Снова осень закружила карусель мелодий.
Поохочусь, с ветерком по нотам прокачусь.
И сыграю… Если я ещё на что-то годен,
И спою вам… Если я на что-нибудь гожусь.
Александр Розенбаум,
«Утиная охота».
Я сажусь за столик дальний,
Никому я не знаком…
Александр Новиков,
«В захолустном ресторане».
Стояла поздняя осень, но ярких жёлтых листьев было ещё предостаточно.
Михайлова остановилась, заворожённая. Здесь, среди коттеджной застройки двадцатилетней давности, этот трёхэтажный и белый, как свадебный торт, которого у неё не было (как и свадебного платья), – особняк, выглядел королём в изгнании. Ему бы на центральные улицы! Но что не заслужил, того не заслужил. У нас же, в конце концов, не старушка Британия, не Америкосия, и даже не Республика Корея!
И Михайлова взошла по скользким белым ступенькам с отбитыми краями. И это парадный вход! Прежнее величие прошло…
В предбаннике, оклеенном «кирпичными» обоями, у старого холодильника мёрзла пальма в крошечном горшочке, красиво задекорированном травянисто-зелёной бумагой. От неё веяло романтикой далёкой экзотической страны. А в коридоре, откуда и вверх, и вниз – в подвал, уходили крутые ступени, в противовес помпезному фасаду – аскетично: да, дорогие створчатые двери-шоколадки (над входом – четырёхконечный протестантский крест), а стены казённо, до половины, покрыты нежно-зелёной красочкой. Вкусно пахло каким-то мясо-овощным рагу.
Мимо сновали корейцы, кореянки и корейчики, не обращая на неё никакого внимания. Михайлова остановила полную женщину в возрасте:
– Здесь церковь «Дом Петра»?
– Спуститесь на улицу, повернёте налево и увидите железную дверь, – равнодушно ответила та.
Что Михайлова и сделала. Она знала, что здесь целых две «церкви», и думала, что они занимают молитвенный зал по очереди.
В искомый «Дом Петра» дверь вела прямо с холодной улицы, поэтому народ расселся в пальто и куртках. И Михайловой показалось, что она провалилась во времени в 90-е, когда население Москвы и области разделились на три сектора: одни, как она и её родители, утонули в мексиканском «мыле», другие ушли на митинги, до того разбив в 1992 году Манежную площадь, что её закрыли для протестных акций на четыре года; ну, а третьи медитировали, били в барабаны и пели «Хари Кришна!», или же внимали американским, скандинавским и, поди ж ты, южно-корейским проповедникам!
Эту, что и говорить, примитивную классификацию раннего постсоветского общества резко критиковал её муж Максим, добавив тех, кто «накапливал первичный капитал», подыхал с голоду, «не вписался в реформы», челночил. Но нельзя же объять необъятное!
…На дальней стене, где у нас полагается быть иконостасу, аккуратно зашторенной белой и кремовой занавесочками, крепился большой четырёхконечный деревянный крест от пола до потолка. Чёрные железные «кафешные» стулья, разделённые проходом, как волосы – пробором. А на сцене… да, именно так, на сцене, а не на клиросе, музыканты настраивали инструменты: синтезатор, электрогитары, барабаны. Все прихожане – её ровесники, ни одной бабки-пенсионерки!
Здесь на Михайлову тоже никто не обращал никакого внимания, и она ужасно смутилась, не зная, что делать дальше. Но тут русоволосый парень в спортивном костюме, с приятным мужественным лицом, раздававший всем листочки с религиозными гимнами, сунул и ей.
И тут в проход выскочил, как ферзь на шахматной доске, в точнее, тура, – тяжёлая фигура, символизирующая церковную власть, и ходящая по прямым линиям, – а может быть, конь «буквой «Г», молодой, но ужасно неприятный внешне мужчина: лысый, с остатками рано поседевших волос, с невероятно гладким лицом, – просто резиновой маской Фантомаса, – в брюках от костюма и в розовой рубашке без пиджака. Он расплылся в улыбке и сунул Михайловой руку:
– Алексей!
