Черная с серебром - читать онлайн

Водохранилища смотритель

спускает лодку утром рано,

восходит солнце, неба житель,

и над водой клубы тумана.

Мотор пока молчит, ни нотки,

пускай сперва согреют вёсла.

Уже не лето, в его лодке

на дне за ночь вода замёрзла.

Водохранилища смотритель

зуд славный чувствует в плече,

и нитей крепче нет, чем нити

в его брезентовом плаще.

Средь общего непостоянства

идей, людей и обязательств

хранит он водные богатства

от незаконных посягательств.

И силуэт его как глыба.

Он никогда сетей не вяжет.

Он знает, где какая рыба,

но никому о том не скажет.

Прицеп, контейнер, трейлер, фура, тара…

И на стекле стекание росы

под гул перемещения товара

по трассам среднерусской полосы.

Ещё неделя-две – придёт предзимье.

Звенят на ветке несколько монет.

А знаешь что, торговля, привези мне

чего-нибудь из пролетевших лет.

О чём не передумаешь дорогой.

По сторонам сквозь неба серый лик

внимает зовам родины далёкой

сухой инопланетный борщевик.

Плыть, отгребая рукой шугу,

якобы на потом,

ловко отжавшись (ого, могу!),

выбраться на понтон,

взглядом окинуть причал, буйки,

остовы камышей,

то, как степенные рыбаки

ждут на крючки ершей,

галку, застывшую в небесах,

полупрозрачный лес,

так и стоять там в одних трусах

или совсем уж без.

Я люблю разговоры в бригаде своей:

кто вчера, с кем, чего, сколько грамм,

о реакции жён, об оценках детей,

содержанье вечерних программ,

о плодовых деревьях, прививках, сортах,

о мудрёном сложенье печей,

о цене на бензин, стоп-огнях, тормозах

и о тысяче прочих вещей.

Я прошёл курс вязанья рыбацких узлов,

посвящён был в приметы погоды,

я узнал о вредителях наших садов,

о нарезке пыжей для охоты.

Мне на редкость спокойно от этих речей,

мне целительны их обороты.

Я люблю разговоры в бригаде своей.

А ещё я люблю анекдоты.

Средь полуутра-полуночи,

какой-то неконтинентальной,

как старый опытный рабочий,

иду на зов завода дальний

вразрез движенью струй и капель,

сквозь взвесь холодного тумана.

Худой старик в плаще и шляпе

выгуливает добермана.

Нас всех чуть свет упрямо гонит

нужда в промозглое ненастье.

Киваю на ходу: «Good morning».

Старик мне отвечает: «Здрасьте».

Вместе с осенью иду в переулки,

завершая годовые скитанья.

В лужи падают куски штукатурки —

так положено в сезон увяданья.

Видно годы в наслоеньях извёстки.

Брошен прочий мусор времени в кучи.

И летят через дворы отголоски

пенья двери не железной, скрипучи.

Оставляя большаки и проспекты,

где тревога голосит безголосо,

и в заботах за дымком сигареты

не увидеть ничего дальше носа,

вместе с осенью иду в переулки.

Как ни жали их, круша, год за годом,

здесь шаги ещё по-прежнему гулки,

и куда-то выход есть чёрным ходом.

Из октября вдогонку лету,

чураясь нашей суеты,

летела музыка по свету.

Склонялись поздние цветы.

Навстречу медленно качалось

бельё, развешенное влажно.

Она летела, но не мчалась.

Какая музыка – не важно.

Расставшись с нотными листами,

душой, покинувшею тело,

почти неслышная местами

по свету музыка летела.

Перемешавшись с первым снегом,

меланхолично и устало

она опала в сквере пегом.

И этой музыки не стало

Сквозь плавный лёт гулёны-месяца

светила дальние дрожат,

когда зовёт домой медведица

своих сбежавших медвежат.

Печален звук, который создали

её несчастные бока.

На животе большими звёздами

мерцают капли молока.

