Письмо пришло в понедельник. Консьерж, зная что я не люблю ранних пробуждений, постучал мне в дверь ближе к обеду. «Не уверен, что это срочно, но кто сейчас пользуется бумажной почтой», – сказал он, протягивая слегка измятый конверт с марками, изображавшими диких животных.
Я сухо поблагодарил его, давая понять, что лучше было дождаться, пока я сам не спущусь, но тут же улыбнулся, вспомнив, что бывают времена, когда я не выхожу из дому целыми днями, или неделями, а почта приходит не по расписанию, и действительно может быть важной.
Письмо было от Гунуна, лесного человека, с которым я познакомился прошлой осенью. Несколько лет назад, как и многие после наступления затянувшегося экономического кризиса, он оставил жизнь в большом городе и уехал в другую страну, где у него было прикуплено на старость небольшое поместье – с островками леса и домом, куда он наезжал, чтобы укрыться от шума мегаполисов. Переехав туда совсем, Гунун соорудил рядом с домом довольно крепкую хижину и стал принимать у себя всех желающих. Всех, кому необходим был одинокий отдых и доброе слово.
Одиночество Гунуна и его гостей не было абсолютным. Помимо общения друг с другом, они, с разной степенью проникновения, могли наслаждаться обществом поочерёдно щебечущих птиц, временами появляющихся среди деревьев диких зверей, водящейся в ближайшем озере рыбы, и собаки Гунуна – Луми, самоедской лайки, белой, как кипящее молоко, масти.
Хозяин всегда был рад приезжающим, и его гостевой домик почти не пустовал. Он никогда не брал денег, и, напротив, всегда делился тем, что было у него самого. Поэтому к нему могли приезжать и бедные люди, попавшие в трудную ситуацию, из которой можно было выбраться лишь с помощью спокойствия и неспешных разговоров за вечерним чаем.
По части гостей Гунун соблюдал только два правила: вы должны были приехать по рекомендации, предварительно известив его по почте о своём приезде; и вы не могли гостить у него дольше трёх дней. Это казалось вполне разумным. Таким образом он ограничивал число случайных проезжих, что при его открытости выглядело нормальной предосторожностью; и он мог принимать как можно больше людей, не думая о том, как избавиться от надоедливого постояльца. Я тоже не исключаю ситуации, когда кто-нибудь мог пытаться воспользоваться гостеприимством хозяина, чтобы провести длительный спокойный отдых, не прикладывая к этому никаких усилий.
Как и многие, я попал к Гунуну случайно. После трудного, измождающего лета, проведённого в основном в Нигере, где мы боролись с последствиями катастрофической засухи я собирался устроить небольшой отпуск и полететь на море, или в какой-нибудь ашрам. В попытке отгородиться от ужасов мира, и в то же время не покидая самого мира. Мне совершенно не хотелось цивилизации, и более того – совершенно не хотелось людей. Мне не хотелось говорить, не хотелось сочувствовать, не хотелось веселиться. Мне совершенно не хотелось секса.
Краем мысли я уже представлял себя на Бали, когда моя подруга Нина сказала, что Бали никуда не денется, а мне надо ехать к Гунуну. Она сказала, что её время через четыре дня и она готова мне его уступить.
– Я не знаю как он к этому отнесётся, – мы зашли выпить по чашке чаю в наше любимое кафе на углу. Там подавали лучший в моей жизни черничный пирог, и Нина была с этим согласна.
– Я вообще не знаю, можно так делать или нет, но мы попробуем, – продолжала она. – Я напишу тебе записку. И ты возьмёшь с собой этот черничный пирог.
– А если он меня не примет? – спросил я, понимая, что это может звучать как угодно, но точно не тянет на попытку возразить.
– Тогда полетишь на Бали, а я придумаю для себя что-нибудь ещё. Сейчас я уверенна только в одном – я не смогу провести эти три дня в спокойствии, зная, что ты несчастлив.
– Но я не несчастлив.
– Это не имеет значения. Ты должен поехать, и всё. – Она заметила перемену в моём взгляде. – И не принимай это как жертву.
Тогда я не знал, что эти три дня станут для меня одним из самых больших обретений в жизни. И одним из самых больших утешений. Хотя я не чувствовал необходимости в утешении – мне всего лишь нужен был хороший отдых.
