– Послушай меня, – Сивков заговорщицки посмотрел по сторонам. В сумерках комнаты блеснули его глаза. И хотя Егор сидел от него буквально в полуметре, тот поманил его пальцем.
– Что? – Егор подался вперед, уперся грудью в столешницу.
– Это все паскудники, – еле слышно прошептал Сивков и снова «прошелся» подозрительным взглядом по стенам, чуть задержался на шкафе и с минуту буравил темный коридор. Показалось, что кто-то стоит за спиной, и Егор обернулся. Никого.
Ему не нравилась ни эта неопрятная однокомнатная квартирка, ни этот щуплый пенсионер с крошками в усиках, ни запахи мочи и зверья, витающие в спертом воздухе. Он поддался настроению старика. Возможно, тому виной полумрак, хмурый день за окном, шорохи крысы.
Егор не стал в отместку за мимолетный испуг и обманутые ожидания насмехаться над пенсионером. Его не для этого отписали на «мастерапию». Понимание и терпимость теперь должны стать главными его добродетелями. Продержаться несколько недель, и он снова вернется в свое подразделение.
Не меняя позы, Егор продолжал слушать Сивкова, но уже откровенно скучая. Старик не замечал этого. Наклонился к нему еще ближе и продолжал шептать чуть ли ни в само ухо, обдавая щеку дыханием:
– Они мне все сны выпили, паразиты. По ночам спать не дают. Посмотри на мои глаза.
Егор отстранился и безразлично посмотрел в мутные глаза старика. Тот замер и шире распахнул веки. Мокрые выцветшие с черным расширившимся зрачком с бледной радужкой они напоминали вымерзшие глаза рыбы. Покрасневшие веки делали их еще менее выразительными и кроме неприязни, Егор ничего не испытал и тем более ничего в них не увидел.
– Видел, какие они у меня? Я уже три ночи не сплю. Они шумят. Да. А днем я не могу. Все ровно, что в голову залезли, такие паскудники, – шептал Сивков. Егор вдруг заметил, что палец старика двигается по разлинеенному в клетку листу, как бы сам по себе. В этой тетради, которая лежала на столе, пенсионер делал наброски карикатур и затем перерисовывал в альбом. Рисунок простым карандашом был невнятным. Линии, линии, загогулины, круги, они повторялись; штрихи местами ложились так плотно, что казалось, он оттачивал грифель.
Приглядевшись, Егор различил нечто напоминающее крысу. Вроде этот пучок изогнутых линий – покатая спина. Волосы топорщились, как иглы дикобраза. Что это? Уши? У крыс таких не бывает. И с головой что-то не то. Сквозь черные линии проступала жуткая морда. Егор вглядывался и не мог разобрать, лишних линий было очень много, словно старик пытался зачеркать свой набросок. И все-таки это была крыса. Для сравнения Егор повернулся и посмотрел на клетку, которая стояла на подоконнике. Крыса присела на задние лапки, передними обхватила железные прутья. Красными капельками глаз она смотрела на Егора, а вытянутая ее мордочка дергалась, словно она принюхивалась к нему.
– Это надо заканчивать, – продолжал шептать пенсионер, – у меня для них кое-что есть. Ага, тока ты молчок. Я уже больше не могу, – стал подвывать Сивков, – мои мозги… – затем встрепенулся и серьезно, – а тебе больше никто не говорил о паскудниках?
Егор покачал головой.
– Они у всех есть. Да-а-а-а, – тихий голос вовсе стал беззвучным. Глаза у старика горели нездоровым блеском.
– Они у всех, – он запрокинул голову, выкатил глаза и, как испуганная лошадь, покосился на Егора. – Они…
В коридоре что-то упало с глухим стуком. Сивков замолчал, весь напрягся и захлопнул тетрадь. Суетливо, поспешно сунул ее под подушку на кровати, на которой сидел. Напряженно пристально посмотрел в коридор. Егор тоже обернулся. Из полумрака длинного прохода больше не доносилось ни звука. Лишь с улицы слышался шум ветра, запутавшегося в голых деревьях, да скрежет ветки по крыше гаража.
– Хе – е, – хмыкнул Егор и мотнул головой, мол, втравили вы меня, но теперь все. Он чувствовал себя одураченным, – ладно Юрий Анатольевич, мастак вы байки травить… Продукты я вам принес, за пенсией на следующей неделе схожу или Варвару попросите. – Егор встал, – пожалуй, мне пора.
– Да послушай меня, – перебил Сивков и как-то жалобно посмотрел на Егора снизу вверх. В глазах старика застыло отчаяние, – их к нам подселяют.
Входная дверь тихонько скрипнула, негромко, но как-то предупреждающе. Старик замолчал и снова уставился в темный коридор. На его лице проступил испуг.
– Ну, иди, иди куда хотел, – спешно, как-то суетно заговорил он. – Хорошо, Варя так Варя, – голос его немного дрожал. – Потом, когда придешь, купи один мягкий «кохинор» и газетку нашу, местную, и это… в аптечку еще за этими… самыми, ну, с красавкой…, – он говорил, а сам все в коридор смотрел мимо Егора. Казалось, о другом думает.
