И вот, наконец, 22 июня, выпускной! Отзвучали вальсы духовых оркестров, и мы, с другими десятиклассниками, шли встречать рассвет. Десятый «А» класс, направился к Мамаеву Кургану, десятый «Б» отправился на окраину города, а мы, десятый «В», направились на берег Волги.
Ночью эта река принимала необъятный, красивый вид. Быстрая вода, освещаемая белоснежным лунным светом, под дуновением попутного ветра, ударялась о прибрежные камни. Кто-то из ребят разделся и полез купаться. За ним еще пару человек ринулись в прохладную воду. Я остался на берегу, вдыхая свежий речной воздух. Вот и показалось с другой стороны реки, разрезая золотистыми лучами воздух, ослепляющее яркое солнце. На часах было три часа тридцать минут. Ребята перестали купаться, и вышли на берег. Они оделись, и мы все вместе пошли гулять по набережной. Вот и открылась наше любимое кофе. Оно и славилось тем, что открывалось сразу после восхода солнца. Ребята пошли по домам, а я, моя подруга Катя, одноклассник Гриша, его подруга Лена, остались в кафе. Мы пили кофе, который можно было заказать только в этом кафе, обсуждали, кто и куда поступит. Дядя Коля стоял за прилавком, вытирал бокалы, смотрел на нас и улыбался. Вот и стали выходить на улицу первые люди, открываться магазины. Город вновь начал оживать.
В какой-то момент из мегафона заиграла мелодия. Это означало, что Левитан будет объявлять городу и всей стране что-то важное. Мы расслабились, и были готовы услышать какую-нибудь хорошую новость о новом открытом заводе, перевыполненном плане в области тяжелой промышленности, или прокладыванием новой ветки железной дороги вглубь нашей необъятной страны. Однако после того как прозвучала мелодия, из громкоговорителя раздался голос Левитана:
– Внимание! Говорит Москва! От Советского Информ. Бюро! Граждане и гражданки Советского Союза, сегодня, вы четыре часа утра, без всякого объявления войны, германские вооруженные силы атаковали границы Советского Союза. Началась Великая Отечественная Война. Наше дело правое! Враг будет разбит, победа будет за нами!
Все на улице просто оцепенели, потом началась суматоха. По улицам ездили милицейские и комиссары НКВД. Я решил, что сейчас, как никогда лучше, стоит пойти домой, поэтому попрощался с ребятами, но они на меня не обратили внимания, потрясенные страшной новостью, и только Катя, прощаясь, помахала рукой.
Домой я шел очень задумчивый, даже с соседом не поздоровался, хотя раньше я его чуть ли не обнимал. Хороший дедушка, звали его Архип Старов, ветеран Первой Мировой и Гражданской войн, преданный коммунист, член партии ВКП (б). Оставался со мной много раз, когда мама уходила на работу. Он прекрасно играл в шахматы, и меня научил. Помню, как он рассказывал:
– Наш батальон оборонял крепость, а немцы перед атакой пустили газ. Дышать было невозможно, все внутри так болело, что хотелось застрелиться. Газ – самая ужасная вещь на свете! Много тогда хороших бойцов погибло, но несколько солдат, и я в том числе, выжило, и мы, полумертвые, закашливаясь, пошли в контратаку. Не скажу тебе сейчас, какие тогда были эмоции. Казалось, что и не было тех эмоций. Мы были и в ярости, и в отчаянии, хотелось и умереть, чтобы не мучаться, и зарубить каждую немецкую падаль, что газом нас затравила. Вот мы и шли. Немчуры, конечно, не ждали такого поворота, а тем более, как мы после того газа выглядели, так вообще кошмар – шрамы от язв досе остались. Ну, естественно, еще много товарищей тогда погибло, но немцы были, как нам показалось, очень напуганы. Драпали так, что аж пятки сверкали! Вот так, Темка, пятьдесят с лишним полумертвых солдат отразили атаку почти дивизии немцев! А только обидно, что из-за нашего проклятущего царя с егоной экономикой, ту крепость один черт пришлось оставлять.
Я слушал эту историю с открытым ртом и просил рассказать ее снова и снова, каждый раз, когда оставался с ним. Но в этот раз я не обращал внимания ни на кого, даже на моего любимого дедушку. Да и он сам был чернее тучи. Оно и понятно! Они воевали, проливали кровь, а теперь, под старости лет немцы вновь напали на нас. Невольно задается вопрос: «За что мы тогда воевали?», «За что погибали тысячами?».
В квартиру я зашел вообще без настроения и сразу же пошел на кухню, где сидела мама и плакала. Я сел напротив нее. Заметив меня, она вытерла слезы и попыталась успокоиться, нависла гробовая тишина.
– Как выпускной? – продолжая вытирать слезы, спросила она.
