в которой читатель узнает о прошлом – о зарождении жизни, о ее матери и об отцах; в этой книге со строго научных позиций и с привлечением новаторского терминологического аппарата также подвергается критике квазизакон о счастливых семьях и семьях несчастливых
Ах, как она обрадовалась, когда узнала, что результаты синтеза аминокислот очень даже многообещающие; как затрепетала, в сущности еще девчонка1; как закипело все ее жидко-металлическое нутро; в жилах с новой силой забурлила кровь-магма; заволновались ветры во всклокоченных волосах ее облак; закипел, забурлил ее первобытный океан, когда в нем началось необычное брожение и затеялся первичный бульон.
Поначалу это было еще только робкое подрагивание, не ритм даже, а только едва-едва наметившееся биение, зарождающийся, сбивчивый пульс чего-то микроскопического, чего и не разглядеть-то было (будто зачесалось, а глянешь – ничего не видно, но ведь не просто так зачесалось, что-то же шевельнулось…).
Жизнь!
Конечно – это забилась жизнь!
Нельзя сказать, что было здесь одно только материнское бескорыстие, жажда служить и отдавать, не получая ничего взамен. Она отдала себя жизни, а жизнь взамен дала ей, простите, повышение статуса среди всего сонма планет и планетоидов и в Солсистеме и дальше, куда взгляд ни доставал (тогда еще без подзорных труб-хабблоидов).
Теперь она не чета какому-нибудь облысевшему, засохшему и скукожившемуся Марсу! Ведь ровесник ей – а старик-стариком! Тоже ведь в зоне Златовласки, а вот нá тебе, когда-то кипучий-могучий, когда-то со своей даже жидкой водой, а все растерял, все просадил: ни достойного тебе магнитного поля, ни атмосферы, вода и та вся заледенела. Все профуфукал, все просквандорил, все как есть: было – да как песок сквозь пальцы…
Вулкан Олимп – лучший символ всего Марса: торчит, высоченный, огроменный, выше любого другого вулкана или горы не то что на планете, а во всей Солсистеме – мертвый, обрюзгший, бесформенный, бесполезный. Кометы-дурочки шуткуют – загадку сочинили про громадину (не без скабрезности, зато в самую точку): большой, толстый, а не извергается!
Земля же – теперь мать. Мать, породившая высшую форму материи – жизнь. Теперь она не просто мятущийся без толку в пространстве-времени кусок застывшей базальтовой лавы, завернутый, как кирпич в пергаменную бумагу, в атмосферу, который может похвастаться максимум – лужами жидкой H2O; теперь она единственный во всей Солсистеме оплот жизни, оазис! А может, и не в ней одной!
Когда жизнь завязалась на Земле, все еще не ясным оставалось, уникальна она или нет. Бухучет ведь никто не вел, каков и где приход. Материя, хоть и представляет собой безграничный океан креативных потенциальностей, сама по себе темна до тупости, лежит, почти что валяется, твори с ней что «хошь» и в любой ее части, ни перед кем отчета не держа. (Напрашивается сравнение с пьяной девкой под забором, но развивать его было бы все-таки грубовато и несколько прямолинейно, поэтому не будем… Хотя что-то в этом есть…)
Земля настаивала: жизнь на ней уникальна. И предлагала всем, кто не верит, оглянуться. Видно хоть где-нибудь хоть что-нибудь похожее на жизнь? Темень одна и холод замогильный. Ей возражали: дескать, вода есть не на ней одной, а стало быть, и жизнь не на ней одной возможна. Экзожизнь возможна! Тыкали пальцами в сторону юпитеровой Европы и Сатурнова Энцелада с их залежами льда. «Возможна еще не реальна, – кипятилась, молодуха еще, Земля. – Вы не путайте актуальность с виртуальностью! – и заключала пословично-лапидарно: – Лед – не вода!» Большинство в ближайших кругах вселенской общественности вынуждено было с ней согласиться, и вопрос был снят, по крайней мере, до поры до времени… Земля же еще долго не хотела угомониться и за глаза, недипломатично, обзывала Энцелад энцефалитом, а Европу – коровой недойной.
Итак, по крайней мере в Солсистеме первенство за Землей было принято как факт. Что до экзопланет, поди-тка разберись, что там на них есть, а чего отродясь не бывало!
Земля: (запальчиво) Булыжники! Куски!
Собственно, и сейчас (и с Хабблом, и с Кеплером, будто гипнотизирующими вселенную своим немигающим циклопическим одноглазьем с околоземных орбит) в их отношении не больше ясности. А так называемся «науч/интуиция» (оксюморон по сути, как «обоснованное предположение» или «educated guess»2: ты или гадаешь, или знаешь, tertium non datur, третьего не дано). Иначе: от лукавого и гаданье на кофейной гуще.
Поэтому, породив жизнь, перво-наперво, Земля потребовала, чтобы всякой бесплодной шушвали запрещено было с нею фамильярничать, окликать ее с каждой встречной-поперечной орбитки и траекторишки обидным прозвищем «Трешка». Она попыталась и имя поменять с прозаической «Земли» на романтическую с налетом эдакого fin-de-siècle’ского декаденства «Зою». Но в этом ей было отказано. Ну да ладно, по крайней мере про обидную кличку «Трешка» никто уже не вспоминает, а детишки ее никогда об этой «Трешке» и не слыхивали.
Вдобавок к обидной кличке астероиды, буквально измордовавшие все безатмосферные планеты, норовили бухнуться и ей на девственную грудь, уже, впрочем, покрытую прозрачным газом и белоснежным пухом облачности.