– Ладно, – согласился Егор. Повернулся, осмотрел коридор и пошел на выход, – Юрий Анатольевич, вы двери не забывайте запирать. У вас собачка не отщелкивает, вы в ручную ее запирайте, – говорил Егор, обувая ботинки. – В этот раз тоже дверь у вас не заперта была.
– Ага, – щуплый Сивков шаркал следом. – Ты это, про «кохинор» не забудь.
«Ага, – подумал Егор, – держи карман шире», – а вслух сказал: – Хорошо, главное не забыть.
Егор вышел из подъезда. Осенний неприветливый ветер дунул зябью в лицо, облизал руки, дернул брючины, скользнул за шиворот. Егор поежился. Глубже утопил голову в плечи и поднял воротник пальто. Он забыл шапку дома и теперь чувствовал, как ветер холодными пальцами перебирает волосы на макушке. Он шел под темно-серыми всклокоченными тучами. Хотя часы показывали всего три часа пополудю, на улице было темно, как вечером. Ветер срывал с костлявых ветвей задержавшихся приживалов и кидал под ноги коричнево-серыми лоскутами. Высохшие, скрюченные листья жалобно шуршали по асфальту. В голове у Егора вертелись слова Сивкова, – «…их к нам подселяют,… я уже больше не могу, мои мозги,… они мне всю кровь выпили, паразиты. Это все паскудники». Перед внутренним взором всплыла карандашная черкотня. Вспоминались слезливые глаза старика. Сейчас Егор видел их так близко, что мог различить биение жилки, точки в сером зрачке, влагу, скопившуюся у века и в уголке, черный блестящий, как мокрый голыш расширившийся хрусталик.
Как Егор не старался отмахнуться от бредней Сивкова, посещение пыльной квартиры не выветривалось холодным октябрьским ветром, не истреблялось желанием подумать о чем-то другом. Мрачные мысли лопались грязевыми пузырями, выдавая новую порцию неприятных воспоминаний. Серый мутный осадок кружил хлопьями.
«Что значит – их к нам подселяют? – думал Егор, обходя мутный клок неба, растекшийся посреди тротуара и подернувшийся рябью, – причем здесь крыса? А паскудники? Надо же, паскудники. Что за слово такое?».
На сегодня ему оставалось зайти еще к одному старику. Егор обещал Богдану помочь закатить бочки в сарай и перевернуть тяжелую чугунную ванну, которая стояла у забора.
«Паскудники, паскудники. Откуда он это слово взял? Словечко забытое, старинное какое-то, – мысли вновь и вновь возвращались к Сивкову. Егор начинал злиться на себя, на него. – Было бы из-за кого мозги ломать».
Было неприятно и гадко, что притворялся участливым и поддакивал глупостям старика. Если бы не обязанности, вряд ли бы он появился на пороге пыльной квартиры.
Сивком хвастал, и выкладывал, как скряга рубины, рецепты «правильной» жизни. При подходящем случае вдумчиво и не все сразу. Сбивая колосья в снопы, Егор для себя вывел: живет пенсионер так здорово, потому, что пуп не надрывал, довольствовался малым и соблюдал душевный покой. «Дети – сплошное беспокойство. – Вещал он. – Такая зараза, что «твой геморрой», житья не дадут ни в молодости, ни в старости. «Застругать дело нехитрое»», – и блеял противным смешком, мол, мы-то с тобой знаем, как это делается.
Под гнетом неприятных впечатлений Егор дошел до дома Богдана. Неизменным сторожем его встретил прикрученный проволокой к штакетнику ржавый почтовым ящик с облупившейся зеленой краской. Казалось уже много лет, крышка для газет не поднималась, петли прикисли, а в темной полости пауки наткали коконы.
Тоненько пискнула калитка, ступая по доскам настила, он приблизился к покосившемуся крыльцу с навесом. Как не выглядел этот дом старым и дряхлым Егору он нравился. Нравился своей самобытностью, старым рассохшимся деревом, выгоревшей на солнце краской, щелями между досок, белыми резными наличниками, почерневшим кирпичом на трубе, большой террасной рамой с частым квадратным переплетом, плотными белыми занавесками с кружевом по канту.
Егор поднялся на крыльцо и постучал в окно. Шаги хозяина он услышал не сразу. Из-за двери послышался сначала далекий бухающий стук протеза. Глухие удары по дощатому полу коротким эхом разлетались по маленьким комнатам. Послышался грохот, бряцание ведра и отборная ругань.
– Богдан! Богдан! – Егор постучал в дверь. – Ты как? Не молчи! – проговорил он в щель между дверью и косяком.
Таксист был очень грузен и любое падение, даже самое незначительное могло привести к плачевным последствиям. Егор приложил ухо к холодной доске. За дверью слышалось шорох, стук колодки, кряхтение и отборный мат.
– Богдан, открой дверь! – громко крикнул Егор и сильно стукнул кулаком в полотно так, что задребезжал засов.
