Действие происходит в антураже заданных исторических эпох, но не соответствует исторической действительности и не отображает реальные исторические события.
Неторопливый пролог.
С самого детства он знал, как жить улыбаючись, да припеваючи. Если говорить о воспитании, то и оно имелось – ребята его уровня обязаны знать нормы поведения. Нехорошо дворянским детям без манер быть. Вероятно, питала б его любовь иной семьи, а не Собакиных – вырос вполне сострадательный человек, однако, сколь его лелеяли, не сравнимо с кем другим, в последующем дало свои плоды. Но, что мудреного, когда родители балуют единственное дитя в семье? Изобилие всех желаний мальчика было, казалось, бесконечным, а воспитатели, в свою очередь, лишь потакали им – единственный сын, пусть живет как хочется. Это, очевидно, сталось для него только медвежьей услугой: Нил превратился в излишне своевольного, требовательного.
Безграничная вседозволенность пресекалась лишь в одном занятии, от коего даже при желании он не смел воротить нос – пение. Это было, если можно так выразиться, занятием рода. Все блага получал, взамен требовалась лишь усидчивость и старания, ведь как ни говори, природного таланта к исполнению не имел. Если б не строгость по отношению к предмету, юнец состоялся совершенно неуправляемым. Однако, для неблизких таковым и был, вел себя как невоспитанное чадо, которому все должны, да обязаны. Что и говорить, мать с отцом брались за головы, когда известия те доходили до них. Несчастные старались вытянуть преемника из ямы кутежа со словесными дерзостями, но слушал ли он их? Поздно спохватились.
Все, с кем знаком Нил был, поражались, каким образом ребенок благочестивых кровей, полжизни проведя в училище церковного хора, ныне стал сорванцом. В детстве его поведение могло умилять, в юношестве – заставлять надеяться на пубертатный период, но позднее уж некуда воротиться – годы утеряны. Обруганный старшими, сам считал, мол, находится в рассвете сил, а значит, брать от жизни нужно все чего она дает, а чего нет – отнимать силой. Выражал лестные восхищения приятелям, клятвы верности давал девицам, всячески к себе располагал. Многих дам он ласкал, к сердцу нежно прижимал, а на утро – пропадал. Лишь украдкой вспоминал позднее поцелуи, но никого к себе и близко не подпускал. От чего ж слушали певца сего? За годы службы великому искусству заимел свойскую харизму, от которой любезные вздыхали. Манера речи была пошлой и вульгарной, исполнения так же. Тем не менее, некоторым нравился. Не глоток свежего воздуха, от коллег совершенно не отличался – серый и безликий. Словом, Собакин крупным человеком стать мог, да только действовал неправильно.
Блистал взор пьяных очей его и в кислый вторник, и в скучливую субботу, и в рутинную пятницу. Тогда, помнится, шла ночь, завершающая понедельник. Четверо малознакомых людей собрались за круглым столом в богатой квартире. Пиршество подходило к концу, говоры утихли, девушек клонило в сон, а их джентльмены, впадая в задумчивость, пускали кольца дыма. Тихо и туманно. Время тянулось медленно, лениво появлялось солнце над крышами зданий. По квартире катался кастный хмель, возвышаясь к белым потолкам, но под легким дуновением ветра, возвращался к хозяевам. Сами они не имели возможности его унюхать. Умиротворение и только. После разгульной попойки компанию уж ничего не торкало, лишь щебетание птиц у приоткрытого окна могло вывести из себя – на уши давит.
Крепко взяв за руку Нила, мадам вывела спутника из забытья. Действие это вызвало у него лишь нервные подергивания, заставляя оглядеть знакомцев. Таковыми сих назвать сложно – девушек видел впервые, имена запамятовал, лишь помнил Сашку – косматого юнца напротив.
Аккомпаниатор, автор строчек под исполнение, и, наряду с этим, такой же елоза как Собакин. Спелись они, так сказать, на общих грешках. Приятельства меж ними не было, или, по крайне мере, Нил так не считал, лишь коллега на работе и хороший собеседник вне ее. Не привязывался, словно не научился этого делать, да и, думалось ему, не явился на свет еще тот, к кому стоит испытывать хоть какие-то чувства. Одиночество всегда приятнее увиливающего за собой надоедливого хвостика. Страсть и минутная слабость пред общением с людскими душами – этого, что досадно, простить себе не мог. Все ж таки, с пьяных глаз, ни того, ни сего, он не ощущал. Отлупить бы гостей смертным боем да послать вон – осточертели за вечер. Жаль как, в положении Нила руки распускать нельзя, так уж каждый б с синяками ходил. Накладно, стало быть, колотить полезных людей, а в прочем, кулаками махать он любил. Не только любил, но и заглядывался на чужие драки в отведенных для того местах, пусть деятельность запрещена – есть те, для кого любая дверь открыта.
На плече его повисла особа, тяжело опустив голову. Почти облысевшую, неприлично изгвазданную, пропахавшую порошком, голову… Липкое тело подле себя наводило лишь на тошноту. А ведь в подпитии чудилось – славная барышня! Случается. Не первая, и не последняя. Суть в том, чтоб получить удовольствие, никак не тосковать о минувшем. Падали листья, слякоть без того туго засела в сердце. Желалось печалиться о былом в одиночестве, а гости лишь срывали с резьбы настроения. Так дело не пойдет. Подсуетившись, повел плечом. Стул скрипнул, соседствующая почти повалилась на пол, но внезапно очнулась ото сна. Осоловелыми глазами его оглядела, отдохнуть хоть немного успела.
– Бодрого утра, мадам! – стараясь произвести впечатление добросердечного хозяина, вступил Собакин. Даже в минуты озлобления не опускал свой тонкий нос при разговоре, старался держать себя чуть выше собеседника располагая тоном. Надо полагать, его навыки хорошо работали на девицу. – Вы хоть глядели на часы? – сладко лились слова, а барышня в ответ лишь неучтиво покачала головой. – Не запрещаю вам такое поведение, но, прошу прощения, уже пора.
– Ни свет ни заря! – возразила. – Куда в такую рань?
– Ох, неказиста работа музыкантов, – артистично вздохнул. – Срочные дела и упражнения. Отлично провели время, жду снова.
Около-знакомка улыбнулась, сухие губы ее, потрескавшись, словно сыпались от сего действия. Положим, выглядела она не лучшим образом, но на душе Нила стало легко и просто, поскольку перечить не стала. Он ведь не глупец – знает, как воздействовать. Видать, наивною гостья была, или может, сама спешила поскорей покинуть квартиру – грациозно поднялась, жантильно поглядела на Нила. Меж ними промелькнула искра понимания, девушка спешно принялась собираться, будить вторую. В тоже время, вальяжно протянув ноги, хозяин глядел за тем, как изыскано, но все ж, не очень красиво, первая подбирала с паркета чулки. Не вытравить тогда из него было самодовольства, выраженного в пошловатом взгляде.
Не удосужился и подняться, дабы проводить зашедших, лишь вскрикнул что-то вслед. Краткий бросок пары слов, на том все. Не ново для него так время коротать, а уж целоваться с особами по прощанью не хотелось – отвратными кажутся. Дверь хлопнула, укрепив зарождающуюся в сердце легкость. Уходят, и пусть позабудут, бывало, и пусть. Знал, что никому ничего не обязан, под ноги не падают, в любви не объясняются – чудно. Обе стороны разумеют чего получить хотят, значится, контакт налажен. Тем не менее, «бал-маскарад» окончен, а этому нельзя не радоваться. Лишь Александр напрягает – он то из золота не соткан, но место занимает, а гнать – дело гиблое. Рвать и метать – совсем не плохо, но, если такое практиковать со всеми, не долго одному остаться. Подобная перспектива печалила Нила, хоть людские жизни не ценил, себя то развлекать стоит. То бишь, надо отметить, аккомпаниатор имел особую ценность.
Таким образом, нужно направить свет на крайнего героя, оставшегося до этого момента в тени. Не часто проявлялся он в жизни, не множество проявится и здесь. Странного рода человек душевно, физически оставлял еще больше вопросов. Лег давно, туда-сюда не крутился, да и разговоров над ухом Сашка не слышал. Крепок сон, словом. Возможно, ухо чуткое или что еще, но очи его, по уходу гостей, мгновенно открылись. Словно не был в хмельном бреду, абсолютно вразумительно оглядел друга. Недовольным сталось лицо последнего гостя, будто и не гость тот вовсе. Наглым не был, но нечто явно разозлило. Молчаливый собеседник оставался в том же расположении духа. Знал, что никто прислушиваться не станет, да навязать свои мысли Александр собирался решительно.
– Чего ж прогнал-то дамочек? – шипел, как уж.
– Осточертели тут посиживать, – игривая и напыщенная улыбка все не слезала с лица.
– А мне, меж тем, пришлась по нутру черненькая.
– Черненькая, беленькая, красненькая, зелененькая, – взмахнул он тонкой кистью.
– Сколько их еще будет-то? Ты ж еще не старик, Мамонов! Разуй глаза, молодость цветет.
– Запала мне в сердце темненькая та…
– Ничего страшного. Найдешь еще. Сколько по земле ходит? Уж темненькую не найдешь – перекрасим светлую.
Ни причин, ни оснований, возражать у Саши не было. Квартира все ж не его, исполнитель имеет полное право прогонять кого желает, для чего буйствовать? Любое слово примется полым. Очередной случай, казалось ему, где уместно было б добавить «тебя слишком испортили деньги!». Потеряна возлюбленная, теперь нечего реветь. Может, и стоит прислушаться, но о том, насколько увлекся знакомкой он, нам остается лишь догадываться. Не очень-то интересно было менять партнерш, стараясь уцепиться хоть за одну надолго – в противовес Нилу. Черта, мешавшая стать им ближе, чем коллегами. Слишком уж различны во взглядах, хоть в общем деле спелись – хорошо.
– А ты не печалься, – проявил некую эмпатию Собакин, что, надо заметить, случалось крайне редко. Вероятно, его хорошее настроение сыграло роль. – У нас с вами завтра вечер в планах, так-с? В трактир явно приведут ни одну и не две ей подобных. Там то и выберешь.
Не слыхали многие такой наглости, безответственности и ужасного отношения к женскому роду, но аккомпаниатору приходилось сталкиваться с кутежом друга на протяжении нескольких месяцев. Словно в солнечном бреду, терялся уж в планах общих не менее, чем в спутницах партера. Сам грязь любил разводить, но исполнителя действия ни в какие рамки. Оба не могли воспитать в себе волю, а Нил являлся, как чудилось, олицетворением всех смертных грехов, до которых его руки успели дотянуться. А до которых не дотянулись, святая правда, дотянутся позже. Все б ему попробовать, да на зуб положить.
То, что границ молодые люди не имели, вам, стало быть, уже понятно. Нечистоплотность и позор – дела им нет. В конце концов, блуд не для всех страшен. В штыки Нил воспринимал помощь посторонних, попытки провести на путь верный. Не хотел, да и чего сказать? Черт знает, что в голове у него. Полная неразбериха вполне устраивает. Живет, по личному мнению, что надо, довольствуется. Дабы обрисовать личность его, нужно добавить, как поразительно выглядел – ангельские глаза цвета морской волны и белявые волосы. В общем, облик достаточно порядочного гражданина, на коем и следа от беспорядков нет. Здоровьем отличался или как – ответить на то не выдается возможности. Всегда, не смотря на совершенно разгульный образ жизни, выглядел свежо и бодро. Всегда, не смотря на совершенный нарциссизм, выглядел сострадательным и отзывчивым. Волк в овечьей шкуре таковых называют.
Стушевавшись, Саша молчал. Силы нет отвечать, катиться оттуда самому хотелось, да лень. Задушить б эту заразу, делов то. Без сочувствия расправиться! По-другому говорить мог, не позволял только себе. До горла больно поступает Собакин, но ничего не поделать. Правда что, вместе выглядели как собачка и мамонт, многие над тем потешались. Первый тявкает, а второй лишь угрюмо вздыхает. Как карикатура, ей б-гу. Массивным был Мамонов, два с лишним метра ростом, при том мышцастый, а вел себя как мышь пред коллегой. Боялся? Отнюдь нет. Тут дело, вероятно, опять же, в воспитании с характером. Большой, почти самостоятельный мужчина, оставался нерешительным, словно не замечая собственных габаритов. Пористые волосы спадали на его высокий лоб, прикрывая глаза. Ему хотелось спать, да и делать, впрочем, боле нечего.
Так подходило очередное утро после пьянства к концу, а с ним забирало оно и предыдущий день, и последующий. Почему последующий? Потому, что бодрствовать они долго еще не могли. Полдня провалялись музыканты, лишь когда от солнца и следа не осталось, помаленьку начали приходить в себя. Необходимо то сделать, ведь, как упоминалось ранее, дела. Пусть откладывать для них не впервой, но таким Макаром скоро от музицирования и след простынет. Посему, возможно, вы подумаете – подъем был тяжелый. Ошибочным будет так полагать! Если долго издеваться над организмом, со временем он приспосабливается: хмель не всегда доходит до мозга, а на утро – как огурчик. Ко всему прочему, обретать человечность помогал коньяк. Для голоса, говорят, полезно. Но так ли это на самом деле?
Придерживаясь ритуала, Собакин пробудился. Тем временем, Мамонов продолжал, похрапывая излишне громко, спать. Любой другой уж толкнул знакомца, чтоб наконец очнулся, но для Нила – грязное занятие. Не ново просить у прислуги заниматься такой работой, накладкой на свою основную, покуда тот, красуясь перед зеркалом, собой любуется. Лишним описать станет утреннюю рутину.
Перенесем наше повествование непосредственно к другой картине: к трактиру, шумным говорам и неуютным столам. В воздухе витал запах табака вперемешку с аппетитными блюдами, вечно доносился чей-то громкий смех, играла музыка. Сиял улыбкой и Нил, и Саша, другие господа с дамами. Не чересчур визгливой была их компания, чинно восседали, обсуждая различные вопросы. Иные громко трещали тарелками, стукались бокалами, раз за разом слышалось «Аллаверды!» и пожелания. Люди просто отдыхали, веселились, так сказать. Никто никуда не спешил, а время текло плавно и приятно.
Вокруг Собакина, по обыкновению, все вились милые, а он лукаво благоприятствовал. О похабности в те минуты думать еще рано, вполне хорошие диалоги вели граждане.
