Бетельгейзе. Военный приключенческий роман в двух частях. Часть 1 - читать онлайн

Когда10 миллионов лет это далеко не возраст….

Темный квадрат телевизора ожил. Экран явился расцвеченной картинкой какой-то далёкой звезды, о которой рассказывалось в научно-популярной программе ВВС. После того как стих звук свалившихся пустых пивных бутылок, стоявших на полу, на которые упал пульт, я услышал голос диктора, читающего текст сопровождающий видеоматериал о космосе:

– Огромная звезда, невероятный по размерам красный супергигант, пожалуй, наиболее близкая к нашей солнечной системе, расположенная всего в 600 световых лет, в созвездии Ориона, всё это – Бетельгейзе. Если поместить Бетельгейзе на место Солнца, то эта звезда по своему диаметру достигнет орбиты Юпитера, и мы на Земле, как и само Солнце, Марс, Венера и Меркурий, окажемся глубоко внутри, этой звезды. Она больше нашего светила от семисот до тысячи раз, имеет около тринадцати солнечных масс по весу и около ста тысяч раз ярче по светимости.

Меня всегда занимали такие передачи, и я стал внимательно смотреть на экран. Компьютерная модель этой звезды была похожа на плывущую медузу, только шарообразной формы, изменяясь в объёмах, то сокращаясь, то наоборот сильно разбухая, иногда вытягиваясь по полюсам становясь похожей на клубень картошки. Время Бетельгейзе было на исходе, несмотря на, значительно, молодой возраст, что-то около десяти миллионов лет. Она разбухала, при этом катастрофически теряла свою массу, выжигая топливо, выбрасывая из себя алюминиевую и кремниевую пыль, готовясь взорваться в одно мгновение, чтобы потом ещё сиять в небе недели две яркостью Луны, превратившись в сверхновую звезду и окружив себя красивой туманностью.

Я вышел на лоджию своей квартиры и стал внимательно разглядывать ночное небо, пытаясь угадать, где расположена эта звезда. Это просто не поддаётся разуму. Смерть звезды такого размера сожмёт её до диаметра такого мегаполиса как Нью-Йорк или Сан-Франциско с чудовищной плотностью, где вес чайной ложки будет измеряться тоннами.

– … в результате, в ставшем сверхплотном ядре звезды, начинается реакция поглощения электронов протонами с дальнейшим превращением их в нейтроны, – не унимался какой-то заграничный учёный старичок, потрясая бородкой и от наслаждения закатывая глаза, демонстрируя какие-то графики и схемы с диаграммами. Было заметно, что он очень любил свою работу, отдав науке всего себя, а теперь вообще радовался как ребёнок, – … если бы Бетельгейзе взорвалась шестьсот лет назад, в наши средние века, сегодня, мы стали бы свидетелями завораживающего действия. Невероятные расстояния и вот, как живой привет из времени, где жили Христофор Колумб, Жанна Д*Арк, Ян Жижка, Афанасий Никитин, время становления и объединения Руси….

Космические масштабы поражают, иногда даже просто не поддаются осмыслению. За земной год свет проходит что-то около десяти триллионов километров, а тут шестьсот лет…, возраст…, молодая звезда, совсем подросток или даже малыш, около десяти миллионов лет и на тебе, гибель, смерть. И не спасёт уже ни размер, ни вся мощь этого гиганта. Бетельгейзе обречена. Немного жутко осознавать это, и в любой момент можно было оказаться свидетелем гибели звезды.

Я попытался представить, что такое для звезды возраст в десять миллионов лет. Скорее всего, это совсем ребёнок в милой панамке, которому так дороги лопатки, совочки и ведёрки для игры в песочнице, машинки, куклы и всё остальное ребячье барахло, бесценное для такого малыша, который искренне верит в Деда Мороза и бабайку, в общем, постоянный и частый «клиент» сети магазинов «Детский мир». И вот конец существованию. Мне стало не по себе, и сознание переключилось на земные трагедии в виде войн и других катастроф, где гибнут маленькие дети, о чём, не уставая, щедро информирую обывателя средства массовой информации. Где орденоносные военачальники и их оппоненты демонстрируют достижения своей военной мощи, а между ними заплаканные детские глаза и испуганный взгляд и всё та же, раздавленная гусеничными траками танка, игрушечная пожарная машина или детская коляска.