– Екатерина, – представилась она.
– Добро пожаловать в нашу церковь!
И Михайлова скромно притулилась с краюшку, а тут как раз и богослужение началось.
– Доброе утро, церковь!!! – истошно заорала в микрофон какая-то девица. – Давайте поднимемся на наши ноги и вознесём хвалу нашему Господу!!!
И заиграла живая музыка, и «артисты» запели:
В миг сражений, в миг тревог,
В миг падений со мной Ты, Бог,
Ты идёшь со мной в любви
Среди волнений мир мой – Ты!
Среди волнений мир мой – Ты!
Пели они отлично, от души, – Михайловой всегда нравилась громкая музыка. Тексты, конечно, никакие, но хорошее исполнение компенсировало сей недостаток. Слова положены на какие-то хорошо знакомые, но напрочь забытые мелодии.
Будем петь: «Осанна! Иисус воскрес!
Будем петь: «Осанна! Спасенье с небес!
Вознесём Царя… Осанна!
Оса-а-ан-на! Оса-а-ан-на-а-а!
При последнем восхвалении парень с неприятным, злобно-мрачным лицом, со всей дури бил по оранжево-чёрным барабанчикам.
Хор вела, наверное, сама пасторша,– женщина за сорок, отлично постриженная, но тоже, как и муж, ужасно неприятная. На ней модное оливковое платье и дорогие серые кроссовки с толстыми шнурками,– так сейчас носят. Ещё запомнилась некрасивая девушка с причёской, как у «битлов», в бордовой юбке-брюках, и крашеная в блондинку, в модной накидке с норвежскими узорами, та самая, что поздоровалась со всеми в микрофон.
Но вот и «медленные танцы», хотя сейчас, говорят, их нет:
Приходи ко мне, Господь мой,
Мой возлюблен-ны-ый!
Ждёт Тебя Твоя невеста,
Церковь ждёт Тебя, гряди!
Иешуа, Й-ешу-у-а! Й-е-шу-у-а, Й-е-шу-у-а!
Как-то это… чересчур чувственно. Просто про первую брачную ночь.
Так после четырёх рок-н-роллов двое парней осторожно и аккуратно поставили узкую деревянную кафедру с крестом, что должно было обозначать амвон, и к залу обратился полный мужчина в жилетке и клетчатой рубашке:
– Давайте сейчас все прочтём Евангелие от Луки. Глава седьмая, притча о двух должниках.
И стоящий рядом с Михайловой высокий молодой парень с чёрными волосами, чёрными бровями, замкнутым и злым лицом, аккуратно расстегнул молнию на чёрной папке и вынул чёрное Евангелие с золотым обрезом. Его примеру последовали все присутствующие, а особо продвинутые уткнулись в смартфоны и планшеты:
– «…Ей же сказали: прощаются тебе грехи. И возлежавшие с Ним стали говорить про себя: кто это, что и грехи прощает? Он же сказал женщине: вера твоя спасла тебя, иди с миром». Так говорит Слово Божие.
Новый завет Михайлова читала, но выборочно и очень давно. Четвероевангелие, Апокалипсис, Послание апостола Иакова, Послание к Римлянам полностью, всё остальное – кусками. Она знала наизусть многие библейские стихи, но их смысл до неё не доходил. А тут вдруг всё раскрасилось, расцвело и ожило. Но Михайлова не могла представить всех этих персонажей в их древних одеждах, этих еврейских покрывалах-талесах, только в современных костюмах.
– Слово о пожертвовании сегодня скажет брат Дмитрий, – продолжал клетчатый.
И вышел молодой парень небольшого роста в синем пиджаке:
– Кто сеет мало, тот и пожнёт скудно. Наши звёзды живут в избытке, а всё почему? Да потому, что все они очень много жертвуют, и Бог благословляет их!
И по рядам пустили красное пластиковое ведёрко под матерчатой «крышкой» с прорезью. Чем не свинья-копилка? И Михайлова, дабы не отставать от коллектива, кинула в «копилку» рубля три, когда как другие совали сотни и тысячи. Когда ведёрко описало круговорот по залу, брат Дмитрий помолился за пожертвования.