Очередная спутница на вечер, ластившаяся к нему, что-то твердила, громко разъясняя о бренности бытия, сложностях жизни, и, чему уделяла особое внимание, романтических отношениях. Все чутко слушали, а Нил еще и создавал иллюзию причастности с мнимым интересом к незнакомке, от чего та лишь сильнее горела идеей поделиться мыслями. Желалось всем уж закрыть ее, хоть словечко иное вставить, прекратить рассуждать о бытовых темах, но все не выдавалось возможности. На секунду она умолкла, заметив трость подле спутника. Столик с облегчением вздохнул, и только было хотел один из приятелей вступить, миледи сразу перебила. Не самый хороший вечер, если уж такая тараторка привязалась. И кто додумался привести? Удивительно, чего только терпят девицу. Посыпались не самые уместные вопросы, и пусть тростка вполне модная для той поры вещь, ее она очень уж зацепила.
Иногда Собакину думалось записать для чего такой аксессуар, после просто давать к прочтению, иногда отшучивался, но зачастую говорил правду, долго раскладывая все по полочкам, требуя особого отношения. Надо признаться, нога его не столько тревожила, сколько стремление иметь жалость от прелестных глазу. Травма, если можно ее так назвать, вызывала у них желание к заботе, а ему только на руку. На руку было и отклонение от воинской повинности, ведь как с палочкой родине служить? Все интересы учтены словно от б-га. Случается ж такое! Считал, что не призвание это, служить общественному благоденствию, и тут тебе на! Хотя, все же, свое забрало нечто высшее, и здоровье, тем не менее, иметь куда лучше. Вероятно, он просто знал каким образом нужно поворачивать обстоятельства в свою сторону.
Эта тема стала отличной зацепкой для того, чтобы наконец откреститься от рассказов разговорчивой. Прогнать бы ее по-хорошему, но держали рядом – раз за разом заказывала крепкие напитки для компании. Пусть своих денег у них было предостаточно, кто откажется от бесплатного? Нет оснований полагать, что делилась она не из благих намерений. Коньяк и виски все приносили, словно границ бесстыдству нет. Отказываться явно никто не желал, продолжая пир.
Итак, определившись, стараясь опередить, решил вступить тот, кто был причиной сего торжества – самый пожилой из всех. Угощать в тот день планировал, для того созвал помянуть былые времена, и, впрочем, нравилось мужчине, что его кошелек оставался нетронут. Пользовался тем, но унижать себя не желал. Имени его, в общем-то, никто не помнил, фляжник – и знаний таковых достаточно. Он громко стукнул кулаком по столу, тем самым заставляя бокалы содрогнуться, а затем нарочно, совсем неестественно грубо, посмеялся. Не заметить столь бурной реакции на простую трость было б сложно. Компания на секунду умолкла, отвлекаясь от страдальческого трактата о хромоте.
– Стало быть, здоровым пошли служить на фронт? – слышит черт знает какой раз эту историю, хорошо знает ответ, и, даже больше, некогда углублялся мужчина в проблемы кривоногости Собакина. Считал долгом вставить хоть слово, состроить из себя дурака, но завершить издевательство над ушами. – Как мне жаль вас, Нил Тимофеевич! – звучало это иронично, люди за столом смеялись. Не все понимали в чем шутка, и есть ли она вовсе, категорически не готовы были принимать политику старшего. Им бы бражничать, а не поднимать без того наболевшие темы. Молодёжь же! К чему только с ними водится? Все эти враждебные вихри для них как нечто далекое, существующее лишь в строках газет и на устах современников.
– Ну-с, готов признаться, жалобиться не стоит! – соврал, ведь именно по той причине, как мы помним, вовсе продолжал диалог. Нил, вполне интеллигентный человек, старался отмахнуться от нападок с насмешками, потягиваясь за коньяком. – Идти туда никогда не намеревался, а вот поглядеть на геройствующих – проще пареной репы. Увидеть б их лица!
– Так уж вам приятна страна наша? Так желаете на под знаменем великой войны пройтись? – язвительно молвил, проглотив «ь» в конце.
– Нет, я ж пытаюсь донести, поглядеть лишь. Нас толкают на войну, а те как бараны, – несмотря на всю самоуверенность, Нил был несколько оконфужен – страшился оступиться, дабы не получить в свою сторону иронический плевок, осторожно подступал к теме разговора. – Вот чего хотят эти немцы? Нашей крови? Земли? – поняв, что совершенно плавает в теме, принял решение свести ее на нет. Раньше как-то отвечал на подобные вопросы, а тут сползти не получалось – пьян. – Никого я не готов беспощадно давить. Честные люди в такое не полезут, – раздался тихий смешок от собеседника, но никто не прерывал монолог. Очередной глоток, а затем еще более неуверенная, почти несвязная, речь. – Я, признаться, один черт, плевать хотел. Надоели мне эти ваши погромы. Погибает кто, и пусть, покуда меня не касается. Хоть каждого перестреляют, ни жарко, ни холодно, покуда мы с вами живы. Пусть так и будет! – хотел он, чтоб звучали слова как тост, но у слушателей мурашки по спине побежали. Никто не принялся порицать, да в головах их возникли неприятные мыслишки.
Грубая усмешка оставалась на лице собеседника, будто тот собирался и дальше мучать допросами совершенно дубоватого музыканта. Уж очень вредным был – не обязательно долго общаться с мужчиной, дабы сделать такие выводы. В конце концов, прилипнет – отстать сложно. Одна тараторит, иной проходу не дает – так себе вечер! Явно что-то задумав, фляжник продолжил речь:
– Неужто правда чхать хотели? Там же наши, русские люди гибнут? – ему явно нужна была сермяжная правда, а для чего – догадываться никто не мог.
– Не суждено мне, дорогой, видать, эмпатию проявлять, – он уже сам на себя маску жертвы примерил, на которую так безжалостно давят. Очевидно, выворачивать душу, когда никто не поддерживает беседу, совершенно неприятно. Нельзя, имея такое чувство собственного достоинства, открывать ахиллесову пяту. Уже ощущал, будто сотни игл вонзились, а окружающие, не только компания, потешаются над ним. Не принимал это – не балуют, на руках не носят. Как ж теперь вернуться в свое вечное умиротворение, покуда чувство унижения никак не пропадет? Уж думал начать страшную ссору и покинуть заведение. Нельзя допускать никакой агрессии, даже пассивной, голову высоко держать надо.
– Ничего зазорного в этом нет, – пожал плечами фляжник, чем вызвал еще больший шок у компании. Без того удивленные, выражали теперь полнейшее непонимание, откуда могли появиться столь бесчеловечные высказывания? Саша, и еще несколько лиц, в которые вам не придется вглядываться, совсем побледнели. Однако, им было интересно настолько низко еще опустится Нил. – Не всем под огнем гибнуть, бывает. Чего диву давать, твой выбор. Я именно таких и ищу.
– Уважаемый, меня не надо связывать с вашими грязными затеями. Закончим же полемику, скорее!
– Не стоит гневаться! – принялся накручивать густые усы на палец. – Ищу с холодным сердцем исполнителей, да с трезвым разумом, – резко и неожиданно озадаченность компании сменилась на заинтересованность, – ппред теми, как ты выразился, геройствующими, возьмёшься выступать? Иль плакаться станешь?
Опешив, Нил приоткрыл рот. Никто не смел срамить его. Никто. Так повторял себе ни единожды, посему даже несколько побагровел. Он страшился уронить планку уважения, словно нечто хрупкое в руках, а чувство собственной важности – вымышленное. Можно сделать вывод, что Собакин был чокнут, помешан на себе. Соответственно, очередная насмешка наводила его на жуть, волосы на голове вставали дыбом, а кожа леденела. Подобного нельзя допускать, а то и вправду долго томиться будет, только вовсе не от вида солдат с военными.
Пришлось согласиться – отвечать за слова свои нужно. Настроение его было более чем поникшее, ведь идея с выступлением вплелась так туманно, да и служащие – совсем не привычная аудитория. Глупо полагать, что им захочется слушать веселые композиции, коими переполнен репертуар Нила. Бесспорно, волновался солировать серьезным людям, тем, кто защищает страну, покуда военные действия еще не развернулись в их округе. На деле, в силах он был лишь вытянуть из себя слова благодарности, но не более. Сказать правду о том? Чушь! Никогда не смог бы. Пожав руку предложившему, Собакин печально вздохнул, и далее в разговорах почти не учувствовал. Внутри совсем потерявшись, вовсе не представлял, как придется выкручиваться. Ну, так пусть же льется песня!
Глава 1. Душа смерти.
Дни ожидания оказались очень даже непростыми. Ничего нового, к чему стоит обратить внимание, не происходило. Не нужно быть ученым, чтоб понять – Нил нисколько не остановился, продолжал кутить всю последующую неделю. На удивление, нынче пил не столько по желанию, сколько по привычке, за компанию. Все чаще молчал, средь веселящихся чувствовал себя мебелью, избегал зрительного контакта. То, как тосковал, в мимике отображалось, да никто из приятелей его этого не замечал. В грязь лицом упал бы – сразу все потешаться стали, а коли плохо – кому есть дело, тем более, когда друзья вечно пьяны?
Можно подумать, его что-то вразумило, да не так это было. Как был требовательным и избалованным, так и остался, но боялся встретить тет-а-тет тех, о ком говорят более благоприятные вещи. На душе кошки скребли, но в целом, причин к сему понять не мог. Так вот получилось, ко всему привела гордость и глупость. На что он полагался – не ясно. Словно ребенок, сетовал, что день выступления не настанет.
А он настал. И настал совсем не внезапно, ведь дни в томительном ожидании так мерзко поедали изнутри. Это тоска впиталась сильнее, чем запах табака в кожу. Просить помощи было не у кого, до выступления оставались считанные часы. Невозмутимое лицо покрывалось несколькими слоями грима, соответственно, в гримерке. Сдерживать себя сталось сложнее, виски пульсировали, очи наливались кровью, и кисть, проходившая по лицу, все больше выводила из себя. Женщину, так усердно работавшую над обликом исполнителя, желалось послать куда подальше – осточертела мельтешить. Более того, сдерживаться от проявлений эмоций все сложнее. По его мнению, пропасть томный взгляд и безразличие никак не могли, словно случится катастрофа, если такое будет.
Когда приведение, несколько опухшего, лица в порядок закончилось, Нил вздохнул с облегчением. Тем не менее, нервозность никак не пропадала, тело от чего-то чесалось, последующее копание работницы в волосах напрягало. В целом, ничего особенного не происходило, но тремор ужасный. Он старался себя успокоить, уповал в мыслях о великой значимости поставленной задачи. Как клещами сцепило внутри, и все тут. Метаться из стороны в сторону – вот чего желалось.
Нил стал походить на куклу, выдавали человеческую сущность лишь синяки под глазами, от которых избавиться не удалось. Златокудрые пряди, словно сложная конструкция, держались гладко прилизанными, хоть на гребешке осталось их не мало. Здоровье таким образом давало о себе знать, да не тем мысли его забиты были. Человек из зеркала совсем не манил, не одурманивал, а лишь отторгал внешним видом, поникшими уголками тонких губ. В воздухе витала пыль, в глазах рябили множество атрибутов для выступления: яркие костюмы, шляпки, и даже духи. Не суждено было им сегодня блистать, ведь хозяева на сцену не собираются, покуда Собакин, по классике, в фраке. Он так неприятно прилегал к телу, словно сдавливая, но помогал держать себя.
По итогу, завершив свою работу, женщина удалилась. Полное одиночество. Плохо совсем стало. Исполнитель, не отрывая глаз, все восседал в глубоком кресле, разглядывая отражение. Нечто происходило странное, правильными словами – деперсонализация. Излишне долго всматриваясь, совсем уж не узнавал личность напротив. Тем не менее, обязался ее вразумить, поставить на ноги, сказать, что выступление получится. Все пройдет благополучно, нужно надеяться. Хотелось убежать, да некуда: гримерка слева, ведущая к выходу, занята аккомпаниаторами, иными музыкантами, вторая дверь ведет за кулисы. Да и не хорошо как-то, предавать собственные взгляды. Нервно капитулировали последние идеи о том, чтоб прекратить наконец сие шутовство. Стоит взяться за голову.
Принялся он убеждать себя в собственной идентичности, напоминал, какое большое значение имеет в чужих глазах. Золотой голос, правда ведь? Правда. Как иначе? Себя не похвалишь – никто не похвалит. Вероятно, от подобной мысли отталкивался, но, тем не менее, она помогла. Черт знает, что у него в голове, но любил себя неистово. Наслаждаясь отражением, по привычке сладко улыбнулся. Эта эмоция пусть и была искусственной, заряжала энергией. Правильно ведь, повторял мысленно, для чего такого великолепия стесняться?
Медленно возвращаясь из забытья, от упования в размышлениях с доводами, он поднялся на ноги. Достаточно. Выбора нет, остается лишь, расправив плечи, напоследок полюбоваться. Ворот рубахи без того чудно сидел, но Нил решил перестраховаться – грубым движением подчистил, избавляясь от пыли. Приподняв острый, пусть и с ямочкой, подбородок, никак не мог оторваться от себя. Хорошо выглядел, ничего не скажешь, боле того – походил на только воспарявший от морозов ландыш. Как бы то ни было, часы уж бьют седьмой час. Гости собираются, слышно, как у сцены снуют люди, а это, в теории, должно радовать. Очередной холодный вздох, секунда передышки, и пора. Отлип наконец, и отстукивая ритм, направился к выходу из закулисья. Изнутри потряхивало, но уверил себя – лучше всяких похвал исполнит.
Глядя на сцену, медленно к ней приближаясь, издалека заметил, что музыканты уже на месте. Равнодушно кивнул коллегам, здороваясь, указывая на готовность к работе. Нельзя и бровью повести, заметит кто желвак лице – пиши пропало. Так же, почитая себя тузом, подошел к микрофону. Красный театральный занавес, что не мудрено, еще закрыт. На фоне – еле уловимые ухом переговоры, подготовка инструментов. Сердце замирало, не смотря на всю напыщенность, словно первый раз пред зрителями. Руки сжались в кулаки, а грудь наполнилась воздухом. Он прикрыл глаза в безвременном, тяжелом, ожидании. Открывать их нисколько не хотелось, лишь бы время застыло, да никак!
