраненно погладил спасенного по голове, затем нежно улыбнулся, всех перекрестил и торжественно, заставляя официантов расступиться, удалился. За стол он, конечно, не вернулся. Писатель довольно улыбнулся и начал аплодировать, еще несколько человек последовали его примеру. Я последовал за шефом. Было ли это выступление продумано? Оценивал ли он последствия? Являлось ли это частью стратегии и плана Б, выбросом гения или минутной слабостью, а быть может, ахиллесовой пятой старого тщеславного алкоголика – я не знал. Но я точно знал одно. Что бы это ни было сегодня, завтра оно станет частью плана. Так было всегда, и каждый новый день приносил что-то свое, что-то новое, что уже было частью его стратегии и уже учитывалось в его изощренной предиктивной картине мира, которую видел только он сам, так ярко и так отчетливо.
Дом, где мы поселились, находился в поселке, совсем недалеко от Разлома. Чудесное весеннее утро на этот раз началось у нас как-то очень рано. Писатель проснулся с петухами и вызвался приготовить всем яичницу на костре. Идея была неплоха, так как других идей просто не было. Я сидел на веранде и наблюдал, как мастер пера бодро орудует посудой, выдыхая пар в холодный воздух. Это выглядело обнадеживающе.
Борис Андреевич вышел к завтраку последним. Яичница и кофе уже были на столе. Солнце было еще совсем низко, но небо просветлело, и запели птицы. Никто не хотел говорить. Мы сидели и впитывали силу нового дня. Писатель закурил.
– Клавдий, мне показалось, что вчера в ресторане был Васильев. Ты его не заметил? – спросил шеф.
– Да, точно.
– Причем трезвый. Я его таким первый раз видел, мне кажется.
С этими словами шеф вынул свой телефон и положил перед собой.
– Рыба вчера была невкусная, – сказал Писатель, – сухая. А что еще ждать от глубинки?
Борис Андреевич посмотрел на Писателя с неодобрением. Я, чтобы что-то сказать, сообщил шефу, что рано утром приходил водитель Витя и передал записку. В записке говорилось, что следует ждать звонка в полдень по местному времени. Кто будет звонить, не говорилось.
– Началось, – сказал шеф, – без контроля нас не оставят, – и перевернул телефон экраном вниз.
Я думал, смотрел ли он сегодня новостную ленту или нет. Судя по всему, еще нет. И, видимо, боялся не только посмотреть, но и спросить у меня. Я тоже боялся и тоже еще не видел. Писатель вообще выглядел так, как будто мы приехали к нему на дачу и он нас угощает. Время шло.
До полудня мы решили еще раз поспать и снова собрались в доме уже после сна. Наконец, Борису Андреевичу позвонили с неизвестного номера. Он попросил нас записывать важные детали и включил громкую связь.
– Здравствуйте, Борис Андреевич, – сказал хриплый женский голос. – У вас красивый халатик.
Писатель в углу тихо прыснул, едва сдерживая смех. Борис Андреевич строго погрозил ему пальцем.
– Это не халатик, впрочем, неважно. Доброго дня, с кем имею…
– Борис Андреевич, меня зовут Елена Романовна. Думаю, мое имя вам известно.
Зам главы администрации, подумал я. Вот кого они выбрали курировать процесс. Не знал, что у нее такой хриплый голос.
– Да, конечно. Рад знакомству.
– А я пока не знаю, рада ли. Это еще предстоит понять. Но вы уже нас очень порадовали. – В голосе была ирония.
– Правда? И чем же? – Шеф не уступал в игре интонаций голоса.
– Не скромничайте. Так мастерски забили интернет этой апокалиптической чушью. Все только и говорят про чудесное исцеление, новые заповеди. Только не подумайте, что я на это куплюсь. Это фокусы, а не настоящая работа. Вы, похоже, совсем не понимаете масштабов проблемы, Борис Андреевич.
– Отчего же…
– Я знаю таких, как вы. Если в ближайшее время мы не увидим реальный результат, то, несмотря на все ваши регалии и рекомендации…
Она замолчала. Но ее голос продолжал резать мой слух. Признаюсь, я бы не нашелся, что ответить на такое. Но шеф не зря был шефом, он всегда знал, что сказать.