В условленный день Нина помогла мне собрать небольшую сумку, убедив что чемодан, разумеется, не потребуется. А рюкзак – слишком простит.
– Ты можешь отгородиться от цивилизации, но это не значит, что нужно превращаться в туриста, – иронизировала она. – Ещё кепку нацепи.
После этого она уложила свежеподаренные тёплые носки, добавила шарф, и вытащила из сумки книгу.
– Что это?
– Это на случай, если мне будет скучно.
– Ерунда. Тебе не будет скучно. Потому что если тебе станет скучно, значит нужно немедленно отправляться домой. Или в любое другое место.
Я был вынужден согласиться.
Гунун принял меня легко. Он прочитал записку, приветливо посмотрел мне в глаза, и сказал что если и есть кто на земле, кто рад встрече со мной больше, чем он – то это Луми. Собака тут же протянула лапу и расплылась в улыбке. Я присел на корточки, и подумал, что если взгляд Гунуна работает лучше любого аэропортового сканера, то лапа Луми способна измерить температуру, давление, пульс – и поставить диагноз. Тут же начав его исправлять.
Нина была права. Я не мог объяснить почему, но это именно то, что мне было нужно. Один человек, и одна собака.
И теперь от Гунуна, не признающего ни мобильных, ни электронной почты пришло письмо. Даже в этот раз он не изменил себе. А может настолько привык к своему образу жизни, что и в тревожный момент не сообразил поступить иначе. Хотя в это верилось с трудом, а точнее – не верилось вообще. Как не верилось и в то, что было написано на листке бумаге, который я вынул из помятого конверта.
Там была только одна фраза: «Я убил свою собаку».
Гунун сразу повёл меня к дому. Луми шла рядом. Обычный разговор – хорошо ли добрался, здорова ли Нина, как погода в Нью-Йорке? Никаких документов. Никаких – почему ты здесь.
Я спросил:
– Ты знаком с Ниной? – в этом откровенном «ты» не было ни грамма неуважения. Оно пришло само и казалось единственно приемлемой формой. Вообще, от первой же встречи наших взглядов веяло чем-то знакомым. Общим детством, деловой встречей, случайным соседством в опере.
– Конечно, знаком, – ответил Гунун и потрепал собаку за ухом. – Она писала мне письмо, теперь прислала записку, прислала тебя. Мы пересеклись уже три раза: словами, почерком, запахом. Порой это говорит больше, чем личная встреча. Тебе самому хорошо известно.
В этих словах, мне показалось, было слишком много личного. Настолько, что я заподозрил подвох и подумал что, может, отношения Нины и Гунуна не так невинны? Может она отправила меня сюда с другой, совершенно конкретной целью? Может когда-то у них был роман и может он продолжается?
Как бы то ни было, я решил, что это не то, что меня должно беспокоить. И я расспрошу Нину обо всём, когда вернусь. А в эти дни я пообещал себе не беспокоиться вовсе.
– Я понимаю как это звучит, – сказал Гунун, и протянул руку. – Давай, я возьму сумку. Ты проделал свои полпути.
Я повиновался и отдал ему свой чёрный Diesel, не испытывая ни малейшей неловкости. В любой другой ситуации я бы ни за что не позволил нести мою сумку в общем совершенно незнакомому человеку.
– Я понимаю как это звучит, – повторил он. – Но мы с Ниной не любовники. Мы действительно никогда не встречались.
Моим первым, почти бессознательным порывом было сказать ему, что оправдываться не нужно, что я его ни в чём не подозреваю, но тут же решил, что именно эти слова выдадут мои подозрения. Которые удивительным образом тут же улетучились.
Пнув лапой какую-то шишку, Луми чихнула, словно одобрив наш односторонний диалог.
Получив письмо, я, как обычно бывает в таких случаях, слегка замешкался. Во мне боролись несколько чувств сразу. Я должен был осознать то, что осознать всегда очень трудно. Я должен был понять – почему это произошло, и почему это происходит. Я должен был решить – что с этим делать.
Сама смерть Луми выглядела фантастикой, даже не смотря на мою стойкую и давнюю привычку к смерти. А то, что Гунун мог убить свою собаку… – я стоял и рассеяно мотал головой из стороны в сторону, пока, наконец, не набрал полные лёгкие воздуха. Вместе с выдохом замешательство ушло и я направился в ванную, чтобы привести себя в порядок и немедленно отправиться к Гунуну.