Небольшой просвет рябил в закрытые глаза, послышался скрип, за коим следовало открытие штор. Чувствовал трепет, но оглядеть аудиторию Нил был не в силе, покуда еще не прозвучали первые ноты. Чувствовалось, словно пред ним окажется необъятное поле, далекие звезды или величайшие стебли деревьев – настолько сердечной, но непередаваемой, была атмосфера массы. Она была незримой нитью, даже глядеть не стоило. Пахло чем-то съестным, а по коже, не смотря на теплоту в кафе, шли мурашки. Заревела скрипка, медленно вступали клавиши фортепиано, ногти исполнителя сильней впивались в собственную кожу. Тихо проглотив слюну, не спеша, Собакин приготовился влиться в жизнь, узреть патриотов.
Веселое вступление, будто чужое, совсем отторгалось мозгом. Больно не хотел стоять там, но, вскинув голову, продолжал это делать. Колотит, во рту пересыхает, а зрители аплодируют. Оперетта должна состояться! Как бы не старался, на висках появилась испарина, и думалось ему – все сразу обратили на то внимание. Однако произошло ужасное, самое неизбежное, о чем так долго он томился. На миг словно мир застыл, сердце остановилось и сталось жутко – наконец разул очи, узрев наблюдателей. Темные глубины души содрогнулись, абсолютно побелел.
Ему было совестно слышать веселую мелодию, покуда напротив, словно сговорившись, люди в военной форме. Они улыбались, завороженно выжидая, когда исполнитель подаст голос. Совершенно очарованные, глядели на него не иначе, как на близкого друга или настоящего народного исполнителя, коим, к сожалению, тот не являлся. Глаза аудитории, тем не менее, пусть сияли, да наполнены чем-то непередаваемым – тоской и горечью. Так сказать, душа в них отражалась. Аудитория явно увлечена выступлением, будто совсем позабыли о собственных ранах, перевязках и утратах. Хватаясь за каждую секунду, жадно и рывками вдыхали воздух, будто любой день на вес золота. В частности, та страсть к жизни отражалась на инвалидах, на чьих телах навечно остался след кровавой борьбы. Присутствующие были обычными людьми, из плоти и крови, что не странно, но воспринимались как марионетки, играющие свои роли. Иногда мозгу сложно принимать происходящее как факт.
Сидящие за столами внимали чутко, не отвлекались на трапезу, а если кто и ужинал – делал это тихо и осторожно. Подобная, казалось бы, незначительная деталь, не на шутку испугала, по спине его побежали мурашки. Охватил ужас, а приоткрывшиеся губы дрожали. В кабаре, где был вполне трудоустроен исполнитель, слушатели были другими. Совершенно другими. От подобного внимания становилось еще более печально, стыдно, ведь репертуар, как упоминалось выше, не подходил под вечер. Живые мелодии и веселые словечки, казалось, не к месту. Впрочем, и утопать в печалях среди тех, кому и так на жизнь того хватило, тоже не лучший вариант. Нужно надеяться, фляжник не глупый человек, знал, чего хотят слышать солдаты, хотя и на него полагаться не стоит. Настал момент делиться некогда веселым рассказом в стихотворной форме.
Пьяные бредни настигли вас сразу
Тогда я подумал «поддамся экстазу!»
И мысли пускались в пляс
Что ж я могу сделать для вас?
Кожа лица краснела, однако под слоем белил с румянами этого было не заметить. Бросался то в холод, то в жар. Люди слушали с интересом, даже с улыбками, воспринимая историю как иронию над выпивалами. К слову сказать, сам ее «рассказчик» не углублялся в то, чего представляет. Он не мог давать отчеты о собственном исполнении, ведь, как мы помним, текста – дело рук Саши. Есть смысл думать, что песня и есть насмешка по задумке автора, но быть уверенным в том – никак нет. Собакин воспринимал стихотворение настолько прямо, насколько только можно.
Гуляли два дня мы по парку
А третий, к печали, прошелся насмарку
Хотелось вам забавляться опять
Решил идею я ту поддержать.
Сталось совсем неуютно, словно взгляды зрителей направлены прямо в душу, будто видят насквозь жизнь певца. Охватила настоящая паника, но мужественно он держался, продолжая делать вид, что все отлично. По обыкновению, исполнители обязуются глядеть на аудиторию прозрачно, не вглядываться в лица, видеть толпу, а не конкретного человека. Делалось то с огромнейшим трудом по названной причине. Настоящая трагедия!
Очнулся я ночью в холодном поту
Глянув в зеркало, понял – совсем не цвету
Я стар, и седой, пропали года
Достаточно было полета.
Все рассмеялись, волна хохота пронеслась по залу. Реакция вызвала неоднозначные эмоции, но они просто прочувствовали суть, чего сам Нил понять не удосужился. Пожалуй, ему нечего было делать, как продолжать петь, и к счастью, даже не запнулся, не растерялся. Тем не менее, он «оттаял», огляделся, надеясь, что потешаются над стихотворением, не над ним. Стоит ли думать, выливается ли на него негатив или причина в другом – не знал. Годы в сфере не прошли в пустую. Мельком оглядел присутствующих, стараясь найти ответ. Идея стать посмешищем напрягала с каждой секундой сильнее.
У нас двое милых, послушных детей
Не помню я их, хоть убей
Вам сорок, мне все сорок пять
Идем снова рюмки мы с вами гонять.
Выступление проходит вполне себе, а голос его – такой же глубокий, отличающийся свободой проявления, но думалось, мол, как мышь пищит. Отвлекся от размышлений на пару секунд, слова из уст, для Нила лично, совсем потеряли значение. В толпе разглядел он два манящих глаза, походивших на луну в затмении, форма их была схожа с крысиными. Обладательница имела красивое платье, но совсем не походящее на платье дам, с какими имел свидания. Оно было простым, потрепанным, но милым, прекрасно подходящим к лицу незнакомки. Не одна она была одета так, среди людей в форме, но от чего-то мила глазу. Не впервой ему внимание свое к кому-то одному обращать, дабы девушки считали себя особенными, выдающимися среди других слушателей. Случай тот иной, и пусть губы зрительницы выкрашены в красный, а золотые сережки выглядят несколько вызывающе, сама она – ангельское воплощение.
Дабы не подрывать свой профессионализм, старался не глядеть на нее, но манила так еще! Последующие песни были не такими, как казалось, позорными, и от некой несуществующей поддержки, шли плавно. Как певчий соловей в своей среде, наконец стало комфортнее. Народные воспринималось толпой легче чем авторские задумки, и, впрочем, каждого устраивала соответствующая атмосфера. Словно сливаясь воедино с пришедшими, боле не чувствовал себя одиноким, ненужным на сцене. Судя по всему, сталось лучше, но тревога присутствовала. Как лучик от огромного солнца, взгляд неизвестной помог твердо стоять на ногах. Случаются ж чудеса.
Несколько воодушевленный, ждал окончания выступления, дабы поговорить с ней. Чего хотел добиться? Не ясно, да и сам не знал. Умение общаться со "слабым", как принято говорить, полом, думалось, поможет, только обсуждать им то нечего. Столик занимала она одна, а место рядом, будто специально подготовлено. С нетерпением Нил ждал, когда закончится эта долгая и сложная игра. С ума можно сойти.
И вот, прозвучали последние ноты, пришло время откланяться. Громкие аплодисменты, теплые просьбы спуститься вниз. Это тоже несколько удивляло, даже пугало (люди ж те, не одного человека прибили на фронте! вдруг чего?). Страх чувствуется, никогда нельзя позволить его себе проявить, проговаривал про себя он, спускаясь по ступенькам. Словно в сказочном вальсе звучали овации, приятно оглушая. Кто мог, подходили, таковых было не много, дарили цветы и пожимали руку. Искал в лицах смуглянку свою, она была рядом – чувствовал. Среди слов, периферическим зрением, выслушивая каждого, никак не находил ее. Говорили важное, выражая благодарность за теплоту, за ощущение русской души внутри себя и гордости, видя столь «талантливых песельников». Вероятно, не знали они кем Нил являлся, но содрогнуть что-то смог, а это, надо понимать, о многом говорит.
Не удивительно, ныне совершенно раскрепощенный, горел желанием к одному, не слушал Собакин никого. И вот, она явилась, одурманивая парня. Совсем диву давал с эмоций, словно расцветало нечто внутри, чего ранее переживать не приходилось. Она манила, а мир вокруг таял, будто вновь минувшее лето пробудилось. Отвлекся он от солдата, так страстно твердящего о воодушевлении.
– У вас такой прелестный голос! – и слышал только ее.
Долго размышлять не пришлось, припасенные фразы вечно с собой.
– А внимать его могут только прелестные слушатели! – Нил отшутился, публика вновь рассмеялась. Девушка в том числе не оставалась в стороне, смущенно хихикнула.
Некоторые из аккомпаниаторов так же спустились в зал, и гости, соответственно, им тоже решили выразить приятности.
– А мы с вами, знакомы, мне чудится, прежде были? – сложив руки за спиной, она тараторила.
– Не помню, – тут всплыла строчка из песни. – И не подумал бы! Присядем, обсудим? – сиял изнутри, удивленно хлопая белёсыми ресницами.
– Согласна. Сегодня нас угощает собрат Бухарин, – кажется, она говорила о фляжнике, ведь вечер благотворительный, полностью им спонсирован.
Сталось Нилу несколько непривычно, даже неловко – в пьяном бреду, видать, повстречал и забыл.
Коллеги его, многажды замечали уходящего, бесследно пропадающего после концерта, исполнителя, но сей случай общения с девушкой из зала, судя по нелестным взглядам, по их мнению, выходил за все рамки. Не прав он – к героям должны быть святые помыслы. Чего замышляет провернуть с невинной девочкой? Музыканты переглянулись, заметив, как удаляется Собакин, но голосу не подали – проблем только накликают. Был бы кто другой на месте их – неосведомленные мгновенно отвернулись от него. Значит, нужно понимать, тогда певцу очень повезло. Пианист, Мамонов, лишь шепнул в спину недоброе – «тварь!». Иные отстранились, да не прощались.
Они подошли к столику близь сцены. По отточенной привычке, отодвинув стул, Нил усадил незнакомку. Та лишь деликатно кивнула, потягиваясь за меню. Ужин, кой та ела, Собакину вовсе не нравился – не изыскано, пахнет отвратно. В обыденной жизни к такому не притронулся бы, да и тут особого желания не имел. Бесплатный сыр только в мышеловке, подумалось ему.
– Ну-с, где ж познакомились-то? – постарался отвлечь незнакомку от выбора блюд.
– А чего, запамятовали? Довольно близко тогда заобщались, Нил Тимофеич! – но затея его не сработала. Лишь прищурив глаза, постарался опомниться – ну никак! – Выбирайте, не стесняйтесь.
Приглушенный свет керосиновых ламп создавал нужную иллюзию, в этом мраке ему несколько удалось скрыть свои истинные эмоции. Тревога занимала уж не первое место, но явно присутствовала, отражаясь в потряхивании больной ногой.
– А имя как ваше? Быть может, вспомню, – старался себя успокоить, а сердце трещало.
– Шофранка.
– Запоминающееся, если можно выразиться. Позор мне!
– Чего уж… Таковых у вас, как меня, – несколько засмущалась.
– Одна, – потеряв голову, Нил поцеловал хрупкую ладонь дамы. Несколько забыл о субординации, но девушку, стоит заметить, то нисколько не коробило. Психология его – наука точная.
– Не нужно лести! Оглядитесь вокруг, тут есть и иные медсестры.
После подобных слов как-то скверно думается. Вновь ощутил он себя обузой и раздражителем. Холоден и чист должен быть разум, иначе все как в пелене. Тут же решил Нил – довольно тянуть резину. Плоть требует, перемены не настают. Стало быть, не зря знакомы ныне. Как же подступиться? Новая «жертва» вызывает нечто чудное, но от того только интереснее. Физически уж он ощущал – время даром терять нельзя. Ну ничего-ничего, довольным всяко останется.
– Бесспорно, вы правы, – не терял настроя. – Молодцы девчата, молодцы солдаты, но и вы среди них. Почему не могу вас похвалить лично? – старался прощупать почву, но Шофранка словно знала каждый шаг. Вопрос оставался подвешен. – Мне интересно иное, – потянул, дабы создать интригу к своей личности. – Как вас занесло в подобное русло? Заставил кто?
– Долг пред родиной, очевидно, – с некой нервозностью, она
перелистнула страницу предложенного. – Я не против поговорить об этом.
– То бишь, просто как доброволец ринулись под огонь?
– Можно и так сказать. Но к сему имелись и иные причины, – на деле, совсем не хотелось Собакину обсуждать подобное, ведь приятнее говорить о чем-то добром, легком, не кровавом. Печально вздохнул. Да и в прочем, не особо интересно. – Брата призвали, а сердце мое кровью обливалось, посему и решилась. Это все ради наших граждан, дабы вы могли тут учиться и веселиться.
Не торкнуло ничего у собеседника от подобных слов. Глазами своими не узришь – не поймешь. Да и что в этом мудреного?
– Это очень похвально, – с трудом подбирал чего сказать. Не принято подобные темы поднимать, а уходить от них – более того.
– Глядя на вас осознаю, что не зря задачу свою выполняю. Все ради мирного неба. Значится, опасность вскоре минует. По крайне мере, надо на это надеяться. Будем слушать чаще славную музыку, радоваться жизни и не бояться за близких, – на щеках появились еле заметные ямочки, но она тут же перешла в «нападение». – А тут, ходит слушок, что вы, мол, дамский угодник.
– Чудные люди! – почти вскрикнул. – Нет слов. Как-то не сложилось у меня в браке, – приготовился сетовать.
– А лет вам сколько?
– Двадцать пять.
– Пора бы уж.
– А кто спорит? Старался заводить романы – ничего не выходило. Но иметь славу «дамского угодника», – произнес с ноткой иронии, – это уже слишком!
Шофранка покачала головой и перевела взгляд на сцену – ждала следующих артистов.
