Глава 1 Отход от laissez-faire

Осенью 1905 года в престижном Кембриджском университете способный аспирант-математик по имени Джон Мейнард Кейнс первый и последний раз в своей жизни посещал лекции по экономической теории. Ему предстояло за восемь недель пройти соответствующий курс у знаменитого профессора Альфреда Маршалла. За лето Кейнс прочел последнее на тот момент (третье) издание книги Маршалла «Принципы экономической науки» – наиболее распространенный в англоязычных странах учебник по экономической теории, представлявший собой синтез классических и новых доктрин. Вскоре Маршалл весьма высоко оценил талант Кейнса как экономиста. Самого Кейнса тоже впечатлили собственные успехи. «Я думаю, что весьма в этом продвигаюсь, – поделился он с близким другом, добавив: – Так легко и приятно овладевать принципами этой деятельности». Неделю спустя он писал: «Маршалл непрерывно пристает ко мне, чтобы я стал профессиональным экономистом»[14].

А в последние месяцы Первой мировой войны затишье между боями на позициях австрийской армии у берегов реки Пьяве в Северной Италии дало возможность молодому лейтенанту по имени Фридрих Август фон Хайек впервые в жизни познакомиться с экономическими текстами (социалистические брошюры, что он прочел в студенческие годы, не в счет). Это были две книги, которые дал ему на время офицер-однополчанин. Позднее Хайек недоумевал, как эти тексты не привили ему «устойчивую неприязнь к этой науке», поскольку они представляли собой «наихудшие из возможных образцов экономических сочинений». Вернувшись после войны в Венский университет, молодой ветеран открыл для себя книгу к тому времени уже ушедшего в отставку профессора Карла Менгера и «по-настоящему заболел» экономикой. Труд Менгера «Основания политической экономии» (Grundsätze der Volkswirtschaftslehre), вышедший в 1871 году, стал одной из отправных точек маржиналистско-субъективистской революции в экономической теории – той самой, что дала Маршаллу новые идеи для его синтеза. Для Хайека эта книга оказалась «необыкновенно захватывающей и убедительной»[15].

Кейнсу и Хайеку суждено будет сыграть ведущую роль в столкновении экономических идей во время Великой депрессии. С тех пор их идеи проходят красной нитью через все важнейшие дискуссии об экономической политике. В 2010 и 2011 годах интеллектуальное соперничество двух ученых даже стало темой двух популярных видеороликов в стиле рэп-баттлов[16].

Джон Мейнард Кейнс

Джон Мейнард Кейнс (1883–1946) был сыном английского экономиста Джона Невилла Кейнса. В Кембриджском университете, где преподавал его отец, он изучал математику, но кроме того интересовался философией и, как уже упоминалось, прослушал курс лекций Маршалла по экономике. После недолгого пребывания на государственной службе Кейнс благодаря покровительству Маршалла в 1909 году начал преподавать на кафедре экономики в Кембридже, а через два года занял должность редактора Economic Journal. В 1915 году он стал консультантом, а затем и сотрудником Министерства финансов Великобритании. Через четыре года, в возрасте тридцати шести лет, Кейнс вошел в состав британской делегации на Парижской мирной конференции в Версале, подведшей итоги Первой мировой войны. Книга «Экономические последствия Версальского мирного договора» (1919), в которой он описывал конференцию глазами участника и давал критическую оценку договора, принесла ему широкую известность.

Следующие тридцать лет Кейнс писал книги и статьи, читал лекции в Кембридже, редактировал Economic Journal, спекулировал на лондонских финансовых рынках и консультировал британское правительство[17]. Во всех этих занятиях Кейнс, по словам Дэниела Ергина и Джозефа Станислава, демонстрировал «блестящий и разносторонний ум… в сочетании с неизменным социальным и интеллектуальным бунтарством, вспыльчивостью и богемным образом жизни, подобающим эстету – жителю Блумсбери»[18]. Хотя в молодости он завязывал сексуальные отношения почти исключительно с мужчинами[19], примерно в 1922 году Кейнс удивил своих друзей-блумсберийцев, сблизившись с русской балериной Лидией Лопуховой. В 1925 году они поженились и жили счастливо до самой его кончины.

В «Трактате о денежной реформе» (1923) Кейнс выступил против возврата к золотому стандарту на основе довоенного паритета, вполне разумно полагая, что это приведет к болезненной дефляции цен и заработной платы. Вместо этого, по его мнению, центральный банк должен был ввести плавающий валютный курс, перейдя к таргетированию уровня цен. В двухтомнике «Трактат о деньгах» (1930), опубликованном вскоре после начала Великой депрессии, Кейнс изложил теорию экономического цикла, частично опиравшуюся на труды его учителя Альфреда Маршалла и шведского экономиста Кнута Викселля. Хайек в обширной двухчастной рецензии подверг эту книгу суровой критике. Кейнс снова взялся за перо и написал свою самую известную работу – «Общую теорию занятости, процента и денег» (1936). В ней он утверждал, что текущий объем совокупного продукта экономики определяется текущим совокупным спросом, а наиболее волатильным компонентном совокупного спроса являются текущие расходы на инвестиции. Кейнсовский диагноз причин Великой депрессии сводился к одному: инвесторы утратили самообладание. Предлагаемый же им рецепт заключался в том, что государство должно увеличить собственные расходы, чтобы тем самым подстегнуть совокупный спрос и особенно инвестиции. Эту теорию и предшествовавшие ей идеи мы подробнее рассмотрим в главе 5.