– Елена Романовна, боюсь, это вы недооцениваете ситуацию. Все гораздо хуже, чем думают в столице. Речь идет не о каком-то локальном явлении. Это уже национальный вопрос. Поэтому я вынужден…
Он сделал небольшую паузу. Пока он молчал, мое сердце не билось. А Писатель даже закрыл глаза.
– …поднять свой гонорар. И расходы еще возрастут.
– Что?
– Да, вы не ослышались. И если Президент не готов к самому страшному, то лучше согласиться. В противном случае, я сегодня же возвращаюсь назад. Приезжайте сюда сами.
– Я уже была у Разлома.
– Тем более.
– Хорошо, – сказал хриплый голос, помедлив. – В случае успеха, вы все получите. А пока возвращайтесь к работе. Это все.
– Спасибо, Елена Романовна, – сказал он сладко.
Она повесила трубку. Шеф схватил телефон и начал что-то искать. Я, конечно, знал что. Мы с Писателем сделали то же самое. «Шер нунус нантар. Нангин урубад», – заговорил зловеще экран. Комнату заполнил самый веселый и беззаботный смех, который я когда-либо слышал. Хотя это был последний раз, когда мы смеялись в этот день.
Я очень хорошо помню этот день, потому что именно после него все и изменилось. Бывает так, что какое-то событие делит жизнь человека на до и после. И в моей жизни были такие моменты, но то, что случилось в тот день, это не просто до и после, а что-то гораздо большее. Оглядываясь назад в прошлое, я понимаю, что один день смог изменить меня сильнее, чем все, что когда-либо со мной случалось.
После обеда шеф попросил меня назначить встречи с разными людьми в военной части, контролирующей Разлом. Для начала он хотел видеть командира, роль которого выполнял полковник Кузнецов. Затем двух дезертиров, покинувших пост. Они были под стражей. И напоследок шеф попросил оставить батюшку, командированного в часть для поддержания духа военнослужащих.
Перед встречами Бориса Андреевича я всегда готовил справки на его будущих собеседников. Надо сказать, что ничего любопытного узнать не удалось. Люди, с которыми шеф общался в обычной жизни, часто имели в открытых источниках роскошные биографии с профессиональными фото и отшлифованными текстами. Чтобы составить справку, я брал самое ценное из официального текста и добавлял пару пикантных деталей из источников неофициальных, которые получал от коллег, из нашей базы или с сайтов, содержащих компромат. И все было готово. Орденоносец такой-то всегда оказывался по совместительству или рогоносцем, делящим имущество, или имел сомнительных родственников, проходивших по делу, или, например, любил что-то запрещенное. А с этими военными было совсем скучно.
Личное дело полковника еще представляло собой потенциальный интерес для будущих антропологов, так как Кузнецов в молодости был первоклассным стрелком, а с бойцами было совсем плохо. Судя по записям, они пока еще, по большому счету, только родились там-то и тогда-то, а все остальные записи совпадали с тысячами таких же и ничего не говорили о личностных качествах. Что касается батюшки, то этот персонаж, вероятно, имел очень мало общего с религией, так как официальная церковь имела на его счет только одну пометку о присвоении сана. Следовательно, наш отец не столько поддерживал боевой дух военнослужащих, сколько докладывал о нем куда надо.
Прежде чем поведать о дальнейших событиях этого дня, я должен рассказать одну небольшую деталь из своего прошлого. Это важно, чтобы понять чувства, охватившие меня в этот день. Со слов опекуна, родители крестили меня в возрасте десяти лет, и я на собственном опыте познакомился с религиозной традицией уже в сознательные годы. Эта традиция подразумевала довольно много, но поскольку я не верил в Бога, то ограничился только ношением креста. Это, как помню, был чудесный золотой крестик, который мне нравился просто потому, что был хорошо изготовлен, имел приятные скругления и неплохо выполненную фигуру идеализированного Христа. Проще говоря, он мне нравился.
Когда мне было около восемнадцати, и это я уже хорошо помню сам, меня ограбили в переулке. Неизвестные забрали все, что имело хоть какую-то ценность. Часы, карманные деньги и, как ни странно, золотой крестик. Почему странно? Есть суеверие, что, снимая чужой крест, берешь на себя грехи его владельца. Но они были, похоже, не суеверны. С тех пор я еще больше уверовал в то, что религия – не мое. Однако, странное дело, один крест покинул меня, но его место занял другой, и это не фигура речи. Серебряный, большего размера, прямолинейный, с острыми краями. Крест моего деда, который, как говорят, вскоре умер.