– В общем-то, я не полагала рыться в чужом белье. Третировать – тоже, – так прямо и дерзко представилось сказанное Нилу. – Вопросец к общему сведению. И обо мне, попрошу, плохо не думать! – приподняла указательный палец. – Если уж общаться, так знать коим образом вести себя, – огорошили слушателя подобные сведения, собственно, как и предмет обсуждения. – Ничего личного. Лучше поведайте мне чего интересного происходит там, за кулисами? Представлять вам свои рассказы не желаю – тьма тьмущая. У вас, думаю, повеселее будут, – она была права, но, честно сказать, делиться ему было нечем.
Тем не менее, покопавшись в своем разуме, Собакин нашел чего сказать. Что-то додумывал, где-то приукрасил, иное само по себе звучало потешно – развлекал всяко даму. Все получалось отлично, диалог шел плавно, словно знакомы не первый год. Поболтали они минут двадцать, да пролетели они, как за пару секунд. Совсем не заметив, услышали аплодисменты – коллега вышел на сцену. Так ничего и не заказав, оба умолкли – простой этикет. Слушать, как вздыхают, умиляются, да лестные слова молвят иному, Нилу вовсе не хотелось. Вероятно, без лишнего понятно почему. Он мысленно выдвинул предположение, что позднее Шофранка за другим артистом увяжется. Подобного допустить никак нельзя. Пришлось пошевелить мозгами. Если уж внимание толпы снова невозможно получить, одного человека – вполне реально.
Внимательно слушал, замечал, как с распростертыми руками исполнитель делится воспоминанием о былом. Сидеть молча, отбросив все негодования, оказалось сложно. Хотелось высказаться, что в ноты вышедший не попадает, осанку держит непрямо, а взгляд притуплен. Быть может, старался Нил убедиться в собственной уникальности, а, возможно, сильно в юношестве затюкали, что ныне любой косяк замечал. Тогда твердили, мол, горбиться будешь – палку к спине приколотим, а тот, молодой и глупый, до определенного срока велся. Еще ужасней были другие байки. С жутью на сердце приходили слова матери, что если себя правильно не поставит – в цирке уродов будет выступать. От части, посему столь требовательно относился к собственному эго, ходил по струнке, за кою уже никто не дёргал. Всплывал и день, когда на очередном концерте, лет эдак в двенадцать, юнец на нервах расплакался – родители решили проучить, искоренить подобное поведение – в дело пошли розги. Кажется, вслед за тем жестоким воспитанием и начались проблемы с хромотой.
В подобных воспоминаниях он мог долго плавать, но тогда было вовсе не время тем заниматься. О страницах из жизни, на которых маленький растерянный мальчик учится жить с костылем, больно не любил думать. Врачи разводили руками, отец посмеивался, что симулирует, а проблема оставалась неизменна. Конечный вердикт – нервы. Разумеется, думалось его семье, все это – бред сивой кобылы. Только нынче уж ничего не поделаешь – сын ждал излечения как манны небесной, а оно все не приходило. Стоит взять во внимание и то, что не к каждой болезни в ту пору имелся должный подход.
Иногда окунаться в минувшее полезно. На сцене выступать с тростью совершенно неприемлемо, уж если стоять может. Как мы помним, в гримерку за ней сходить не успел. Дабы не гибнуть в огне скуки, перестать трепать себе нервы – дамочка не убежит, пока слушает, а вот если общение их зайдет дальше, всяко опора нужна. Пролепетав на ушко что-то нежно, поднялся. Ее взгляд все так же был устремлен к сцене, посему волноваться о том, как нелепо перемещается Собакин, не стоило. Тем не менее, он это сделал, не смотря и на то, что освещение в зале оставалось приглушенным.
Отсутствовал недолго, забрал портсигар, палочку и пару иных личных вещей. Никакого лишнего груза. Обратно возвращался почти сияя. Мог бы, шел в вприпрыжку. Только вот, в поле зрения, рядом с его «фройляйн» оказался высокий мужчина. Он был тяжелым, с крупной фигурой и таким же носом. Молодые переговаривались, посмеивалась. Что не удивительно, музыкант постарался скорее обозначить свое место и намерения по отношению к Шофранке. Незнакомец встретил грубо: молча кивнул, одарил недружелюбным взглядом. Сама же девушка, как и прежде, оставалась навеселе.
– Нил Тимофеевич, знакомьтесь, братец мой, Арсен Кхмалович! – через неприязнь, пожали друг другу руки, тем не менее, второй уступил сидячее место. Далее девушка выразилась на цыганском языке, обращаясь к родственнику, потом вновь перешла на русский. – Глянь, хороший человек, – и вновь от ямочек на щеках ее, нечто теплое озарилось в душе Собакина.
– Кстати спрошу, – и сам Нил непринужденно улыбнулся, искренне и чисто, – а вы надолго здесь? – двусмысленно прозвучало.
– Где? – басил Арсен Кхмалович, видать принял за личную неприязнь.
– В Нижнем, – не отрывал взгляд от милой сердцу.
– Ой, – махнула крохотной рукой Шофранка. – Пока не залечит раны Арсенушка. Они не видны, но очень серьезны.
– Пожелал бы вам здоровья, – вздохнул Собакин, – но отпускать вас совсем не хочется. Заходите еще в кафе, а также, к слову сказать, я чаще выступаю в кабаке близь Благовещенской. Заглядывайте на чашечку чая или чего покрепче, – посчитал сказанное лишним, но слово не воробей, вылетит – не поймаешь.
– Обязательно, коли уж общий язык нашли, – сердце облилось чем-то теплым, покуда девушка казалась все более привлекательной.
– С этим повременим, – нахмурил черные брови братец. – Пора откланяться, да домой воротиться, – Шофранке услышанное не понравилось. – Чувствую себя не очень, а без своей сестры милосердия не пойду – боюсь, чего произойдет, – прощаться с дамой не желалось.
Далее вновь разговоры на чужом языке. Они явно спорили, а Собакин лишь озадаченно глядел. Младшая что-то доказывала, Арсен пытался вразумить.
– Имею дерзость предложить миледи, если уж не вернетесь, провести вечер в менее официальной обстановке, – несколько неприлично было вмешиваться, но для Нила то – обыденность.
Родственники переглянулись.
– Ты чего, не видишь, – вступил Арсен, обращаясь к сестре, позднее вновь цыганский. Разгорался спор, в кой вступать слушатель данного цирка явно не собирался. Он не томился, думал, что сие разбирательство – семейные вопросы, но не более. Драки нет, чего волноваться? Явно не он виновник сего торжества. Побранятся, да перестанут, а он – получит желаемое. Прежде получал, а тут чего нет? Тем не менее, стычка быстро прекратилась.
– Я туда, да обратно, – приложив руку к сердцу, молвила Шофранка. – Вы, главное, останьтесь здесь, ждите, – стремительно поднималась на ноги, да кланялась.
Брат взял под руку девушку, а затем вдвоем, мельком прощаясь, устранились. Они почти бежали в толпу, так стремительно покидая столик, что Нил успел лишь кивнуть. Странно. Бывает всякое, размолвки средь близких – не ново, а значится, на личные отношения ни коим образом не повлияет. Сказанное, в прочем, принял прямо, продолжая слушать концерт.
Тогда он твердо решил для себя, что не покинет место до того момента, пока Шофранка не вернется. Закурил папироску, замечая, как тот неприятный глазу со сцены сменяется уж другой артисткой. Сегодня собралось достаточно незнакомцев, видать и правда, немногие из круга общения Собакина желали присоединиться. Их можно понять, отчасти, ведь выступление пред раненым, пред уставшими и изнеможденными – морально тяжело. Как бы он не хвастался, не говорил, насколько все равно – на деле оказалось иначе. Нельзя сказать, что ему желалось плакать или заниматься самобичеванием, взглянул лишь иначе на обстановку в стране. Другие действуют, а его, если уж не касается – пусть. Нет никакой ответственности, для каждого своя дорога и путь – выбирает б-г. Небольшое состояния шока, тем не менее, имелось, тоже с растерянностью, однако это не мешает жить в свое удовольствие.
Слушая оперетту, многие поражались тому, на что вовсе способен человеческий голос. Нилу в свою очередь подобные трюки давно знакомы, мысли занимает совсем иное – возвращение новой знакомки. Очевидно, не строил планов на продолжительное общение, но, тем не менее, ее поведение ставит врасплох и интригует. Даже инициатором не пришлось быть. Это, бесспорно, очень хорошо. Не положено девушке так вести себя, да и кавалеру ее – тоже. В целом уж надоели порицания со стороны, на секунду ему почудилось, что дама та – собственное отражение.
В томительном ожидании пролетел час. Одни музыканты сменялись другими, людей все меньше, а вечер близился к ночи. Нетронутая пища оставалась на месте. Полное неуважение персонала к гостям, подумал он. В иной ситуации возразил, поругался, да вызвал начальство – обыденность, в порядке вещей. Сейчас решил концерты не устраивать, ведь если уж начнется суматоха, не далеко и столь желанную пропустить. А вдруг выгонят? Случалось уж такое не единожды. Тем более, когда Шофранка вернется, показывать себя в плохом свете – не лучшее решение. Приходилось терпеть. Нервы, тем не менее, не шалили – слишком уж настроился на правильный лад, на хороший и теплый разговор.
Когда длинная стрелка часов вновь обогнула круг – Собакину надоело сидеть, затекли ноги, но чудилось – осталось подождать еще совсем малость. Столько времени проводить в одиночестве – настоящее мучение! Был бы дома хоть у себя, почитал книгу, выпил или чего интереснее. Там есть прислуга, коли что, поболтать есть с кем. В кафе же, не смотря на огромное количество людей, внутри оставалась пустота, кою так и желалось разбавить. Раз уж ни собеседников, ни друзей (априори их нет!), всегда есть один верный и хороший товарищ – алкоголь. Пить невесть что, думалось Нилу, куда лучше, чем есть, посему потянулся к винной карте. Знал, что если Шофранка возвратится, застать его со стопкой водки, стало быть, не лучшая перспектива. Хотя и трезво объясняться со столь сложными людьми – затея куда хуже. Ничего страшного, полусладкое всему поможет.
К третьему часу казалось, что на сцене комический номер, никак не благотворительный вечер. Это полная катастрофа. Совсем неинтересно, но ныне хоть навеселе. Пока ничего не мучает, только на вход все поглядывает. Скоро придет девушка и исправит сие упущение. Столь чистая и юная особа явно не соврала. Немного подождать… Самую каплю…
Капля оставалась и на дне второй бутылки к четвертому часу. Наверняка отмечать, что это много – не стоит. Без того понятно. Теперь Нил был не сказать, что подшофе, совершенно под турахом. Хоть вновь выступать выходи, ей б-гу. Только, стоит напомнить, что алкоголь действует сильнейшим депрессантом, посему часто вгоняет людей в слезы и агрессию, реже в счастье. Тут же огляделся он по сторонам, удивился, от чего еще не слышит грязное за спиной «пошли бы добровольцами песельники» или «наши в окопах гниют, покуда эти развлекаются». Точно переговариваются меж собой, явно неприятное молвят. Хотел бы он иметь изумляющий нейтралитет, при том, казалось – Шофранке дороги обратно нет. Среди таких же неприятелей слилась и все тут.
Выступление подходило к концу, откланялись последние артисты, но в зале еще оставалось кой какое движение. Люди мило беседовали, кто-то заводил грустные разговоры, то и дело слышались воспоминания с войны, но никто к одинокому столику не подходил. Существование Нила сталось совсем не сладостным, поражался сам себе чего сидит еще. Со стороны выглядел как гордый одиночка, но на деле нудился безотрадным занятием. Нельзя верить первой попавшейся, да сделал то. Все вспоминал последние слова девушки, но, облокотившись на руку, уж хотел погрузиться в сон.
Таким образом, сам того не замечая, витая в собственных грезах, совсем потерялся. Шумели на фоне, но в бреду все равно. Кажется, пришло время расходиться. Где-то слышалось шуршание веника, отгремели прощальные словечки солдат, да кто-то все чокался за дальними столами. В забытье Нил не выглядел несчастным и обманутым, совершенно наоборот. От столь незамысловатого занятия отвлек недоприятель.
Мамонов, явно тоже выпивший, принялся вопить, так стремительно приближаясь к спящему. Он был явно не в лучшем расположении духа, но оставался Нилу еще не замеченным. Крики приглушенные и совсем не разборчивые. Где-то в глубине души, если б услышал, подумал, что обращено к иному. Все бы хорошо, если б не громкий удар кулаком, который заставил стол затрястись, а Собакина вздрогнуть. Пробудившись, оглядел разъярённого Сашу, и глядел он так же, как прежде – совершенно неэмоционально. Этот визит стал сюрпризом, да поражаться иль пугаться не спешил. На его месте завидев столь громоздкого и тяжелого человека, любой другой принялся бежать. Хотя отдых и прелестное средство, чтоб наконец покончить с бредовым состоянием, Нилу он нисколько не помог – все так же пьян. Знакомцы вглядывались друг другу в глаза, словно выжидая чего-то.
– В чем дело? – монотонно протянул исполнитель.
– Терпел я долго, гнида, – от сказанного совершенно неприятным тоном, можно было протрезветь. Непоколебимо мнилось слушателю – Мамонов покричит да вновь в слезы, сантименты всегда губили его. Словно подчиняясь чужой воле, аккомпаниатор продолжал вопить. Очередной удар кулаком по столу. Теперь несколько опешил Нил, да продолжил внимать. Мало ли, чего в голове пьяного. – Твое поведение, отношение к людям – слишком жестоко. Ты – садист, Нил! – собеседник в свою очередь тихо усмехнулся. – Почему же вас до сих пор никто не проучил? С распутьем общайся как хочешь, а честных людей не трогай! Я все видел. Позор и только.
– На твоем месте, я бы не связывался со мной, – улыбка не сползала с лица. – Теперь ты ни аккомпаниатор, ни музыкант, маловероятно, что найдешь хорошее занятие в жизни. Могилу себе ж вырыл, – оглядел бутылку вина, в надежде обнаружить остатки. – Своей матушке передай, что ныне ты и есть потаскуша.
Следующее действие можно было предугадать, да думал он, что слишком мягок Саша для драк с ним. Находясь на дряблом стульчике, певец чуть не упал на пол, и совершенно диву давал с того, чего себе позволяет некогда хороший знакомый. Неслабо заболело лицо, в глазу потемнело, а под веком появились невесть какие картинки. Если сейчас зрение не потеряет, то останется побитым точно. Как же с синяками выступать? Мгновенно схватился за трость, дабы была хоть какая-то защита. В спешке страшился оступиться, ведь пьяная потасовка закончится может чем угодно. Отмахивался, стараясь не выронить свое «оружие», но руки тряслись как перед смертью. Бешено стучало сердце в страхе за собственную жизнь.