В пути я пытался вспомнить каждую минуту своего прошлого, такого внезапного приезда, и особенно всё, что было связано с Луми. От первой лапы до прощальной слезы. Будто она знала, что мы больше никогда не увидимся.
Говорят, что собаки – как дети: всё понимают, только сказать не могут. Луми могла сказать. Впервые я понял это, когда мы только вошли в дом Гунуна. Он предложил немедленно выпить чаю – с дороги, и поставил мою сумку на лавку, выглядевшую как специально оборудованное временное пристанище для сумок.
– Луми проводит тебя на кухню, а я пока сорву несколько листочков нужной для чая травы, – сказал Гунун, и собрался было выйти через другую дверь, как Луми намекающе притяфкнула.
Я совершенно чётко услышал в этом звуке нормальную человеческую речь. Глядя прямо мне в глаза, при этом без всякого вызова, она притяфкнула снова. Но если в первый раз это звучало как неторопливое «Ну?», теперь это был откровенный вопрос: «Чего ты ждёшь?»
– Тебе не послышалось, – сказал Гунун, и я отметил что в его словах не было ни капли обычного для владельцев умных собак хвастовства.
«Но это же невозможно», – подумал я.
– Всё возможно, – сказал Гунун. – Всё возможно и всё бывает. Доставай свой пирог.
И вышел.
– Мне не стоит её бояться? – попытался я крикнуть вдогонку.
– Нет, – Гунун выглянул из-за двери. – Луми же не человек, она не любит, когда её боятся.
Я достал из сумки пирог, и удовлетворённая Луми повела меня на кухню. Через мгновение вернулся и Гунун. А ещё спустя несколько минут над кухней поднялся такой гармоничный аромат, что трудно было поверить в то, что это творение рук человека.
Мы пили чай, каждая капля которого, казалось, немедленно проникает во все клетки, и заставляет их обновляться. Беседа шла сама собой и я совершенно не думал о том, что будет дальше. Я напрочь забыл, что приехал в дом к незнакомому человеку, и что пробуду тут не час и не два, а три дня. Три дня, которые надо чем-то занять. И хоть сейчас наша беседа текла сама собой, я не был уверен что на следующее утро буду чувствовать себя так же комфортно. И самое удивительное, что я впервые в жизни совсем не думал, каким может быть следующее утро.
Гораздо больше меня интересовало как Гунун догадался о пироге.
– Это очень просто, – ответил он и посмотрел на собаку. – Мне сказала Луми.
Та утвердительно кивнула.
– Но я там был! – возразил я. – Собаки не умеют разговаривать.
– Ещё как умеют, – снова улыбнулся Гунун. – Собаки болтают без умолку, только их мало кто понимает. Хотя, стоит признать, что добрая половина собак мелет всякую ерунду. И как раз в этом они ничем не отличаются от людей.
Луми не менее утвердительно треснула хвостом об пол.
Мне оставалось каких-то два-три часа до поместья Гунуна, когда я вдруг подумал, что подобные письма могли прийти не мне одному. Собственно, с чего я взял, что Гунун доверился только мне? Почему я оказался так вовлечён в этот чувственный процесс, что у меня даже мысли не возникло поступить иначе? Что единственным возможным для меня решением было немедленно сорваться к Гунуну.
А может это простое любопытство и мне захотелось подробностей?
Моя работа бесконечно заставляла меня окружать себя чужой болью, но никогда в неё не проникать. В этом была какая-то фальшивость мирозданья. Как только я задумывался о том как сделать мир лучше – он тут же предлагал мне хотя бы не растерять то, что есть. Показывая, что к тому, что находится над её поверхностью, земля относится не лучше, чем к тому, что таится в её глубинах.
Я вспомнил об улыбчивой морде Луми и подумал, что людям никогда не узнать какие переживания хранятся в собачьих сердцах. Несмотря на всю их откровенность.