Фридрих А. Хайек

Фридрих Август фон Хайек (1899–1992) тоже родился в интеллигентной семье – его отец был профессором ботаники в Венском университете. Отслужив по мобилизации последний год Первой мировой войны на итальянском фронте, он вернулся домой и занялся изучением экономики и психологии в Венском университете. В конечном итоге он остановил свой выбор на экономике, отчасти потому, что с таким образованием было легче найти хорошую работу. Его преподавателем был Фридрих фон Визер – последователь одного из основателей неоклассической экономической теории Карла Менгера (его идеи мы рассмотрим в главе 8). Окончив курс, Хайек начал работать под руководством ведущего венского экономиста Людвига фон Мизеса. Взяв неоплачиваемый отпуск с марта 1923 по май 1924 года, он посетил США, где познакомился со многими видными американскими экономистами того времени. После возвращения в Вену Хайек возглавил основанный Мизесом научно-исследовательский институт, занимавшийся изучением экономических циклов.

В студенческие годы Хайек симпатизировал социализму, но затем на его взгляды оказала глубокое влияние критическая работа Мизеса «Социализм» (1922). Позднее он подкрепил аргументы Мизеса собственной критикой современных ему идей «рыночного социализма» (см. главу 2). Сборник статей Хайека «Индивидуализм и экономический порядок» (1948), помимо критики рыночного социализма, включал важные статьи, посвященные ключевой роли рыночных цен как сигналов, позволяющих обществу координировать усилия миллионов людей, децентрализованно принимающих решения. Он обращал особое внимание на то «чудо», которое совершает система цен, формируя сложный экономический порядок, координирующий миллионы планов и элементов «рассеянного знания» и обеспечивающий тем самым эффективное использование ресурсов – причем без какого-либо замысла, исходящего из единого центра[20].

Ранние работы Хайека были посвящены в основном проблеме циклов деловой активности. В частности, он написал книги «Денежная теория и деловой цикл» (немецкое издание вышло в 1929 году, английский перевод – в 1933 году) и «Цены и производство» – последняя основывалась на цикле лекций, которые Хайек прочел в Лондонской школе экономики (LSE) как приглашенный преподаватель, и была опубликована в 1931 году на английском языке. После этого курса Хайек был приглашен на факультет экономики LSE, который возглавлял Лайонел Роббинс, и преподавал там до 1950 года. Согласно хайековской теории делового цикла, базирующейся в первую очередь на предшествующих трудах Мизеса и Викселля, движущей силой экономического бума является искусственно дешевый кредит. (Надо отметить, что и Хайек, и Кейнс опирались на научное наследие Викселля, но использовали разные его части.) Подпитываемый кредитом бум неизбежно заканчивается кризисом, поскольку заниженная процентная ставка (а в таком состоянии она не может оставаться долго) делает привлекательными такие виды инвестиций, которые оказываются неприбыльными после того, как она с неизбежностью повышается до равновесного уровня. Подробнее эту теорию и ее предшественниц мы рассмотрим в главе 3. Книга «Цены и производство» подверглась резкой критике со стороны Кейнса и ряда других авторов. Хайек же продолжил свою работу, опубликовав в 1939 году книгу «Прибыль, процент и инвестиции», а в 1941-м – «Чистую теорию капитала».

Во время Второй мировой войны Хайек написал самую известную свою работу – научно-популярную книгу «Дорога к рабству» (1944). В ней он предостерегал об угрозах личной и общественной свободы, порождаемых централизованным планированием (см. главу 6). В 1947 году он основал Общество Мон-Пелерен, надеясь, что эта организация объединит тех немногих интеллектуалов, которые остались верны классическому либерализму и разделяли его тревогу в связи с тенденцией к усилению роли государства в экономике и обществе (см. главу 8).

После того как его научные интересы сместились с чистой экономической теории в сторону социальной философии, а также после решения расстаться с первой женой и вступить в новый брак (из-за чего испортились его отношения с Роббинсом) Хайек в 1950 году занял должность в Комитете по общественной мысли Чикагского университета[21]. В Чикаго он написал «Конституцию свободы» (1960) – труд, где излагалась его политическая философия, находившаяся в русле классического либерализма. В 1962 году Хайек вернулся в Европу, став профессором Фрайбургского университета в Германии. В 1974 году он получил премию Шведского национального банка по экономическим наукам памяти Альфреда Нобеля (далее мы будем пользоваться сокращенным названием «Нобелевская премия по экономике»). Двумя годами позже, в возрасте 77 лет, Хайек опубликовал монографию с весьма радикальной идеей, выраженной в самом ее названии – «Частные деньги». В своем последнем труде «Пагубная самонадеянность: ошибки социализма», изданном в 1989 году, он вернулся к теме социализма[22].

Кейнс о конце laissez-faire

Кейнс категорически отвергал доктрину Адама Смита о «невидимой руке». В лекции, прочитанной в 1924 году и двумя годами позже изданной в качестве статьи под названием «Конец laissez-faire», он заявил:

Властью, данной свыше, совпадение частных и общественных интересов не предусматривается. Управление «снизу» не обеспечивает их совпадения на практике. Было бы неверным считать, что просвещенный эгоизм обычно действует в общественных интересах; это ложный вывод из принципов экономики. Неверно также, что личная корысть обычно оказывается просвещенной; гораздо чаще индивиды, действующие самостоятельно во имя достижения своих собственных целей, слишком невежественны или слишком слабы, чтобы достичь даже их[23].