– Да успокойся ты. Иду, костыляку поправить дай. Давно выкинуть пора, к чертовой матери, – кряхтел Богдан, привалившись спиной к стене и поправляя вывернувшийся вперед протез. Затем левой рукой вцепился в столешницу тумбы, правой оперся на трость. Напрягаясь так, что лицо стало бордовым, а руки задрожали, он поднялся на здоровой ноге. Подставил протез, секунду искал равновесие, затем неровным шагом добрался до засова.
– Чего случилось? – Егор распахнул дверь и быстрым взглядом окинул инвалида. Брючина на правой ноге задралась, из-под нее вместо голени и ступни виднелся деревянный протез с железной накладкой из консервной банки пробитый по краю сапожными гвоздями. Таксис стоял без тапок в одном носке и гладил ушибленный бок.
– Сам виноват. Кандебобер, уродский, о порог споткнулся… Это полено у меня дождется, на растопку пущу, – просипел Богдан. Тяжелое дыхание астматика прорывалось наружу.
– Когда тебе новый дадут? – спрашивал Егор, поднимая опрокинутое ведро.
– Кандебобер их знает. Сказали, запрос отправили. Ждите…, – придерживаясь за стену, Богдан пошел в смежную комнату, высоко задирая искалеченную ногу, выбрасывал ее вперед, словно, к колену привязана веревка.
– Сколько можно-то?
– А что я? Ну, что? Звоню, спрашиваю. Ай, забудь, кандебобер с ними, проходи на кухню.
С Богданом Егор был накоротке, словно между ними и не было разницы в тридцать четыре года. С самой первой встречи таксист объяснил, как стоит с ним обращаться и всячески сокращал дистанцию. Всю жизнь он проработал таксистом, был заварен и настоян на этой гремучей смеси. Неотесанный, грубый скабрезник, но простой в общение он нравился Егору. Он заслушивался таксистскими байками, хриплым прокуренным голосом «корсара асфальтированных рек».
– Нина давно была? – спросил Егор. Хромая на протезе, который того и гляди грозил вывернуться, таксист подошел к столу и щелкнул переключатель на чайнике.
– Была вчера, – буркнул Богдан. Ухватился большой пятерней за кожаный держатель, как в трамвае для стоячих пассажиров, привязанный к вкрученной в потолок железной петле и грузно осел на стул. Подобный подъемник находился у него и в спальни над кроватью, только вместо трамвайного держателя к потолку крепился пластиковый подлокотник от офисного кресла. Треугольное с утолщениями приспособление было больше трамвайного, и за нее можно было ухватиться двумя руками.
– Ну и как?
– Что ну и как? – на мрачной физиономии инвалида проступили морщины неудовольствия. Над головой маятником раскачивался трамвайный держатель. – Нечего ей здесь шлындаться, сопли мне подтирать. Рано еще. У нее пацан растет, пусть вона, с ним нянчится. На двух работах загибаться и еще меня, здорового лба, с ложечки цацкать. Достаточно в субботу была, полы вымыла. Хватит. И на том спасибо. Дальше я сам как-нибудь кандебобером. И хватит об этом. – Богдан зло зыркнул на Егора исподлобья.
– Богдан, она же дочь твоя. Что ты ее гоняешь?
– Егор, – инвалид поджал губы. Было видно, как ему трудно сдержать гнев. Он с упреком посмотрел на парня.
– Ладно, проехали, – Егор в примирительном жесте поднял руки. – Я тебе пенсию принес, – он расстегнул пальто и полез во внутренний карман, где хранились деньги, завернутые в квитанцию.
– Как ты умудряешься на эти копейки жить? Одних лекарств на полторы тысячи. Пока свет, газ,…чем питаешься?
– Святым духом, ёть, – невесело проговорил Богдан, – если ба не огород, сдох бы уже с нашими пенсиями. Все только языками мелят, да кричат о повышении ВВП на душу. Черта в грызло, как жили, так и живем. Ёть… протез жду полгода. Зато миллиардный кредит Венесуэлле, какой-то зачуханой Новозеландии, миллионный беларусскому братскому народу, а нам дулю и ту без масла. Я-то ладно, как-нибудь кандибобером, а вона старуха через два дома без детев, одна. Как глиста тощая ходит, по мусоркам лазает. Ай-й-й, – в сердцах протянул Богдан, – давай чашки доставай, разговеемся водичкой крашеной.
Егор встал и достал из посудного ящика две чашки. За окном хмурилась осень, накрапывал редкий противный дождик, порыв ветра гнул под окном рябину. Капли срывались с наличника и беспорядочной дробью колотили по жестяному сливу.
– В нижнем шкафе банку со смородой достань, – прокряхтел Богдан, дотягиваясь до стеклянной банки, в которой стояли ложки. – Ко мне позавчера Параша заходил. В погреб два мешка картошки сгрузил.
– Тебе? – удивился Егор и обернулся.
– Ага, держи карман шире. Попросил похранить. У него в конуре места нема, а зимой мороженую не хочет с рынка. Будет потихоньку забирать.
– А-а-а, – сказал Егор и поставил чашки на стол.