А клетчатый брат поднял пластиковый конверт с кнопкой и провозгласил:
– Давайте помолимся за наши нужды, что в этом конверте. Господи, кому нужна работа, дай работу! Давайте помолимся за мир на Украине, за нашего президента Владимира Путина! Господи, мы благословляем эту страну! А сейчас мы по традиции помолимся за человека, которого мы хотели бы привести сюда, – наших друзей, родных и близких, сослуживцев…
И тут вдруг случилось что-то непонятное: весь зал загудел гортанно, как тибетские ламы или… шаманы!
И вот ещё два зажигательных рок-н-ролла, и место за кафедрой занял лысый, – пастор церкви:
– Давайте мы сейчас помолимся, призовём Духа Святого…
И снова гортанные звуки.
– Ла-ла-ла…
– Те-те-те, ре-ре-ре…
– А теперь поаплодируем нашему Господу! – велел пастор.
И все захлопали в ладоши, как в театре.
Интересно, где же в Библии об этом сказано? Об аплодисментах?
А пастор Алексей сиял, как медный пятак:
– А теперь каждый повернись к своему соседу и скажи: «Как я рад тебя видеть!»
К Михайловой повернулись, и она обернулась.
– Кто сегодня пришёл в нашу церковь в первый раз, поднимите руку! Поаплодируйте нашей новой сестре Екатерине, – и Михайловой дружно похлопали. – Катя, вы впервые в евангельской церкви?
– Нет.
– Есть церкви евангельские, а есть литургические. Видите, Катя, все мы – обыкновенные люди, у нас – две руки, две ноги и одно сердце. И мы не перекрещиваем людей, крестившихся в православной церкви, мы – братья!
Какие, троюродные? Но это радовало.
– Дорогая церковь, ровно через две недели, восьмого ноября, здесь, в этом зале, богослужения не будет! Мы все поедем на общее собрание церквей «Дом Петра» в Сокольники. Сейчас мы пустим по рядам листок, чтобы все, желающие поехать, записались. Мы должны знать, какой нам понадобится автобус, «пазик» или «мерседес», и сколько таких автобусов.
Как только листок дошёл до Михайловой, она спросила своего соседа:
– А мне можно?
– Конечно! – пожал он плечами.
Когда Михайлова собиралась сюда, то думала назваться не своим именем, но когда знакомилась с Алексеем, поняла, что это лишнее. Но фамилию она всё же изменила, вместо Михайлова – Михеева. В честь малого библейского пророка1. Не сделки же по недвижимости ей с ними заключать! И в свой бизнес они её никогда не возьмут!
А Алексей стал рассказывать о строительстве нового здания церкви, – они арендовали зал у методистов2.
Как же у них всё просто! Что нам стоит дом построить!
И началась проповедь.
В младших классах Михайлова читала и перечитывала «Приключения Тома Сойера» Марка Твена в переводе Корнея Чуковского. Тогда как раз по радио и телевидению, в газетах и журналах заговорили о Писании, Предании, Евангелии, – и эти божественные слова очень её пугали, показывали довольно хорошие семейные американские фильмы, где герои, когда у них что-то случалось, вздыхали и говорили: «Теперь нам осталось только молиться!» И Михайлова тогда решила, что все американцы, в отличие от русских, люди очень набожные.
И в «Томе Сойере» с первых страниц цитировалась Библия, описывалось богослужение в епископальной церкви. И Михайлова считала эту книгу высокодуховной, и, лишь став взрослой, вдруг поняла, что со стороны Тома к вере – одно глумление. Но раз она углядела в детстве там большую духовность, значит, на тот момент она имела место быть. «Приключения Тома Сойера» – великая американская книга!
Но если Том сходил с ума от скуки на проповеди англиканского священника, то здесь было весело, как в клубе комедии. Алексей, как считали блоггеры Живого журнала, подражал Михаилу Задорнову. Из его огромной речи она запомнила лишь один абзац:
– А наши дети, они ведь тоже писают и какают. Вот у нас с Ириной четверо, и мы заботимся о них, платим за их образование. Так же и Бог. А моя жена руководит в церкви группой прославления3, и три дня в неделю пропадает на репетициях, – ну скажите, какой муж это потерпит? Но сказано: «И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестёр, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную».