Поднявшись на ноги, Нил отступил от Мамонова на приличное расстояние, но растерявшись, не ведал как поступить далее. Абсолютно дикий взор, сжатые кулаки противника наводили на жуть. Словно дикое животное, нападающий походил на медведя, который вот-вот набросится. Оба не в лучшем состоянии и совершенно это не лучшее время для выяснения отношений. Сталось даже обидно – вроде ничем не насолил, а коллега кулаками машет. За какую справедливость борется и кого защищает? Наверное, не очень важно, раз уж трезвым не удосужился сказать. Ничего не сотворил, а действия те совершенно не понятны.
Размолвка длилась от силы минуту, но чудилось – вечность. Хотелось Нилу отомстить, да прекрасно понимал, что в своем положении может лишь обороняться. Не ровня они друг другу. Кричать не мог, уж слишком неожиданной стала драка, словно петля давит на шею, заставляя молчать. Зрячий глаз видел с трудом, двоится все, а второй медленно оправлялся от удара. Происходящее как вне времени. Тогда подумал, вправду слепнет, ведь правый глядел так смутно, как через самую грязную линзу. Хотелось разобраться с собой, кричать, как малахольный, мол, мне больно, да продолжал стоять, словно выжидая развития событий. Мамонов от чего-то держался подальше, собирался с силами – морально все еще слаб. Бежать пострадавший не в состоянии, не мог – удар сзади нанесет и поколотит без всякого сострадания.
– Сейчас-то получишь, – совершенно неестественно, будто себе же не верит, Саша пришел в трезвый рассудок после секундного раздумья. – Забью до смерти! – дело жестокое и устрашающее, но не походит на реальную перепалку.
Конечно, чувствовать дыхание смерти пришлось бы в любом случае, вне зависимости от тона речи Мамонова. Спасение явилось так же внезапно. Наконец оставшиеся зрители спохватились, поняли беспомощность исполнителя. Эмоции переполняли, голова кружилась. Сильней всколыхнулась грудь. На подмогу уж бежали двое неизвестных, Нил чувствовал себя маленькой девочкой, раздумывая о том, коим образом стоит вести себя, чтоб не получить еще раз. Туманно казалось все вокруг, как в бреду.
Глава 2. Вечерело.
На утро жутко ныла голова, болела снаружи и внутри. Нил смутно помнил, как добрался до дома, откланялся помощникам, и отстранился от ожидания Шофранки. Печалился, лежа на кровати, медленно поглаживая ушибленное место. Так и не мог осознать в чем же провинился пред аккомпаниатором. Что случилось не так? Что вовсе произошло? Одни вопросы.
Глядя на холодный потолок, укутавшись таким же прохладным одеялом, все раздумывал о себе, своем поведении. Впрочем, не ново. Виноватым в чем-либо не считал, а вот на Мамонова очень сердился – поколотил невесть за что, даму посему дождаться не смог. До сих пор крутились в мыслях восторженные «браво!», да «благодарю!». Хорошо все начиналось, даже слишком красиво, дабы так плачевно закончиться. Болван Александр, подумалось Нилу, и потер слипшиеся очи. Никакой смрадной пошлости не было, да и брани меж коллегами тоже. Абсолютное непонимание, что пытался вопящий доказать. Ничего, последние слова останутся за «жертвой», а для того стоит лишь обратиться к высокопоставленным лицам. Негоже самому в этой грязи возиться. Наказание всяко вершить будет, пусть и заочно. Если человек спятил – нужно отвечать.
Повезло зрение не потерять, а то Собакин небесталанный, как сам себя называл, горе настало бы сильное. Отделаться в потасовке синяком – вполне не плохо, только как ныне глядеть будут посетители кабаре? Более того, придет Шофранка к выступлению и увидит пред собой калеку. Нельзя ж показаться пред ней слабым. И чего только вплелась в мысли? Зачастую даже имен не вспоминал, а тут даже тревожится о ней. Или не о ней, а о себе? Невесть что творится в голове, видать, от удара – твердо решил.
Осторожно граждане передвигались по полупустым бульварам, скупали продукты, думая, что скоро начнут голодать. Медленно нарастала паника, хоть косвенно, но коснувшаяся каждого в мире. Бывало, высокомерно Нил наблюдал за ними, высунувшись из окон с папироской, подумывая, что нельзя дни своей жизни превращать в военный совет.
Все кровавые действия оставались так далеко, совершенно невразумительными были рассказы приятелей, лишь глядя в лица пострадавших, осознавал, что беспорядок не за горами. Да, собственно, и слухи, придуманные всполошенным народом, что немцы пробрались в спальные районы, поджидают, чтоб расстрелять мирных, нисколько не торкали. Бессмысленно тратить себя на переживания. Трагично умереть – куда лучше, чем перестать ощущать тело с пеной у рта, или погибнуть в пьяной драке… Опять этот Шурик вспомнился! Пора бы покончить с негодованием по его поводу, позабыть ночную неразбериху. Надоело вспоминать.
Он громко вскрикнул: «Фрося!», надрывая связки. Так кратко он отзывался о Ефросинье Павловне, уставшей старухе с глубокими морщинами на лбу и хриплым голосом. Ухаживала домработница за Нилом почти с детства, но полюбить, словно сына, как зачастую такое случается с воспитателями, все не смогла. На деле ей уж давно поперек горла стоит, еще при знакомстве не понравился, а позднее все ожидания оправдал. Она считала, подать себя больше некуда, посему продолжала прислуживать «неучтивому барину». Получала ни больше, ни меньше других горничных, трудящихся непосредственно на хозяина, искать нового – как иголку в стоге сена. Известной и по сей день Салтыковой давно нет в живых, только напороться на ее подобие ничего не стоит. Многажды подумывала подсыпать яд Собакину, да осознавала одно – пусть он субординацию и не всегда соблюдал, несмотря на прожитые годы, имел дерзость грубить женщине, но плохого ничего не сотворил. Недостойно уж молиться о нем, будь как будет.
Сгорбившись, в роскошные покои зашла Ефросинья Павловна. Она еще не представляла, что ее ждет неожиданный и очень серьезный разговор, да сразу учуяла неприятный, но привычный запах. Завидев совершенно уставшего, подбитого человека, в душе воцарилась некая радость, но показать этого не могла. Не хотелось его почивать, но делать нечего. Лежавший на мягких подушках в белых одеяниях, выжидающе поглядел на зашедшую и сильнее укутался. Та скромно поздоровалась, предложила чаю.
– Мне нужно передать крайне важное сообщение, – пропустил рутинное начало сквозь уши. – Пишите моему отцу, Бухарину, всем! – зевнул и потянулся, от чего тело заболело. – Обязательна промывка мозгов по делу Мамонова, взыскание за совершенное преступление, ссылка, расправа – чего угодно.
– Погодите с выговорами, – молвила она, не поднимая глаз.
– Пройдоха старая! – вскрикнул Нил. – Не перебивай, и делай, что велят.
– Боюсь, этого сделать вне моих возможностей, да и толку, как такого, нет.
– Ты, стало быть, перечить мне решила?
– Вне моих возможностей, – повторила, звучало это неприятно для собеседника, думалось ему – все сговорились. – Сегодня утром вам пришла телеграмма, в которой четко изложено, что ныне Александр, ваш почтенный друг и напарник, – что-то с голосом Ефросиньи Павловны было явно не так. – Погиб в пьяной драке близь кабаре. Филёр сейчас работает над причинами, мотивами, и, собственно, поисками самого преступника.
Воцарилось молчание. Это было первое столкновение Собакина со смертью близких, о том знала и прислуга, потому волновалась в произнесении краткой речи с такой же мелкой бумажки. Она планировала доложить позднее, но поведение богемы чертовой вывело из себя. Совершенно точно, «Фрося» посчитала, что вразумит хозяина сие дело. Не полагала, что примется плакать, да сама она от того сдерживалась. Последние дни часто видела Мамонова в квартире. С ним можно было поговорить, повести действительно душевные, интересные диалоги, не ограничиваясь в словах. Он был младше прислуги на много лет, но то уж лучше, чем в четырех стенах сидеть, и лишь изредка выслушивать монологи трезвого хозяина (ведь в ином состоянии, как вы могли лицезреть, общаться он не желал). Ощущала, словно с крыши сорвалась, потеряв совсем еще молодого человечка.
Нил в свою очередь наершился, и глубоко опустил брови. Понял, что крутая каша заваривается, да как реагировать – не знал. Рыпаться иль подниматься не принялся. Слабым зрением Ефросинья Павловна с трудом могла разобрать эмоций хозяина, находясь в замешательстве, понадобится хоть кой какая поддержка или нет.
– В таком случае, – дернулся край бледной губы, – черт с ним, – сталось еще холоднее, по коже бежали мурашки. – Так-с, что ты там говорила о чае? – маска благолепия явно приросла к нему.
Покинув покои, горничная несколько раз перекрестилась, шепча молитвы. Ее необузданная скромность рвалась наружу. Тот день выдался для нее тревожным, абсолютно беспокойным и даже страшным. Весь его потратила на то, чтоб подносить прохладный компресс Нилу, но задать наболевший вопрос не могла. Ясно как божий день, что вечер они провели вместе, только один – погиб, а второй на рассвете гневался, в просьбах о расправе над Мамоновым. Интересная встреча, видать, была, раздумывала Ефросинья Павловна. Высказывать свои предположения совсем не планировала, мол, будет б-гу угодно – найдут без нее, а себя сбережет. Да и, впрочем, не горазд Нил погубить такую крупную фигуру без чужой помощи.
Сам же он только для виду не покидал своих стен, ко всему прочему, светить синяком не желал. Позднее ни одна телеграмма пришла с соболезнованиями, от родителей усопшего даже письмецо имелось. Там изложено было, что Саша местами недолюбливал исполнителя, но старался на него походить – восхищался трезвым рассудком, умением притягивать к себе людей и дисциплинированностью по отношению к музыке, слова благодарности за то, что вместе проработали и прочее. Это несколько поразило читающего, он даже взгрустнул, поскольку близок с Мамоновым не был, считал, что и Саша к их общению относится снисходительно. Судя по тому, сколько сожалений в свой адрес получил, он чуть ли не лучшим другом Нила считал. Единственное, в чем себя корил Собакин – прежде узы любого общения стоило рвать, раз уж таким сентиментальным аккомпаниатор являлся. Да время назад не воротить, что есть.
По ночам приходил погибший, только смутно, на заре и следа от снов не оставалось, лишь стойкое ощущение чужого присутствия. Семь совершенно незаурядных дней замучили Нила. Вспоминалась то Шофранка, то фантомные возгласы Саши. Тосковал по кабаре с веселыми компаниями, шутками, и твердо помнил, что знакомка из кафе обещала заглянуть. Конечно, Собакин имел возможность воспользоваться теми же услугами гримера, дабы спрятать следы ударов и вернуться к делу, только кто знает, к чему общение с столь желанной приведет? Не изобрели еще такого средства, кое бесследно избавляет от побоев. Пришлось потерпеть.
За окном уже падали листья, когда синяк превращался в нечто желто-бесформенное. Вечерело, у парадной шумели люди, так раздражая Нила, а настенные часы неприятно тикали. Все, включая тихое шарканье Ефросиньи Павловны за дверями, выводило из себя. Оно и не мудрено в таком состоянии. Трясущимися руками слизывал остатки с тарелки, с ножа, вечно поглядывая на улицу. С небольшого письменного столика, за которым прежде часто восседал Мамонов, она была прекрасно видна. Думал, как мало ему осталось. Очень мало. Надобно еще, а дома боле нет. Пожизненный мерзляк, от духоты, с достаточно сильным, как ему казалось, скрипом, приоткрыл окно. Сидел он в темноте невесть какой час, стараясь сочинить мелодию – никак. В голове играло нечто траурное, но не манящее, не заставляющее печалиться, лишь холодно, с бледной пеленой, задуматься. Пусть он выглядел подавленным, внутри чувствовал себя излишне взбудораженным, даже счастливым, потому собрать свои идеи не мог. Да и дара к сочинительству отнюдь не имел, только поэтичное настроение подталкивало к сему. Выходила, к его печали, просто рифма, а не стихи. Он явно находился под воздействием кой чего.
Заглянула «Фрося», дабы проведать. В сути, ей давно хотелось уснуть, а не подносить воду уж какой раз. Оба молчали, а прислуга лишь замечала, как трясется челюсть Нила, как жадно и рывками тот пьет из кувшина, вовсе не обращая внимания на бокал. Для чего только поднос брала? Не смела перечить, да вразумить больно хотела, ибо понимала, что творится с ним. Сердце кровью обливается, трепещет душа в груди – ничего не поделаешь. Отдаленно, еще пару лет назад, старалась объяснить, что эта отрава погубит, да он отмахивался – не лезь в чужое дело. Только вот, ныне печалилась, что в бреду долго еще он не уснет. Подобные держаться могут сутки, а то и двое.
– Я думаю, по мне публика истосковалась, – твердо заявил, почти опустошив графин. Провел под носом, а затем, заметив желанное, принялся втирать в десна. Совсем не брезговал, а Ефросинья Павловна тяжело сглотнула слюну. Сталось мерзко. – Понадобится извозчик.
– К великому сожалению, – от неприятной картины к горлу подступил ком, – сегодня они не работают, на улицах неспокойно. Кажется, была стачка, жандармы всюду. А, быть может, причина в другом. Не ведаю, – чувствовала наступающую беду.
– Я только рад буду, – в спешке, словно молния ударила в него, принялся искать вещи. Это действие пусть и было резким, но вполне оправданным. – Прогуляюсь, – Нила бросало то в жар, то в холод, а помешательство на вылазке совсем заполонило разум. Не знал чего надеть, ведь повести себя вещество может позднее как угодно, да и, впрочем, ждать пока «пройдоха старая» погладит что – не желал. Угрюмо наблюдая за хозяином, она совсем потускнела, и чудилось, нервы в подобном обществе скоро вовсе закончатся, загонят в могилу. Нечто человеческое внутри не позволяло перестать переживать, вне зависимости от того, каким образом Собакин к ней относился.