Но прошло то время, когда носившиеся по не сформировавшейся еще толком системе обломки планетарной массы шлепали ее куда ни попадя и пытались свалить с облюбованной ею орбиты в придорожные канавы пространства-времени, наваливаясь на нее всеми своими полями притяжения, тыкались в нее своими остроконечностями, дышали на нее своими горючими испарениями и обдавали ее брызгами искр и жаркими фонтанами растаявших от трения паров, пота, соков и прочих жидкостей. Насилу устояла. Одному налетчику пришлось хорошенько врезать, чтобы присмирел. Вон до сих пор обхаживает – на расстоянии и почтительно.3
Земля заставила Солнце пообещать, что впредь оно будет отвлекать на себя (ему-то что! ничем не пробьешь!) и растапливать особо разнузданные залетные кометы, гоняющие как бешеные по своим эллиптическим орбитам и вдоль системы и поперек, наперекосяк всем такими усилиями установившимся трафикам; некоторые то и дело даже за Пояс Койпера выпадали. Не ровен час врежется такая – не знаешь, где окажешься, и не факт, что вообще уцелеешь и на куски не развалишься!
Конечно, Земля прекрасно понимала: на одно Солнце полагаться нельзя. К тому же, что оно, увалень, несмотря на всю свою дебелую массу, могло сделать с астероидами, например? Это тебе не кометы. Комету подогреешь, подтопишь слегка, она лишь зашипит да дух и испустит. Не то астероиды! Те – камни, булыжники – битум: так могут огреть!
И Земля решила поработать над телом, поднарастить атмосферки, отелеситься, в чем ее новорожденные детки, молодцы, ей и пособили: кто газик выдохнет какой, кто, извините, пукнет. Смотришь, шубка потолще, жирок по бочкам, и благодаря этому всякая гадость, как только залетит, так тут же себе конец и обрящет: только пшик да кучка пепла. Благодаря этой сметливости-саморегуляции назвали ее детки красивым древним именем – Гея. (Считайте это местью за «Зою». )
В основном, от всего чужеродного и опасного Земле успешно удалось защититься. Хотя два дестроера пробились-таки и устроили содом-гоморру. От одного булыжника не удалось увернуться, и он рухнул в нынешний Мексиканский залив, чуть не угробив всю с таким трудом выпестованную жизнь. Другой, поменьше, влетел, да удалось в тайгу отвести, подставив сибирский бок и минимизировав урон: только что деревьев поназавалил да двух медведей, мать с детенышем, насмерть прибил.
В общем, на Солнце надейся, а сама не плошай!
Но вернемся к архэ – к началу жизни. Конечно, что и греха таить, не все порадовались за молодую мать, не все пожелали ей и первым ее сине-зеленым чадам здоровья, счастья и долгих лет жизни. Некоторые просто откровенно позавидовали. Венера, красавица писаная, воротя розовую рожу к Солнцу, лишь хмыкнула. Только сама с того самого времени заволоклась кислотными облаками и с горя-зависти угарными газами затоксикоманила.
…«Чем-то станет она для меня и для всей вселенной, эта крошка?» – думалось молодой матери, когда она умиленно смотрела на первую клеточку, зарезвившуюся в первобытном аминокислотном супе. «Резвись, резвись, дочурка. Расти большая-пребольшая…»
Не успела Земля промолвить это, как клетка вдруг набухла и раздвоилась. Земля вздрогнула: не гибнет ли на глазах у нее ее чадо, по швам не лопается ли?
Но через секунду-другую половинки-внучки тоже набухли и раздвоились. А потом распались на четвертинки…
И пошло-поехало.
Земля удивленно раскрыла глаза: вот так резвость! вот так прыткость! И сама, будто помолодев вдруг, набавила пару-тройку оборотов в сутки. Потом, правда, остепенилась, осознав, что теперь она уже не просто мать, а и бабка, и прабабка, и прапрабабка. Праматерь!
А «пра-» наслаивались – какой там не по дням! не по часам даже – по секундам! Как часы завели, не остановить: деления следовали за делениями, из одной крошки у Земли появилась уже горсть крошек, а дальше – больше. Наступило то самое неотвратимое и нескончаемое «время, вперед!»: время, данное в ощущении-созерцании; которое, едва только доходило оно до «переда» одного мгновения, как тут же отталкивалось от этого мгновения, как спринтер от стартовых колодок, и устремлялось к новому, а за ним – к следующему, и к следующему, и к следующему, перескакивая через мгновения, как тот же спринтер – через барьеры, весь устремленный вперед – лихорадка сердцебиения, ноги как крылья, мышцы на грани разрыва, натянутые жгуты жил на шее. Это-то и значило – «время, вперед»!
Земле, конечно, было знакомо понятие «время, вперед!» и раньше, еще у костра молодой, только раскочегаривавшейся Солсистемы. Тогда планета была совсем девчонка-резвушка, крутилась вокруг оси всего за шесть, плохо – семь часов. (Et in Arcadia ego…4) Она и другие будущие планеты вращались еще в спаянных кругах одного сплошного диска, и новости тогда распространялись куда быстрее, чем сейчас, когда они едва успевают перемигнуться, проносясь мимо по своим железобетонным орбитам. А некоторых она уж и из виду потеряла. Как верно скажет потом поэт, один из отпрысков этих вот мельтешащих и самоделящихся крошек («Подумать только!» – дивилась она, смотря на рой одноклеточных), а другой поэт повторит: иных уж нет, а те далече. Утерла слезу… Но, как предложит другой потомок («Композитор!» – гордо добавила мать): не будем печалиться, о други, – и, вторя еще одному поэту, призовет миллионы обняться и (а их уж и в самом деле миллионы, смотрите!) войти в храм радости. Но и ностальгия по собственной юности не отпускала – нет-нет да и подкатывал комок к горлу…
…Газо-пылевое облако расслаивалось. В сгустках массы образовывались гравитационные узлы, которые притягивали к себе все более и более далекое, намечая границы гравитационных полей с водоразделами, раскроившими единую до того массу звездно-планетарного диска. В конце концов все пространство так разрядилось меж образовавшимися планетами и их лунами, что, как бы Земля ни хотела отвернуться от любого, кто кричал ей, завидя ее издалека: «Эй, Трешка-матрешка, как делишки, как детишки?», – ей приходилось поступаться своей гордостью и, хоть и не без натяжки, но улыбаться в ответ. Ведь когда еще кто к ней подлетит и обратит на нее внимание в этакой пустотище…
Но это было тогда, прежде, до – теперь уж больше унижениям не бывать! Тогда детишки были не более чем примитивная рифма в дурацком стишке-дразнилке, а теперь у нее и вправду – детишки!
