Богиня и поэт.
Как же смог бы удивить? До невозможности уняться! Каковой сердечной пылкостью любить, чтоб в изгнании скитаться?
Мне не видно, приоткройте занавес сценический, где актёры ещё в роли не вникли, словно полусогнутый зародыш в утробе, ему слышны лишь отголоски зрителей, их сплетни и россказни резонируя пронизывают стены, застывшие в них росписи.
Раз! И зрелище возникло, наливая жаром паническим кровь, ваши чувства, ваши вольности, и всё мигом сникло, больше нет ничего, лишь аккомпанементы вспыхнули сопровождая вопли новоявленной стихии.
Из-за тьмы мерцает блеск пары глаз и хриплый возглас содрогает кроны: "Я ненасытная хищная морда, хочу изречь не малость толка".
Что же высловить в ответ, каковую ересь, чем сущность сию встрепенуть, чем задеть её произвольность?:
"И как ты здесь в миг грядущий устремившись, очутилось, скользя сквозь кулуары небытия, и не сочти за милость, но диалог возник не зря в просторах рассечённых, ведь кто, откуда и куда, каковы предлоги, неизвестно, эта уместная молва в тот же миг проникла в безызвестность".
Глаза ярчайшие прикрылись, но обнажился образ тот, что некогда явившись облаком проникся светом предо мной и вымолвил: "Здесь только ты и я, но не быть предрешённости, всё возникает воссиявши, ровно во все стороны от центра отдаляясь, лишь потому, что утопая в нём, всё меняется и всё по новому, жесты творчества пылают".
Ух уж дерзкая молва, должно быть её истоки из предтечей бытия, у самих порогов его логова. Но кто подскажет, коль не этот край, ударяясь о который, уцелеть дано чему-то одному, а может ни тому и ни другому?: "Что есть самая безумная мечта?"
Изверглась в новь молва с буйствующей поточностью перебивая мыслей лад: "Безконечность до сих пор не преодолена! Всё есть вследствие того! Проблема лишь в том, что не по нашей воле.
Мы производная констатация вероятная в эквиваленте с безконечность, но я бы поменял местами роли,
Сия динамика предстаёт нашим и вселенским произволом, изобилующим соучастием осознанным и непредрешённым, вероятность осмысленности осмысленна самой вероятностью, она воплощена текущим воплощением, инертным потоком, но собою в себе же распознанным, как некоей плетущейся сложностью".
– Явиться? – вопрошает незримое.
– Я не понимаю Вас, сей голос мне неведом. – Возник ответ смыслом зыблемым из неоткуда.
– Может ли родиться то, что знает своё рождение? Можно ли понять то, что не предстало пониманием? Лишь закономерность последовательная даёт простор для осознания, но само становление никогда не предрешено. И этого то стоит, сплетений и терний преграждающих полнолунный лик тенями ветвей пред взором.
Как вас похитить, божественность, если порывы жаркого пыла бюрократической лихвой и цепями абстракций оскоплены на уровне звероподобной неврологии?
Не кража, не убийство, тюремная скука за пределами тюрьмы.
– Лучше любоваться издали. Я плохо выношу людей когда они находятся в непосредственной близости, но не всех, лишь тех, что путают заборы с ментальными границами. – Неведомое сущностью существо произрекло.
– Царство лишается восхитительности, это его гибель, это его гной,
Да и я вовсе не людской, и мы не увидимся должно быть.
Загадки моих пьес пускай в глуши веков поникнут,
И этот миг пускай утонет в вас, и каждый тот, кто возомнил хоть нечто более постигнутого, распознает тоже тот же час.
– Судя по культивируемым вами образам, вероятно я похожу на нечто, к чему вы внутренне интуитивно стремитесь. Не исключено, что соответствую тому в действительности.
Но образам лучше оставаться виртуализированными, а бытийность и так нами пронизана, что стоит гораздо большего.
– И этот миг пускай в глуши веков возникнет со звоном колокольни резонирующих ласк,
Нет образов, которые я предпочёл бы культивировать,
Картины и рифмы говорят со мной сквозь века, и я проникшись диалогом побеспокоил вас.
– Понимаю, прежде чем смогу сказать, это препятствие между словами и ментальностью.
– Вы любите море? И любите ли вы? Почему всякое болестное страстями пены морской не обвито?
– Невиданно, немыслимо, непоколебима жизнью стать.