В частности, Кейнс отрицал, что децентрализованные рыночные силы являются адекватным средством определения величины и направлений использования накоплений и инвестиций:

Я считаю, что мы должны разумно подойти к решению вопросов о том, к какой норме сбережений на уровне общества в целом нам следует стремиться, какая доля сбережений должна направляться за границу в форме инвестиций, способна ли нынешняя организация инвестиционного рынка обеспечить эффективное распределение сбережений. Я не думаю, что эти вопросы должны быть полностью оставлены на усмотрение частного бизнеса и решаться из соображений частной выгоды, как это происходит сейчас[24].

В «Общей теории» Кейнс уделит особое внимание своей идее, что нельзя рассчитывать на то, что рыночные силы обеспечат достаточно большой совокупный объем инвестиций. Контроль должно осуществлять просвещенное государство.

Кейнс и Хайек о роли государства

Кейнс был одним из ведущих сторонников точки зрения, что государство должно в большей степени управлять экономикой. Хайек же был одним из ведущих сторонников противоположного тезиса – что государству следует меньше вмешиваться в действие рыночных сил. Мы рассматриваем их здесь в качестве представителей противоборствующих сторон спора потому, что они пользовались широким влиянием, а не потому, что они занимали наиболее радикальные позиции. Так, Кейнс, в отличие от теоретиков коммунизма, не требовал ликвидации рынка. Он прямо отвергал русский коммунизм по трем причинам: (1) коммунистическая идеология «безразлична к нарушениям свободы и безопасности в повседневной жизни»; (2) марксистская экономическая теория, на которую опирается русский коммунизм, «похожа на устаревший учебник по экономике, не просто научно неправильный, но читаемый без всякого интереса и к современному миру неприменимый», а марксистская литература в целом представляет собой «туманный вздор»; и (3) коммунизм «возвышает грубый пролетариат над буржуазией и интеллигенцией» – то есть глумится над такими людьми, как сам Кейнс и его круг[25]. Хайек, со своей стороны, не выступал за упразднение государства, как это делают анархо-капиталисты (да, есть люди, серьезно выступающие за безгосударственную рыночную экономику[26]).

На протяжении большей части XX века среди людей, формирующих общественное мнение, превалировала идея Кейнса об усилении роли государства в экономике. И эта роль действительно усиливалась. Хотя Кейнс и не выступал за всеобъемлющее государственное планирование, он поддерживал расширение планирования. В письме к Хайеку, отвечая на его критику государственного планирования в «Дороге к рабству», Кейнс писал:

Полагаю, что нам необходимо не отсутствие планирования и даже не его сокращение; более того, я убежден, что нам почти наверняка нужно больше планирования[27].

В «Общей теории занятости, процента и денег» (1936) Кейнс призывал к «достаточно широкой социализации инвестиций», полагая, что это является «единственным средством, чтобы обеспечить приближение к полной занятости». Здесь в фокусе его внимания находятся не детали аллокации ресурсов, а агрегированные величины в масштабе всей экономики. Он подчеркивал, что его предложение о «социализации инвестиций» не означает полного государственного социализма в смысле прямой государственной собственности на предприятия:

Не собственность на орудия производства существенна для государства. Если бы государство могло определять общий объем ресурсов, предназначенных для увеличения орудий производства и основных ставок вознаграждения владельцев этих ресурсов, этим было бы достигнуто все, что необходимо[28].

Если государство способно иным способом обеспечить нужный объем совокупных инвестиционных расходов, владеть предприятиями ему незачем. Кейнс считал, что объем инвестиций должен быть больше, чем, по его мнению, способен обеспечить рынок. Чем больше объем инвестиций, тем ниже уровень их доходности. Результатом, прогнозировал Кейнс, будет «эвтаназия рантье» (людей, живущих на процентный доход от капитала) и «эвтаназия все более усиливающегося гнета капиталистов», то есть политика, обеспечивающая такое снижение доходности, – возможно, даже до нуля, – когда ни один владелец богатства не сможет жить исключительно на доходы от инвестиций[29].

Кроме того, Кейнс предлагал усилить роль государства на рынке труда. В статье, опубликованной в 1925 году, он задавался вопросом о том, «должна ли заработная плата устанавливаться силами спроса и предложения, как предписывают ортодоксальные теории laissez-faire, или нам следует ограничивать свободу действия этих сил соображениями „справедливости“ и „разумности“ с учетом всех обстоятельств»[30].

Политическая экономия в эпоху прогрессизма в США

Разумеется, Кейнс отнюдь не был основоположником экономических идей, предусматривающих усиление роли государства в экономической жизни. Более того, они возникли даже не в XX веке. Так, в конце XIX столетия в США начался период идеологических изменений, направленных на активизацию государства, – сейчас это время называют «эпохой прогрессизма» (Progressive era). Важную роль в идейно-политическом движении, о котором идет речь, сыграл целый ряд экономистов – они разрабатывали аргументацию и способствовали принятию законов, усиливавших роль федерального правительства в экономической жизни, от антитрестовского закона Шермана (1890) и закона о доброкачественности пищевых продуктов и медицинских препаратов (1906) до закона о Федеральной резервной системе (1913). По словам Томаса Леонарда, «после 1890 года за три-четыре десятилетия экономическая теория в США превратилась в науку, поставляющую политических экспертов, а ученые-экономисты сыграли одну из ведущих ролей в значительном расширении участия государства в американской экономике»[31].