Что это, пожирание электронов протонами, а дальше путь в небытие? Борьба за место под Солнцем? Чьё место занял этот ребёнок, чей кусок хлеба он отнял, кого лишил земных благ и кому теперь его существование не даёт покоя, лишив сна. И снова Бетельгейзе. Ну почему всего лишь десять миллионов лет, а почему не с десяток миллиардов, возможность дожить до преклонного возраста звезды. Хаос в голове вызвал головную боль. Дети войны, как все они похожи друг на друга. Проходят века, совершенствуются орудия убийств, но детские страхи остаются те же. Увидев один раз войну, они до конца жизни остаются свидетелями человеческого безумия, совсем иначе воспринимая разрывы новогодних петард и яркий свет бенгальских огней, в ужасе выставляя вперёд маленькие ладошки или прикрывая ими голову, а то и вовсе прячась в ужасе под стол. Видя в свечах торта именинника огонь, который уничтожил их дом, а то и целый город.

Дети, заложники войн, средства наживы и политических спекуляций. Имеются факты, когда на заре первых крестовых походов были организованы два детских войска. В первом случае получив благословение, они отправились на кораблях в Африку. Но по дороге в Святую землю, в той же Африке, эти дети-солдаты были проданы в рабство судовладельцами, обеспечивающими доставку войск крестоносцев для похода на Иерусалим. Второй случай, это детский отряд, отправившийся из Германии за благословением Папы. Но по дороге почти две трети юных рыцарей погибли, остальные рассеялись по Италии и Франции, после того как им было отказано в благословении. Средний возраст юных крестоносцев составлял около десяти-двенадцати лет.

Будут ли осуждены те, кто развязывает войны, предадут ли их анафеме те, кто потрясает священными посохами, прикрываясь любыми благими намерениями или величием нации. Трудно разглядеть в темноте подвалов и бомбоубежищ кто прячется там, вздрагивая от каждого взрыва, когда неумолимо тают запасы воды и продовольствия, а более всего видя беспомощность окружающих взрослых, вопрошая с огромной надеждой в голосе, произнося свои вопросы шепотом:

– Мама, а когда мы пойдём домой…, а когда придёт наш папа…, а где бабушка?

А вернётся ли вообще отец, а бабушка, которая так и не смогла выйти из горящего дома, просто не успела. В сознании возникли кадры кинохроники времён блокады Ленинграда, где по деревянному настилу шёл совсем маленький мальчик, в ботинках не по размеру и стареньком пальтишке, во взрослой кепке, держа в руках небольшой чемоданчик. Кажется, это были эвакуированные дети из осаждённого города. Он улыбался так, что наверно не было счастливей его на свете. Осознавал ли он своё положение? Кто теперь с полной уверенностью может утверждать? Десять миллионов лет этому мальчишке, в космическом масштабе. Всего лишь десять миллионов….

Стало совсем жутко от своих размышлений. С фотографий на стенах на меня смотрели мои дети, и большие, и маленькие, которым предстояло прожить свою жизнь в этом неуютном и почему-то чужом мире, где может кто-то неведомый и бесконечно сильный решить, кому и сколько жить.

– … это будет невероятно красивая и зрелищная смерть вселенского масштаба, – ворвался голос астронома из телевизора.

Я буквально вбежал в комнату и, схватив пульт, попытался выключить его. Кнопка выключения устройства отказывалась подчиняться.

– Да заткнись ты уже…! – в сердцах крикнул я, обращаясь к телевизору, и буквально вырвал из розетки шнур электропитания.

Звездочётный старичок исчез на полуслове, и стало тихо. От волнения мне стало тяжело дышать, и даже пошла носом кровь.