На второй день Гунун сообщил, что ему необходимо отлучиться. Всё поместье, разумеется, в моём распоряжении. Луми всегда готова составить мне компанию. Я снова почувствовал какой-то подвох, но моментально списал его на воспитанную годами подозрительность. Если бы я не научился просчитывать наперёд и менее активно вертел головой по сторонам – не исключено, что давно бы уже был мёртв. Горячие точки и самые отсталые, заражённые всеми болезнями и всеми грехами области планеты делают из человека существо, не способное ни на что смотреть открыто. И в то же время – примиряют его с убогостью собственного бытия. С неизбежностью финала.
Я сказал Гунуну, что если он не возражает, я бы вместе с Луми прогулялся к озеру. Вода действует на меня как антисептик, особенно если она чистая.
Гунун тут же собрал небольшой рюкзак с едой и напитками, заметив, что я могу не беспокоиться о пропитании Луми:
– Она любит всех, но верит только мне, поэтому есть можно совершенно спокойно, Луми не будет просить.
– А вода?
– А вода есть в озере.
Наш лесной путь мы проделали быстрее чем я предполагал. Луми была послушной и живо реагировала на все мои слова. Периодически она вынюхивала какую-то траву и пинала шишки, а порой просто шла рядом. Я же, бредя по редкому леску, думал – чем это место отличается от всех остальных. Мало ли на свете людей с собаками – но почему разные люди едут именно сюда? Точно так же можно отправиться на любую базу отдыха или снять домик в лесу и уединиться вовсе. Глядя на осмысленные передвижения Луми я поймал себя на догадке, что дело, пожалуй, совсем не в Гунуне.
«Но мало ли на свете умных и добрых собак?» – возразил я сам себе в той же манере. «Ещё Гунун со своими шутками. Неужели я должен поверить, что собаки умеют говорить? Это всё лес и моя усталость. Тут можно почувствовать что угодно».
Когда мы подошли к озеру, Луми тут же бросилась мочить в воде лапы, а я устроился на берегу, похожем на небольшой дикий пляж. Осеннее солнце нежно проникало под кожу, и я подумал что неплохо бы искупаться. Тем более, вода выглядела очень чистой, а само озеро было почти идеально круглым. Без заводей и пробивающейся по краям растительности. Единственное, что меня слегка беспокоило – как поступить с Луми: оставить на берегу или попытаться затащить в воду?
– Луми, не хочешь ли искупаться? – я выбрал самую добродушно-заботливую интонацию, какую только мог себе представить. Собака на секунду остановилась, будто задумалась, а потом, сделав небольшой круг по берегу, отважно бросилась в воду. Это было похоже на самолёт, заходящий на посадку, или на корабль, который спускают со стапелей – только в ускоренной съёмке.
Спешно избавившись от одежды, я последовал примеру Луми, разве что без круга по пляжу.
Плавали мы, наверное, целый час. Я довольно уверенно держусь на воде, но не смог отказать себе в том, чтобы поплавать вместе с Луми, уцепившись за её крепкую шерсть. Собака не издавала ни звука, правда периодически косилась на меня взглядом, будто спрашивая: «ты в своём уме?». А я резвился, как ребёнок, порой ловя себя на мысли, что умение возвращаться в детство – именно то, чего не хватает большинству людей.
Выбравшись на берег, Луми принялась обычным для всех собак способом избавляться от воды, разбрызгивая всё накопившееся в шерсти на несколько метров. Её счастливый вид заставил меня почувствовать голод, словно это было единственное, что отделяло меня от такого же состояния счастья. Раскрыв рюкзак я первым делом обнаружил два небольших полотенца. Второе предназначалось Луми, что было ясно по вышитому имени.
Я подозвал собаку, намереваясь её вытереть, но она, уловив мой взгляд, отскочила в сторону и издала несколько звуков, которые для собак были не так уж обычны. Конечно, она не затрещала кузнечиком и не запела соловьём, но эти звуки не напоминали ни скуление, ни лай, ни рычание. В них чувствовалась особая интонация, за которой я снова услышал настоящую речь. В моей голове звуки превращались в слова.
«Давай-ка положи полотенце на землю», – сказала Луми.
– Положить полотенце на землю? – переспросил я, как переспрашивают у маленьких детей, чтобы удостовериться, что они сказали именно то, что хотели, а не перепутали слова. – Ты хочешь, чтобы я положил полотенце на землю?
«Да, просто положи его на землю», – повторила Луми.