Во второй половине 1870-х и в 1880-х годах молодые американские экономисты, возвращаясь после обучения в Германии, привозили с собой идеи и подходы, на основе которых они затем сформировали научную школу, получившую название институционализма. В 1885 году группа этих ученых во главе с преподавателем Университета Джонса Хопкинса Ричардом Т. Эли, которому на тот момент был 31 год, создала Американскую экономическую ассоциацию (АЭА). Ассоциация быстро превратилась в ведущую профессиональную организацию американских экономистов (и остается таковой по сей день), но одной из ее первоначальных целей было объединение противников идей laissez-faire. В ее учредительном «Заявлении о принципах» подчеркивалась роль «государства как организации, чье конкретное содействие является одним из непременных условий прогресса человечества»[32]. Позднее Эли и другой экономист, Джон Р. Коммонс, в качестве лидеров Американской ассоциации за трудовое законодательство (ААТЗ) оказали немалое влияние на реформы политики занятости в эпоху прогрессизма. ААТЗ была создана в 1906 году, Эли стал ее первым президентом, а Коммонс вскоре занял пост секретаря[33].

Эли и его соотечественники считали себя представителями «новой школы», находящейся в оппозиции к классической и неоклассической экономической теории, а также к доктрине laissez-faire. В 1886 году Эли писал о «споре между экономистами старой школы», то есть приверженцами классической и неоклассической теории и сторонниками laissez-faire, и экономистами «новой школы в Америке», имея в виду своих единомышленников – институционалистов и прогрессистов. Теоретиков «новой школы» он характеризовал как правдоискателей от науки, чьи исторические исследования позволили сделать вывод о позитивной роли профсоюзов и забастовок, найти в социализме «важные и плодотворные истины, прежде, увы, остававшиеся без внимания» и «опровергнуть многие почитаемые догмы» традиционной теории финансов. В результате появились «политэкономы, преподающие доктрины, которые отличаются от теорий, прежде разделявшихся наиболее влиятельными элементами общества». Подробнее на ту же тему Эли высказался в монографии, изданной в 1884 году, где он напрямую связал американскую «новую школу» с доктринами немецкой исторической школы в экономической науке[34].

В то же десятилетие в Великобритании аргументация против laissez-faire, выдвигавшаяся идущими в ногу со временем экономистами, строилась в основном на выявлении теоретических исключений из правил, а не на исторических исследованиях. Генри Сиджвик в «Принципах политической экономии» (1-е изд. – 1883, 2-е изд. – 1887) отмечал, что хотя большинство современных комментаторов по экономическим вопросам по-прежнему считают доводы в пользу laissez-faire в сфере международной торговли, то есть в пользу одностороннего введения свободы торговли, «столь же очевидными и неоспоримыми, как математическое доказательство», эта сфера представляет собой исключение, и «лишь немногие фанатики сегодня могли бы использовать подобные формулировки при обсуждении каких-либо других конкретных приложений общей доктрины laissez-faire». Прежние представления о том, «что личные интересы индивидов всегда будут направлять их к производственной деятельности, наиболее способствующей обогащению и благосостоянию общества, к которому они принадлежат», и связанная с ними убежденность в «гармонии интересов каждого в отдельности промышленного класса и интересов всего общества», заявлял Сиджвик, «в нашу эпоху утратили свое влияние на умы». Вместо этого «экономисты в целом признают необходимость вмешательства государства для развития производства», по крайней мере в некоторых случаях[35].

Сиджвик был одним из ведущих утилитаристов. Доктрина утилитаризма – основная идея которой состоит в том, что нам следует стремиться к наибольшему счастью для наибольшего числа людей – стала набирать популярность после выхода «Введения в основания нравственности и законодательства» Иеремии Бентама (1789). В начале XIX века идеи Бентама активно развивал Джеймс Милль. Хотя сами Бентам и Милль считали свободный рынок наилучшим средством достижения максимального счастья, утилитаризм, по сути дела, предписывал экономистам не присваивать преимущественного статуса никаким политическим принципам вроде laissez-faire. Вместо этого каждую предлагаемую государственную меру они должны анализировать прагматически, выясняя, будут ли социальные выгоды от ее реализации превосходить социальные издержки. Руководствуясь утилитаристским подходом, экономисты классической школы второй половины XIX века, такие как Джон Стюарт Милль и Генри Сиджвик, начали рассматривать все большее количество сфер деятельности как исключения из laissez-faire, где государство вполне могло бы способствовать росту чистой социальной выгоды[36].