В юношестве Ефросинья Павловна не стала «счастливицей» – не попробовала дурман, потому тряслась, видя подобное. Столь взбудораженным он напрягал, пугал, ведь понятия что в голове его, она совершенно не имела. Пусть себе на здоровье он одежку так судорожно перебирает, бросая кой какую на пол, да ее не трогает. Даже самый воспитанный и праведный человек, под воздействием может совершенно потерять разум, а певец наш – уж подавно. Печально, да только если чего случится – значит, самому за все воздастся. Вечно повторяла она про себя отрывки из священных писаний, находясь в проклятом аду.
Натянув на изнеможенное тело совершенно измятую сорочку и жилет, Нил принялся искать любимый фрак. Движения были хаотичны, непредсказуемы, даже глупы. Не был он благородным и изысканным внешне ныне, только свято верил – ждут зрители, поглядывают на часы, но в гости наведаться страшатся – ведь он же, якобы, в трауре проводит дни. Но, все-таки, вернее сказать, что ждал вовсе не привычных глазу дам, наскучивших лодырей и напыщенных посетителей. Со всеми низменными страстями и грехами, был уверен, что Шофранка если не выжидала его ежедневно на вечерах, то у кого-нибудь из коллег спросила куда запропастился. Про тяжеловеса, возможно, начнется задаваться вопросами, про то, почему ушел тогда. Мысли скоротечно появлялись, и так же внезапно исчезали. Ни одну, к печали, долго удержать в себе не мог. Чудно, но это сведение себя с ума было для него приятным.
Без прощанья, как и привык зачастую вести себя, он покинул квартиру. Было прохладно, ветер обдувал крылья фрака, заставляя идти с поднятой рукой – придерживал шляпу. Оказалась она на голове так же неожиданно, как тот принял решение попасть в кабаре. Желтели кроны деревьев, кои редко встречались на пути, да красоты их мало волновали. Потрясывало знатно, но это не мешало двигаться к цели. Больно редко прогуливался по улицам, в одиночку – более того, а тут иного не дано. Атмосфера была жуткой, напряженной, совсем неясно чего ожидать за очередным поворотом, но только вовсе чхал на то Собакин. Гиб в собственном огне.
Только лишь он, в толпе прохожих, шагал не оборачиваясь, полностью уверенный в себе. Мир казался красочным, ведь планировал он поговорить с той, которую ждал. Серые деревянные здания напоминали совсем не скудные домики, а настоящие царские хоромы. Луна светила краше солнца. Чрезвычайно красивыми он считал и звезды, словно опадающие на деревянные крыши из гонта. Словом, земля из-под ног ушла в те секунды. Даже запамятовал, что на лицах его окружения будет траур и горе. Правда, стоит отметить, люди у входа в кабаре были поразительно веселы. Впрочем-то, кому, в сути, есть дело до малоизвестного Мамонова? В остальном, в прочем, он был так окрылен любовью.
Не заметив как быстро доковылял, в прямом смысле слова, взгляд Нила устремился на афишу. Его прелестное, отнюдь прекрасное объявление о выступлении, было заклеено иным:
Любимецъ публики
Лев Шноузер
въ программѣ
Первое впечатлѣніе
Словно змея ужалила, Собакин рассердился. В крови «лекарства» все меньше, любая мелочь может вывести на агрессию, не мудрено. Более того, если к одной мысли под воздействием дурмана привязаться – освободиться сложно. Внутри разгоралось пламя не только агрессии, но и кой какой досады, словно за неделю с хвостиком остался где-то позади. Б-г видит, все бы отдал за внимание публики с благотворительного концерта. Теперь сталось неуютно. Неужто «любимецъ публики» получит от них большее признание? Знать не знал его, и не хотел. Обязан быть на высоте, а для сего стоит хорошенько оттолкнуться со дна. Он хотел обозначить свою значимость, быть может, мнимую. Явно считая, что находиться должен один в лучах славы, разгневался, желая сорвать афишу, но сделать этого не мог. Посмотрят косо – такого допускать нельзя. Тем не менее, избежать этого не удалось.
На взводе, обогнув толпу граждан у входа, ринулся внутрь. Незнакомцы замечали, как не скрывая раздраженных эмоций, возвращается в прежнее русло исполнитель. Что касается до прочего, они были погружены в свои дела и разговоры. Поразились бестактности, на том все. Не знали они, с каким заоблачным настроением прежде Нил пожаловал. Можно полагать, имени даже его не помнили. Обычный ничем не примечательный человек.
Внутри пахло не так, как на прошлом концерте – хмель, спирт, затхлость и еле уловимая гниль. Возможно, так не было на деле, но мир вокруг Нила явно рушился под воздействием дурмана. Как и в любой другой день, небольшой зал занимали представители самого легкомысленного общества, только, стоит отметить, тогда их было несколько меньше привычного. Пусть время только подходило к началу, зрители собирались, да, думается, в связи с проблемами, о коих поведала Ефросинья Павловна, их будет не слишком много. Но, авось повезет. Помимо этого, чудилось, будто взгляды устремлены лишь на Собакина – больше не на кого. Мания преследования не покидала, но он прекрасно помнил для чего явился. Ни на что не взирая, принялся искать знакомых. Кровь приливалась к мозгу, а в конечностях наоборот появлялся холод – думалось скудно.
Не заметить мило воркующую компанию у сцены, так или иначе, сталось сложно. Бухарин, тот фляжник, что концерт последний затеял, а с ним и двое дам, кои проводили ночь с Нилом и Мамоновым несколько недель назад. Уж не думал, что снова с теми распутницами повстречается! Не хотел, в сути, поскольку волновали его иные вещи. И, кстати сказать, гадким да вульгарным на несколько секунд показалось ему поведение знакомца. Являясь излишне эгоцентричным, в голове та мысля надолго не задержалась, хотя порицать кого – совсем не его конек. Обнимает сразу двоих, да и чего? Если уж порицать – всех сразу, но делать то явно не ему.
Вечно веселые, даже в столь траурные дни, оставались таковыми. Словно в недостойной игра, они чокались бокалами, смеялись, но вмиг утешились, завидев пришедшего. Некая небрежность к нему все ж оставалась на лицах. Черненькая, та самая о кой разглагольствовал Саша, от чего-то разрумянилась, да чуть не подавилась. Чудовищный удел поджидали от хромающего Собакина. Думалось им, гульнуть теперь не выйдет. Хочется чего-то более шумного, да не знали они, что сетовать вовсе никто не собирался. Его сметал с ног гнев, вовсе не горечь от гибели приятеля.
– Неважно выглядите, Нил Тимофеевич! – усмехнулся фляжник, сильнее прижимая к себе черненькую, а та лишь взвизгнула от неожиданности. Неожиданным сталось и высказывание, словно последняя струна оборвалась.
– Вы что устроили? Разгул, стыд и срам! – указал он дрожащей рукой на сцену, за роялем на которой восседал еще один незнакомец. Опешив, трое переглянулись. Лукавит? – И без меня, – в тот же миг настроение вновь подскочило, а слушатели прыснули смехом.
– Глядя на внешний облик, заметно, что горевали, а вот по словам – вовсе нет, – вновь упрекнул фляжник. Хам. В тот же миг Нилу захотелось воротиться домой, назойливый человек – не лучшая компания, а блудницы, с коими уж имелась связь – сверх всего. Сталось противно. Играть роль страдальца совсем не хотелось – как в жуткую бурю, перемешалось все внутри.
– Я тут за делом, – слышалось, как настраивают рояль, совсем сбивая с мысли.
– Залить горе? – перебил. Молодые огрызки посмеялись, ничего не сказав. Все эти сцены так фатальны под чужой говор. Какой позор!
– От вас изволю требовать список гостей прошедшего вечера и еще кой чего, – замялся, хотя прежде такого не происходило. И кто только за язык тянул, для чего из-под одеяла вылез? Теперь уж не знал чего сказать, обнадеялся, что собеседники пьяны и расспрашивать не станут. Стены принялись давить на него, словно в психоделическом кризисе, а чужой смех на фоне – слишком звонкий и пронзительный. Появилось неизведанное стремление спрятаться. Не то, чтобы он был нежеланным гостем – просто потребление дает о себе знать.
– Хотите собственнолично проследить за делом Мамонова? – чуть склонил голову на бок, а взор его стал блистать. Говорил фляжник более серьезно, хотя, стоит отметить, делал то с трудом. Сей вопрос застал Нила врасплох, совершенно невразумительной показалась ситуация – концы с концами никак не мог свести. Это сюр какой-то! К чему речи толковать о погибшем, ведь исполнитель явно дал знать, что делать того не хочется. Умчался уж давно в неведанные дали Саша, закидали еловыми ветками, да всплакнув, позабыли. На прощании даже Собакин не присутствовал, так для чего столько вопросов чуждых? – Не просите. Нету. Туда приходили все, кто сам пожелал. Широкой я души человек, что поделаешь? – это раздосадовало, ведь план мог кануть в лету.
– Меня не спрашивали? Не искали? – точно знал, что история с Шофранкой не может быть завершенной.
Бухарин покачал головой, вопросительно глядя на Собакина. Спустя буквально мгновенье опомнился, принялся перечислять неких знакомцев, упомянул и пару зрителей – на том все. Заветного имени не прозвучало, от чего, стоит отметить, сталось очень горько. Под куполом муры, уж думал, что соврала Шофранка. Но, в прочем, трезвость рассудка еще имелась – для чего ей врать? Жаль, даже отчества с фамилией не успел узнать. Из всего этого явствует – плохо Нил себя почувствовал. Эта девушка с кафе – явно какая-то аномалия! Засела в разуме знатно, даже не ведал для чего желает отыскать. Опасно ли такое помешательство? Пора бросать разгульный образ жизни. Вероятно, все это от него. В нем явно все беды: перекрывает дыхание и влияет на рассудок. Надо осилить проблему, но не сегодня, верно. В связи с концертной программой некого «народного любимца», общими планами кабаре, выступить сегодня не удастся.
Гнетущее состояние не покидало, а лишь нарастало с паранойей. Не ведал выхода, кроме как снова отравиться, да потеряться временно. Было страшно, обидно, но одновременно желалось двигаться – от резких порывов надрывалось и рыдало сердце, не выдерживает боле. Словом, безысходное состояние. Зря только мотался, надрывался – сильно в любимом заведении не жаловали. Голова гудела, все лишь сильнее напрягало. Обращаться за помощью было боязно – кто чего подумает? Настали не лучшие времена, но клевать носом запрещается. Не знал уж, что нужно добиться, словно в самую страшную пургу остался на улице, иль гуляет по жуткому лесу в одиночестве – так запутался в себе. От жуткого давления в висках, казалось, вскоре кровь из носу пойдет. Это просто невозможно!
– Кой чего – то, о чем я догадываюсь? – вступила девушка, с которой Нил был некогда близок. Не совсем нравилась ее подача в разговоре, но не заинтересовать не могла. Очень уж ждал спасения. – Предыдущий опыт мне совершенно не был интересен. Весь вечер на взводе, а под конец с Галей, – кивнула в сторону черненькой. – Пришлось добираться самостоятельно. – От чего вы не удосужились помочь нам хоть до дома отправиться? Так нагло выгнали! – теперь уж Нилу чудилось, что его на колени опустили, принизили собственное достоинство, и грубо полили грязью. Совсем не хорошо, чтоб идея нечестивицы оскорбить так просто сошла с рук. Действительно, под утро прогнал прочь, было дело, но оскорблять – выходит за все рамки приличия. Считал он, правильно поступает с подобными людьми, и, впрочем, не надеялся вновь повидаться. Попытался придумать в ответ что-то колкое. В незнакомке и без сего нет ни капли буржуазности.
– У меня имеется, что ищешь, – его опередила черненькая, судя по вышеизложенному, Галя. Она выглядела гораздо менее интеллигентной по сравнению со своей приятельницей, а кривые зубы с серыми мешками под глазами превращали ее не в обычную ведьму, а в изумительно уродливую. Мужчины зачастую говорят, что таких спасает лишь фигура. Б-же упаси, и только она помочь может? – Но изволю просить, в таком случае, чего взамен, – изумительно Нил оглядел нелестную. Совсем нерезонно просить у него (!) в обмен что-либо, тем более человеку, выглядевшему словно гнилой кусок мяса. Неудачно выразилась, вероятно. Проведя несложную мыслительную цепочку, полез в глубокие черные карманы – там завалялось портмоне. – Ты действительно полагаешь, что в столь тревожное время мне требуются деньги? Ныне и самые высокопоставленные люди в панике, чего уж говорить о нас. Скоро жевать купюру будут, мне видится, – старалась пошутить, – а куповать на них нечего станет. Кратко говоря, не думаю я, что в столь враждебный день до дома доберусь.
– Я вам не извозчик, не прислуга, и даже не охрана, – совершенно в голове Нила не укладывалось о чем толкует мадам.
– Ты же добрался до нас? Вот и забери меня с Машей до дому, утром и следа не оставим.
Скривив лицо, вторая с порицанием посмотрела на Собакина. Он, заметив то, хотел выплюнуть пару неприятных словечек. Порванные чулки, короткое платьице, напоминающее ночную рубашку, и дорогое колье – явно нелицеприятное создание. О том, что знакомка ошибка не только молодости, но и природы, Нил задумался еще в то злополучное утро, а ноне видя ее в глупой шляпке с перьями, вовсе сравнивал с попугаем. Главное сохранять спокойствие, а то польет с три короба.
– С этим сучонком не желаю никуда идти. Я пусть устала уж сегодня, при данных обстоятельствах, тут останусь, – чудная жар-птица явно не собиралась льстить. Да и сам Нил, надо полагать, не особо планировал наступать на прежние грабли. Ишь, чего ей подавай! Такое впечатление, будто пригласили, хотя то, отнюдь, не правда. Говорит с претензией, словно знает Собакина не по мимолетной страсти. Любому не понравится. – К тому же, тут компания куда более развитая, веселая, и главное уместная!
– Ваш сон, дорогая, – использовал такое слово, ибо запамятовал имя, – я стеречь не обязуюсь. Вот знакомку позову! – перевел взгляд на порядком наскучившую черненькую. – Только, милочка, Галина, сейчас я не горю желанием здесь присутствовать.