Грядёт зима. На небе сполохи.

Болит душа в такую ночь.

Куда пропали эти олухи?

Неужто нечем ей помочь?

Груздь впитал в себя всю грусть

прошлогодних воскресений,

просветлённый лес осенний

заучивши наизусть:

птиц уже скупую речь,

веток ветхие одежды,

листьев скудные надежды

на возможность новых встреч.

В наши зимние пиры

груздь свои привносит нотки.

В нём причина, а не в водке

зачастившей к нам хандры.

За дальним полем над перелеском

зима расправит седые крылья,

наполнит воздух их ясным всплеском,

стеклянным блеском, морозной пылью.

И мы, студёным дыша привольем,

сдержать не сможем суровой дрожи.

Как будто полем жлобы с дрекольем

бегут к нам, скорчив рябые рожи.

Когда вода соседнего пруда

однажды вдруг становится тверда,

там ночью можно видеть господина,

что грудью ударяется об лёд

и, телом вжавшись, жалобно зовёт

кого-то странным именем Ундина.

Сквозь замороженные стёкла

водой сочился лунный свет.

Уже давно варилась свёкла

на новогодний винегрет.

Отчасти заменяя лампу,

цвела плита нездешним цветом.

Лизал испачканную лапу

пушистый кот под табуретом.

Опять припомнились мечты.

За стенкой муж храпел на ложе.

Из крана капало. И ты

печальная сидела тоже.

В городе валенки подорожали.

В городе всюду позёмка струится.

В городе, кутаясь в рваные шали,

бродит большая и серая птица.

Жгучесть она ледяную вдыхает,

а выдыхает, с парком, укоризну.

Мало кто в наших краях одобряет

вечную склонность её к пессимизму.

Может, конечно, и нам веселиться

как-то особенно нечему. В общем,

бродит по нашему городу птица.

Очень большая. И серая очень.

В такой мороз и письма не идут:

свернул ямщик куда-нибудь с дороги,

сидит и пьёт в какой-нибудь берлоге,

и наплевать ему, что письма ждут.

И как-то не волнует подлеца,

что кто-нибудь уже почтовый ящик

припадочно сломал легко, как хрящик,

и зашвырнул в созвездие Стрельца.

Барометры вещают – ясно.

Сюда пришёл антициклон.

И стало холодно ужасно,

и тихо, и со всех сторон

остолбеневшие, как змеи,

которых дудочкой индус

заклял, дымы из труб деревни

повылезли, таят укус.

И солнце краешком, транзитно,

под очень небольшим углом

скользит, и градусник не видно

за замороженным стеклом.

Занятья отменили в школе —

у телевизоров сидим.

Учитель Клим Кузьмич доволен:

он любит в школе быть один.

Подбросив в печь ещё поленьев,

подходит к полке, наугад

с неё берёт: И. С. Тургенев.

Ему учитель очень рад.

Помнишь, как-то на реке

в пара облаке-дымке

опустившись на колени

и бока худые, в пене,

надувая до овала,

лошадь воду целовала?

Так же истово, до дрожи

я тебя целую тоже

из заснеженной глуши.

До свидания. Пиши.

Я дворник, вот моя лопата.

Вот телогрейка. Видишь, вата

видна в её глубоких ранах.

Есть у меня крупа в карманах,

поскольку я зиме плачу

пшеном, заботой о синицах

за ёлки праздничной свечу,

за иней на твоих ресницах.

Под ногами ледяная корка.

Поздний вечер. Вьюга. Стужа. Вторник.

Девушка стучится в двери морга,

рыжий санитар – её любовник.

Рыжий санитар в халате белом

занят у стола привычным делом,

как хирург, корпит над бренным телом

(в это время девушка стучит).

Сквозь больные завыванья вьюги

санитар услышит эти звуки,

санитар помоет быстро руки

и на зов любимой поспешит.

А потом разбавит спирт водою,

а потом из шкафа вынет снедь,

огненной, как лев, тряся главою,

очень задушевно будет петь.

