Лето 1679 года выдалось жарким. Начинался Петров пост. От марева, висящего над землей, люди и звери спасались лишь водами батюшки Амура. Щедро дарил он жизнь травам и деревьям, подпитывался притоками и быстро продвигался к океану.
Русских поселений здесь было немного, но казаки, взбудораженные недобрыми вестями, были наготове. Местные тунгусы, верноподданные Богдыхана (императора китайского), делились соболями неохотно, людишек промысловых пугались: уж больно у них глаза были велики и светлы, пахли они незнакомо – хлебом, квасом, молоком, на зверях ездили неведомых, похожих на оленей без рогов. А потому убегали и прятались от греха подальше.
Албазинский приказчик Лоншаков послал разъезды на дальние рубежи – «проведать» реку Зею до устья Селемджи:
– Езжайте-ка вы, ребятушки, поглядите, не кружится ли где воронье? Авось пронесет собаку Богдыхана мимо нас. Соболей наберете заодно. Смотри, Гаврила, – погрозил Фролову, – ты за старшего, а потому головой отвечаешь!
Тишина пустынных берегов Зеи, притока Амура, лишь изредка нарушалась цоканьем копыт да приглушенными голосами казачков. Так добрались они до устья Селемджи, где Фролов осадил коня и велел:
– Порыскай, Васятка, по округе, погляди, что да как, пока мы в верховья пойдем, острог будем там ставить на зимовку. Как поразведаешь, возвращайся к нам. Да соболя не забывай!
И казачий разъезд – дюжина удальцов во главе с Васяткой – отправился стороной по бережку неторопливо, а грозный Гаврила далее с отрядом отбыл.
Недолго времени погодя, заметил Васятка вдалеке двух всадников на белых лошадях и облаченных в доспехи, словно витязи с лубочных картинок – в островерхих шлемах, в кольчугах с коваными пластинами, с луками и мечами, в плащах.
– Эка, мать честна Пресвятая Богородица! – перекрестился Васятка, невольно снимая шапку.
Его спутники, замерев рядом, тоже стали креститься с раскрытыми ртами.
Витязи-всадники между тем тихонько приближались. И кто-то из казаков прошептал:
– На Тимофея Доманта похож энтот, что справа! Я икону его у Ивана Кириллова в Нерчинске видал. Он сказывал, перед Баториевым нашествием явление Домантово было.
– Тихо ты! Чичас узнаем, хто таков, – шикнули на него.
Два незнакомца, остановившись перед казаками, взирали на них сурово и молча. Затем один из них спросил:
– Что вы за люди есть? Соболей промышляете?
– Мы из Албазина служилые, – ответил с робостью Васятка за всех. Кто их знает, может, боярина какого занесло в эту глухомань. – Соболей не послал пока бог. А вы кто будете?
– Псковских чудотворцев Всеволода и Довмонта знаете ли? – последовал ответ, и солнце отразилось бликами в острие мечей, кони белые переступили копытами нетерпеливо. – Таковы мы.
Склонили головы витязи перед опешившим разъездом казачьим, и один из них молвил твердо:
– Как будете в Албазине, скажите, придут под град люди китайские, и албазинцы град сдадут. И после этого придут русские люди и в город засядут.
Второй витязь, сверкнув очами, пообещал расстроенным казакам:
– И паки придут китайцы, будут ко граду приступы и бои великие, и мы в тех боях будем в помощь русским людям. А града китайцы не возьмут.
С тем оба витязя проехали дальше и вскоре скрылись с глаз.
Очнувшись от столбняка, казачки поехали дальше подобру-поздорову. Некоторые ворчали:
– Поди башку напекло, вот и привиделось.
– Если б напекло, так одному, а не всем, – возражали другие.
– Цыц, робята! – велел Васятка. – Вернемся домой, расскажем попу, пусть он скажет – напекло нам башку али нет.
Предсказание сбылось спустя шесть лет. Сдав город «богдойского царя людям», имевшим большой численный перевес, албазинцы отступили в Нерчинск. Но как только манчжуры отошли, разрушив строения, казаки вернулись в город, перебив оставленный гарнизон, и укрепились там. Цинские войска два года подряд заново осаждали Албазин, но город взять не смогли. Тогда-то и стало окончательно ясно, что казакам явились святые, которые до того считались только покровителями земли псковской, а теперь стали на защиту всей Руси.
Сейчас о них известно мало. Но если князь Всеволод, внук Владимира Мономаха, иногда упоминается в источниках, то вот о князе Довмонте в учебниках истории не говорится вообще. Даже Карамзин говорит о нем вскользь, касаясь лишь времени, когда тот был уже стар и близок к смерти. А между тем мало найдется природных Рюриковичей, послуживших в то время нашему народу больше него.
…………………………………………………………………………
В 1262 году у великого князя литовского Миндовга умерла жена Марта. Немного погоревав, бывший союзник Александра Невского и Даниила Галицкого (с последним они были еще и в родстве через брак их детей) вспомнил о сестре своей жены и быстренько состряпал грамотку:
«Сестра твоя умерла, приезжай плакаться по ней».
Муж ее, нальщанский (нальшенайский) князь Даумантас, был занят какими-то делами и к свояку с женой не поехал.