Кейнс был не первым, кто отвернулся от идей laissez-faire

Тот факт, что еще до 1930 года многие экономисты выдвигали аргументы против laissez-faire и поддерживали прогрессистское движение, может удивить тех, кто считает, что профессионалы-экономисты практически всегда, или хотя бы до Кейнса, выступали за свободу рынка. Однако, хорошо это или плохо, но приверженность доктрине laissez-faire как экономистов периода до начала Великой депрессии, так и современных сильно преувеличивается[37]. Примером такого преувеличения применительно к прошлому служит следующее высказывание нобелевского лауреата 2009 года и обозревателя New York Times Пола Кругмана:

До того как Джон Мейнард Кейнс в 1936 году опубликовал «Общую теорию занятости, процента и денег», в экономической теории, по крайней мере в англоязычных странах, полностью господствовало ортодоксальное учение о свободном рынке. Конечно, периодически возникали ереси, но они всегда подавлялись. Как писал Кейнс в 1936 году, классическая экономическая теория «покорила Англию столь же полно, как Святая инквизиция покорила Испанию». И ее представители утверждали, что решение почти всех проблем состоит в том, чтобы дать возможность силам спроса и предложения сделать свое дело[38].

Сам Кейнс задолго до 1936 года был склонен преувеличивать популярность laissez-faire. В статье «Конец laissez-faire» (1926) он утверждал, что именно таковы «на протяжении последних пятидесяти лет были позиции всех ведущих экономистов», хотя и признавал, что Альфред Маршалл – который, как должен был знать Кейнс, был ведущим экономистом этого периода – обращал внимание на случаи, когда «частные и общественные интересы не совпадают». В некрологе на смерть Маршалла, опубликованном в том же году, Кейнс представил более точную картину. Отметив «глубокое сочувствие Маршалла социалистическим идеям», он добавил:

Приведенное Маршаллом доказательство того, что при определенных условиях принцип laissez-faire, рассматриваемый как принцип максимальной общественной выгоды, оказывается несостоятельным не только практически, но и теоретически, имело огромное философское значение. Но Маршалл недостаточно глубоко развил это конкретное доказательство, и дальнейшее исследование данной проблемы выпало на долю любимого ученика и преемника Маршалла, профессора Пигу[39].

Еще до 1936 года роль государства в британской и американской экономике чрезвычайно усилилась, особенно в эпоху прогрессизма, во время Первой мировой войны и на начальном этапе «нового курса» (в 1933–1935 годах). Из тезиса Кейнса—Кругмана вытекает, что это усиление имело место, несмотря на единодушное противодействие ведущих экономистов. В реальности же на протяжении пятидесяти-шестидесяти лет, предшествовавших 1936 году, многие ведущие англоязычные экономисты активно распространяли идеи, еретические с точки зрения свободного рынка. Они вовсе не находились на периферии экономической науки, и нельзя сказать, что их взгляды «всегда подавлялись». (Конечно, профессиональное сообщество экономистов всегда маргинализировало «еретиков-дилетантов», но не столько из-за их политических идей, сколько именно из-за их дилетантизма.) Эли, Коммонса, Сиджвика, Маршалла и Пигу никто не вытеснял и не подавлял. К этому перечню можно добавить и ведущего американского экономиста-теоретика Ирвинга Фишера, взгляды которого на экономическую политику мы рассмотрим в следующем разделе, и Фреда М. Тейлора, чей доклад по случаю его избрания президентом Американской экономической ассоциации в 1929 году был озаглавлен «Управление производством в социалистическом государстве»[40].

Альфред Маршалл и Ирвинг Фишер о laissez-faire

Свою позицию Альфред Маршалл четко изложил в выступлении перед британскими экономистами в 1907 году. Он отметил, что в глазах Джона Стюарта Милля (1806–1873), самого видного британского экономиста третьей четверти XIX века, «сфера, в которой вмешательство государства ради повышения общего благосостояния могло привести к успеху, с каждым десятилетием расширялась»[41]. Маршалл полагал, что большинство его современников-экономистов, не поддерживая полномасштабный социализм, положительно относилось к расширению государственного вмешательства: «В целом экономисты выступают за активизацию деятельности государства ради улучшения общества», но «они против того гигантского расширения сферы действий государства, к которому стремятся коллективисты»[42]. Сам же он считал, что ряд факторов, в том числе рост профессионализма госаппарата и социалистические идеи «чудаковатого, но благородного» Роберта Оуэна «в сочетании с техническим прогрессом обусловили после смерти Милля еще большее расширение поля для благотворного вмешательства государства, чем при его жизни». Маршалл предостерегал от замены частной собственности на предприятия большинства отраслей государственной собственностью, полагая, что это означало бы зайти слишком далеко, но при этом выступал за муниципальное владение коммунальной инфраструктурой и за планирование землепользования в городах[43]. Он был против полного выравнивания материального положения людей, но обосновывал умеренное перераспределение доходов с позиций утилитаризма. По мнению Маршалла, «если сократить те формы расходов, которые не служат высоким целям, и использовать высвободившиеся средства на благо менее зажиточных представителей трудящихся классов, можно будет добиться значительного увеличения счастья и повышения уровня жизни»[44].

Ученик Маршалла и его преемник на посту заведующего кафедрой политической экономии в Кембридже Артур С. Пигу в своих книгах «Богатство и благосостояние» (1912) и «Экономическая теория благосостояния» (1920), оказавших значительное влияние на экономическую науку, утверждал, что в тех многочисленных случаях, когда экономическая деятельность одного субъекта оборачивается серьезными побочными последствиями или «внешними эффектами» для других субъектов, laissez-faire не позволяет достичь максимальной чистой выгоды для общества. Пигу, как и Маршалл, выступал за перераспределение доходов и поддерживал национализацию некоторых отраслей (военной и угольной промышленности, а также, возможно, железных дорог).