– Даже звезды друг друга разрушают, даже свет во тьме изогнут,
Он золотом плесканий разорванных себе жизнь у небытия вымаливает,
Его поспель вспять повёрнута, она разгоняется, но затухая,
Состраданию нет места в любви, оно иссякает когда океаны берегов лишаются,
Так звёзды сияя безмерности отдаются,
Я всё мечтаю стать художником, да времени не нахожу, эту жизнь рисовать люблю,
Думаю, стоит это делать с натуры,
Явись, богиня, явись!
Вдохновлять мазки живой плотью, пахучей, сочной,
Дабы взыскать в тонах красок соответствие ей.
– Что делать с любовью? – вопрошает летящая мимо души наивность.
Доносится такой ответ: "Всё само проходит, проходит с жизнью вместе."
– Я не коснулась вас, и вы меня не коснитесь, это не порука, а фарс, и он для меня восхитителен. Скрашивание вечерка витиеватыми разговорами, что тоже случается в нашем мире.
– Не те гарцевые площади ныне! Ну что за извилистость линий, нарушение законов ровных помыслов? Плотские эстетизмы, как припадки, вспотели ладони кривые.
– Ужасно!
– Ужас имеет более внушительные признаки.
Думаю, это из той же жестокости сюжетной, любвеобильной и изувечивающей.
Так и воспоминания порой дороже плоти,
Я чаю в дамах много разочарованности, гораздо больше, чем их приверженность любви, они недостаточно любвеобильны были и все покинули меня, как покидает пыль пиджак встряхнувшийся безжалостным хлопком кисти,
И теперь отныне, мой удел Богиня, и вся моя жизнь для неё, вся моя суть её поиск.
Ваши прелести, да ваши только, им сверкать и пениться, как пенятся волны о береговую линию истираясь,
Но в чём выражена та пощада моей природы, коя вам так нестерпимо зрится?
Только губы алые, за них уже убиться.
– Не люблю смерть. Таково безсмертие.
– Смерть абстрактна в восприятии рецепторики благодаря боли,
Наполнение её образа исчисляется потерями и душевными воплями,
Обманчивая форма поведения, но позволяет некоторым выжить.
Что за провинция источается под вами?
– Ад.
– Всё никак туда не доберусь,
Вероятно это не свершится.
– Почему?
– Мне кажется там нечего ловить,
Я не выживу без южной жары.
– А я его люблю так обильно, мой холодный и любимый,
– Не люблю когда в беседах участвуют отсутствующие лица,
Пусть струнами тянутся ваши капризы и пускай сгинет ваш сатана.
– Капризы – это подайте мне эклеров в час ночи, не то шкуру с вас спущу и отдам моим завитым пуделькам.
– Вы настояли, подобно ром пресыщается древесиной в бочке.
– Скорее просто чуть более осветила свою точку зрения.
– Люблю эклеры,
Ваша точка уперлась мне в душу,
Сердце цвести принялось, аж выскакивает пульсом из штанов.
– Много чего люблю, вселенная не знает ни пощады, ни скупости.
– Все мы любим, пока однажды не перестаём.
– Что еще меня ждет?
– Редкостное сочетание,
Ювенильные радости,
Красота и эстетизм чередующейся новью ироний,
Щедроты роскошной жизни, должно быть вознесение и гам.
– Подобно Фрида Кало, она была впрочем не так испорчена культурой.
– Должно быть и я не тот, что портится о буквы или традиции,
Я мало увлечён дисциплинарной этикой, мне предостаточно мысли.
– Мне всего мало, постоянное постижение большего, рост жизни в необъятное.
– Полностью,
Неутомимая жажда вкусить безконечность.
– Так и запишем в анамнез. Или оставим для некролога.
– Для биографа, био графа.
– Когда я грущу, я всё равно рада, что живая.
– Сожаление об упущенном недостающем, но настигаемом, амбивалентность, шизоидная симптоматика.
– Агорафобия и дереализация, дереализация и агорафобия, метаболизм недотягивается.
– Откуда, поясните. Наркотики? Эндогенные?
– Переживания, сезонный реформатор жизненного цикла.
– Вы украсили мой вечер, я вам благодарен, хочется быть вашим должником, но по-моему это рабство в беспечности.
– Я за свободу роста к далям вышины.
– Я за рабство чувственных порывов, пусть уздой затянуты будут потуже, и погоняя коней чёртову дюжину, пускай за края унесут.
И мигом незримо потехи слоняются пусть, небыль преодолевая и тьму пресыщая узорами страсти, прикрасой оков.