Он разлил заварку по посуде, разбавил кипятком и вместо сахара, подсластил чай вареньем. Хозяин пил вприкуску, подцепляя кончиком ложки фиолетово-бурую кашицу. Они сидели в тишине старого деревянного дома хлюпали чаем и смотрели в окно. Егор покосился на Богдана и в очередной раз подумал «он же еще не старый, а выглядит, словно при смерти». Серую сухую кожу лица покрывали почечные бляшки, под глазами залегли темные круги, большие губы выглядели дряблыми, при разговоре они хлопали, а когда молчал, нижняя немного отвисала, оголяя ряд редких пожелтевших зубов. Тяжелое сиплое дыхание вырывалось из его груди. Он все еще не мог успокоиться после падения. Карман безразмерных треников топорщился аэрозольным баллончиком «Изодрина». А в нагрудном кармане рубахи всегда хранился кластер с «Валидолом». Он казался Егору старой кухонной губкой, которая от частого мытья забилась грязью, пропиталась жиром, почернела и дурно пахла.
– В следующий раз бочки уберем, – проговорил Богдан, отхлебнул чая и добавил, – сыро на улице, чего нам мокнуть. Ванну я сам кувыркнул.
– Чего один?
– Не знаю, че-то шел мимо, заглянул, а оттуда, из воды, на меня рожа, как глянет, ну я и выплеснул этого уродца. Гаденыш, на меня похож, как брат родной, тока невзрачный и рябой …
За разговором незаметно прошло полчаса. Егор засобирался, – ну все, Богдан, мне пора.
– Все уже? Посиди.
– Нет, спасибо. Хороший ты человек, но дела, – Егор соврал, на сегодня больше у него дел не было. Просто в такой пасмурный тоскливый день ему хотелось побыть одному. Все кругом казалось мрачным, а компания с больным стариком его начала угнетать, тем более в холодильнике дома его дожидалась недопитая четвертушка «столичной».
– Добро, давай провожу. Где моя костыляка? – Он тяжело повернулся, взял прислоненную к стене самодельную трость. На дубовую, отесанную сучковатую ветку был насажен набалдашник с рычага переключателя коробки передач. Черный шар блестел от постоянного трения о грубую ладонь. Белые линии с изображением скоростей почти стерлись. Лапища таксиста обхватила и полностью скрыла пластиковую рукоятку. В сочетании с палкой рука походила на уродливое шарнирное сочленение.
– Шеф, сегодня выше первой не переключайся, побереги подвеску, – улыбнулся Егор. – Одной аварии хватит.
– Кандебобер тебе в дышло. Над стариком глумишся, трояк зеленый? – усмехнулся Богдан и густо закашлял. Откашлявшись, ухватился за трамвайный держатель, напрягся и поднял свое огромное тело.
– Егор, – остановил у двери Богдан гостя, – будешь в аптеке возьми мне, что-нибудь для сна. Два дня уже по-нормальному откинуться не могу. Ворочаюсь, ворочаюсь, как боров с касторки, всякая дрянь в голову лезет.
– Хорошо.
*****
Егор пил горькую, запивал рассолом, закусывал краюхой черного хлеба обмоченной в масле в банке с килькой. Один в пустой квартире чувствовал себя неуютно. Сразу навалилось одиночество, а из темных углов сознания повылезали беззубые клячи с ввалившимися носами – скверные воспоминания.
Он слил остатки водки в стакан, поднес к лицу и остановился. Наморщил лоб, медленно помотал стаканом перед носом, размазывая прозрачную жидкость по стенкам. Смотрел, сквозь граненое стекло, а в голове раздавались слова Алексеева: «Вы, Нагибин, конечно, можете на мои слова не обращать внимания и завтра меня при встрече не узнать, но это сути дела не меняет. Я все-таки буду настаивать, чтобы вас временно отстранили от работы….
– Меня, – вспыхнул Егор, – из-за этой старухи! – он осекся, но было уже поздно. Психиатр метнул в него пронзающий взгляд. Чтобы сгладить впечатление Егор добавил, – Я по-любому бы не успел.
– Не все так считают, – Алексеев поджал губы и мотнул головой.
Это были ключевые фразы, сказанные как с одной, так и с другой стороны. Егор мог не соглашаться с рекомендациями доктора и вердиктом начальства, пошедшего у того на поводу, но три месяца исправительных, вернее рекомендованных работ в воспитательно – профилактических, а в том числе и медицинских целях, как не посмотри, было лучше, чем вовсе потерять место.
Пожар на Мещериковской для Егора стал той каплей дегтя, от которой трудно отмыться. Косые взгляды товарищей, допрос с пристрастием у майора Панько и, наконец, беседа с психотерапевтом заставили его пересмотреть первоначальный взгляд на происшедшее. Он начал сомневаться на самом ли деле он сделал все возможное?
Перед внутренним взором, в какой уже раз, полыхал одноэтажный деревянный дом. Еще на подъезде на проселочной дороге они увидели густой серый дым, взмывающий к небу. Он клубился и перекручивался, словно кто невидимый плел из него канат. Дом горел, трещал, подобно воплям зверя в предсмертной муке. Из окон валил плотный, хоть черпай ложкой, темно-серый чад. В нем сверкали мечущиеся красные искры. Из-под крыши выползал седыми лохмами дым, и все это переплеталось и поднималось вверх.