Княгиня же, кое-как добравшись до замка Тракай, где поджидал ее Миндовг, едва переступив порог, услышала:
– Сестра твоя, умирая, велела жениться на тебе, чтобы другая детей ее не мучила.
Не спрашивая согласия женщины, сыграли свадьбу. То, что она уже замужем, никого не интересовало.
Богатырь Даумантас затаил обиду: поруганная честь любимой жены требовала отмщения. Но открыто выступить против великого князя было равносильно самоубийству, и князь на время отступился.
Миндовгу в это время сильно досталось от Василька Волынского (брата Даниила Галицкого), им же ограбленного. С Ливонским орденом он тоже успел поссориться.
Зло Миндовг выместил на собственных родственниках – дяде Выкынте и племянниках Товтивиле и Едивиде. Отправив их на Смоленск, он в их отсутствие захватил их земли и отправил вслед за родней убийц. Но племянников успели предупредить, и те благополучно удрали к Даниилу, приходившемуся им зятем (мужем сестры).
Наследник Миндовга Воишелк, устав убивать холопов ради развлечения, впал в очередной религиозный экстаз и отбыл в Лавришевский монастырь, основанный им на Святой горе у Немана-реки. Папаша же его, убежденный язычник, еще недавно вырезал почти всех единоверцев сына в Литве. И сейчас раздумывал над новой авантюрой. Выбор его пал на Брянщину и тамошнего князя Романа Михайловича. Пока потенциальная жертва не пронюхала об этом плане и не сбежала подальше, Миндовг быстро снарядил войско и отправил его в поход за Днепр. Вместе с этим войском отправился и Даумантас с дружиной.
У Миндовга был племянник от сестры – жмудский князь Тренята. Большой любви они никогда друг к другу не испытывали, поскольку оба знали, что племянник спит и видит себя на великокняжеском престоле. Знал это и Даумантас и потому завел с Тренятой дружбу, которая постепенно скрепилась сговором против Миндовга.
– Не мешай мне, Тренята, – просил по пьяной лавочке Даумантас, опрокидывая очередную чарку с вином заморским в глотку. – Убью Миндовга – ты князем станешь. А я честь верну – мне большего не надо.
– Экий ты прыткий, – ухмылялся тот. – Смотри, как бы тебя самого на кол не посадили. Куда ты прешь? У тебя бояр и воевод что ли полна мошна?
– Знаю дело, – отнекивался Даумантас.
Дело он знал. На одном из первых же привалов, даже не дойдя до Днепра, дружина его стала складывать пожитки, чтобы идти обратно.
– Куда это вы на ночь глядя собрались? – опешили литовские воеводы.
– Домой, стало быть, – пожимали плечами воины.
– Как домой?! Кто велел?!
– Волхвов мы сегодня встретили по дороге, – объяснил за всех Даумантас. – Они черного орла видели и воронье вокруг него. К большому несчастью это. К смертям и болезням разным.
И вместе с дружиной ушел. Но не домой, а в неприступный Тракай, где великий князь литовский наслаждался плодами своих интриг. Там, среди наслаждений, его и прикончили вместе с двумя младшими сыновьями.
Нельзя сказать, что литовцы были огорчены такой расправой. Месть оскорбленного князя многим была по сердцу, некоторые даже примеривались побыть на месте Даумантаса (или Довмонта, как на русский лад звали его многие). Литва была русскоязычной! И оставалась такой еще три века спустя, когда князь Курбский, спасаясь от расправы опричников, приехал на поклон к великому князю литовскому. По-русски говорили, составляли документы и письма. Да и родниться с русичами было не зазорно. Что говорить, если даже княжеская кровь была сильно разбавлена кровью Рюриковичей, а большую часть населения составляли этнические русские!
Что сталось с бывшей Довмонтовой княгиней – неизвестно. Даже имя ее летописи не сохранили. Скорее всего, она умерла, не вынеся позора. Довмонт же, печалясь, вернулся домой.
Тренята, заняв дядюшкин престол, своего названного друга не зажимал и родной крови ему, как и было сговорено, в вину не ставил. И даже от радости позвал своего двоюродного брата Товтивила из Полоцка к себе в столицу – делить «землю и имение Миндовгово». Товтивил, ненависти к дяде никогда не скрывавший, прилетел как на крыльях. Но пока братья делили добро, они так рассорились, что возненавидели друг друга до смерти.
Товтивил решил разделаться со жмудским выскочкой и захапать все целиком. Подвели его длинный язык и жадность его бояр. Пока Товтивил раскачивался, подыскивая убийцу для брата, его боярин Прококий за приличное вознаграждение донес Треняте обо всем. Великий князь соображал гораздо быстрее и послал вместе с Прококием своих людей, которые зарезали полоцкого князя.
Но прокняжить Треняте долго все же не удалось. Пошел он как-то в баньку помыться, веничком березовым попариться. По дороге встретились ему четыре хлопца, окликнули:
– Ты Тренята, князь жмудский?
– Как ты с великим князем говоришь, холоп!? – взъярился Тренята.
– С убийцей великого князя говорю, – был дерзкий ответ.