И она довольно усмехнулась и гордо оглянулась по сторонам, покачивая в подоле уже целый немалочисленный выводок детенышей.
Уже было сказано, что зарождение жизни на Земле стало результатом синтеза аминокислот, но всякий взрослый, биофизиологически деромантизированный человек понимает: для синтеза нужно наличие более одного элемента, ведь синтез – всего лишь другое слово для соединения по крайней мере двух влекомых друг к другу, манких друг для друга и потому образующих единое целое элементов. И тут рядом с наличествующей, осязаемой матерью неизбежно, как перед Гамлетом и иже с ним5, возникает тень отца, поставщика недостающего, второго элемента.
Но прежде чем продолжить, необходимо ввести новые, еще неизвестные науке термины и растолковать читателю стоящие за ними облака концептов.
Люди всегда догадывались, что семьи разнятся: есть счастливые, есть несчастные, но попытка сформулировать закон, уточняющий эту разницу, была предпринята только в XIX веке.
Впрочем попытка была из серии «шедевр, нравится вам это или нет»: закон был сформулирован крайне поверхностно и ужасно небрежно, классификация вышла, прямо скажем, минималистическая, не в пример самому раздутому за счет избыточно описанного case study6 трактату, который автор, явно заподозрив научную несостоятельность своей попытки, в последний момент (см. оставшиеся черновики) выдал за художественное произведение и назвал романом.
Так вот. Первые, счастливые, семьи, согласно выведенному закону, похожи друг на друга, в то время как каждая из несчастливых несчастлива-де по-своему.
Прежде всего, сразу же бросается в глаза, что сложность реальности, где счастье и несчастье суть лишь крайние точки богатого различными аспектами и нюансами и смешанными состояниями континуума, выхолащивается до вульгарной двуполярности – двурогости, как шутят ученые.
В случае счастливых семей, обобщение сводится к фактически простой отмашке: что тут, мол, разбираться! И так все ясно! Психологи сегодня называют этот способ референции – фальсифицирующая симплификация (die simplifizierende Valßifikation; la simplification falsificationante; una falciva cimplicaciontec7). (Семья автора закона явно принадлежала ко второй категории: в его отмашке от анализа первой категории семей, примитивизирующей их, чувствуется гниловатый душок элементарной зависти.)
В случае же семей несчастных коллега расписался в собственном бессилии и абсолютной некомпетентности, закинул, что называется, лапки кверху: нет даже попытки обобщить, как-то классифицировать, категоризировать, разгруппировать образцы, выделить типы; каждый случай здесь, оказывается, особый, ни на что не похожий! Нет, получается, и двух похожих или даже сопоставимых хотя бы по одному-двум параметрам единиц! Тогда, позвольте спросить, что же объединяет их в одну категорию? Только наличие несчастья? Тогда будьте добры определить, что это такое и каковы его симптомы. Эксплицируйте, сударь!
Но ничего похожего читатель не дождется, прочти он весь роман-трактат от корки до корки и хоть несколько раз!
Более того, автор ограничился анализом всего двух образцов – всего по одному из каждой категории, да и то образцы явно вымышленные и подогнанные под выводимый закон. Не приводится ни первоисточников, ни точных указаний на место сбора данных! Опять всего лишь отмашка: геопятна размером с Москву и Петербург да какие-то поместья, раскиданные там-сям, извините, не в Лихтенштейне или Монако, а на Руси-матушке необъятной! А репрезентативность выборки респондентов?! А обоснование геораспределения сбора материала для анализа?! Лишь звенящая пустота в ответ!
Непонятно, как этот ныне репродуцируемый бесконечно в репринтах и тиражируемый в цитатах, введенный даже в учебные программы как классика (!), как непреходящая мудрость – как этот сформулированный тяп-ляп с позволения сказать закон был вообще допущен к печати? Вот вам и хваленая импер (атор) ская цензура!
Итак, лучше забыть об этом горе-законе, который, максимум, достоен лишь строки-другой в книгах по истории науки – лучше о нем забыть и начать все сызнова.
Семьи следует классифицировать как биологический тип, который должен быть отнесен к жизни, ведь появилась категория «семья» именно с зарождением жизни. О звездах мы не скажем «семья звезд» – об объединениях звезд, если их объединять (именно так: а не «звезды, если они объединяются», поскольку сами звезды не объединяются! висят себе, где их подвесили!), говорят как о созвездиях. Даже и слова отдельного не нужно было изобретать: звезда1 плюс звезда2 плюс… звездаn равняется со-звезд-ие. Это как если бы о людях: со-людие. Звезды не относятся к жизни как биологической категории (метафоры не в счет: «и звезда с звездою говорит…» – правильнее: «нет звездам счета, безде дна»8; сразу видно, что автор первого высказывания, в отличие от автора второго, к физике и астрономии не имел никакого отношения!).