Егор выпрыгнул из пожарной машины вместе с Женькой Козубом. Открыли бортовые створы, схватили шланги и бросились к дому. Женька с силой толкнул калитку. Что-то с внутренней стороны хрустнуло, скорее всего, запор. Калитка распахнулась и шмякнулась о забор. Листья на яблонях возле дома потемнели и скрутились. Дым сочился из всех щелей: протекал между досок, бревен, просачивался из-под обналичников, струился из отдушин. Из кирпичной трубы он валил столбом. Наверное, никогда раньше и, видно, уже больше никогда печка не выдаст столько копоти. Сквозь серую гать, выползающую из окон, в глубине умирающего дома виднелись оранжевые всполохи. Огонь жрал его изнутри.
На лбу у Егора от усердия выступила испарина. Сердце работало с частотой водяной помпы, во рту ощущался медный привкус, по телу от напряжения растекалась какая-то неприятная электрическая дрожь. Движения делались порывистыми, нечеткими. Егор поправил съехавшую на глаза каску. Неожиданно распахнулась дверь, и к ним навстречу выбежал, спотыкаясь, кашляя с ошалелыми глазами, в одних штанах мужчина и проорал, что в доме осталась его старая мать. За ним тянулся шлейф серого дыма, казалось, он не хотел отпускать беглеца. Мужчина пробежал еще несколько шагов, затем упал на колени у яблони и захлебнулся хриплым кашлем. Волосы на его голове дымились. К нему подскочил Женька и заорал, – газ, баллоны в доме есть!? – Мужик продолжал кашлять и мотал головой.
– Нет!? – пожарник наклонился и положил руку мужчине на плечо. Тот что-то просипел и сильнее замотал головой.
Егор оказался ближе остальных к распахнутой двери. Из-под косяка густым потоком клубился дым, поднимался по доскам и затекал на крышу. В глубине дома в сером мареве что-то подвывало и гудело. Человек так не мог. Клубы дыма перемещались под потоками воздуха, вырывались завихрении, отчего казалось, что в них кто-то бродит. Вокруг все трещало и лопалось, вспыхивали фонтаны искр. Среди этой адской вакханалии Егор расслышал слабый человеческий крик. Он четко уловил «Помогите». В следующую секунду Егор набрал в легкие воздуха, поднял вверх руку, прикрывая лицо, и бросился в дом. Кожу обдало жаром. Щурясь, выглядывая из-под руки, пересек террасу и когда уже занес ногу, чтобы шагнуть через порог, перед ним с потолка рухнули горящие доски. Он отпрянул назад. Огненный всполох и град искр ринулись на него. Егор успел отвернуться. Оранжевый язык облизал защитный костюм и задник шлема.
Послышался какой-то писк, словно где-то совсем рядом надрывался котенок. Через гребенку из пламени Егор пристально вгляделся вглубь коридора. Из боковой комнаты, вся в дыму выползала на четвереньках еле живая старуха. Халат на ее спине горел, волосы дымились. Она увидела Егора и заверещала громко, пронзительно. Оперлась на одну руку, а другой потянулась к нему. Жуткая маска боли и страха исказило ее лицо. Она уже не была похожа на человека, а на какое-то страшное животное. От этого зрелища Егор остолбенел и несколько долгих секунд, не моргая, сквозь раскаленный перетекающий воздух, оранжевые языки и беснующиеся стада светляков, заворожено смотрел на сгорающую заживо бабку. Волосы на ее голове вспыхнули, пожилая женщина зашлась горловым клокочущим воплем, и стала кататься по полу, сбивая руками пламя с волос.
Наконец, Егор сбросил оцепенение и кинулся к ней, но очередной обвал из горящих досок перегородил путь, словно демон, хозяйничающий в этом доме, поставил перед ним преграду из своей адской огненной лапы, а в следующее мгновение другой прихлопнул старуху. Еще некоторое время она кричала. Тонкий пронзительный голос доносился, перекрывая гул пожара. Казалось, сам огонь верещит ее голосом.
Кто-то крепко схватил Егора за плечо, – какого черта! – и поволок на выход. Едва Женька успел вытолкнуть на улицу Егора и выскочить сам, как за их спинами послышался оглушительный треск.
В первую же ночь после трагедии старуха пришла к Егору. Неимоверно толстая с ожогами на лице, словно поджаристая сосиска на углях, со злым лицом, осклабившаяся она выползала из комнаты. Пожара нет, только стены сочатся каким-то серо-белым дымом. Он кажется развивающимися по течению водорослями. Егор видит себя со стороны. Стоит пригвожденный ужасом к полу. Бледный, с вытаращенными глазами и не может пошевелиться. Ужас жил в нем еще до того, как появилась старуха. Она все ближе подбиралась к нему на вывернутых руках, волоча толстое тело. Ползет, ползет, ползет, вбивает ладони в деревянный пол, словно гробовщик, вколачивает гвозди. А горящая спина все тянется и тянется, ноги все не показываются. Полнота, тяжесть, грузность движений напомнили объевшегося неповоротливого варана. И самое ужасное, у Егора нет сил сдвинуться с места. Выпрыгивающими из орбит глазами он смотрит на приближающегося монстра и может только умирать от ужаса.