– Бетельгейзе, Бетельгейзе, Бетельгейзе…, – стучало в висках. Я попытался взять себя в руки, зачем- то произнеся вслух, – Ну что мне до неё, да пусть она живёт эта Бетельгейза, сколько хочет, или вообще не рождается. Мне нет до неё никакого дела. Шестьсот световых лет…? Да хрен с ними…. Мы все когда – нибудь сдохнем. И смерды, и те, кто считал себя Богом на земле, а то и на небе. Все мы пища для червей.

Я, что есть силы, затряс головой, пытаясь отогнать от себя мрачные мысли. Осмотрев пустые бутылки, машинально посмотрел на время, а потом на входную дверь. Настенный хронометр, стилизованный под морской атрибут показывал почти двадцать три часа.

*** Глава 1. Более чем странный вечер

Летний вечер, даже более чем странный, 2015 года, но абсолютно необъяснимый по ощущениям, выгнал меня из квартиры в городе Тюмень, где я занимался ремонтом и описанием своего видения происходивших событий на воюющей Украине в мистическом сочинении под названием «Я – украинский солдат. Кома». Моя семья унеслась в южную сторону нашей страны, предоставив меня самому себе, теперь изнывающим от творческого кризиса в «самопальной» литературе и на ремонтном поприще в оклейке обоев. Всё моё творчество так и лежало в неприкосновенности ни коим образом ни подвигая на трудовые подвиги. Количество пустых бутылок увеличивалось, а неиспользованная связка обоев оставалась нетронутой. И вот теперь какая-то внезапно нестерпимая потребность к алкоголю до этого мне неизвестная, заставила меня направиться в ближайший ночной супермаркет. По пути в очередной раз я пообещал себе, что больше не поддамся на подобную слабость, и вот именно это обстоятельство не нашло другого повода приблизить меня к событиям периода Второй мировой войны, которые происходили в Арктической части Советского Союза в 1943 году.

И снова «Бетельгейзе…, Бетельгейзе…, Бетельгейзе…».

Следуя в магазин, я иногда замедлял ход, вглядываясь в ночное небо, даже запнувшись один раз о поребрик. Но у меня была надежда, что все эти навязчивые образы и звезда, и дети исчезнут после того, как я выпью водки, за которой сейчас спешил.

Уже ближе к полуночи, зайдя в пустой торговый зал супермаркета, я незаметно засунул во внутренний карман куртки бутылку водки, прихватив еще какую-то закуску и сок, направился на выход. Сидевшая на кассе знакомая мне женщина, которую все называли «Верунчик», приветливо поздоровалась и приступила к своей работе, попутно поинтересовавшись как мои дела и через секунду абсолютно потеряв всякий интерес к своему вопросу. Вытащив бутылку водки, я спрятал её за коробку с соком, чтобы скрыть своё нарушение административного законодательства от камер видеонаблюдения, и не испортить слабо развивающуюся карьеру Верунчика. Она улыбнулась по-свойски и «пробив» мой товар, вдруг как-то мгновенно переменилась в лице, на котором появилась явная тревога. Позади меня, казалось бы, в совершенно пустом магазине, невесть откуда, появился пожилой мужчина и встал в очередь за мной. Но всё бы ничего, но у этого покупателя в корзине тоже лежала бутылка водки. Наши шансы на приобретение алкоголя в запретное ночное время уравнялись. Расплатившись, я взял свою покупку и направился к банкомату снять денег на мелкие расходы и тут услышал голос Верунчика:

– У нас продажа спиртного только до двадцати двух часов! Вы опоздали!

– Барышня, милая моя, ну я прошу вас, продайте мне эту бутылку, – стал уговаривать кассира пожилой покупатель.

– Я не милая…. Ходят тут…. И вообще…, что это значит продайте? Я из-за вас не собираюсь лишиться работы, к тому же штраф на магазин и у меня неприятности…, в общем, это не то, чего бы я желала так сильно в этой жизни!

Покупатель примирительно усмехнулся:

– Жаль, что не милая…. Жаль, что необоснованно так плохо к себе относитесь. Но, поверьте мне, вы далеко не страшная….

– Чё…? – глаза Верунчика округлились, заблестев от слёз маленькими озёрами.