Не то семьи: счастливы они или нет, но и те и другие принадлежат в биологической классификации к жизни. Даже теоретик, о котором мы говорили выше, разделив семьи на счастливые и несчастливые и описывая их различия, несомненно, принял фундаментальное их сходство за нечто само собой разумеющееся, ведь иначе не назвал бы он их все, независимо от наличия или отсутствия в них счастья, семьями.
Установив принадлежность семьи в рамках самого широкого из понятий в биологической номенклатуре – к типу, движемся вперед и далее.
Следующая остановка – домен. И эта остановка потребует более долгой задержки. (Таков неизбывный закон номенклатурного бытия – чем дальше и глубже, тем детальнее становится разбор, тем больше черточек, оттенков, лишь слегка (для неспециалистов) различающихся форм чешуек, конфигураций плавников и размеров клювов, светового отлива и распределения пера по крылу необходимо различать и придавать всему этому все большее и большее значение, возводя эти, казалось бы, почти случайные расхождения в род номенклатуризирующих, видообразующих, семьеформирующих).
В настоящее время, как известно, биологи вычленяют три основных домена: археи, бактерии и эукариоты. Сразу исключаем бактерии (семья – не бактерия, это очевидно!). А вот к археям или эукариотам отнести семью? Чтобы разобраться, надо понять, чем археи отличаются от эукариотов. И это несложно. Для любого знающего основы греческого значение предельно прозрачно: эукариоты = эу + карюон, где «эу» – хороший, ясный, или здесь: ясно различимый, отчетливо нащупываемый, и «карюон» – ядро. Другими словами, пощупай-попульпируй, если чувствуешь ядро – значит, эукариот, двух мнений быть не может. Археи же, как опять же ясно всякому, кто сидел на гимназической ли, университетской скамье, и потому знающему греческий хотя бы понаслышке, – это древнейшие существа (от древнегреческого «архайос», сравни: архаичный). Такие они древние, что, когда появились, ядра еще не были изобретены, эволюция до них не додумалась к тому моменту. Вот когда появятся эукариоты, тогда только…
Так что же такое семья? Архея или эукариот? Давайте рассуждать. Есть ли ядро у семьи? Ученые расходятся в мнениях. Одни утверждают, что в любой семье найдется ядро, то есть то/та/тот, вокруг чего/кого ее члены объединяются, на основании чего они и принадлежат к данной относительно небольшой (в сравнении с фратрией или популяцией) группе людей. В иных семьях и пульпировать не надо: ядро набухает «с пол-оборота на водичке» и в каждой семейной сцене. А есть семьи, где сколько ни щупай, ничего определенного не обнаруживается. Вот этот второй тип семей и заставляет нас задуматься: а в чем собственно природа ядра? Что оно есть – ядро? Что собой представляет?
Нельзя сказать, что это нечто родственно-биологически детерминированное, ведь, скажем, у родителей виды ДНК не родственны, более того, и должны быть неродственными, иначе роду грозит вырождение, гемофилия, олигофрения или прочие проклятия рода человеческого (особенно высоких, родов исключающего типа – например, «родус базиликос», т.е. царско-королевских). Многие культуры строго определяют степень родства допустимого для кровосмешения – как правило, не ближе третьего колена. Некоторые женятся исключительно на иноплеменных, по принципу «берем в жены из тех, с кем воюем», что, между прочим, сохранилось в нашей романтически облагороженной сказке о царевне-лягушке: царевичем пущена стрела, оружие, атрибут войны, за тридевять земель (т.е. в иноплеменное пространство – не в соседний двор), а заканчивается все нахождением невесты, которая кладется за пазуху (читай: прячется) и которую жених уносит с собой, возвращаясь восвояси, – т.е. невеста попросту умыкается (как сабинянки римлянами, как Елена Парисом, как невесты во многих других культурах и этносах).9
Иные культуры борются с закрытыми родами т.н. голубых кровей бескомпромиссно и идеологически (и даже как бы научно) обоснованно, не останавливаясь ни перед чем – даже перед детоубийством, после чего от жертв избавляются просто: бросят их в какой-нибудь колодец поглубже и, для вящей важности или чтобы исключить возможность чуда воскрешения, зальют убиенных раствором негашеной извести.
Семья может не иметь детей, и все же быть семьей. Значит, дети также не могут считаться фактором единства семьи. В современном обществе все более зыбкими становятся официально навязываемые формализованные факторы объединения:
– пол членов семьи (тип М+Ж до сих пор преобладает, хотя уже впускают в социальное пространство варианты Ж+Ж, М+М, или мультиплицированные варианты обоих знаков, или их различные официальные и неофициальные комбинации; пока железнобетонные свои позиции не сдает лишь один предел – рамки одной особи, homo; за эти рамки позволительно выходить лишь в сказках, т.е. в фантазиях),
– вид родства (сравни возможные сочетания: муж + жена, мать + сын, бабушка + внучка, родители + приемные дети),
– имущество (наследуемые семейные реликвии, которые собравшиеся для официального оглашения завещания и видящие друг друга впервые члены семьи делят между собой согласно последней воле усопшего и под надзором наблюдающего неукоснительное соблюдение каждой буквы оной душеприказчика и специалиста по марьяжному праву) и т. п.
Наконец, семьей люди называют союзы антропоморфных существ: сколькие мифологические системы не то что кишат богами и богинями, вступающими в матримониальные отношения (которые сопровождаются неизбежными и многочисленными адюльтерами), но даже начинают мироздание с такого союза, где, в зависимости от того, какой тип коитуса в данной культуре считается предпочтительным для зачатия (ведь речь идет о зачатии мироздания!), зажигают небо-мужчину на землю-женщину, либо кладут мужчину-землю на спину, а женщина-небо садится на него верхом (пусть нас простит церковь с пропагандируемой ею миссионерской позой).