Девушка пожмёт в порыве руку

санитару, за талант воздав.

Станет тот ласкать свою подругу

на кушетке с надписью «Минздрав».

Под ногами ледяная корка.

Поздний вечер. Вьюга. Стужа. Вторник.

Девушка стучится в двери морга,

рыжий санитар – её любовник.

Я иду своей дорогой мимо,

и тревожит мысль одна уколом, —

что и мне холодным, молчаливым

быть придётся встречи их декором.

Там кто–то смеётся и плачет

в чернушной теснине трубы.

В том плаче понурые клячи

на трактах считают столбы,

а в смехе краснеют носами

косые разбойничьи рожи.

Там кто-то смеётся над нами,

и мёрзлые слёзы на коже

сковали стеклянной коростой

чумазый румянец, с пожарищ.

Тебя я наслушался вдосталь,

ночных кочегаров товарищ.

В полях буранчиковым мелом

укрыты залежи овса,

и, очень жёлтая на белом,

мышкует ушлая лиса.

Мужик в натопленной квартире,

превозмогая тяжесть век,

читает детям: «Жили-были…»,

и те затылки чешут: «Эк!»

Поэт, подвыпивший, намедни

к безумной ярости собак

орал: «Последний я! Последний!»

на всю деревню, как дурак,

и со двора метался в сени

в напрасных поисках ремня.

Нет, это вовсе не Есенин.

И, разумеется, не я.

Рыбаков унесло на льдине.

Пришлось вызывать вертолёт.

Им битый час твердили

больше не лезть на лёд.

Но утром история та же:

рыбаков унесло на льдине.

Снова спасли (а как же?!),

снова предупредили.

Уже через сутки в отряд

опять с побережья тревога.

«Спасите людей, – говорят, —

во имя Господа Бога!»

Спасли и на этот раз,

выгрузили на берег,

объясняли: «Полёта час

стоит огромных денег.

Кроме того, у спасателей

много другой работы.

В общем, к такой-то матери

ваши коловороты!»

Те зареклись: «Не будем!»

«Вот, – говорят, – морока!»

Век, мол, не позабудем

этакого урока.

Мол, благодарны власти,

чудом пришло спасенье.

А в голове – про снасти

(завтра-то воскресенье).

Как-то согрел

тем, что о лете

прошелестел,

солнечный ветер.

Сквозь крупяную муть

северных танцев

ветер донёс чуть-чуть

запах протуберанцев.

Цедит его сквозь нос

в чуткой затяжке

самый бывалый пес

в нашей упряжке,

долго молчит, потом

чешет за ýхом,

слушая перезвон

льдинок под брюхом,

и сообщает весть

прочим собакам:

«Скоро тепло и здесь

станет, аднака».

Бывает в дни весенние:

эскадрой на юга

уходят льды последние,

последняя шуга.

И в дымке различается,

что взмахами руки

к нам кто-то обращается

с той стороны реки.

Заброшены слободкою

обычные дела,

и каждый занят лодкою,

кипит в ведре смола.

А в дымке различается,

что взмахами руки

к нам кто-то обращается

с той стороны реки.

И слишком ясно грезится

от пристани стезя,

ведь очень нужно встретиться,

не встретиться – нельзя.

Ведь в дымке различается,

что взмахами руки

к нам кто-то обращается

с той стороны реки.

Кто-то долго бубнил в жестяную трубу:

«Бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу…

Расстоянья чудовищны, сроки немыслимы.

А давайте о космосе зряшные мысли мы

переменим на мысли прекрасно-реальные

и придумаем, скажем, машины стиральные,

от унылых трудов оградим человека.

И практичные граждане нового века

обязательно вспомнят про наши старания.

А про звёзды не вспомнят, что ясно заранее».

…По Оке проплывала последняя льдина.

Гость смотрел, проходя, на окно мезонина.

А хозяин – опять в мастерскую под крышу,

повторяя: «Простите, но я плохо слышу».