Услышав зарождавшуюся перепалку, я от досады сжал губы и виновато развёл руками, совершенно забыв о бутылке, зажатой под мышкой. Раздался звон битого стекла и все трое уставились на растекавшуюся лужу с характерным запахом.

Мужчина попытался успокоить Верунчика, тут же забыв про меня:

– Простите…, глупость сказал, виноват…, я хотел сказать, что вы вполне даже симпатичная женщина, при ответственной должности, если уж вам не нравится определение «милая». Эх…, – вздохнул покупатель.

– Я может и милая, но не твоя…, старый пенёк, а всё туда же…, полюбуйтесь на него, маньяк какой-то, – попробовала исправиться кассирша, – Знаете, гражданин, вы тут давайте мне не хамите…, алкаш…, явился он…, водку ему, видите ли, продай! Ага…, щас…! Компоту попьёшь, – понесло Верунчика.

Ну хорошо, хорошо…, уж простите старика, – согласился он, терпеливо выслушав тираду кассирши, – Вот что…, мы так поступим…, а пригласите-ка сюда, пожалуйста старшего или кто тут есть. Я хочу узнать вот почему ему можно? – сказал мужчина, указывая на меня, – А мне нет.

От этого заявления я неосознанно разжал руки, и теперь пакет с грохотом опустился на пол. «Золотая коронка» из арандоля на несколько секунд засверкала из открытого в недоумении рта Верунчика, приковав мой взгляд.

– Тьфу ты…, – сплюнув на пол, произнёс я вслух, выйдя из кратковременного стопора, неосознанно сравнив сверкание зуба кассирши с сюжетом о звезде.

Я мысленно ругал себя за подобную неосмотрительность, и это обстоятельство мешало мне вернуться домой. Нужно было исправлять ситуацию, пока этот наблюдательный покупатель действительно не поднял шум.

Я быстро подошёл к кассе и обратился к кассиру:

– Верунчик, пробей ему, пожалуйста, эту водку. Ну чего шум поднимать. Я у тебя в неоплатном долгу до конца жизни.

– А чё он…, вот этот…, тут хамит мне, – указала она пальцем.

Решимость в голосе сменили нотки плача, обиды. Помолчав секунду, она всхлипнула, две слезы, одна за другой, выкатились из её глаз:

– Между прочим, я женщина…, я устаю на этой каторге. А тут явился какой-то и обзывает меня…, оскорбляет. Я сейчас охрану крикну…. А мне, между прочим, ещё…, неважно сколько лет. Нашёлся тут…, всё ему расскажи, да покажи…. Я ещё молодая…, вот! Но на сегодня с алкоголем всё! И не проси!

– Нет, не прошу, не буду. Дай мне что-нибудь, я уберу, – обратился я к Верунчику.

Всхлипнув, она посмотрела на меня и ответила:

– Иди уже, я сама всё сделаю.

Посетитель молча стоял, улыбаясь ей. Ситуация обернулась в его пользу. Выговорившись, Верунчик покорилась, указав, что моё место в числе должников в последней десятке трёхнулевого числа, тем более что действительно было бы лучше решить эту внезапно возникшую проблему на месте, не поднимая шума. После чего быстро покинул магазин, чтобы ни привлекать внимания к инциденту. Выйдя на улицу, я закурил сигарету, мучаясь муками совести перед кассиром. Выпустив в небо струйку дыма, я так и остался стоять с поднятой головой опять не в силах отвести взгляда от ясного ночного звёздного свода. Вскоре появился и тот мужчина. Я чувствовал, как он остановился рядом, и глубоко вздохнув, достал пачку сигарет:

– Позволь твою зажигалку? – обратился он ко мне.

– А…? – вздрогнул я, оторвавшись от неба, – Чего…?

– Я прошу разрешения воспользоваться твоей зажигалкой, – повторил свою просьбу старик.

– А…, ну да…

Я передал ему зажигалку, и он в знак благодарности кивнул головой. Закурив, незнакомец продолжал стоять рядом, так же вглядываясь в небо.