Итак, с ядром проблема. Во-первых, нельзя выделить какой-то один тип семейного ядра: разные семьи объединяются вокруг разного (уже по этому понятно, что счастье или несчастье как критерий грубой расфасовки семей не лезет ни в какие ворота – не картофелины же мы сортируем, туда получше, сюда с гнильцой на выброс). Во-вторых, ядра может фактически вообще не быть: оно может быть настолько искусственным образованием, что дольше юридического бытования (времени зачтения завещания, например, или союза, который планировал один из кросс-дрессингствующих героев известной картины «Девушки из джаза» (в англ. оригинале Some Like It Hot), т.е. развестись с богатым стариком мужем сразу же после церемонии, открывшись ему как мужчина), может не существовать, и сразу же по выходе родственников из кабинета душеприказчика или вновь созданной пары из зала бракосочетания или церкви семья тут же распадается.
А если так, то напрашивается вывод: семья никак не эукариот. Семья – безъядерная форма жизни в том смысле, что семья есть семья не потому, что в ней есть ядро (которое, конечно, может быть, но оно факультативно и, потом, не всегда «эу», см. выше), а потому что существует или искусственно создается объединение нескольких человек, которые объявляются семьей. Иными словами, семья – социальный конструкт. Это подтверждается и типами допускаемого состава семьи: вот муж с тремя женами, вот вам жена с тремя мужьями, вот один муж и одна жена, вот два – друг другу – мужа, вот две – друг дружке – жены, вот зоофильствующая пара – Медведь и Маша10, вот пара мифическая – Зевс и Гера… Зарегистрирована в истории даже попытка сожительства одной жены с семью человекоподобными мужьями. Имеются в виду Белоснежка и цверги, в русскоязычной культуре больше известные как гномы. Конечно, и ребенку известно, что семьей они так и не стали, хотя гномы и предлагали свои минисердечки и миниручки, но Белоснежка как-то не загорелась, то ли размером сердцерукопредлагатели не вышли в ее субъективных, как говорится, глазах, то ли профессия их – шахтерство, горнячество, по сути, – ее не прельстила (другое дело – принц!), то ли еще что… (Оставим более подробный психофизиологический анализ, который, кстати, до сих пор не был предпринят, сексологам, психоаналитикам, антропологам и зоологам.)
Итак, подводим итоги:
– психологическое доминирование, наличествующее в некоторых семьях, не может быть признано за видообразующий признак, хотя бы уже потому, что не является универсальным. Это не более чем псевдоядро, как какая-нибудь ложноножка или другие подобные органы, рассчитанные на введение в заблуждение либо жертвы, либо хищника, либо легковерного исследователя.
– Также ни состав, ни комбинация половых знаков (♂ или ♀) или признаков биологического типа составных единиц вид не могут считаться свидетельствами ядренности (или, как говорят у нас на Вологодщине, «ядерности») семьи.
– Согласно методу исключения, остается одно: поскольку у семьи ядра нет или оно факультативно, что с т. зр. биовидологии одно и то же (отнесение к виду требует наличия данного набора признаков у каждой относимой к виду особи, хотя и с некоторыми исключениями в области половых признаков), семья должна быть отнесена к ДОМЕНУ АРХЕЙ.
Действительно, она древняя (смотри выше: лишь жизнь зародилась, Земля признала себя матерью по отношению к сине-зеленым водорослям, которые по импликации «если есть мать, значит должны быть и дети» и стали ее детьми). Семья одноклеточная. По тем или иным признакам (точнее определить невозможно – био? соц?) круг лиц, относимых к семье, считается родственниками в рамках семьи. Термин «семья» подразумевает единство: быть членами семьи – значит быть членами одной семьи, пусть и фактически эфемерной, члены которой фактически могут проживать отдельно, на разной жилплощади, не очень-то ладить между собой, если не откровенно воевать. Неважно! В недавнем прошлом говорили, имея в виду именно это, единство, о семье как о «ячейке» общества.
Семья и различные ее варианты – например, счастливые и несчастливые – относятся друг к другу как род и виды. Разница в них, как очевидно для любого знающего русский язык хотя бы немного, в наличии или отсутствии счастья. Наш горе-социолог семьи, упомянутый в начале главы, понимал показатель счастья/несчастья как соотношение единицы (1) к нулю (0), а не как предельные точки континуума с градациями посередине. Видимо, теоретик осознавал несовершенство своей классификации и потому ввел градуированность по крайней мере в отношении околонулевой области: мол, несчастливые несчастливы каждая по-своему, т.е. единица вариантов не имеет – она есть точка; другое дело – нуль, он серия точек, или пятно, словно сначала, окунувши перо в чернильницу, автор вывел единицу («все счастливые – счастливы одинаково»), а потом задумался: как бы так же афористично написать о несчастливых семьях?..