Как же он попал ко мне? Обычно людей хоронят с их крестом, но дед был убежденным атеистом. Более того, относился к религии враждебно. Он родился во времена, когда крестили всех, и носил свой крест машинально, не думая об этом. До одного случая, когда он нырнул в реку и веревка, на которой был символ его веры, зацепилась за корягу. Рассказывают, что он мысленно уже похоронил себя под водой, и только когда воздуха совсем не оставалось, последний рывок стал счастливым, и он чудом спасся. Однако после этого крест не носил, а положил на полку. Когда через много лет он умер, крест с другими вещами, которые оказались никому не нужны, поступил в мое распоряжение. Я не носил этот крест, но, когда перевалило за третий десяток, я почему-то начал брать его с собой в дорогу. И сегодня он был со мной, лежал в кармане брюк вместе с купленной мной серебряной цепью. Вот и вся история, а точнее, предыстория.
Дорога к части занимала около получаса, и после обеда мы, недолго собираясь, решили ехать. Я закопался со справками для шефа и выбежал к машине последним. Борис Андреевич стоял за калиткой и смотрел куда-то.
– Борис Андреевич, вот ваши справки о Кузнецове, Казимире и других. К сожалению, ничего интересного в этот раз, – сказал я, запыхаясь, и посмотрел туда, куда был направлен взгляд шефа.
Он смотрел на стаю птиц, вытворявших в воздухе над соседним полем что-то не вполне понятное. То ли стая разворачивалась в пути, то ли кружилась над чем-то. Я сначала не понял, но, держа в руке протянутые документы, никак не мог оторваться от зрелища. Птицы еще несколько раз быстро поменяли направление, а потом словно начали выписывать какие-то диковинные воздушные фигуры. В какой-то момент мне даже показалось, что они замерли в форме креста. Что только не привидится!
– Что за чертовщина! – вырвалось у меня.
– Что конкретно мы здесь делаем, Клавдий? – сказал сухо шеф и пошел в машину.
Я не понял сути вопроса, но и ответа от меня, похоже, никто не ждал. От всего этого стало не по себе. Я поторопился за шефом. Когда мы тронулись, Писатель сидел на переднем сиденье и оживленно разговаривал с водителем. Я еще раз посмотрел на стаю через окно, и моя рука машинально полезла в карман, где лежал дедов крестик.
– Люблю деревенскую кухню, – сказал Писатель. – Когда под рукой все нужное. И травка, и чеснок. И ничего лишнего. Не выношу набирать огромные пакеты еды в городском магазине, потом все равно половину выбрасываешь. И чувства такие тяжелые. А тут, на природе, взял луковицу и порезал. Отлично. Хорошо, когда все к месту. Вот тебе надо чего-то чуть-чуть, и вот оно есть.
– Да, – отозвался водитель. – Согласимся.
Дорога пошла вдоль леса, деревья монотонно сменяли друг друга, и мне вдруг начало казаться, что сейчас что-то произойдет. Какое-то пугающее предчувствие, как в фильмах, когда начинает играть соответствующая музыка. Я ясно увидел, что мы все вместе – я, шеф и разговорчивые собеседники в первом ряду, – несемся навстречу чему-то ужасному.
– И что может быть лучше супа, сваренного на костре, – продолжил Писатель. – Доводишь воду до кипения и постепенно кладешь в булькающий котел все, что надо. Но тут надо не перемудрить. Главное, чтобы все было простое и только самое необходимое.
– Зелень обязательно в конце бросить, – прибавил водитель.
Я нащупал в кармане крестик и цепочку, вынул их. Первая мысль – надеть, но я обернулся на Бориса Андреевича и передумал. Тот сделал вид, что не замечает, или правда не заметил. А вдруг все же заметил и решил, что мне страшно? Я убрал крестик в нагрудный карман.
– Да, кстати, – сказал Писатель, оборачиваясь к нам, – простите меня.
– Что? – буркнул шеф. – Что ты сделал? Я не помню.
– Ничего. Просто простите. Сегодня Прощеное воскресенье. Так положено.