Михайлова же смотрела на зал, на своих ровесников, с которыми никогда не находила общего языка, и чувствовала такое отчуждение! Она недоумевала: что им всем здесь нужно?! Зачем все они сюда приходят? Скучают по своему детству, по 90-м годам?
Через проход сидела молодая женщина в сине-белой полосатой кофточке, с маленьким мальчиком. Едва малыш закапризничал, она закачала его на коленях. Когда и это не помогло, то сунула ему мишку в синенькой кепочке на затылке и точно такой же полосатой рубашке, как и у неё самой, и мальчик тут же успокоился. И Михайлова опять удивилась: что ей здесь нужно?
После проповеди пастор помолился, и его сменил клетчатый:
– А теперь послушайте объявления. Напоминаю, что продолжается пост и молитва за наше здание. Во вторник и среду у нас молитвенные группы, – кто в какую ходит. В пятницу в Москве, в Большой церкви, будет ночная молитва с одиннадцати ночи до шести утра. В следующее воскресенье – хлебопреломление.
– Ну а теперь «Отче наш», – всё так же приклеено улыбаясь, сказал пастор-клоун.
И зал забубнил хором:
– Отче наш, Сущий на небесах…
У самого входа стоял большой белый шкаф с маленькой доской объявлений, куда прилепили жёлтый стикер: «Срочно нужны зимняя куртка для мальчика трёх лет, и зимняя куртка для девочки двух лет. Светлана». Это очень тронуло. И Михайлова подумала: а не та ли это, с мишкой?
Через час должно было состояться второе служение, так как все прихожане не вмещались. Во дворе мужчина лет пятидесяти, на джипе, раздражённо говорил кому-то по телефону:
– Мне сейчас некогда, я в церкви…
И Мхайлова снова удивилась: а он-то что здесь делает?
Позвонил её муж, Максим:
– Ты где? Скоро придёшь? Не пошла сегодня к своим-то?
– Нет.
И Михайлова страшно испугалась, что Максим узнает, где она сегодня побывала, как будто у него «жучки» и он мог проследить за ней через телефон!
Нескольких прихожан Михайлова заметила в очереди в гипермаркете, в том числе брата Дмитрия в небесно-голубой куртке, но они к ней не подошли и не пригласили посетить свою церковь вновь. И она подумала: странный нынче сектант пошёл…
***
Каждое воскресенье, в семь вечера, в бизнес-центре «Капитан», в Мраморном зале на третьем этаже проходила православная воскресная школа для взрослых. Вдоль стен стояли шаткие манекены в сложных национальных костюмах, висели нелепые картины модного городского художника Игоря Криворучко.
Жена Игоря, Татьяна, с перекошенным от дикой злобы лицом, ушла в туалет мыть кисти. У её мужа была нетрадиционная ориентация. Они снимали здесь мастерскую, писали портреты на заказ и давали дорогущие уроки живописи.
Панорамные окна закрывал красный театральный занавес, сейчас раздёрнутый. Зал рассчитан на шестьдесят мест, но на школу приходило максимум человек тринадцать, неприветливых и мрачных людей.
Михайлова была в ужасе от «церкви», где сегодня из любопытства побывала, но их пастырь ей понравился: а что, приветливый, талантливый клоун!
Но на воскресной школе Михайлова уже отличала от других бабушку в вязаной беретке, и пожилую семейную пару с маленькой шумной девочкой, – они даже здоровались! Ещё была девица, очень худая, нервная и издёрганная, в узких джинсах и в длинном шарфе на голове, – ужасно нелепо! Ничьих имён она не знала.
Приехал батюшка, отец Алексий, в скромном чёрном подряснике. Михайлова знала его полжизни, но не видела лет десять. Он поседел, постарел, снял свои толстенные очки: операцию сделал, или же надел контактные линзы.