…В это время на острие пера начала набухать увесистая, жирная, лоснящаяся иссиня-черная капля, которая росла, наливалась, круглилась, сферилась, отражая все увеличивающийся сноп света; а потом, по мере укрупнения, капля контекстуализировала свет все детальнее: стало очевидно, что он проходит через оконный переплет, который в свою очередь обрамлен кремового цвета портьерами с элегантной драпировкой и почти осязаемой текстурой ткани; дальше – больше: стало видно, что в основании прямоугольника окна, разбитого на шесть квадратов, лежит подоконник и стоит разветвившаяся герань в сужающемся книзу цилиндре терракотового вазона… – Но тут капля, окончательно принявшая самую емкую из поверхностей – сферическую, чтобы отразить мир вокруг нее как можно полнее и детальнее, загипнотизировав попутно державшего ее на конце пера человека, явно увлеклась и забыла о другом физическом законе – законе всемирного тяготения – и, переполнившись образами и их деталями, обрушилась на бумагу и распласталась фиолетовым солнцем с ореолом лучей короны и с протуберанцами. Это солнце в негативе, по форме напоминавшее толстый мохнатый нуль, навело очнувшегося теоретика на мысль, что «несчастливые» – нуль (не только в смысле отсутствия счастья, но и нуль как разляпистый круг возможностей, которые никак не обобщить, не вытянуть в элегантную единицу, и, малодушно поддавшись этой нехитрой мысли, он закончил предложение: «а все несчастливые несчастливы по-своему», и, проткнув лист и сломав перо, закончил период.
Но тем самым он тут же угодил в западню дурной бесконечности. Он решил отказаться видеть в нуле унифицированную точку, такую же, как единица счастливых семей, и угодил в точкину противоположность – кучу-малу разномастных случаев, которые ни развернуть в цепочку с каким-то движением —прогрессом-регрессом – в том ли, другом направлении, к которым ни найти общего знаменателя (кроме того, что сгрудились они вокруг нуля счастья), которые просто валяются как кирпичи так и не построенного дома. Неминуемый согласно требованиям русской пунктуации знак препинания там, где мысль уткнулась в нуль, там, где ось ординат впала в ось абсцисс, оказался жирной кляксой; в отличие от капли, своей смертью породившей кляксу, капли-матери, которая во время своей жизни отражала упорядоченность комнаты и правильную геометрию окна и гармонию оконных аксессуаров, – дочь выродилась в отражение аморфности мыслей автора. (Это предположение о случившейся кляксе, между прочим, не какая-то развернутая метафора; оно подтверждается и первым из черновиков авторской рукописи, обнаруженной среди содержимого одной из тщательно рассортированных по «дням отчуждения» мусорных корзин, переданных из поместья автора Яспо в Гослитфондпромпил. Действительно, в первом черновике на указанном месте стоит прежирная фиолетовейшая клякса. Конечно, кто ее поставил и почему – недоказуемо; только это и делает наше утверждение лишь предположением.)
Разумеется, заявленное различие между семьями – счастливыми и несчастливыми – можно истолковать либо как количественное, либо как качественное: есть некая вещь, называемая счастье, которое у всех им обладающих одинаково по сути, т.е. по качеству, хотя и может различаться по количеству: у одной семьи его 25 граммов, а у другой 25 килограммов, а у третьей, может, целых 25 тонн.
Как измерять семейные счастья-несчастья и по качественным показателям? С помощью спектрального анализа! Например, как показывают последние исследования в этой области британских ученых, спектральный анализ счастий в семьях может существенно разниться. Весь спектр замера называется «общим объемом счастья-несчастья» (ООСН)11. Он представляет собой совокупность обоих крайних состояний и всего, что между ними. На спектрах темных линий может быть больше, чем светлых, а может быть и наоборот, но обнаруживаются и те, и другие – и всегда (исключений современной науке не известно). Соотношение темных и светлых линий позволяет исчислить показатель ООСН данной конкретной семьи, а при сложении спектрограмм того или иного количества семей можно делать социологические выводы об ООСН в данной популяции.
При этом необходимо указать, что говоря об ООСН, неоднократно упомянутый выше теоретик семьи упустил из виду еще два показателя счастья-несчастья: интенсивность и время. В самом деле, можно говорить о степенях интенсивности линий в спектре. Интенсивность указывает не столько на количественные характеристики ООСН, сколько на качественные: на крепость семейных уз и на текстуру (не) счастья, т.е. на то, из чего скроено-соткано (не) счастье конкретной семьи.
Счастье, а равно и несчастье, могут проявляться в семье по-разному: в одной – какого-нибудь превалирующего до стереотипности южного типа – может быть много крика, скандалов, угроз, но много может быть и любви, и сострадания, и потеря одного из членов может оборачиваться неподдельным или, как говорят социологи, «позитивным» горем. В другой может быть внешнее спокойствие и даже то, что иной примет за тихое, уютное счастье, но затишье – всего лишь застой и затхлость, ни движения чувства, ни биения жизни, ни горения любви. Спектр первого типа семьи будет ярким, «пламенеющим», а второго – как застиранная полосатая рубашка: линии есть, но бледные, едва различимые. Получи спектр – и все сразу станет понятно: видимость может обмануть, а вот спектр никогда!
Кроме того, одна семья базируется на одном, другая на другом. Вот один тип супругов. Они соединились по любви. А вот вам другие: субстанция их уз – чистый расчет, математика и бухучет. Но об этом сказано и написано так много, что я воздержусь нанизывать свой, тысяча первый обруч на все тот же штырь – по пословице: и железный штырь согнуться может.
Лучше бросим взгляд на эти виды семьи с иной, как говорится, башни:
Понять динамику эволюции отношений в том и другом типе семьи можно лишь учтя фактор времени. Наш теоретик рассмотрел семейный ООСН как статичный показатель: в одной семье – супруг и супруга никогда собственно и не любили друг друга, объединял их ребенок и общее имущество, в то время как в другой – супруг и супруга и влюблены, и многое другое делает их «ячейкой». Излишне говорить, что это неприемлемое упрощение, ведь траектории семейной динамики (читай: динамики семейных отношений), как правило, гораздо более сложные и ветвистые: не только «прямоходящие», но и вос- или нисходящие, более того, бросающиеся как в омут на одном отрезке, обрушивающиеся будто в бездну – и воспаряющие чуть не до небес и райских врат, зашкаливая по оси игрек, на другом. Как раз движение по прямой встречается крайне редко, если вообще встречается. Гораздо чаще, в подавляющем количестве, ООСН – настоящие американские горки.