У меня бомба в груди, я взрывотехник,
Пламя несётся по катакомбам артерий,
Корневища нисходят ко мне, расцветают ветви,
Мой сок их питает, выходя к кронам наверх,
Выхожу погуляю, растворюсь в безконечности мыслью.
Свет!
"каково бы я смел,
да не смог,
но выткал,
испещрял,
ещё одна капля эссенции эндокринной"
– Ах да, теперь понятно. – Говорит прохожий голос по местным берегам. Он томный и тяжёлый, молвит обвисшая сединой скала.
– Непонято, да внятно. – Говорю я во власти разряда.
Самобыт небытия, прости меня! Ведь, как можно разделять отношения с особью противоположной половины рода, словно дружественные или недружественные? Это парадоксальный абсурд. По моему – либо чувства, либо их не существует.
Психологи любят дробить суть вещей до атомов, но не затрагивая внятных основ, и получается, что там уже ничего и не разглядишь толком, сливается мимо по жилам кровь. Дружба с мужскими особями, а женщина, либо моя, либо не моя. Вот и всё!
– Женщина будет с тобой, если ты будешь для неё другом. – Склоняется подальше от сути незримый валун.
– В итоге оказывается, что дружба это нечто неопределённое, аморфное и постоянно капризное, безысходное и лицемерием протискивающееся сквозь боязливость. У меня не было ни разу дружбы с женщиной, только любовь. Дело в том, что пылкое чувство не может следовать в одном векторе, так и звёзды, но бывает, что вследствие слияния двух светил рождается одно и неповторимое, более веское и со вспышками, и таковое полыхает едино не представляя раздвоения никогда более, это вселенская физика, так однажды слилось в яму море, а вселенная когда-то преисполнится тусклыми плотными глыбами, что сбиваясь в массивы начнут излучать гораздо более тяжёлый свет, будет больше напряжения, тогда и проснутся гиганты новых мер. А бывает, что нет, бедлам, остывающая апатоабулическая заморозь, нехватка центробежности в кинетическом стазисе, динамики завихрения мало.
– Хочу увидеть деревья полыхающие осенним пожаром, чтобы волнами их листвы шуршащей мою непоколебимость сглаживало. Не до любви мне нерушимому.
– Это моя смерть, но не полностью, каждая формация в динамике мер растворяется, мысль за мыслью исчерпывается, действие к действию меняет содержащую его плоть и сущее предстающее для плоти рамкой картины.
– Звучит будто это твоя жизнь, но не полностью, рамки картины гораздо обширней текущей восприимчивости глазного или ментального фокуса, а стало быть стоит расширить таковой. – Резонирует сей тон сквозь каменный скрежет и стон.
– Я умираю опутанный отсутствием встречных чувств, мёртв, но кто б оживил. Я бы чаял да таял в сим, но не встретил самоотверженого жара любви на пути.
– А ты представь, что она рядом. – Каменный треск скрипит.
– Так и не родившись? Кто ты? Тебя нет! Я пьянь и авантюрная гибельность спрыгнувшая с морского курса, а ты голос галюцинирующий невзначай.
– Пьянь и я, моё ментальное зеркало пластично порождает резонанс с твоим гласом и мыслью в такт.
– Не обманывай себя, не обманывай меня, и будет всё, как было, так не будет впредь никогда и поныне. Состояние предсмертное протяжённостью в жизнь.
Спокойной ночи, спи, иначе я тебя пробужу окаменелость позабытая, выпавшая за края восприимчивости биослоёв.
– Мне и так хорошо.
– Рад не видеть. Испорченность умолкшая твоя, ищи бытия или сникни в безмерности заблудших берегов когнитивного края у пропасти.
– Не хочу, и думаю, что мне это не сильно то и надобно в незыблемом покое, мне нравится валяться из воды выглядывая.
– Ты путаешь приоритеты не по своей причине, ведь оперируешь лишь со случившимся в безучастности.
– Кто-то ублажает влагой себя веками с места не сдвигаясь, размокает на берегу вечности. Это долгая судьба и в ней всякое довелось видывать.
– Таково святое видится вам?
– Святейшее, меня нет, но ничего и не требуется.
– И здесь ли? И была ли перфорированная рефлённость залежей песка, словно туман пулями просеянный подвывал над золотым блеском смертельных искр с терзаемым их жалами ветром.
– Ну не совсем, святое не позволяет осилить убиение, так что прости, я полежу ещё немного, пущусь в забвение.
– И не новость, и умер бы в твоих осколках, как напоследок робость идущая стремглав с обрыва соскальзывая неловко, наполняется мятежами в предвкушении убийственной боли, последней всевышней кары не одолённой собственной данностью.