Американский исследователь экономической истории Хью Рокофф отмечает: «Нет никаких оснований считать экономистов 20-х годов XX века догматичными защитниками laissez-faire. Эта точка зрения легко опровергается даже при поверхностном изучении истории экономической мысли в период, предшествовавший „новому курсу“». Ведущие экономисты и другие интеллектуалы эпохи прогрессизма уже осуществили «идеологический сдвиг от общего скептицизма по поводу способности государства улучшить функционирование экономики к общераспространенной вере в компетентность государства». Рокофф приходит к выводу: «„Новый курс“ был именно тем, что доктор (экономики) прописал»:

Оказывается, что буквально все реформы, проведенные в 30-х годах XX века – установление минимальной заработной платы, введение социального страхования, пособий по безработице, создание Гражданского корпуса охраны окружающей среды (Civilian Conservation Corps) и т. д. – были именно тем, за что выступали экономисты.

Анализируя публикации ученых-экономистов в ту эпоху, Рокофф обнаружил, что «в подавляющем большинстве статей о реформах в духе „нового курса“, публиковавшихся в основных периодических изданиях по экономике с конца Первой мировой войны до 1929 года, подобные преобразования одобрялись» (курсив оригинала)[45]. Авторами нескольких статей из тех, на которые он ссылается, были институционалисты, в том числе Эли, Коммонс и Джон Морис Кларк.

В том же 1907 году, когда Маршалл рассказывал коллегам о переходе экономической науки от laissez-faire к поддержке усиления роли государства, подобным же образом высказался и ведущий американский экономист-теоретик начала XX века. В статье под заголовком «В чем причина отказа от доктрины laissez-faire?» профессор Йельского университета Ирвинг Фишер с удовлетворением отмечал, что в предыдущие несколько десятилетий «на смену крайним доктринам экономистов классической школы в духе laissez-faire пришли современные доктрины государственного регулирования и общественного контроля».

Эти изменения Фишер приписывал постепенному осознанию двух изъянов доктрины laissez-faire. Во-первых, предвосхищая замечание Кейнса о том, что индивиды по отдельности зачастую «слишком невежественны или слишком слабы», чтобы действовать себе во благо, он настаивал, что общественная польза от руководства со стороны специалистов должна ставиться выше принципа, согласно которому людям следует предоставить право принимать самостоятельные решения: «Нельзя позволять, чтобы догмы laissez-faire мешали нам предотвращать последствия самоубийственного невежества». В частности, он считал, что общество должно ограничивать продажу и употребление алкоголя[46]. Многие экономисты-прогрессисты выступали за запрет алкоголя и наркотиков и даже за евгенику (в виде ограничений на иммиграцию для представителей «низших рас» и за их стерилизацию во избежание «расового самоубийства») в качестве научного метода совершенствования общества[47].

«Вторая ошибка laissez-faire» заключалась в том, о чем писали и Маршалл, а затем Пигу, – в неспособности справиться с внешними эффектами: «Догматичные сторонники доктрины laissez-faire упускают из виду [те действия], ущерб от которых для общества перевешивает пользу для индивида». В качестве примеров таких действий Фишер приводил случаи, когда люди плюют на тротуар (что может привести к распространению инфекций), беспощадную конкуренцию в железнодорожной отрасли, бессмысленные ресурсные издержки, связанные с золотым стандартом, и «социальную гонку» – ненужные траты на то, чтобы «быть не хуже соседей». Впрочем, конкретных предложений по поводу предотвращения «социальной гонки» действиями государства он не выдвигал. По его мнению, эти примеры иллюстрируют «самоубийственные эффекты слепого следования эгоистическим интересам индивидов» без учета внешних эффектов.

Фишер «изумлялся» тому, как далеко некоторые мыслители прошлого заходили в поддержке принципов свободного рынка, приводя в пример «высказывания Герберта Спенсера в поддержку частной чеканки монеты» и аргументы одного из первых анархо-капиталистов Густава де Молинари о том, что конкурирующие частные полицейские службы обеспечат гражданам лучшую защиту, чем государственная полиция[48]. Подобно Маршаллу, Фишер рассматривал продуманное расширение роли государства в экономике в качестве благоразумного способа избежать крайностей: «Сегодня нам, несомненно, грозит опасность чрезмерного социалистического экспериментирования, но мы ничего не приобретем и многое потеряем, если будем игнорировать или потворствовать его противоположности – порокам индивидуализма»[49]. Позднее Фишер выступал за прогрессивный подоходный налог на том основании, что, как показала экономическая наука, для человека, получающего больший доход, один доллар дополнительного дохода значит меньше, чем для человека, чей доход меньше[50].

Мировая экономика до 1914 года

Молодость Кейнса и детство Хайека пришлись на период динамичного роста в десятилетия, предшествовавшие 1914 году, сопровождавшегося более или менее благоприятной по отношению к рынку экономической политикой. Телеграф, радио и телефон сотворили настоящее чудо, обеспечив мгновенную связь между городами мира[51]. Все более быстрые поезда и корабли вместе с появившимися тогда легковыми и грузовыми автомобилями увеличили скорости передвижения и расширили масштабы торговли. Некоторые авторы называют этот период «первой эпохой глобализации».