Наконец, спектральный анализ ООСН должен проводиться грамотно с методологической точки зрения. Лучше всего – следующим образом. Накалите семейные отношения, сделав т.н. «вброс информации» – возбудив подозрительность одного из супругов в верности партнера, например. (Оговорюсь здесь, что подобного рода эксперименты должны проводиться исключительно в научно обоснованных и этически оправданных целях, как эксперименты над животными проводятся не для того, чтобы банально забивать мышей и крыс – это и кошки могу, а во имя высшеустремленности больших идей и достижения заветных горизонтов!)
Скомпрометировать одного из партнеров в глазах другого легче всего в семье, построенной на любви-верности. Гораздо сложнее это произвести в семье, в которой преобладает любовь безусловного типа (любовь к ребенку, например). Тут лучше всего воздействовать на субъекта меньшей опытности: т.е. можно посеять у ребенка сомнение в искренности материнской/отцовской любви к нему или ее силе, ведь почему вот мать запрещает сыну/дочери курить и заставляет носить шапку, когда совсем даже не холодно. Если действовать в обратном или, как говорят ученые, в противоестественном порядке, надо опираться не на любовь, а на что-нибудь другое – скажем, на родительскую жадность, если, конечно, у родителей есть, из-за чего быть жадными – напр., они собираются купить машину или дачу и не покупают сыну какой-нибудь гаджет, а дочери понравившееся ей платье, или не дают им жениться из эмоционального собственничества, торчащего из дыр их психологического подполья.
Бывает, что ничего не получается: нет разогрева – хоть кричи! Тогда можно попробовать создать ситуацию опасности или другого крайнего состояния – удаления одного из членов семьи, например. В последнем случае действеннее всего яды: подсыпьте крысиного, например, яду в еду… Можно умертвить жертву мгновенно, а можно добиться агонии или более или менее протяженных страданий – тогда и наблюдать реакцию испытуемых можно дольше и во всех подробностях, не боясь ничего пропустить. Бесспорный чемпион – новейшее средство, Уранинита, которую человечество познало лишь сравнительно недавно (о чем см. ниже Книгу негасимой любви) и которое особенно популярно среди тех, чья служба на первый взгляд не видна, но, как говорят, и до Киева доведет и до Мексики – впрочем от топорных методов, благодаря Уранините, они давно отказались.
Но не будем отвлекаться… В любом случае, надо как-нибудь накалить пробу, а дальше уж считывать через призму ООСНографа проявившиеся линии, цвета, их конфигурации и дистрибуции: чего больше, а чего меньше… (В скобках заметим, что мировая литература дает множество классических примеров накаливания, как реальных, так и фиктивно-экспериментальных в виде, например, дворцовых интриг, хотя не только во дворцах куются козни и плетутся интриги. Вспомним древнегреческие семьи, раздиравшиеся конфликтами поистине вселенского масштаба; вспомним более поздние любовные пары, опутанные сетями ревностей, завистей, кровавых мщений, которые, как арахны, своим искусным коварством сплетали вокруг них черные злопыхатели и в которых безжалостно душили, душили их, – Тристан и Изольда, Абеляр и Элоиза, Франческа да Римини и Паоло, в свою очередь вдохновленные историей Ланселота и Гвиневры, любовь которых прорывалась сквозь традиционность косных семейных уз, как сквозь елочные бумажные цепочки; конечно, шекспировские трагедии просто кишат примерами; клубок вбросов-отношений в семье Филиппа II (испанского), шедеврально (и со знанием дела!) изображенный в шиллеровой бессмертной трагедии «Дон Карлос», в которой маркиз ди Поза проявил себя как непревзойденный экспериментатор; да и мы не оплошали, вот хотя бы Иудушка Головлев, или Карамазовы с Грушенькой и пестиком, или лесковская «Леди Макбет Мценского уезда» чего стоят! В общем остается только учиться, потому что ничто не ново под Луной, так что не валите все грехи на бессердечных и хладнокровных тимофеевых-ресовских.)12
Как показали некоторые исследователи, семьи можно сопоставлять не только в ракурсе настоящего времени, но и по количественно-качественным показателям, основанным на прошлом данной ячейки общества. За единицу измерения прошлого семьи в этом случае обычно принимается один скваф (род слегка искаженного сокращения от вошедшего в наш язык заимствования из английского выражения скелет в шкафу). Скваф обозначает некоторый феномен – событие, тему или человека – из прошлого семьи. Но не просто «некоторый». Об этом сквафе знают в семье, если и не с детства от родителей, то получая необходимую информацию или намеки на нее в более зрелом возрасте от говорливых или находящихся в состоянии, например, легкой или не очень легкой интоксикации членов самой семьи или от услужливых знакомых и соседей. Однако открыто о сквафе не говорят, поскольку он воспринимается как нечто постыдное (некий позорный факт, беспутный член семьи, «паршивая овца», «белая ворона», блудный сын и тому подобн.).
На данном этапе развития науки уже неопровержимо доказано (опять же британскими учеными), что не существует ни единой семьи, в которой не было бы хотя бы одного сквафа. Напротив, среднее число сквафов, согласно самоновейшим статданным, составляет от 3 до 5.
Но вернемся к нашей героине – Земле и ее вновь образовавшейся семье и применим к ней описанные достижения современной социологии семьи.