Я расправил полотенце и расстелил его рядом с рюкзаком. Луми удовлетворённо чихнула и сколько можно отряхнувшись легла на мягкую чистую ткань.
Я снова полез в рюкзак, достал бутылку с водой и пакет с бутербродами. Луми посмотрела на мою еду одобрительным взглядом, и уронив голову на землю закрыла глаза. А я, конечно, думал – надо ли делиться с собакой, даже несмотря на слова Гунуна. Я понимал, что хорошо воспитанная собака никогда не возьмёт еду у незнакомого человека, разве что в приступе предсмертного голода. То есть я был уверен, что она будет хотеть – и не возьмёт. Луми, похоже, даже не хотела. Будто этот механизм был в ней выключен. Будто это был не запрет со стороны, а её личная, внутренняя установка.
Так мы и проводили время: я – любуясь пейзажем, Луми – переворачиваясь с боку на бок, пока её подстилка окончательно не оказалась в песке.
– Ну хоть в чём-то ты похожа на нормальную собаку, – сказал я, отряхивая полотенца. – Не пора ли нам домой? Может и хозяин твой уже вернулся.
Но Гунуна не было, что, впрочем, меня не сильно тревожило. Скорее, я не был уверен в своих талантах в общении с животными. Даже в случае Луми я не знал как много ей нужно внимания. Можно ли мне почесать её шерсть, стоит ли мыть лапы после прогулки, на каком языке с ней разговаривать?
Но Луми, похоже, знала как обращаться со мной. Она сама отвела меня в специально для неё созданную комнатку, где был оборудован кран и повешены полотенца. Видимо, после купания.
– И что мне с тобой делать, не мыть же целиком?
«Лап будет достаточно», – ответила она, и я повиновался.
Не знаю как представление об идеальном отдыхе вязалось с тем как я действительно провожу время, но мне совершенно точно это нравилось. Это было необходимое мне одиночество, но одиночество живое; необходимая мне компания, но компания без обязательств. Без причин соблюдать этикет и оставаться вежливым.
Я думал о том, как Гунун решается вот так оставлять дома совсем незнакомых людей, но ободрял себя тем, что он опытный человек, и понял что мне можно доверять. Тем более, я не знал – может, у него действительно неотложные дела, и я первый, кому он доверил дом и собаку. К тому же – Луми неплохой охранник. Вряд ли она будет спокойно наблюдать, если я начну выносить ценности. Мне казалось, она вообще не даст мне уйти, если я захочу. И не имея огнестрельного оружия, бороться с ней, в общем, бесполезно. Я прекрасно понимал, что за её красивой улыбчивой мордахой скрываются сорок два зуба, способных, если потребуется, не оставить на мне живого места.
Если бы меня спросили – чем я действительно занимался весь день, я бы вряд ли нашёл что ответить. Бывают дни, кажущиеся очень цельными – они наполнены внутренним движением. Внешне ничего не происходит и взявшись их вспоминать упираешься в стену собственного молчания. Вся прелесть таких дней именно в их абсолютной сиюминутности. Они важны своим настоящим, а не воспоминаниями. И это был именно такой день. Я гулял, гладил собаку, что-то ел, даже заглянул в комнату, чем-то похожую на библиотеку или кабинет. Не знаю что там делал Гунун, но я убедил себя, что смело могу войти. Дверь была открыта, а я честно не интересовался ничем, кроме нескольких полок с книгами. Разглядывая корешки я пытался узнать – Гунун привёз их с собой, или заказывал по почте? А, может, это подарки?
Среди прочего, на полках стояло довольно много книг про собак. Художественной литературы, где они были либо в центре повествования, либо играли эпизодическую, но несомненно важную роль. Это походило на коллекцию, и я удивился, потому что совсем не подозревал, что про собак написано так много. Мне на ум первым делом пришёл бы «Белый клык», и то пока я не вспомню что он, вообще-то, волк. Хотя у Лондона есть ещё и «Бурый волк», а он – самая настоящая собака. Как и «Джерри-островитянин». Как и «Зов предков».