Старуха и потом навещала его во снах и все в одном и том же сюжете. Можно было бы уже за три недели привыкнуть, но каждую проклятую ночь Егор переживал сон, словно впервые.
Его посещала мысль сходить к психиатру, но беда заключалась в том, что на их маленький городок доктор такой квалификации был один. Высокий, худой, с темными кругами вокруг глаз, с горбинкой на тонком носу Алексеев. Кроме работы в поликлинике, он курировал пожарное и милицейское подразделения. Разговор с медиком у Егора уже состоялся и больше усугублять свое положение он не желал. Пока его поведение объяснялось нервно психическим напряжением, связанным со спецификой работы.
«Дернул же меня черт вступориться в самый неподходящий момент, – с отчаянием думал Егор, – и старуха эта… какого черта выползла». Он посмотрел в окно. За ним стояла непроглядная темнота. С приближением ночи, Егор ощутил приближение своего кошмара. Тот словно скребся, скулил под дверью, изнывал от своей больной сумасшедшей страсти причинять Егору страдания, ковырять, неуспевающую зажить рану. «И вообще, какого дьявола вспомнил про эту бабку. Теперь не отвяжется», – с горестью подумал Егор и обтер губы.
Валерьянка, пустырник самые первые и самые бесполезные потуги справиться с проблемой остались в прошлом. «Атаракс», «Мелаксен» прошли почти незамеченными, лишь «Сонвал» давал облегчение. Каждое пробуждение посреди ночи от кошмара он обещал себе обязательно утром пойти к врачу. Плевать, что о нем подумают и, быть может, попрут с работы, такое терпеть больше нельзя. Но стоило утреннему молодому свету разбавить темень, поманить Егора надеждами и повседневными заботами, как серьезность положения размывалась, и проблема, занимающая несколько часов назад все его сознание, уменьшалась до просяного зернышка.
Он одним большим глотком опустошил стакан. Горько сморщился, выдохнул и закусил хлебом, обмокнув его предварительно в банку с консервами. Надеялся, что достаточно зацементировал мозги, чтобы в эту ночь в них не проник кошмар, хотя внутренний голос подспудно нашептывал, «напрасны, дружок, твои ожидания». Он ощущал зудящее беспокойство и улавливал тонкий запах дыма. С обреченностью во взгляде поднял глаза к потолку. Ну а как же? Рыба была здесь. Белое лоснящееся жирное брюхо висело под потолком. Хрящевые лучи с полупрозрачными перепонкам лениво ходили восьмеркой.
Он проснулся среди ночи в горячем поту. Как и в прошлую он стоял приросший ступнями к полу. Между досок сочился серые водоросли, а горящая старуха, словно плавленная пластинка вытягивалась из соседней комнаты. Когда она была совсем рядом и тянула к нему руку с обгоревшей полопавшейся кожей, а морщинистый безгубый рот растягивала ехидная ухмылка он проснулся.
Поднял веки. Сердце гулко бухало в груди. Мягкий желтый свет ночника больно кольнул глаза. Поморщившись с минуту, Егор встал тяжело, устало, словно полночи грузил вагоны, и побрел на кухню. Сонное оцепенение неохотно отпускало, словно сползающая старая линялая кожа. Он выпил стакан холодной воды из-под крана, отдышался и закурил. Сердце еще колотило по ребрам. В какой раз пообещал себе сходить к врачу. И сейчас, пока кошмар призрачным фантомом еще блуждал в его голове, он верил, что завтра обязательно это сделает. «Черт с этой работой. Найду что-нибудь другое. Пусть этот долбанный псишник меня бракует. Леха говорил, что у его отца в слесарке мастер запил. Научусь доски строгать. Что там такого?». Несмотря на браваду, прекрасно понимал, что ни черта он не смыслит в слесарном мастерстве, и Лехин отец его не возьмет. Егор знал, что работу в этом Богом забытом забайкальском городке, днем с огнем не найдешь. Судоремонтный завод, ради которого закладывалось этот поселение уже почти семь лет растаскивают местные барыги на металлолом.
Областной город манил, но Егор был неуверен и цеплялся за стабильную зарплату, непыльную работу, за привычную жизнь, за родные сердцу места, где у него были друзья, знакомые улицы, прожитые годы, где чувствовал себя в своей тарелке. Он понятия не имел, как начинать с нуля, где нет ни родственников, ни знакомых, без денег, без специальности.
Отвязавшись от жутких воспоминаний, он затушил сигарету, снова лег в постель, только на этот раз погасил ночник. Из опыта знал, что дважды за ночь кошмар не повторяется.