Конечно, во-первых, о составе семьи. Рассмотрение ситуации, в которой оказалась Земля после зарождения на ней жизни и ее (этой последней) почти мгновенное умножение (по геометрической прогрессии – не удивительно, что некоторые из ее же детей задумались о том, сможет ли мать прокормить всех своих чад и обеспечить им элементарные условия, подобные тем, которые требуют хищные отделы детской соцопеки), – так вот: рассмотрение этой ситуации только лишний раз подтверждает правильность отнесения семьи к археям.
Действительно, налицо одна мать при огромнейшем количестве детей, не относящихся не только к одному роду-племени или, более научно грамотно, к одному виду, семейству, порядку, классу, типу – но даже царству и домену. (Объединить все многообразие биомассы на Земле, вышедшее из первоначальных синезеленых водорослей, можно только отнеся это все единственно к… жизни вообще, в самом широком смысле этого слова. Это единственный общий знаменатель. Так что выходит, что жизнь определяется только через самое себя, порождая, в добавок ко всему, что она породила, еще и тавтологию.13)
Итак, состав семьи ясен: Земля и жизнь, где первая – мать-одиночка, а вторая – огромное количество детей. В общем, типичная архея, форма, принадлежащая к формально аморфному классу архей.
Но все же кто же отец жизни? Разобраться с этим вопросом помогает понятие скваф. Отцовство в семье Земли и жизни – характернейший пример. В семье об этом никогда не говорили, пока некоторые из детей не подросли и, деровоочковизированные, гулкими зовами инстинктов откуда-то из подполья фрейдова Ида, не задались этим вопросом сами. Сами же принялись искать ответы, так как мать упорно, набрав в рот воды (буквально), молчала, тщательно скрывая следы своего небезукоризненного прошлого.
Но мудро ли это было с ее стороны? Ведь дети все равно рано или поздно дознались-докопались бы!
И уж они сил не пожалели. Сначала поискали в собственном огороде: в капусте никого не нашли; отловили дюжину аистов, но ни один из них не только не имел в наличии какого бы то ни было свертка (хоть бы даже без младенца!), но даже следов, которые перенесение свертков в объеме нарождения новых тварей, не могло не оставить на клювах птиц. Никаких следов потертости или затупления краев!
Тогда дети пошли стучаться к соседям и там кое-чем разжились. Заметили многочисленные следы лихой юности Солсистемы на изрытой будто оспой поверхности Луны. Обнаружили плешь на одном из полюсов Марса и аномалию во вращении Венеры; и то, и другое – явно результаты каких-то былых стычек и трений: у воинственного Марса наверняка стычек, а у Венеры – зная ее либидообильный характер – трений.
Но детки на этом не остановились, полетели разнюхивать дальше. А соседи продолжали охотно намекать на то, что скрывалось за сквафом отцовства жизни на Земле, а то и говорить в открытую, без каких бы то ни было обиняков, намеков, иносказаний.
Кольца Сатурна предоставили доказательство былых тесных отношений планет с их лунами: Сатурн, как Синяя Борода, возможно, прибил несколько из своих лун, осколки от которых сквафом-укором вращаются вокруг него и по сей день.
А дядька Уран рубил правду-матку не церемонясь: ни от кого не могло ускользнуть, как он скособочен, как боком-боком тащится по своей орбите, и это навело землян на дальнейшие подозрения о юности матери и об их возможном отцовстве…
Пошли расспросы, все белье в шкафах было перевернуто в поисках следов скелетов, которые помогли бы установить личность отца. Ну естественно, нашли-таки.
Эхолоты, фотографии из космоса, прочесывание всех и всяческих уголков на поверхности матери – все указывало на то, о чем Земля сама говорить не хотела. Дети же поняли, что мать не то чтобы не хотела, а, скорее всего, и не знала точно, кто их отец. Была она из тех однолюбок, у которых любовь одна – морячки, хотя в ее случае – метеориты. И воду они завезли и панспермически жизнь зачали.
Нет! педагогически безграмотно повела себя мать, привирая то про капусту, то про аистов или вовсе уходя от ответа. Зря боялась. Дети ведь уже не дети были, могли понять и, значит, простить.
И действительно, не только не стали они ставить любвеобильность матери ей в укор, а наоборот: насобирали останков многочисленных мужей Земли, которая, как оказалась, вела себя как черная вдова, поглощая их сразу же по оплодотворении; насобирали и по музеям под стекла расставили, и снабдили пояснительными табличками с точными, более или менее, датами свершения мрачного ритуала, а те, которые в музеи не помещались, они фотографировали и развешивали на стенах в тех же музеях и тоже с табличками, будто надгробными надписями о погибших, но не забытых отцах.
Обратим внимание читателя на то, что любопытство детей о прошлом их матери – поиск сквафа отцовства – стало тем самым и очень эффективным накаливанием семейной породы, обстановки в семье, которое идеально для замера ООСН. И что же оказалось в данном случае? Процитируем официальный научный отчет Британского Королевского Общества (в нашем переводе):
На примере поиска сквафа отцовства жизни на Земле, выяснилось, что ООСН положителен и, более того, довольно высок (+0,75364 по шкале Бембергербера-Осмейанова [от нуля до единицы – Изд.]). Эти результаты подтверждаются и другими типами сквафов – о геологическом прошлом Земли, об истории и динамике действия ее магнитного поля, о климатических эпохах и т. п.
Еще одной мажорной нотой в заключительный аккорд вольется следующее: Несмотря на все, что людям удалось узнать о матери, они не перестали любить ее и восхищаться ею, воспевая ее в песнях и танцах народов мира, не уставая повторять,
…[что] красота равнин и гор,
лесов, полей ее и мор-
ей, океанов, рек, озер,
пустынь, болот, древесных пор
навечно девственна, она
как будто только рождена.14