В своей книге «Экономические последствия Версальского мирного договора», написанной в 1920 году, когда он еще не полностью порвал с классическим либерализмом, Кейнс красноречиво описал период, прерванный началом Первой мировой войны:

Каким удивительным эпизодом экономического прогресса была та эпоха, которая пришла к концу в августе 1914 года. <…> Сидя за утренней чашкой чая, житель Лондона мог заказать по телефону разнообразнейшие продукты всего Земного шара в каком угодно количестве и через несколько часов получить их в собственной квартире; он мог испробовать счастье сразу в нескольких частях света, вложив свои капиталы в эксплуатацию их естественных богатств или какие-либо новые предприятия, и без всяких усилий или беспокойств получать свою долю прибылей и выгод. <…> По первому желанию он мог воспользоваться дешевыми и удобными средствами передвижения, чтобы отправиться в любую страну или даже часть света, для чего не нужно было ни особого паспорта, ни каких-либо формальностей; он мог… запастись нужным количеством драгоценного металла в ближайшем отделении банка и затем ехать в чужие края, не зная их языка и религии или обычаев, везя при себе свой запас денег; при этом малейшее препятствие показалось бы ему досадной неожиданностью. <…> В его глазах проекты и политические планы милитаризма и империализма, расовое и культурное соревнование, монополии, ограничения и запреты, все то, что играло роль змея-искусителя в этом социальном раю, было не более как развлечением, преподносимым ему в утренней газете; все это, по-видимому, не оказывало почти никакого влияния на обычный ход социальной и экономической жизни, которая в ближайшем же будущем должна принять законченный интернациональный характер[52].

Хайек позднее с горечью вспоминал, как все изменилось с началом войны: «Мы не осознавали, насколько хрупка наша цивилизация»[53].

Закон о федеральном резерве и Первая мировая война

Впрочем, и до 1914 года путь экономического прогресса не был абсолютно гладким. Так, биржевая паника 1907 года в США потрясла всю денежную и банковскую систему страны. Для изучения вопроса о том, как обеспечить бо́льшую финансовую стабильность, Конгресс создал Национальную денежную комиссию. Небольшая группа экономистов и банкиров выступала за реформы, предполагающие дерегулирование. Они связывали слабость банковской системы США и вызывающую острые споры «неэластичность» денежного предложения с ограничениями со стороны властей штатов на расширение банками филиальной сети и с ограничениями со стороны федеральных властей на эмиссию банкнот банками[54]. Однако большинство экономистов и банкиров, занимавшихся этим вопросом, отдавали предпочтение созданию центрального банка по образцу Банка Англии или германского Рейхсбанка[55]. Закон о Федеральном резерве, принятый в 1913 году, расширил полномочия федеральных властей в денежной и банковской сферах, что вполне соответствовало духу прогрессизма. Ниже (в главах 3, 5, 11 и 12) мы расскажем о столкновении идей в следующем поколении экономистов по поводу того, насколько создание центральных банков на практике оказалось полезным или вредным.

В 1917–1918 годах в целях мобилизации и реквизиции ресурсов для участия США в Первой мировой войне администрация президента Вудро Вильсона резко усилила роль федерального правительства в экономике. Этот эксперимент с административно-командными методами Франклин Рузвельт и его советники в годы Великой депрессии используют в качестве прецедента при разработке программ «нового курса». Сразу же после окончания войны федеральное правительство ужалось (хотя его масштаб и сфера активности не вернулись к прежнему уровню), а рыночные механизмы в основном были восстановлены[56]. Преемник Вильсона Уоррен Г. Гардинг назвал эту реставрацию «возвратом к нормальному состоянию». В Великобритании правительство Дэвида Ллойд Джорджа осуществило аналогичную «революцию военного времени», усилив контроль государства над экономикой, но после окончания войны большинство вновь созданных министерств было упразднено[57].

Русские революции 1917 года

Еще один эксперимент с государственным контролем над экономикой начался в России в 1917 году – и продлился он намного дольше. В феврале 1917 года стачки и массовое дезертирство из армии вынудили царя Николая II отречься от престола. В октябре того же года большевики во главе с Владимиром Лениным свергли сравнительно либеральное Временное правительство и, вдохновляясь идеями Карла Маркса, приступили к строительству полностью социалистической экономики. Но Ленин столкнулся с серьезной «архитектурной» проблемой – никаких «чертежей» Маркс не оставил. Составлять конкретный проект идеального социалистического общества означало бы заниматься «утопическим» социализмом. Маркс высмеивал социалистов-утопистов именно за это «фантастическое описание будущего общества». Сам он вместе со своим соавтором Фридрихом Энгельсом выступал за «научный» социализм, который критиковал капитализм и предсказывал его неминуемый крах, но детально не прописывал, как будет организовано производство после наступления социализма[58].

Самым известным «утопическим» социалистом был Роберт Оуэн. В 1824 году он и его последователи выкупили у одной религиозной секты участок земли и поселение в штате Индиана, создали там коммуну под названием «Новая гармония» и начали проводить эксперимент с коллективным ведением сельского хозяйства на добровольных началах. Эксперимент не заладился. По словам Джошуа Муравчика, «всего за год Оуэн и тысяча его приверженцев превратили эту маленькую Швейцарию в Албанию»[59]. Другие нерелигиозные коллективистские эксперименты XIX века также потерпели неудачу[60]. Заклеймив Оуэна и других как «утопистов», отмечает Муравчик, Маркс и Энгельс

попросту зачеркнули этот неудачный опыт с помощью одного из величайших интеллектуальных трюков в истории. <…> Оуэн и другие коммунитаристы действительно проводили эксперименты для проверки своих идей, а эксперимент – это суть науки. То есть именно они и были подлинно научными социалистами. А Маркс и Энгельс отбросили все экспериментальные данные, заменили их идеей, представлявшей собой не более чем пророчество, и назвали это развитием социализма от утопии к науке[61].