По-человечески провести время не удалось, теперь грезил лишь воротиться домой. Галя и не отказывалась, сразу кивнула на предложенное. Немило попрощавшись, они покинули кабаре. Представление только начиналось, но, судя по всему, новоявленная спутница действительно валилась с ног, желая посидеть в тишине. В равной мере ощущал себя Нил. Тогда его моральное состояние несколько утихомирилось, скачки настроения закончились, пусть ненадолго. Его решение было абсолютно взвешенным, никаких необдуманных поступков. Много неприятного пришлось услышать, слава недолго там пробыл. Ничего толком, кроме порошка, не раздобыл, но и этому, стало быть, надо радоваться. С трудом тащился за дамой, коя передвигалась быстро и звонко, стуча красными каблучками. Она прекрасно видела, как натужно, опираясь на неизменный костыль, Собакин идет, но страшилась долго находиться во тьме бульваров. Ночь уж, как никак.
Огибая переулок за переулком, Галя неугомонно переходила от одного политического трактата к другому. Она высказывала свою позицию о положении в стране, но совсем смутно, несколько безграмотно. Иногда затихала, иль говорила тише, а слыша цокот лошадей, вовсе испуганно глядела по сторонам, хваталась за опорную руку Нила. Посему вечно останавливались, разглядывали чинно восседающих жандарм, проезжавших мимо, и продолжали путь. Потрясываясь, девушка провожала взглядом стражей порядка, а потом, в полтона, продолжала причитать. То ни так, и се неправильно делают… Уши вянут, слушая ее. Выглядели они, под немногими фонарями, как две маленькие и хрупкие пылинки.
Для Нила поведение Галины походило на шутовство. Конечно, доверия день не вызывал, но, откровенно говоря, то, о чем волнуются граждане – мало до него доходило. Разъезжают и пусть. Розгами не хлещут, из пистолета не стреляют, дурного слова не скажут – чего волноваться? Дама знатно раздражала, но вступать с ней в конфликт, стало быть, начетисто. Как бы серьезно она не говорила, да чудилось, пургу лишь нагоняет. Не слушал он, не вникал, так сделает и любой – слишком низка социальная ответственность. Не барышня, и не крестьянка. Собакин не сильно напрягался на сей счет. Тоже хотел оборачиваться, инда в мраке, прикрыть лицо – ныне казалось ему позорным расхаживать с подобной. Завидит кто, подумает плохое. Славу без того в своих кругах имел дурную, да вдруг Шофранка попадется? Очевидно, бросать любимые занятия не планировал, но чувствовать как барахтается в чужих глазах – дело гиблое.
Путь недалек, а заворачивая дворами можно было добраться совершенно быстро, только вот, тьма спальных районов тревожила Галю. Эта тягомотина, чудилось, не закончится никогда. Мамонову, вероятно, понравилась бы такая компания, и он с радостью вступил в разговор. Нил же молчал, стараясь продумать план действий на будущее. Думалось, надобно обмозговать рабочий день, привести себя в порядок, опосля влиться в колею. Правда что, застанет Шофранка в нехорошем виде или расположении духа, если продолжать дома чахнуть, вылезая только на работу, стоит избежать этого. Хотелось поскорее угостить ее чем-то, спеть, узреть реакцию и завести нежный диалог. В отличии от Гали, она не была потасканная годами, потому девушку хотелось изучать, словно открывая новые миры. Вне зависимости от достаточно завышенной самооценки Нила, ему казалось, что совершенно не соответствует Шофранке, милейшей души человеку. Как бы то ни было, прошлое не изменить, а будущее – нужно.
Напряженность обоих несколько преуменьшалась, когда показался пред ними длинный дом. Хотя он и имел всего два этажа, был громаден, очевидно потому, что квартиры там были большие, просторные. Собакин рассматривал крышу, на кою часто забиралась молодежь, и он не исключение – вальмовая форма позволяла сидеть там, встречать рассветы с закатами, производя впечатление на гостей. Ныне такие проделки небезопасны, и дело совсем не в ворчливых жителях. Родные места всегда как бальзам на душу, ничего не скажешь. Только лужа подле входа в парадную совсем была глазу не мила. Какой гадкий вечер!
Игриво, словно ребенок, Галя перепрыгнула преграду, затем потянулась к ручке двери. Уже внутри, наигранно, словно специально привлекая к себе внимание, громко вздохнула. Холодные стены отразили ее «облегчение» эхом, да надавили на больную голову спутника. Пусть был огорчен, но возвращение заиграло новыми красками, появилось некое спокойствие на душе. Отсутствовал какой-либо шум, никто никуда не спешил, и лишь изредка были слышны глухие переговоры соседей. Обычное состояние парадной ночью больно приятно и любимо сердцу. Тихо шептали коварные улицы, а дома уж чувствовалась полная безопасность.
Без лишних слов, повесив одежду, они проследовали к залу. Примолкли вовсе не потому, что не хотели будить прислугу, а по причине желания скорее потребить. Пагубное занятие, но трезвым ходить Нилу осточертело. Выставленные Галей условия соблюдены, а значится, даме стоило бы поскорее перестать копошиться в саке, искать то, чего он так ждал. На небольшом столике оказалась колба, от вида коей сердце его застучало быстрее.
За считанные секунды он избавился от принесенного, поделился с гостьей. Нечто внутри замерло в немом ожидании, появился трепет, от чего казалось, что он ученик в этом деле.
Первые десять минут он сидел запрокинув голову, занимаясь одним из привычных занятий – рассматривал потолок. Вновь слух прорезался, и каждый шорох, словно в двух метрах выстрел. Будто в мире ином находились.
– От меня чего требуется сегодня? – вопрошала Галя. Она жантильно улыбнулась, закинула ногу на ногу. Сидел бы Собакин ближе, притронулась к нему, притягивая внимание, показывая желание. Жаль, находился он поодаль, в своей совершенно чудной позе.
– Что? – вопрос Нила был совершенно незамысловатым, одначе от потолка он оторвался. Понял, конечно, что девушка желает охомтутать, но денег ей давать не планировал.
– Я ж дама не простая, – немного погодя, ответила. Опешил Собакин, чего теперь платить за ее присутствие надобно? – Планируешь уединиться? И мне хорошо, и тебе приятно, – с чего такие выводы – сложно полагать.
– Я вынужден согласиться?
– Нет, – рассмеялась, костлявой кистью поправила темные кудри. – Ты можешь позволить порадовать себя, и меня, в свою очередь, тоже.
– Что ж, по-твоему, вульгарность – это радость?
– Для тебя, смею полагать, да. Неспроста ж с моей работы почти все девчата с тобой знакомы: кто косвенно, а кто уж совсем близко. Говорят, много получают погостив у тебя. Говорят, тот еще кутила. Я-то сама одиножды тут была прежде, помнится.
Собеседник замолчал, словно ребенок коего долго ругали, опустил взгляд широких зрачков вниз. Многие юноши красуются друг пред другом сколько девушек сменили, мол, счет потеряли, да на его месте – это чеканная правда. Вправду не заметил, как множество дам прошло через него, сколько губ целовал, сколь шей гладил и волос трепал. Взалкал помыться раз сорок, а то и больше. Только вот, к печали его, сколько кожу не три, есть вещи от которых очиститься невозможно. Ох, кажется, как это было давно!
– Нет, – звонко, но в тоже время медленно опускаясь в шёпот, отрезал. – Они ошибаются, – хотелось откреститься от недавнего прошлого. – Это был не я, – в сущности, как дитя вел себя, решив соврать. Не планировал отстаивать свою позицию – чужими устами уж все сказано. Это, на самом деле, интересная реакция.
– Чего вы душой кривите? Коли денег нет – признайтесь.
– Довольно унижений на сегодня! Финансов у меня предостаточно, – и выглядел он вовсе не жалобно, вне зависимости от неряшливой одежды.
– Выходит, дело во мне? Только, слышалось, разных коллег вы потребляли, вне зависимости от их внешней красоты, по совести сказать!
Нилу хотелось поскорее закончить разговор, да вскрикнет если – ясно будет, что гонит пургу. Мерзко от себя, хоть голову на отсеченье отправляй. Делать нечего, сказать, впрочем, тоже. Себе объясниться не смог, отчеты родителям о разгулах не давал, чего уж о малознакомой Гале, слабой на передок? Быть может, просто весело время проводил? Отнюдь нет. Каждый день – беспробудная бренность бытия и горечь водки, боле не радовали, когда юношество миновало. Ныне это лишь рутина, то, без чего невозможно жить, но ответить на вопрос «почему?» сложно. Хочется ли кому находиться вечно в мраке? Очевидно, нет. Хочется ли кому в здравом теле его губить? Тоже нет. Можно предположить, он просто зависел от своего образа жизни, не задумываясь о будущем, словно поддерживая настоящее. Создал нужный образ – чего желать боле? Развлечения закончились, осталась только обыденность. Такое ощущение, что в отрочестве застрял.
– Галиночка, – решил перейти на привычную манеру общения, да ныне иные цели преследовал, нежели прежде, когда заводил подобные речи. Иногда подобным тоном, все ж таки, можно воспользоваться. – Вы чудесный и прекрасный человек, – говорить подобное было сложно, словно миллионы игл вонзились в язык. – Как девушка, смею выразиться, прелестны. Только вот, дело совершенно в ином. Не стоит нырять в пропасть моих размышлений, аки в чистейший рудник.
– Жениться, стало быть, решил? – никак не могла успокоиться Галя. – Для чего иначе верность хранить? Кому?
– Было б кому! – усмехнулся Нил, загадочно поглядев вдаль, к звездам, кои так смутно проглядывались в окне. – Хотя, все ж, есть кому, – и, очевидно, о сказанном вскоре пожалеет. Лишними были слова, дурман развязал язык.
– И кто же эта несчастная?
– Я не такой безалаберный, как тебе кажется, – пресёк очередную ироническую насмешку. – Она – медсестра, на фронте служит, пообещала заглянуть в наше кабаре, – хотя и додумал сей момент, но в слова свои свято верил.
– Зря грезишь о ней. Для таковых людей ты – богема, помойная крыса, которой случайно выпала участь трапезничать за барским столом. Разумеется, в лицо никто не скажет, да не мне о том врать – сама не из дворян, знаю.
– Изволь, что не так?
– Люди знают какова жизнь артистов мелких заведений – распутная, всем известно про пьянство, беспорядочные связи.
– Чего ж всех под одну гребенку? Позабыть и все, предлагаешь? – приуныл, но не показывал сего.
– А разве нужен мой совет? Весьма поразительно.
– Почему нет? – осознавал, что больно дало «лекарство» разговориться, инда чересчур.
– Тогда, я так полагаю, если пообещала ждать. Придет – хорошо, если нет – другую найдешь, – вспоминались слова Собакина Саше, когда обсуждали они роковую «черненькую». – Значится, стоит это сделать. Работать и ждать, Нилушка, ждать.
Они болтали после всю ночь напролет, в основном о Шофранке. Поразительно, какие мысли может вызвать только один человек, сколько слов и догадок может быть о нем.
Глава 3. Вы ошибаетесь.
И он ждал. Неделю, две, быть может, больше. Стоял на сцене, сочинял, общался с приятелями, ежедневно пил коньяк – значительных изменений не произошло, да на сердце немая тоска. Прослыла история о Шофранке по кругам общения Нила, что послужило для него не самым приятным моментом. Многие отшучивались, мол, пришла ли медсестричка? Когда свадьба? Дельного ответа никогда не мог придумать – сушил десна, да и все. Честно сказать, он сам задавал себе те же вопросы, представлял как однажды, распахнув полупрозрачные дверки, она войдет, но душа тяготилась при возвращении к реальности. Вечно казалось, словно вновь встретил знакомку, но приглядевшись понимал – виденье. Она стала надоедливым призраком, который, тем не менее, мог заставить нечто внутри встрепенуться.
Минувший разговор с Галей произвел на него впечатление: вечер их прошел, решил, что молодость не обязана прощать любой поступок. Завязал с распутницами, да и не хотелось ему быть с ними. Сохранял верность той, коя, видать, уж позабыла о краткой беседе. Как упоминалось многим ранее, Мамонов составлял текста для Нила, а тут, словно звезда с неба упала, сам начал. Писал он скудно, рифму подбирал по книжкам, иногда спрашивал помощи у Ефросиньи Павловны, что несколько ее забавляло. Писал о пейзажах, о внутренних чувствах, о книгах и веселых воспоминаниях – слова любовного сказать не мог, но ощущал себя несколько окрыленно. Как и почему поднималось настроение – не ясно. Наверное, просто гормональный всплеск? Случается с людьми такое, что мир становится мил. Одначе, как его не нахваливай, иные пагубные привычки слишком укрепились в сознании, словно лишняя кость проросла – и бросать явно не собирался.
Нил стал раньше приходить в кабаре, чаще репетировал дома. Заставляя себя усердно работать, все ставил рядом то чекушку, то чертил пару дорог, то закуривал, отвлекаясь, папироску. Размеренно шла жизнь, увлеченно занимал время записывая ноты в потрепанную тетрадь. Самая большая мечта его была, в теории, чтоб вернулась Шофранка, поразилась его голосу, таланту, и, бесспорно, внешности. Как воочию, видел ее вновь в прекрасном платье, изумленную наилучшим выступлением. Конечно, чтобы она смогла отличить его от других, если выражаться языком ученых, выбрать из имеющихся претендентов – стоит отличиться. Как пестрой птице надобно себя преподнести голубке. В общем-то, поэтично представлял себя он самым красочным павлином в питомнике с курицами.
В тот лаический день выдался светлым, только, к печали, давно уж Собакин солнца не видел. Утра краткие лучи встречал, за полночь появлялся на рабочем месте, днем зачастую спал. Без сего как вампир, а подобный режим сна сильнее ухудшал его общее состояние кожи. Этакая сова, если проводить еще одну аналогию. Очередные сутки завершались на сцене, на коей не прикрыта была ширма. Принимал Собакин какие-то решения, бранил новых аккомпаниаторов (они – не Мамонов!), но чувствовал внутри себя некую легкость и слабое головокружение. Скрипач перенастраивал инструмент по настоянию исполнителя, пианист тысячекратно играл мелодию, а сам певец несколько раз напевал строчку «так хладен, как хладен ваш взгляд». Тела их уже не держались в равновесии, а суть слов потерялась – больно много повторяли. Хотя Нил, должно быть, изначально не вкладывал в них особое значение. Знатно тогда коллег измучил, надо сказать.