При этом у Писателя лицо стало каким-то особенно добрым и серьезным, одновременно очень простым и светлым. И это выражение лица я никогда не забуду, оно навек запечатлелось в моей памяти. Потому что на фоне этого лица я увидел, как в замедленной съемке, что к Писателю поворачивается улыбающийся водитель, как его губы начинают произносить: «И вы меня…», и как он не замечает, что на дороге из ниоткуда появляется олень с великолепными пышными рогами.
– Осторожно! – кричу я не своим голосом.
Водитель успевает перевести взгляд и резко сворачивает с дороги в сторону леса, где машина оказывается на небольшом склоне и перестает быть управляемой, мы падаем в небольшой овраг на краю леса. Еще мгновение, и я ощущаю оглушительный удар по голове и груди. Точнее, я всем телом обрушиваюсь на сиденье спереди и бьюсь об него головой и грудью. Начинаю терять сознание, но не теряю и через несколько минут прихожу в себя, ощущая ужасную боль в голове.
Первая сознательная мысль: как Борис Андреевич, как остальные? А потом – почему машина гудит? С трудом оглядываясь, я вижу, что лобовое стекло пробито деревом, и замечаю, что там, где должна быть голова Писателя, торчит кусок коряги. В оцепенении поворачиваю взгляд на шефа, только сейчас замечаю, что он, в отличие от меня, пристегнут. Тем не менее он лежит на ремнях без сознания, уронив вперед голову. «Борис Андреевич! Борис Андреевич!» – Мне кажется, что я кричу, но на фоне гудка машины сам не слышу своего голоса. Трясущейся рукой я дергаю шефа за плечо, но глаза его не открываются. Я делаю то, чего никогда раньше не делал, – проверяю пульс у него на шее. Как она называется? Сонная артерия. Безрезультатно! Я просто не понимаю, что я чувствую! Господи! Нам нужна помощь!
Водителя мне не видно, но, судя по тому, что машина гудит, он или мертв, или без сознания. Я не знаю, почему мои ладони в крови, кажется, они не сломаны или повреждены. Я пробую достать из нагрудного кармана мобильный телефон. Надо выйти из машины. Все происходит очень медленно, как в том сне из детства.
Через несколько минут я сидел рядом с машиной в небольшом овраге и тщетно пытался разглядеть изображение на своем мобильнике. Из-за удара я все еще плохо видел детали вблизи. Хорошо помню, как пришел в отчаяние, наконец разглядев, что телефон безнадежно продавлен моим же крестом и цепочкой и, конечно, не работает. Тут я подумал, что позвонить с чужого телефона я не смогу, не зная пароля.
Сейчас я понимаю, что из-за травматического шока я тогда ошибся и принял неверный план спасения шефа как единственно возможный – взять себя в руки и любой ценой добираться до части пешком. Но сейчас это уже неважно, в конечном итоге случилось так, как и должно было быть.
Когда я вышел на дорогу, оленя с пышными рогами нигде не было видно. Вероятно, он вернулся в лес. Если это видение вообще не было коллективной галлюцинацией. Дорогу к части без навигатора я не знал, но пошел по направлению нашего движения, надеясь, что развилок будет не много и что идти осталось недалеко.
Сейчас я знаю, что дорога, по которой я шел, была с восточной стороны от части. Мы сняли дом в почти заброшенном поселке, где на несколько километров вокруг не было ни военных, ни паломников. В этой стороне воинская часть и Разлом были отделены от мира полигоном для военных учений, и мы решили, что из-за шума танковой канонады отсюда съехали даже те, кто раньше здесь жил.
Я шел и очень надеялся, что не окажусь в зоне танковой мишени. Хотя, если мыслить логически, дорогу они обстреливать не стали бы. И потом, должна же быть какая-то колючая проволока, забор, в конце концов, предупреждение. Вместе с этими мыслями приходили и другие. Например, я вспоминал аэрофотосъемку части и Разлома. И справку о местности. Сверху это было не видно, но часть, судя по справке, располагалась на холме. Я оглянулся, холма не видно. Слева был лес, а справа поле и вдалеке поселки и другой лес. Возможно, холм был где-то дальше, так как дорога впереди уходила влево и немного вверх.