– Прошел. На Волге так спокойно ночью.
– Да, помню. Ходила с тобой, когда ты был маленьким.
– Чего плачешь?
Вопрос был достаточно глуп для той ситуации, что тогда сложилась, но несмотря на эту глупость, необходимость спросить у меня была.
– Объявление слышал? – спросила мама.
– А кто его не слышал…
– Тогда и спрашивать нечего.
Вновь нависла неловкая пауза, от которой становилось дурно не только мне, но и матери.
– Будем надеяться, что все будет хорошо, – сказал я наивно. – К тому же, где война, а где мы, правда?
– Глупо и безответственно так думать, – мама поправила платок, висевший на ее плечах. – А даже если и думать так, то легче не становится. Мы то, здесь, а вот братья твои, они ж где-то там, а если и до них война доберется? Что тогда? А если они погибнут? Разъехаться-то разъехались, а сердце ведь по ним болит, а тут еще и война.
Мама вновь закрыла руками лицо и тихо заплакала.
– Господи, ну одну войну пережили, за что же еще одну… – тихо шептала она.
Я не знал что сказать. Снова сказать, что все будет хорошо, так совру, а сказать, что все будет плохо – только масло в огонь лить. Не придумав ничего лучше, я встал и, подойдя к маме, сел на колени и обнял ее. Она поцеловала меня.
– Надо только надеяться, – сказала она. – Ты только на фронт не иди, умоляю тебя. Твои братья ежели погибнут, то места себе не найду, а ежели с тобой что случится, так вообще со свету сживу себя… не ходи…
– Не пойду, мам, обещаю.
– Спасибо тебе, солнце. Ты переоденься и сходи за хлебом, да газету купи. Каждый день теперь газету покупай.
– Хорошо.
Я переоделся у себя в комнате, взял деньги с маминого кошелька и вышел из дома.
Прошел месяц. По просьбе матери я не пошел на фронт, а пошел работать в госпиталь. Даже не работать, а просто помогать. Я начал ухаживать за пациентами, гулял с ними, так как было много тех, кто навсегда был прикован к инвалидному креслу, кормил, провожал на процедуры, разговаривал. Ужасы войны, которые они рассказывали, даже рядом не стояли с тем, что писали в газетах. Собственно, дух войны только и был Сталинграде только от того, что в госпиталях лежало много раненых, побитых этой войною людей, причем необязательно военных, что ужаснее всего.
Как-то раз к нам поступила одна девушка. Ей оторвало одну руку, и сломало вторую. Очень долго она отмалчивалась, что-либо говорить и часто плакала по ночам. Несмотря на это, я старался проявить максимальную заботу, а вместе с тем и «вытянуть» из нее то страшное, что она таила в себе. И у меня получилось. Когда я в очередной раз пришел ее кормить, Нина, так ее звали нежданно-негаданно стала рассказывать:
– Мы Новгород обороняли. Сначала мы сидели в окопе, кто-то писал письмо домой, родным, кто-то ел хлеб, посыпанный сахаром, кто-то чистил оружие, я готовила бинты для перевязки, потом вдруг услышала свист, потом грохот. Это была артиллерия. Немцы обстреливали нас почти час, потом все стихло и мы услышали гул моторов. Перед нами была еще одна линия окопов, но видимо артподготовка уничтожила все живое в первой линии, потому что, ни выстрелов, ни криков мы не слышали. Потом появились танки, – Нина продолжала смотреть на стену напротив себя, и на ее глазах стали наворачиваться слезы. – Они шли волна за волной. По пятьдесят-сто танков шли. Это, наверное, самое страшное чувство на свете.
– Чувство чего? – перебивая, со страшнейшим интересом, спросил я.
– Танки, – все также, смотря в одну точку, ответила Нина, – когда они переезжают окоп, в котором ты сидишь. Рев двигателя, лязг гусениц, все это со страшным грохотом проезжает над тобой, а земля, которая сыпется в этот момент на тебя, заставляет думать, что тебя закапывают заживо. Я схватила противотанковое ружье, хотела подбить танк, который проехал надо мной. Только вот отдача оказалось очень сильной. Я промахнулась, но попала в гусеницу. Танк встал и начал разворачивать башню в мою сторону. Потом выстрел, и я потеряла сознание, а когда очнулась, было тихо. У меня буквально горела правая рука. Я повернула голову, посмотреть, что с ней, а с ней ничего, – Нина снова стала плакать, – и на ее месте тоже ничего. Оторвало ее, понимаешь? Я хотела закричать, но не смогла – рот пересох. Немцев тогда чуть отбросили, а меня нашли и отправили сюда.
Нина вновь расплакалась, и я обнял ее. Я был в шоке! Это какой же силой надо было обладать, чтобы за месяц дойти до Новгорода?