В «Манифесте коммунистической партии» (1848) Маркс и Энгельс написали: «Отличительной чертой коммунизма является… отмена буржуазной собственности. <…> В этом смысле коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности»[62]. Но за этим не последовало никакого тезиса, объясняющего, что именно должно прийти на смену частной собственности, а также рынку, на котором происходит обмен частной собственностью. Маркс отвергал мысль о том, что частная собственность на средства производства – наиболее эффективный способ справиться с неизбежной проблемой редкости, недостаточности имеющихся средств для удовлетворения всех желаний людей.

Следствием редкости является то, что для каждой единицы ресурсов – рабочего, машины или акра земли – должен существовать некий человек или группа людей, которые принимали бы окончательное решение по поводу того, как эта единица должна использоваться. В условиях частной собственности эта роль «последней инстанции» отводится частным владельцам. Каждый человек сам решает, какую работу ему выполнять. Индивид или добровольное объединение индивидов, произведя или приобретя какой-либо механизм либо участок земли, решает, как его использовать. Даже оставляя за скобками моральные аргументы о праве каждого на свободу и владение имуществом, подобную систему можно обосновать практическими соображениями: именно эти люди лучше всего знают, как использовать соответствующие ресурсы с толком. Частная собственность позволяет избежать издержек на консультации с тысячами других людей и на получение их согласия (кроме тех случаев, когда тысячи партнеров или акционеров добровольно объединяют свою собственность). Это обеспечивает мощные стимулы к созданию новых ресурсов и к бережливому распоряжению имеющимися. Маркс отвергал подобные доводы в защиту частной собственности как «пристрастное представление, заставляющее вас [буржуазию] превращать свои производственные отношения и отношения собственности из отношений исторических, преходящих в процессе развития производства, в вечные законы природы и разума»[63]. Таким образом, когда на смену капитализму придет социализм, а затем и коммунизм, казалось бы, ключевая роль частной собственности в производстве и аллокации редких ресурсов должна сойти на нет.

Что касается производства при социализме, в «Манифесте» содержится следующее пророчество:

Когда в ходе развития исчезнут классовые различия и все производство сосредоточится в руках ассоциации индивидов… пролетариат… силой упраздняет старые производственные отношения…[64]

Итак, производство будет национализировано. В «Капитале» Маркс добавляет к этому пояснение: производство должно «находиться под сознательным планомерным контролем» «свободного общественного союза людей»[65]. Таким образом, производство будет планироваться централизованно. Но как, по каким принципам, общество должно централизованно планировать новые условия производства? Об этом ни Маркс, ни Энгельс, по сути дела, так ничего и не сказали.

Карл Маркс

Карл Маркс (1818–1883) родился в зажиточной немецкой семье – его отец был адвокатом. Он изучал право в Боннском и Берлинском университетах, но затем, уже в Йенском университете, занялся философией. В 1842 году он начал работать журналистом в Кельне, а через год перебрался в Париж. Там он познакомился с Фридрихом Энгельсом, который стал его финансовым спонсором и соратником. Вдвоем они в 1848 году написали «Манифест коммунистической партии». В 1849 году Маркс переехал в Лондон, где занялся чтением и написанием своих трудов, попутно зарабатывая некоторые суммы в качестве корреспондента газеты New York Tribune. В первую очередь Маркс изучал работы Давида Рикардо и других представителей классической экономической школы. У них он позаимствовал две важные идеи: трудовую теорию ценности (о ней мы подробнее расскажем в следующей главе) и анализ распределения доходов в соответствии с классовой принадлежностью (трактовка совокупного национального дохода как «пирога», который делится между наемными работниками, капиталистами и землевладельцами). Из этих идей он вывел собственную теорию эксплуатации и прибыли. По Марксу, капиталисты получают доход не за счет вносимого ими в производство вклада, а за счет «прибавочной ценности» («прибавочной стоимости»), которую они присваивают, выплачивая рабочим лишь часть ценности, произведенной их трудом. Свои теоретические построения Маркс изложил в трехтомном труде «Капитал» (тома были изданы в 1867, 1885 и 1894 годах, причем последние два – посмертно под редакцией Энгельса) и в историко-теоретической работе «Теории прибавочной стоимости», написанной в 1861–1863 годах.[66]

Вождь большевиков Владимир Ленин был марксистом до мозга костей. Он заявлял:

Великая всемирно-историческая заслуга Маркса и Энгельса состоит в том, что они научным анализом доказали неизбежность краха капитализма и перехода его к коммунизму, в котором не будет больше эксплуатации человека человеком[67].

По поводу ленинского определения коммунизма есть старая шутка: «При капитализме существует эксплуатация человека человеком, а при коммунизме – наоборот».

Но заявлять о неизбежности победы коммунизма не значит объяснить, как при этом строе будет организовано производство. Что же следовало делать большевикам, когда они оказались у власти?

Загрузка...