Наутро с распухшим языком и сухостью во рту Егор встал за несколько минут до звонка. Эту привычку выработал в детдоме. Он старался раньше остальных сходить в туалет и умыться. Особенно раньше Еси Лобана. Здоровый деревенщина ловил у входа младших и каждого с жестокостью щипал за сосок. Это издевательство он называл – «стовольтовка» или «зарядочная встряска». Оно и, правда, пробуждало. От боли слезы наворачивались. Один мальчишка на глазах у Егора от такой «стовольтовки» описался. Еся ржал не по-детски, как тягловый деревенский жеребец. Младшие, которые только что ненавидели бугая-переростка, растирали покрасневшие соски и смеялись вместе с ним над бедолагой, который от стыда покраснел, затравленно озирался на хохочущие физиономии и судорожно мял мокрые трусы.
Потом Егор присматривался: получившие «заряд» обиженные расходились по раковинам, умывались, чистили зубы и исподтишка поглядывали на дверь, где цербером стоял Еся и раздавал «зарядочные встряски». В их глазах читалась надежда, что вновьприбыший не выдержит и отчебучит что-нибудь эдакое, тогда можно будет снова погоготать.
На сковородке скворчала яичница. Егор стоял у окна, отхлебывал горячий чай и безрадостно взирал на хмурый, осенний день. Думал, что в такую осень нельзя быть счастливым, как нельзя веселиться на похоронах. Все кругом отмирало; лист за листом отрывались от ветки и опадали. Сохла трава, жухла, дождями прибивалась к земле, чтобы потом превратиться в тлен. Тоска и уныние тащились в скрипучей повозке осени. И Егору казалось, он слышал этот скрип.
Пожилой дворник, сгорбившись, сидел на качелях посреди пустынного двора. О чем-то задумавшись, вяло раскачивался, и метла в его руках очень напоминала косу.
В девять ровно он стоял у дверей в «кантору». В новой пятиэтажке по адресу: улица Щерса дом пять, на первом этаже в помещении, образовавшемся в результате объединения двух двушек, размещалась соцзащита. Егор считался временным работником и сильно не усердствовал, не вникал в тонкости «ремесла» и до конца срока старался больше не встречаться с майором Хаджибулат Насыровичем, как это случилось на первой неделе оздоровительной профилактики.
Егор крепко присосался к бутылке и два дня не показывался в «конторе». По звонку Червякова Альберта Яковлевича – заместителя начальника социальной защиты, майор лично пришел к Егору и чуть ли не пинками спустил с лестнице.
С того момента новоиспеченный «социк» старался появляться в «конторе» вовремя и выполнять несложные мероприятия по поддержанию «мумий» в надлежащем порядке. По привычке корнями уходящей в детдомовское детство некоторым окружающим его вещам Егор давал свои названия. Лекарства, продукты, пенсии: все, что приносил старикам, Егор называл «мумие», а их квартиры не считая апартаментов «черной вдовы» «пыльники».
Невольничий труд в душе Егора оставлял неприятный осадок, который откладывался каждый день, рос слой за слоем и того гляди, грозил превратиться в топь. Пожилые люди со своей «правдой», «комбэками», с претензией на особое внимание и уважение, неаккуратные, в облаке неприятных запахов, глухие, тугосоображающие, медлительные, немощные и так будили в нем неприязнь, а с нынешним обременением он и вовсе на них озлился. Временную работу он называл «каторгой». Из всех закрепленных за ним «мумий», а всего их было семь, только Богдан вызывал симпатии.
Сгибаясь под тяжестью, какого-то дурного нехорошего предчувствия Егор плелся по невзрачным осенним улицам и думал; «Почему наши старики не могут быть такими аккуратными, опрятными, как мюнхенские бабушки». На днях по телевизору он смотрел репортаж о немецких пенсионерах. Ему было с чем сравнивать.
«Ладно, пусть жалкая пенсия не позволяет куролесить по Европам, отправляться в круизы, прожигать остатки жизни в дорогих отелях или на песчаных пляжах, восстанавливаться в израильских клиниках и благоухать «подстегнутыми» гормонами, но ведь можно смыть с себя неприятный запах, подстричься, обрезать ногти, постирать одежду, заштопать дыры и не быть такими сварливыми и угнетенными».
Дверь скрипнула, и Егор оказался в узком коридоре. Кабинет Червякова слева. Справа бухгалтерия, шуршащая бумагами и сплетнями. Егор обозвал ее «теточная», где постоянно на заставленном всякими банками подоконнике кипятится чайник, на столах стоят разноцветные чашки, целлофановые мешочки с сахаром и печеньями. Где редко звонит телефон и полная Изотова с профессиональным недоброжелательством в голосе, словно ей безмерно все надоели, поднимает трубку и говорит через губу: «Алло». Дальше по коридору комната для приема посетителей с образцами бланков, прикрепленных кусочками скотча прямо к обоям. Сиротливый стол и крашеный стул притулились у торцевой стены под зарешеченным окном. В самом конце коридора кабинет начальника, точнее начальницы, Лидии Марковны Крестец. «Ходоки», к которым относился и Егор, своих кабинетов не имели. Приходили утром, получали задания и расползались по городку, как лекарственный раствор по капельницам к больным органам.