– Красиво! – тихо, на выдохе произнёс дед.

Так мы и стояли на крыльце, задрав головы вверх, любуясь этой бесконечностью, почти одновременно выпуская сигаретный дым.

– Тебе можно было хотя бы сок забрать из пакета. Там же кроме водки ещё что-то было? – участливо поинтересовался мужчина.

– Вот скажи мне, откуда ты взялся…? Батя…. А? – спросил я его.

Это желание спросить было сильнее, чем вообще не ввязываться в разговор.

– Мне кажется, что ты знаешь ответ, – ответил он, – Прости, я не специально. Такой же покупатель, как и ты…. Просто так получилось.

Так получилось, – зло подумал я, испытывая неимоверную вину перед Верунчиком и удовлетворение от того, что смог выказать своё неудовольствие виновнику магазинных бед.

– Ладно, отец, пойду я уже. Прощай, – более смягчившись, сказал я, и направился было в сторону дома.

– Подожди-ка, – он окликнул меня, – Ты же выпить вроде как собирался? Так давай вместе…, у меня тут хата рядом. Я угощаю, коли так получилось….

– Да и у меня хата рядом, – ответил я, – Не…, ты это…, давай – ка сам…, а я пойду. Спасибо.

– Ну как знаешь.

Я отошёл на несколько метров и остановился. Тот старик всё еще стоял на крыльце и курил. Подумав несколько секунд, я вернулся, подойдя к нему.

– Ты, отец, вот что…, на тебе зажигалку. У меня еще одна есть.

– Ну да, ну да…, – произнёс он, выбросил в урну «бычок», подхватив свой пакет с продуктами и злосчастной бутылкой водки, и уже на ходу обратился ко мне, абсолютно не обращая внимания на моё предложение, – Пошли, чего уж маяться. Посидим, поговорим. Я вижу тебе тоже заняться нечем.

Я даже не смог ничего сказать, ни отказаться, ни согласиться. Я просто как загипнотизированный пошёл за ним, ещё раз оглянувшись на освещённый зал магазина. Верунчик сидела, низко склонив голову поднеся руку с платком к лицу.

– Жалко мне эту женщину, – сказал он.

– Да она так-то хорошая, с пониманием, – начал я оправдывать Верунчика, – А тут запрет на продажу, что поделаешь. Но она знакомым даёт…. Хм…, в смысле водку даёт, я хотел сказать.

– Ну да, ну да, я понял, что водку даёт, такое время, что тут поделаешь, – согласился дед.

– Слышишь, мужик, а ты вообще кто, а? – наконец спросил я.

– Да так, никто. Живу тут. Ну как и ты, – ответил он и мы вошли в подъезд девятиэтажки.

Поднявшись на лифте, он открыл дверь своей квартиры. Жилище одинокого человека всегда сразу бросается в глаза. Тем не менее, в квартире был порядок, хотя быт устроен более чем скромно. Мы прошли на кухню.

– Ну вот, тут и посидим. Ты чего, на ночь глядя, в магазин – то пошёл? С женой поругался что ли? -спросил хозяин.

– Да нет. Моя семья на юге, в Сталинграде…, я один пока. Ремонт у меня и всё такое дома…. Вот даже не знаю, как так получилось.

– Ну понятно. Ладно, присаживайся, давай выпьем…, в Сталинграде…. Чего посуху трепаться. А от чего Сталинград – то? Волгоград же…?

– Ну так, – ответил я, – В общем…, Сталинград и всё. Я так называю этот город.

Я начал разглядывать своего случайного собутыльника пока он наливал по рюмкам водку и делал закуску. «Зоновские перстни» украшали пальцы рук. На вид ему было что-то за семьдесят, но держался он хорошо. Такой ухоженный, бодренький старичок с гривой седых волос, небольшой бородкой, он более походил на писателя Эрнеста Хемингуэя. Мы выпили молча. Он налил еще.

– Скажи, отец, а ты что совсем один тут живёшь что ли? – нарушил неловкую тишину я.

– Один, один…, так уж сложилось что один, – ответил он, – Ну давай повторим.