У меня сильно закружилась голова, начало подташнивать. Пришлось остановиться и расстаться с обедом. Сил от этого, к сожалению, не прибавилось. Но временно стало легче, и я пошел дальше. Из аэрофотосъемок было известно, что Разлом образовался прямо у подножья холма, на котором стояла часть, и по размеру достигал пяти с лишним километров. Больше всего паломников ждало встречи с чудом с дальней от части стороны Разлома, которая была недалеко от трассы. Я же в это время был дальше всего от этого места. Наверное, поэтому никого вокруг вообще не было. Возможно, мне бы повезло, встреться я с патрулем, но и патруля почему-то не наблюдалось.
Пройдя еще около двух километров, как мне показалось, я свернул вместе с дорогой влево за лес и огорчился, потому что возвышение дороги было иллюзией. Теперь взору открывалась, кажется, бесконечная объездная дорога, уходящая вверх за горизонт. Надо было решать, что делать. Пойти к домам за полем, но я знал, что там, скорее всего, никого нет. Продолжать идти вперед или вернуться назад к нашему дому. Идти вперед было правильно, но казалось, что дорога бесконечна. Идти назад? Зачем? Там никого нет, и нет телефона. Может быть, я смогу завести машину, мелькнула светлая мысль, но она же в овраге, мне одному без чьей-либо помощи ее не вытащить. А от одной мысли, что нужно касаться тела водителя и опять увидеть Писателя без головы, мне снова сделалось дурно.
Был еще вариант – никуда не идти, вернуться и ждать. Нас бы хватились и начали искать, но я отбросил эту мысль, так как, возможно, счет жизни Бориса Андреевича идет на часы. Я повернул взгляд налево, в сторону леса, и еще раз попробовал оценить подъем. Не холм ли это? Видимо, это был холм, но идти в самую гущу леса было глупо. И я решил поискать дальше по пути тропинку через лес и пойти по ней.
По дороге я старался сохранять бодрость, но это было совсем непросто. Я почему-то все время вспоминал вопрос Бориса Андреевича – «Что конкретно мы здесь делаем?». Теперь у этого вопроса появился новый и неожиданный ответ. Пытаемся выжить. Но ведь мы приехали сюда вовсе не за этим. Мы приехали спасать профессию. А в чем на самом деле заключается наша профессия? Создавать такое впечатление, что проблемы нет? Строить потемкинские деревни? Дурачить всех, отвлекая за деньги богатых внимание бедных от их реальных проблем? Скрывать от людей, почему они в той клоаке? Да еще так, чтобы они были рады обманываться. В этом наша профессия? Или, быть может, я еще очень молод и не понимаю того, что понимает Борис Андреевич. Может быть, реальность и правда не существуют. А есть только мир его воображения, где что-то привлекает внимание, а что-то нет.
Меня вырвало еще дважды, пока я шел. Пиджак был безнадежно испорчен и издавал такой запах, что я бросил его на землю и остался в одной белой рубашке. Дорога так и продолжала скрываться в бесконечности. Никакой, даже отдаленной, видимости военной части не было. Солнце склонилось низко, наверное, было уже около шести вечера. Возможно, мое сознание все же ненадолго отключалось. К счастью, я заметил впереди прогалину и постарался прибавить шаг.
Надо сказать, раньше у меня никогда не было галлюцинаций. И поэтому я решил, что олень действительно был. Но тут я увидел то, что не может быть реальностью. Это было видение, хотя постоянная рвота и головокружение могли вызвать любые зрительные аберрации. Лучи солнца как бы объединились вместе у самой прогалины леса, и из них образовалась яркая человеческая фигура. Хотя почему я говорю «человеческая»? Это был не человек, а яркий силуэт, наполненный светом. Он словно парил над землей. Расправив руки, он влетел в лес и исчез за деревьями.
В фильмах о привидениях я видел сцену, когда живой человек в доме с привидениями наблюдал людей, живших здесь раньше. Точно так же, как этот световой силуэт привидения на что-то указывали живым. В фильмах они обычно рассказывали о прошлом дома, повествовали о минувших делах. Возможно, мне померещилось, но мое видение выглядело совсем как живая фигура. Собрав последние силы, я поспешил к опушке.
Зайдя в лес и пройдя около ста шагов, я понял, что световой силуэт меня не обманул. Тут были люди! То есть спасение для меня и Бориса Андреевича. Я хотел показать, что без оружия, и развел руки. От счастья и облегчения ноги подкосились, свет погас, и я провалился в обморок. Словно издалека, я слышал голоса, но затем и они пропали.