– Уже здесь? – из кабинета вынырнул Червяков. Для него Егор слово не придумывал, фамилия сама говорила за себя. Тщедушный дядечка, низкого роста с мокрыми волосиками, которые безуспешно пытались закрыть взбирающуюся к затылку плешь, с быстрыми глазками, порой хмурил брови, нагоняя на себя важность, но никого этим не пробирал.
Он снизу вверх недоброжелательно посмотрел на Егора, задержал многозначительный взгляд, как бы говоря, «Ну-ну, хлыщ, давай трудись, а я посмотрю. Мы-то с тобой знаем кто под кем». Они не поладили сразу и старались при встрече не заваливать друг друга любезностями. Червяков был наслышан о «подвиге» Егора и как ярый защитник своего класса пенсионеров не одобрял и даже в какой-то мере презирал пожарника – рохлю. По указанию Лидии Марковны содействовать психотерапевту, подобрал вновь испеченному работнику команду «по-контрастнее».
– Чтобы пожилые люди рассыпались из ассоциативной серой массы на разноцветные бусины, – говорил Алексеев, беседуя с Червяковым. – Чтобы Нагибин почувствовал разницу. Надо и больного и здорового, вредного и покладистого, высокомерного и ущербного. Вы меня понимаете? – Доктор пристально посмотрел на Червякова, словно недосказанное, передавал телепатически.
– Да, конечно, – отвечал тот и кивал, выдавливая из-под подбородка жирную складку. – У нас всякие найдутся, разве, что с покладистыми проблема.
– Это не обязательно, – Алексеев всплеснул руками и состроил кислую гримасу, – это образно. Главное, чтобы его подопечные были по-контрастнее, не похожие друг на друга, разного темперамента, достатка, социальной группы.
– А, ну да, ну да, – кивал опять Червяков, уже мысленно подбирая кандидатов.
– А где мне еще быть? – огрызнулся Егор. Он старался побыстрее покинуть контору, пробежаться по «пыльным квартиркам» и вернуться домой, погрузиться в привычную безделицу, смотреть телевизор и пить пиво под соленую трескучую воблу.
– А от вас, товарищ Нагибин, случайно не водочкой попахивает? – Червяков потянул воздух ноздрями и подался вперед. Егор буркнул. – Это от вас чем-то нехорошим потягивает, – и поспешил пройти к Верочке, которая выдавала разнарядку по «мумиям».
– Смотрите, Нагибин, допляшитесь, вышибут вас с пожарников.
Слово «вышибут» Червяков произнес с какой-то кровожадностью, словно наступал на окровавленный палец своего поверженного ненавистного врага. Егор остановился и резко развернулся. На его скулах желваки заходили ходуном. Он скрипнул зубами, долго гвоздил начальника взглядом, пока тот не отвернулся и спешно не скрылся за дверью в бухгалтерии.
– Опачки, стоять. Здорово, старичок! – в дверях показался Костик Паршин. С некоторых пор Егор стал его недолюбливать. Тот казался ему скользким, двуличным типом. Всем в конторе подмазывал и улыбался. Со стариками он не церемонился. Знал, кого можно прижать к ногтю и пользовал.
Паршин часто околачивался в кабинете у замначальника, и когда они закрывались за филенчатой дверью, у Егора ассоциировались с двумя навозными червями, которые переплетаются, ворочаются в коровьем дерьме и шушукаются промеж себя, перетирая грязные делишки. Они сразу замолкали, делали недовольные физиономии, стоило кому-нибудь потревожить их навозную идиллию. Улыбки сползали с лиц, глаза становились холодными и неприветливыми.
Несмотря на внутреннюю зреющую неприязнь, Егор не мог отвергнуть «дружбу» Паршина. Костик относился к нему доброжелательно, порой казалось даже чересчур доброжелательно. Стоило только увидеть Егора, как сразу растягивал свои бледные губы в улыбке и кричал, – Опачки! Опачки! Егорыч, стоять, – долго тряс руку. У него был такой мыльный взгляд, что казалось, через глаза он заскальзывает к тебе в голову и там старается выискать тараканов. Егор отводил взгляд, старался посмотреть ему за спину и каждый раз думал, «Дай только повод и я тебя знать забуду».
Паршин на дух не переносил стариков, но об этом знали немногие. Как правило, на людях он очень бережно и трепетно отзывался о своих подопечных, ласково их называл – «одувашками». Но когда с Егором курили на крыльце «конторы», заговорщицки озирался и полушепотам обзывал их «старыми калошами» и «дешевыми потаскушками», а чаще всего употреблял слово «конченые». Паршин не притворялся перед Егором. Видимо, не считал его опасным и видел в нем идейного союзника. Егор часто задавался вопросом: «Какого черта он ешкается с «мумиями», раз терпеть не может? Он-то птица вольная. Да и денег на «соцке» не срубить».
В первый день работы Егора Паршин водил его по квартирам и домам подопечных. Знакомил, значит.
– Это будет, – предупредил Костик перед началом экскурсии, – цирк на дроте с «Дротоверином», или поход в палеонтологический музей.