Мы опять выпили. Некая практика общения научила меня не задавать вопросы категории людей, ранее имевших проблемы с законом, твёрдо соблюдая правило о том, что если они захотят, то сами всё расскажут. И это был как раз тот случай, когда мне нужно было ждать, чтобы узнать о своём сотрапезнике что-то.

– Ну…, чем живёшь? – наконец спросил он.

– Да так. Ничем. Работа, семья, дом. Ну в общем как большинство, как все. А в свободное время книжку пишу о войне, – постарался я «пропиарить» своё единственное художество.

– Ну да, сейчас многие ничем живут. Странное время…. Книжку пишешь? Интересно. Да еще и о войне?

– А ты…, то есть вы? – решив, что моя очередь задать вопрос о нём вполне естественна.

Он от чего-то глубоко вздохнул:

– Ну я вот тут, живу и уже тоже ничем. Просто живу и всё. Давай-ка еще «махнём».

И он опять разлил водку. Мы снова выпили и закурили, заполнив кухню дымом.

– Ты воевал? – спросил старик.

Я отрицательно покачал головой.

– А вы…? Вы воевали?

Водка развязывала язык и делала более уверенным меня в задавании вопросов.

– Да можно сказать, что не воевал. В Отечественную мал я еще был, а потом сидел…. А ты писатель, стало быть?

– Да нет, просто что-то типа хобби что ли. В общем, убиваю время.

– Убиваешь…? Убиваешь…! – как-то странно произнёс это слово, с двумя разными интонациями, наполнив его именно тем смыслом, которое оно имело, заставив меня задуматься.

– Я хотел сказать, что нашёл себе занятие в свободное время, – попробовал оправдаться я.

Он согласно кивнул, видя моё замешательство, и произнёс:

– Ну а как тогда ты пишешь о том, чего не видел? Хотя если есть способности и правильно использовать информацию, то написать это не проблема. Так ты способный значит? Издаёшься уже?

– Не…, не издаюсь, денег нет. А про способности не знаю. В общем, пишу для себя более и без всякой перспективы.

– Послушай-ка, писатель. Вот есть у меня некая история. Может тебе интересно будет? – оживился мой собеседник.

– Извините, но я про это не буду писать, – ответил я, указывая вилкой на его пальцы рук.

– А…, ты про это…. Да нет, там другое. История такая…. В общем, в 1943 году это было, мне тогда девять годков случилось. Я попал на Север с родителями, правда, еще до войны. Мой отец водил конвои, боцманом на «Марсельезе», а мать по приезду почему-то и как-то очень быстро заболела перед самой войной и умерла, даже не знаю, что за болезнь такая? Мы жили в маленьком посёлке Аламай. Его сейчас уж нет, после событий и восстанавливать не стали, кому нужно это захолустье, тем более что раскатали его сильно.

– А где был такой посёлок? – спросил я, демонстративно показывая свой интерес к рассказу, хотя мне было абсолютно всё равно.

– Да тут, в Тюменской области, на Ямале.

– Кто «раскатал» его?

– Так немцы…, фашисты. Лодка, будь она неладна…, подводная лодка заходила….

– Как это может быть? Немцы…, фашисты в Тюменской области? – заинтересовался уже и я, – Да ладно тебе…. Ну вот Мурманск, Архангельск тоже кажется…, там да, шли бои. А на Ямале…, да ну, это выдумки.

– Было, тем не менее. Дети там погибли. Товарищи мои по интернату. Я так скажу, страшно было…, очень страшно…, но, никто не побежал, не отступил.

Он поднялся со стула и подошёл к окну, открыв створку.