Помимо «Собаки Баскервиллей» Конан-Дойла, чеховской «Каштанки» и джеромовской «Лодки» тут были «Собачьи истории» Джеймса Хэрриота, и «Собачье сердце» Булгакова; «Немой свидетель» Агаты Кристи и «Муму» Тургенева. Я брал с полки том за томом, и открывал для себя «Исследования одной собаки» Кафки, «Невероятное приключение» Шейлы Барнфорд, «Путешествие с Чарли в поисках Америки» Стейнбека. Отдельно новеллы Томаса Манна, где внутри коричневой обложки «Хозяин и собака» соседствовала с «Тобиасом Миндерникелем»; отдельно новеллы Мопассана, где под фиолетовой мягкостью был «Страх», и была «Вендетта», и был «Пьеро». В один ряд стояли «Ангелы-хранители» Дина Кунца и «Куджо» Стивена Кинга, «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте, «Пёс, который говорил с богами» Дайаны Джессал и «Жук в муравейнике» Стругацких.
«Гунун всерьёз подумывал назвать меня Щекн», – сказала Луми, всё это время наблюдая за мной слегка высунув язык, отчего её морда становилась ещё смешнее.
– Кто такой Щекн? – спросил я, ставя Стругацких на полку.
– Щекн-Итрч, из расы Голованов, с планеты Саракш, – ответила Луми, будто рассказывала о своём родственнике. – Он умел сочинять музыку.
– Это из этой книги? «Жук в муравейнике»?
– Да. Её прислала одна девушка, её звали Майя. Она словно была из будущего.
– Почему же тебя не назвали Щекн?
– Гунун вовремя решил, что это слишком мужское имя.
Луми поднялась, подошла ко мне и упёрлась лбом чуть ниже колена.
«Вот что меня беспокоит больше», – сказала она. И я так спокойно говорю «сказала», хотя на самом деле порой это были обычные для собак звуки, вроде погавкивания или поскуливания, порой она изображала что-то похожее по тембру на кларнет, а порой я просто слышал в своей голове слова. Не то чтобы я верил в телепатию, но и утверждать, что её не существует не стал бы. Особенно после моих африканских миссий.
Потыкавшись мне в ноги, Луми повела меня в другую комнату и велела лечь на пол – на огромное и довольно мягкое покрывало, занимавшее чуть ли не половину площади. Раскинув руки и закрыв глаза я действительно позволил себе расслабиться, даже не предполагая что я делаю, и почему это так не похоже на игру. Для Луми же всё выглядело вполне обычно. Она шаг за шагом, сантиметр за сантиметром обошла вокруг меня, периодически присаживаясь и прикладывая голову к моему телу. Словно доктор, прослушивающий биение сердца и грудные хрипы.
Сделав полный круг Луми вернулась к моей голове и встав прямо над ней, упёрлась своим лбом в мой. Почувствовав тёплую шерсть я моментально вырубился.
Очнулся я только на следующий день. Собака лежала рядом. Я попытался встать, и первый раз за долгое время сделал это свободно. Когда-то раздробленная повстанцами кость, обычно напоминающая о себе по утрам, совершенно не болела. Луми удовлетворённо щурилась. По пути в ванную я понял, что с головой тоже что-то произошло. Привычное утреннее головокружение казалось ушло навсегда, хотя я честно пытался скинуть это на прогулки по лесу и прекрасное озеро.
Гунуна не было. А я по-прежнему находился в его доме, хотя у меня была своя хижина, куда я, получается, заглянул всего единожды. Наверное, в этой ситуации стоило задуматься – всё ли в порядке, но моё волнение тоже куда-то ушло, да и Луми выглядела весьма спокойной.
Неужели Гунун и правда задумал вчерашний день? Оставить меня наедине с собакой, чтобы она производила надо мной свои манипуляции. Через это проходят все, или для каждого свой план?
Понимая, что ответа на этот вопрос ждать пока неоткуда – Луми точно ничего не скажет, а хозяина нет, – я смело отправился на кухню, чтобы приготовить завтрак, попутно решая как быть с собакой. Мне казалось, что она должна была порядком проголодаться. Но Луми, как обычно, прекрасно справлялась сама – она уже вовсю грызла неизвестно откуда взявшуюся довольно здоровую кость и всем своим видом выражала полное благополучие.