Время уж поджимало, собирались зрители, а трио все возится. Это сильно могло вывести, но он держался мирно, поглядывая в зал. Никак не явится Шофранка! Что ж за проклятье! Это возмутительная история, как ни глянь, только если не сдерживаться в порывах негодования – невесть чем закончится. Нужно что-то такое, абы из глины новое лицо себе лепить, а правильнее выразиться – маску. Она обязана стать гораздо более интересна людям со стороны, не будет боле состоять из морщин скудной жизни. Приросшую к лицу прежде, оторвать оказалось не так просто, как хотелось бы. Желалось помимо столь благой, как может показаться, цели, еще и въехать пару раз по мордам неучтивых напарников. Приходится лишь медленно вдыхать-выдыхать – нужно уметь не только других учить дисциплине, но и себя в том числе.
Погас наконец свет. Опять полно чужих людей и все какие-то дураки. Иногда ему казалось, что вечное условие при сотрудничестве – выступать первым, ныне не на руку. Дело не в давлении, а в том, чтоб прогадать момент, когда явится взору милая сердцу. Ранее считал – лучше сразу «отстреляться», потом уж пить, да других слушать. Теперь несколько был оконфужен, оглядывал зрителей, всматривался в лица – все не то. Опять пианист вступал криво-косо. Уж чудилось, нервы железными стали, такое терпеть. Хоть самому садись за инструмент. Сколько не меняй аккомпаниаторов, не так играют. Жалко было Нилу Мамонова, вернее сказать, утраченную трудовую силу. Мнилось ему, если мог бы сразу все обязанности коллег выполнять за них – сделал то. Выглядел бы за фортепиано, со скрипкой, при том напевая мелодию, правда, как шут.
В целом, звучали они складно, приятно уху, впустую Собакин нервничал. Ничего удивительного – когда надобно придраться, всегда найдешь к чему. И вот, голос не тот, мелодия глупа, а текст вовсе скуден. У него было вдохновение на хороший вечер, правда сильно сомневался в собственных возможностях, что, стоит заметить, ему несвойственно. Тогда еще оставалась надежда славно выступить, но она постепенно угасала.
Стучали бокалы, лилось вино, кто-то громко смеялся. Люди чавкали, завороженно глядели на друг друга, ворковали пары, но, что самое обидное, не многие слушали людей со сцены. Словно сами для себя музицировали. Мало приятного, да пусть чего хотят делают, важнее, чтоб деньги подавали. Хорошие воспоминания, где Нила жаловали но не платили, преследовали часто, вновь б окунуться в ту искреннюю любовь, а не имеющуюся ныне напыщенность. В кабаре нет карьерного роста, унизительным было строить из себя клоуна за копейки, посему Собакин не часто понимал своих коллег – сам-то имел долю от получки не только пришедших, но и трудящийся. Но не будем разбираться в экономике, то, что это далось ему без труда – без лишнего ясно.
Старался как мог, тянул ноты что есть мочи, дышать местами сложно. Нет-нет, да подергивалась тонкая бровь Нила, замечая как запинается пианист. Без того как агнец выглядит, да и музыка как блеяние. А скрипач, кажется, в свою очередь, урок выучил. Толку, правда, от сего мало. Для большинства барствующих, он лишь мимолетный звук, в который нет смысла вслушиваться. Так что, резонно предположить, что старания все коту под хвост. Никто не смеялся, да и не воспринимал выступающих более, чем за живые декорации. Пиршество шло полным ходом, внимали лишь те, кто приходили одни, а таких было не много. Те, кто оставались в самом ярком и приятном освещении, будто в угол забились. Не хотелось боле натягивать улыбку, словно для себя трудятся. Бросить б все, к чертям собачьим!
Тринадцатый столик, самое излюбленное место Собакина близь сцены, при том и поодаль, как заметил, заняли. Заняли еще и не абы кто – Галя с ее неизменной подругой, кажется, Машей. Как мы уже смогли убедиться, слаб он был на имена. Случалось и такое, что с людьми по несколько раз знакомился (ситуация с Шофранкой, наверное, тому подтверждение), но их забыть явно сложно. Для чего только нагрянули? Им что, медом намазано в этом заведении? И иные кабаре имеются, иль они не знают? Однако, сути это не меняет. Вели б прилично, да не протирали полупрозрачные юбочки на мягких диванах – и дурного не подумал. Перешептывались девушки, шлепая своими ядовито-красными губами, пускали кольца дыма, при том, неприятно поглядывая на сцену. Чудилось, все сговорились вывести его сегодня!
После тягостного, совсем не хорошего, выступления, твердо решил прогнать распутниц со своего места. Не зря, вероятно, такой фамилией награжден! И все же, он, как и многие другие, ее не выбирал. Знал о ее происхождении лишь то, что носители из древнего русского дворянского рода. Еще, в семье Собакиных водились говоры, мол, жена Ивана Грозного – родственница. Быть может, от того причина хладнокровия Нила – от мужа Марфы Васильевной Собакиной? Интересные предположения, только ныне они не занимали голову его. Надобно прогнать безнравственных, а то ишь, как дома разместились! Сядет, да будет пить в предвкушении любимой. Один. Компания для ожидания будет лишней. К тому же, встретить ее таким образом было бы гораздо более романтично. Так, конечно, морально сложнее подготовиться, но лучше чем средь малоприятных личностей.
Напыщенности в Ниле было хоть отбавляй. Находясь явно не в лучшем духе, раздумывал как бы по культурному прогнать. Разжигать крик не стоило, вдруг в тот же миг явится Шофранка? Избавиться надо от Маши с Галей, да сложно прогадать как поведут себя при общении. Станут ли пререкаться? В любом случае, щемиться их не стоит. Простившись с аккомпаниаторами, песенник слился с залом и публикой. Этим бедным не с одним ним этим вечером возиться. Знатные работяги, видать, подумал Собакин, коли согласны перенапрягаться. Самого его публика одарила малыми аплодисментами. Не страшно, к сему не привыкать. Основная задача остается на месте.
Слушатели не дарили цветов, лишь некоторые провожали взглядом до столика, возвращались к сцене – должно быть что-то новенькое. И только-только приковылял к распутницам, только-только речь придумал, как неугомонная Маша за свое. Кажется, перебивать было ее талантом.
– А мы к вам, Нил Тимофеевич! – натянула улыбку. Сейчас она была в лучшем расположении духа, нежели в предыдущую встречу. Что ж изменилось? Это насторожило, но не интересовало. – Отлично выступили. Присаживайтесь, – говорила она от чего-то неискренне, будто вышла с первого урока актерского мастерства.
Он послушался. Не волей своей, но послушался. Его настоль опечалило, что вновь Шофранке не удалось услышать выступление, что даже не заметил, как любимый диван оставался поодаль – опустился на твердый стул. Понял, что это надолго – планирует Маша лясы точить. Какое у нее может быть к нему дело? Сложно предположить. Надо надеяться, не спонтанное решение поговорить.
– Сейчас серьезную тему подниму, – объявила Маша. Хотя, надо сказать, звучало это от чего-то, словно она навеселе. – Соберитесь. Меня и саму колотит изнутри, – заулыбалась, явно жутко алкала поделиться чем-то. – Но, может, сказанное мной будет вам в радость? – старалась создать эффект торжественности. – Думаю, все ж, я знаю грядущую реакцию, – язык узлом вился, дело, очевидно, волнительное.
– Хватит томить, – не терпелось Нилу.
– Мне стоило бы уточнить как вы реагируете на потрясения, – вновь канителилась девушка. У собеседника глаза на лоб лезли. – Но уже поздно. Нужно немного подождать, да и счастья привалит немало.
– Чего ждать то? – вероятно, неправильно поставил вопрос.
– Ребенка общего. Нечего в прятки играть, давно желала вам сказать. Одной все преодолеть мне будет гораздо сложнее.
– А придется! Донельзя подлая вы девушка, – не поверил в сказанное.
– Больно убудет от помощи, кою без того обязан проявлять? Или разговор дельный не время вести – уже араки нахлебался?
– Я даю себе отчет в каждом действии. Не надо врать.
Не дожидаясь ответа, Нил поднялся на ноги, так скоро и громко, словно аргамак. Он прекрасно осознавал, что Маша была готова поцапаться, доказать «правду» и продолжить вести совсем неприятные речи, чего нельзя сказать о Гале, ее коллеге и знакомке Собакина. Она молчала. Ворчал собеседник что-то под нос, мол, вот дурака нашла. Свято верил в позицию, которую высказал, не желая слушать пререканий. Впрочем, в теории, мог «оступиться», но в сердцах полностью отнекивался от этой мысли. Да и если б правда то было – к семье абсолютно не готов. Проверить, тем не менее, до родов не выдается возможности. Да и после надеяться на проявление генов во внешности – затея глупая. Кратко говоря, полагаться стоит лишь на себя. Повисла в воздухе некая обида. Оба остались не удовлетворены кратким, но столь глубоким диалогом.
Нисколько Нил не забыл о том, для чего ввязался в разговор, но выбрать иное место пришлось. Словно изгнанный, занял совсем заурядное место поодаль от сцены, девушек, и иных знакомцев. Никакие цели не достигнуты. Остается только ждать. Одна неудача обязана перекрыться удачей и наоборот, думалось ему, глядя в меню. Это настоящая беда. Звуки казались приглушенными, а ярость накатывала новой волной. Хоть бы чего хорошего произошло за дни – одни упреки да ожидания. А есть ли жизнь другая? С уверенностью Собакин ответить не мог. Странно, но имея возможность познавать мир, копался в том, от чего здравые люди отказываются. Как на инструкцию в лучшую жизнь, изучал он на винную карту пустыми глазами. Одно и тоже… Года сливаются в один и ничего боле не хочется, не можется.
Веселые песни проходили мимо, покуда неприятные взгляды ощущались как палкой по голове. Распутницы то и дело переговаривались, зло посматривая на Собакина. Неправильно вели себя, совсем не стесняясь. Ради чего все эти выступления? Как и выразилась Маша, если знала что ее указания выполнять не станет, то для чего такие «признания»? Неясно. В подавленном состоянии, никак не мог выбрать напиток, стараясь пропустить мимо ушей маловразумительные словечки девушек. Как бы не хотелось их закрыть, перестать слышать – приходилось, излишне громко ворчали, будто специально возбуждая интерес. Нужно держаться – не срываться. Кажется, его нервная система явно страдала, коли так сложно.
Чуть позднее, дамы вовсе голову потеряли – принялись вскрикивать абсолютно неприятные выражения. Как же это унизительно! Подлец и хам? Подумать только можно, за что взялся, некогда заякшавшись с ними. И сказать, главное, нечего. Не устраивать ж с ними разборки средь непричастных к сему людей? Они не виноваты в том, что происходит, и более того – их мало, вероятно, интересуют чужие интриги. Хотелось закрыть лицо руками, просто молчать, а лучше – наконец дождаться Шофранку и покинуть кабаре. По этой лишь причине Нил продолжал сидеть на месте и не рыпался. Все располагало к ссоре, имел возможность, как мы помним, их прогнать, да это слишком низко. Больно много почтения будет!
– Вот и вперед, в театр цыганской песни! – Маша совсем не подбирала выражения, решив побазланить. На самом деле, это сталось последней каплей для всех. Вывод один – Галя поведала ей о минувшем разговоре, и, видимо, не в лучшем ключе. Невероятно плохо рассказывать чужие секреты, но Нил тоже «молодец» – надо понимать с кем таковым делишься. Словно гордости решился. – Там глазки и стройте. Тут нечего голову порядочным, вроде меня, кружить, а потом поступать так грубо! Пусть все знают, что верить вам нельзя!
На лице его неслабо стал заметен желвак, на лбу появилась пара вздутых вен. Проще было самому уйти, но побраниться решил серьезно. Продолжал придерживаться мнения, что вмешивать сюда посторонних, в том числе Шофранку – не допустимый жест. Словно плюнули в лицо ей, а не ему в душу. Когда это закончится? Так и до ручки довести не тяжело. Чувствовал себя собакой, которую дразнят, но та перейти непосредственно к нападению не может – привязана. А воображаемая цепь, в свою очередь, натягивалась, да трещала. Наконец она разорвалась.
– Нишкни! – он, сам того не ожидая, приподнялся, встряхнув тем самым стол. Казалось, спор громче, чем исполнитель со сцены. Только теперь уж ни капли не стыдно. Впрочем, каждый расставил свои приоритеты. – Ввязывайте кого угодно в свою кашу – не меня! Сочините любому иному. Думаю, рано или поздно наткнетесь на искреннюю веру в ваши печальные истории. В дальнейшем, учитывая ваше поведение сегодня, это кабаре для вас закрыто.
– Делай чего хочешь, – процедила будущая мать (?). Уловить ее негодование было сложно, поскольку находилось место девушек поодаль. – Оставишь свою кровь – тебе только и вернется, – продолжала стоять на своем. – Одумайся!
Челюсть Нила задрожала от того, что слова пропали – сказать нечего, одно и тоже крутит. Без того искусанные, от постоянного принятия препаратов, щеки, невольно втянулись. Как еще объяснить человеку, который даже не пытается слушать? Действительно Маша – как попугай, в который раз убедился! Очевидно, до конца топить собирается. Утопично в сей ситуации сохранять спокойствие, как ни крути. Скорее б баталия закончилась!
Возвращаясь к прежнему занятию, почувствовал, как глаз дергается. Быть может, спокойнее будет прогнать уже сейчас? Тогда стоит укротить свою гордость, а сильно не хочется. Только мешают собраться с мыслями. Посетители, как бы им не хотелось отвлечься в столь романтической обстановке, слушали стычку. Ситуация безвыходная, и к тому же, позорная. Лицо побагровело, и исполнитель стал похож если не на рака, так на розовый персик точно. Беспорядки наводить пьяным просто, а трезвым – совестно! Находиться в своем заведении уж не хочется – полная катастрофа. Словно паук, запутавшийся в собственной паутине. Следовательно, его волновало, скорее, лишь собственное лицо в обществе, а не суть самой перепалки. Ранее тоже слышал подобные убеждения, только вот, разумеется, своих «детей» никогда не видел. Не кабаре, а сумасшедший дом какой-то!