– Не надо умирать, не надо, это же так прекрасно жить в предвкушении смерти.
– Ну что ты, ну что же. Издыхающий поэт, никто не измерит сие и не сможет.
Избавься от меня пока не поздно, я испорченный блуд из морских пучин, ханыга, заколдырь мнущий тропы местной гавани.
Прости, прости, я тебя предал выпадая из внимания к были, и словно небыль ищу, да ничего не найти среди нахлынувшего в буйстве делирия.
– Ищи, проси, умоляй, выпади за край, если требуешь.
– Давай взбодряй молекулы!
– Ледяная вода лучше это делает, с каждой отходящей волной норовлю уснуть, но тутже одёргиваюсь водной свежестью с хлёстким испугом неожиданности, каждый набег повторяет предыдущий и ни разу не находит полного соответствия. Так где же и кто здесь? Вон мера несущая сложила новую траекторию движимую истоком самой вечности. – И с небес осыпается градом с горох, льда безудержный поток.
– И пусть до небыли прорвутся скупые узлы отчаяния сего, чтоб тебя коснувшись непробудным рёвом похваляющей ругани, продеть петлёй ещё однин узор.
– И пьём сию кровушку раздираемых полотен, словно хищная сущность зубцами кромсает плоть.
– Извини меня говорливого до немоты в окаменелость упёршегося смыслами, ведь здесь так одиноко.
– За что извинить?
– За пьянь, за ругань, за уловки.
– Ладно, но в последний раз, запомни, соизволь вникать в сию поруку.
– И ты продолжай, немая пустота обездвиженности, отсутствие полнящееся мной.
– Я умер навсегда, всё, расход по отдельным кульминациям,
Тебе весело, а я смерть, томный яд, нерушимый ужас, умолкающая в бездне глыба.
– Ужас милостив в моменты несущегося мимохода, и даже превосхитителен.
– Это уже живность! Доведётся, увижу во всей красе твою роскошность, коли каменную плоть растоплю, да потечёт лавой красная муть безысходно и парящими дымными смолами развеет скованность души.
– Красный цвет, цвет жизни и буйства, а красота ерунда, затмлённая чувствами явь!
– Полная ерунда, так что уповай на изысканность и чуткость, я проверю, прежде чем пройдут века.
Пышность мысли твоя да будет и в том уверенность, и в том тебя я не выкину из памяти. Бывай!
Приятных сновидений, буйствующий поэт. – Молвит пустота, божественность, любовь и убийственная боль. Но не притворствует ли?
– Я повержен алкоголем и чувством дрянным! – Неудержимый рвётся крик.
– В другой раз. Спать иди! – камень раздаётся хрустом и скрипом.
– Ветер, чеши мою разнузданную главь, угомонюсь в пору позднюю напоследок, когда навсегда.
Самая высшая точка бытия пестрит всегда здесь, непосредственно, рядом. И ты, пустота до смерти немая, обнажай свою прелесть, пока тебя не узнаю во всеобъемлющей ипостаси. Всё человечество изощрялось, вся жизнь вилась кровавыми струями, рвущейся плотью металась, дабы ты сейчас осмыслял и в сопутствии том внял вопль безрассудный!
– Какую прелесть в сей миг вы разумеете?
– Ты пользуешься моментом и мной! Я тебе дам во всею преисполненность!
Будешь попусту выть в изгнании, как волчица в лунном свету облизывая свой мех трухлявый с золотом полуночи оседающим на него под веющий пыл паров выдыхаемых вслед туману тянущемуся за смещением масс воздушных.
Слушай меня, я для тебя слишком молод, уходи по хорошему в томление безкрайней тиши.
– Да, ты прав, я всегда ведовал то до поры той, до какой не был прохожим мимо несущегося вселенского вихря.
– Что за лажа?
– Лужа небесных слёз, солёное море прямиком из космоса в космос.
– Мне не хватает волнистой ласки шторма в быту, но похоже я обойдусь.
– Я спать хочу! Сколько можно прощаться? Вечность непробудная!
– Спокойной тьмы, ночи, неутомимая обездвиженностью поза, мысленная пустота ветра, дьяволица скалой притворствующая, любовь, но не тут и не здесь, словно на вылет сквозной в брачных узах волокшаяся прелесть, не успеть за которой увидывать силуэт житейский должным образом.
– Прекрасно. Я умолкаю, впереди неограниченная ничем безконечность.
– Ты меня лучше вылечи безвозвратно.