Гунун вернулся после обеда. Мы с Луми уже повторили наше вчерашнее путешествие к озеру и были заняты не менее приятным делом. Гунун появился, когда я почти закончил расчёсывать шерсть собаки и теперь аккуратно, но совершенно неумело водил расчёской в противоположную сторону. Луми заявила, что это необходимо, чтобы приподнять подшёрсток.
– Я вижу у вас всё хорошо, – сказал Гунун, улыбаясь совершенно одинаковой с Луми улыбкой. – Но сегодня вечером в путь.
Это был то ли вопрос, то ли утверждение.
– У меня есть подарки. Вот эти варежки передай пожалуйста Нине, и скажи, что я буду рад принять её, когда она пожелает. А тебе пригодятся вот эти наколенники. Это всё из шерсти Луми. Поможет завершить начатое.
Гунун говорил так, будто точно знал, что тут происходило в его отсутствие. Может скрытые камеры? Но даже если так – между мной и Луми творилось что-то, что не запишешь на плёнку. И он знал об этом тоже.
Как и в прошлый раз, Гунун встретил меня у ворот. Что в любом другом случае могло показаться странным, ведь я не сообщал о своём приезде. Но он не просто сидел прислонившись к дереву, он действительно меня ждал. А я не знал как подступиться, с чего начать. С одной стороны – мы даже не особо были знакомы; с другой – и за три дня человек может стать самым близким на земле. К тому же – он прислал мне письмо, и мне не хотелось верить, что это просто извещение. Он явно просил о помощи. Может быть, впервые за долгие годы ему понадобилась поддержка.
До дома мы шли почти молча. Я никак не решался задать главный вопрос, а Гунун, как часто бывает в таких случаях, говорил то ли о погоде, то ли о расплодившихся лягушках, в общем словно ждал чего-то.
Мне всё время казалось, что из-за кустов вот-вот выскочит Луми, и всё это окажется даже не шуткой, а моей фантазией – тем самым дурным сном, о котором не принято распространяться в приличном обществе.
– Мне вот прислали новый подарок, новую книгу, – сказал Гунун, когда мы уже вошли в дом и он принялся, как обычно, заваривать чай.
Я посмотрел на обложку. Ромен Гари, «Белая собака», страниц, наверное, триста. Я открыл первую попавшуюся и прочитал: «Единственное место в мире, где можно встретить подлинного человека – это взгляд собаки».
– Довольно тяжёлая книга, – заметил Гунун. – Про расизм.
– Что же всё-таки произошло? – я был не в силах больше ждать.
– Я убил Луми, – сказал Гунун и посмотрел мне прямо в глаза. Я молчал. – Открой первую страницу, титульный лист…
Я подчинился.
«Моей дорогой Луми. Мари».
– Что это значит? – я видел, что Гунун ждёт моего мгновенного понимания, но я не понимал.
– Наверняка, тебе интересно, много ли я отправил таких писем? – если это и был ответ на мой вопрос, то начал Гунун очень издалека. – Я скажу тебе.
Он подлил чаю.
– Только одно. Я написал только одно это письмо. Тебе.
– Почему мне?
– Ты помнишь, что прислал мне открытку – в прошлый раз, когда уже вернулся домой?
– Конечно.
– У меня тут есть целая коробка, – он вышел и почти моментально вернулся, неся в руках коричневый ящик с откидной крышкой.
Гунун громко поставил его прямо на стол:
– Читай.
Я достал первое письмо, с красивыми марками и обратным адресом. Кёльн. Никогда там не был.
– Читай, – повторил Гунун.
– Разве прилично читать чужие письма? – я пытался протестовать, хотя был крайне заинтригован.
– Прилично. Эти письма теперь мои. Считай их историческим документом. Или уликой.
– «Здравствуй, дорогая Луми…», – начал я.
Гунун вырвал у меня листок.
– Читай следующее.
– «Дорогая Луми, здравствуй, как я рада…»
– Бери ещё одно.
– «Здравствуй, дорогая Луми…», – теперь я осёкся сам. – Они все начинаются одинаково.
– Не то, что бы одинаково, но, думаю, не нужно вскрывать их заново, чтобы понять, что все они адресованы моей собаке. И эти книги – ты был в моей комнате с книгами? Видел эти полки?
– Да, – ответил я. – Получилась весьма достойная коллекция.
