Глава IV


Где небо сходится с землёю,

Святым величием своим

Сквозь марево дневного зноя

Открылся Иерусалим.

Встал караван, не смея дальше

Без воли старика идти.

И молвил слово караванщик

К исходу долгого пути:


«Смотри, царица, этот город,

Который видишь ты вдали,

Ворота нам откроет скоро.

Пока же подданным вели

Разбить здесь лагерь. Сняв усталость,

Мы утром путь возобновим,

Что бесконечен был, казалось.

Но вот он – Иерусалим!»


«Ну что ж, – ответила царица,

И взгляд её на старца пал, -

Ты прав, не стоит торопиться.

Пусть будет так, как ты сказал».

И день прошёл, и ночь настала.

И звёзды россыпью легли

На свод небесный покрывалом

Для засыпающей земли.


На купола шатров сабейских

Спустился мягкий свет луны,

Где звуки ночи иудейской

Вливались в море тишины.

И жрец, воздав хвалу Алмаке

За свет, дарованный с небес,

Растаяв тенью в полумраке,

С молитвой на устах исчез.


Ночь потекла своей рекою.

Лишь отблеск ближнего костра

Плясал, не ведая покоя,

На сводах царского шатра.

Восточный ветер, днём вздымавший

Горячей пыли облака,

В ночи затих, как зверь уставший,

Даря спокойствие пескам.


Казалось, что сама природа

В ту ночь уснула до утра.

И не дождавшись сна прихода,

Македа вышла из шатра.

Прохладный воздух, словно влагой,

Обдал её лицо и грудь.

И медленным, неспешным шагом

Она приблизилась к костру,


Где караванщик, сгорбив спину,

Поджав свои стопы, сидел.

Как будто вылеплен из глины,

Он молча на огонь глядел.

Ни жив, ни мёртв, с погасшим взглядом

Старик был нем и недвижим.

Едва царица села рядом,

Его покой расстался с ним.


«Чем беспокойна ты, царица,

В столь поздний час, когда кругом

И человек, и зверь, и птица

Объяты непробудным сном?

Какая тайная тревога

Тебе мешает отдохнуть?

Была нелёгкая дорога,

Был долог из Офира путь».


«Пусть отдыхает тот, кто может

Уснуть, когда до цели миг.

Но ведь и ты, я вижу, тоже

Не спишь». «Не сплю, – сказал старик, –

Лишь потому, что земли эти

Чужими я не нареку.

Вчера, лишь город я заметил,

Прогнав дорожную тоску,


Я чувством был таким охвачен,

Переполнявшим грудь мою!

Здесь я свой путь по жизни начал,

Здесь и закончу жизнь свою.

Я стар,– продолжил караванщик,–

Я прожил жизнь. Мне много лет.

И прежних сил, что были раньше,

Во мне уже, конечно, нет».


И устремив свой взор на небо,

Он еле слышно прошептал:

«О, Боже, как давно я не был

В краю, что родиной мне стал!»

«Скажи, старик, к какому богу

Ты обращаешься сейчас?»

И он в ответ: «А разве много

Их – одаривших жизнью нас?


Коль мудрость есть в тебе, ты внемлешь

Словам того, к кому идёшь.

И если Господа приемлешь,

Сама ты истину найдёшь».

«Ответ твой скуп. Но отчего же?

Ужели ты в сомненьях сам

Пред Тем, кого назвал ты «Боже»,

Взор поднимая к небесам?»


«Всему свой срок,– старик ответил,–

Не торопи событий ход.

Господь давно твой путь наметил:

Не я, а Он тебя ведёт.

И всё, что скоро ты услышишь

От иудейского царя,

Как мудрость, посланная свыше,

Да будет сказано не зря».


Но ночь брала своё. И вскоре

Сон вежды старика сомкнул.

И он, с усталостью не споря,

Склонившись у огня, заснул.

И этот плен царицу следом

Окутал. Угасал костёр.

И утомлённая Македа

Вернулась в царский свой шатёр.


Уже погасли звёзды в небе;

И жрец, взирая на луну,

Алмаке утренний молебен

Вознёс, нарушив тишину.

Заря, предвестница восхода,

Над горизонтом занялась,

И синий купол небосвода

Встречал уже другую власть.