– Это не коллекция, – возразил Гунун. Иногда в его голосе проскакивали резкие нотки, хотя внешне он оставался совершенно спокойным. В этом наивном противоречии я склонялся к его миролюбивой стороне.
– Это не коллекция, – повторил он. – Я никогда не любил книги про собак. Зачем мне чужие истории, если у меня есть своя собака, полная историй?
Я кивнул. В этом был некий смысл.
– Вообще, я думал, ты тоже мне что-нибудь пришлёшь, – продолжал он. – Какую-нибудь книгу. Ты казался очень предсказуемым. Не обижайся. В предсказуемости нет ничего плохого. Людям свойственно наделять обычные слова дополнительным смыслом. Предсказуемость иногда скучна, но в ней есть спокойствие. А я люблю, когда с человеком спокойно.
Он сделал паузу.
– Но ты прислал только открытку.
Гунун полез в ящик и вынул конверт. Я узнал свой почерк, и попытался вспомнить что же было внутри. Что-то совсем обычное, даже обыденное. Слова благодарности, пожелание добра. В общем то, чего, мне казалось, у Гунуна и так в избытке, но никогда не помешает.
– Я всё равно не понимаю, – сказал я, вертя в руках свою открытку.
– Я написал единственное письмо тебе, ты написал единственное письмо мне. Мне, не Луми. Все остальные письма, слова, подарки – всё было адресовано моей собаке. Она становилась центром человеческой жизни. Все, кто пытался приехать ко мне во второй раз говорили, что скучают по Луми, что им необходима её поддержка, её голос. Они говорили, что испытывают странное, сходное с наркотическим эффектом, чувство. Были и те, кто предлагал мне деньги.
– За собаку?
– Да. Такие милые люди. И это не сарказм. За всё время жизни здесь я не встречал ни одного плохого человека. Напротив, каждый, кто ко мне приезжал, подпитывал саму мою веру в человека. В отдельного человека. Который превращается в чудовище только в обществе других людей, когда нужно себя с ними сравнивать, когда нужно быть лучше, когда нужно что-то доказывать, бороться с собственными страхами. Когда нужно стесняться своей похожести, и когда становится невозможным выносить свои же капризы. Особенно если возможности позволяют. А я только давал всем то, что у меня есть.
– В мой прошлый приезд я тоже больше времени провёл с Луми, чем с тобой, – сказал я, пытаясь сосчитать в уме сколько часов я просто проспал. – И, не скрою, у меня было ощущение, что у тебя не было никаких дел. Оставить меня наедине с собакой – в этом же и состоит план?
– Да. Ты всё верно понял, и получил то, что был должен. Как, к слову, твои колени?
Я кивнул.
– Спасибо, хорошо. Но не это главное.
– Да, не это главное, – Гунун задумался. – А ведь у меня совершенно обычная собака. Но вы так ждали чуда – и вы его получили.
– Нет, Гунун. Луми не была обычной собакой, – несмело возразил я.
– В таком случае, все собаки не обычны, – он смотрел мне прямо в глаза. – Все. Абсолютно все собаки не обычны. Как и все люди не обычны. Почему я убил Луми? Я скажу.
Это был тот случай, когда я хотел услышать ответ, и боялся его услышать. Словно произнесённое слово разрушит загадку, вся ценность которой в самой загадочности.
– Книги, которые мне присылали, я читал Луми. Она любила, когда ей читают вслух. Сама, как ты понимаешь, не умела. Ей были интересны эти истории про собак. Как нам бывают интересны истории про людей. И мы отправляемся в животный мир, когда человечество становится совершенно невыносимым. Луми собачий мир не мог казаться ужасным. Вокруг неё не было никакого собачьего мира. Моё заточение здесь – добровольно. Она находилась здесь вынуждено. Рядом со мной. Собственно, у неё и выбора-то не было. Собаки, к несчастью, хозяев не выбирают. Иначе, мы бы избежали тысяч изломленных собачьих судеб, истерзанных собачьих сердец. И когда ты прислал свою открытку, со словами обращёнными мне, чего не было никогда раньше, я снова почувствовал, что я – человек. Я вспомнил, что я – человек. И я убил Луми, потому что все вокруг её любили. Они любили только её, не думая, о том, кто её вырастил и воспитал. Позабыв о том, кто её создал.