– Вообще дети войны несколько другие, чем современные. Они быстрее взрослеют. Они совершенно не такие. Мне с некоторых пор, стало вдруг непонятно, ну почему о событиях в Арктике так мало информации. Вот юбилейный год нашей Победы и нет вообще ни слова. Ведь нормальный человек, сталкиваясь со смертью, не делает разницы между гибелью одного близкого человека и миллионов незнакомых ему соотечественников, хотя как говорят, что масштабная гибель – это не трагедия, это статистика с чем я лично никогда не соглашусь. Я видел своих одноклассников, с которыми бок о бок жил в интернате, которые лежали на земле и смотрели в небо, туда куда подались их невинные души…, души маленьких солдат своей страны. Мой друг, который умер у меня на руках, шептал мне перед смертью о том, что теперь я могу взять его марки себе. Понимаешь…? Его более всего заботила судьба небольшой коллекции, которая и даром-то не нужна никому, но очень уж сильно он ей дорожил. Ему уже не было больно, ему было только холодно. Мне иногда кажется, что я до сих пор вижу его кровь на своих руках. Ты понимаешь меня?

– А кто же их так? Немецкий самолёт? – спросил я.

– Нет, не самолёт. Люди с подводной лодки. Десант.

– Ну да…, простите, – виновато произнёс я, кляня себя за рассеянность, – Вы говорили, что это была лодка. А позвольте узнать ваше имя, ведь мы до сих пор незнакомы. Моё имя Олег, – теперь водка делала своё дело, но я старался быть внимательным к деталям истории.

– А меня ты можешь называть Андрей, Андрей Всеволодович (далее А.В.). Вообще в интернате, а потом и на малолетке, меня называли Горе.

– Какое-то мрачное прозвище? – сказал я.

– Да нет ничего мрачного. Всё от фамилии пошло, знаешь ли, детская фантазия по – своему работает. Фамилия моя, Максимов, ну и пошло – поехало, Максимов, от неё Максим…, Максов, тогда как-то не знали, а если Максим, то значит Горький, как писателя, ну а коли Горький, значит, получилось Горе. Вот так всё просто.

Мы снова выпили.

– Но позвольте, как же так, а вот льготы, которые положены в таких случаях…? – проявляя уже настоящий интерес, спросил я, – Как же такое может быть?

– Ну может…, как видишь, тем более что я сидел…, потом уже правда…, на «малолетке» …, сначала. Ты вот что, Олег, помоги мне. Тут такое дело. Могу ли я просить тебя сопровождать меня, я хочу съездить туда, на то место. Понимаешь…? В долгу я перед ними, погибшими там. Но вот мой возраст. В общем, мне нужен надёжный спутник. Все расходы будут мои, правда на комфорт рассчитывать не стоит, но вот голодать не будем. Я почти десять лет готовился к этой поездке, собирая деньги.

– Я понимаю вас, – несколько растерявшись от такого предложения, проговорил я, – Но куда надо ехать-то?

– Сначала до Салехарда, потом дальше на Север, по Обской губе в сторону Карского моря до посёлка Дровяной, а дальше туда чего уже нет на свете, но есть память. Ты подумай. Я не тороплю тебя с решением, это очень серьёзно для меня. Я должен там быть. Ради памяти пацанов и девчонок, да и вообще там много тогда кто остался. Я по дороге тебе всё расскажу, если ты вдруг решишь согласиться. Один батюшка и фельдшер чего стоят. Ну а теперь давай-ка еще выпьем, ты меня прости всё-таки за магазин, ну правда неловко вышло.

Я махнул рукой, и мы выпили еще. Посидев немного, он обратился ко мне:

– Теперь позволь мне пойти отдохнуть. Моя норма водки подошла к концу. Возраст как-никак. Подумай хорошенько, что я тебе сказал, а там и очень возможно, что тебе эта поездка пригодится. Прощай покуда, Олег. Запиши мой номер телефона. Я буду ждать твоего решения. Мне необходимо быть там…. Да…, и вот еще что…, если решишься, то мне нужны твои паспортные данные…, это…, в общем, это для заказа билетов и брони в гостиницах.

Я направился к себе домой, который был всего-то в следующем дворе. Погибшие дети из какого-то интерната, немецкая подводная лодка, какой-то батюшка, альбом с марками, холод смерти, этот странный покупатель Андрей Всеволодович…, всё перемешалось в голове, сознание, которое к тому же лихо раскручивалось порцией алкоголя. Почему-то сейчас мне казалось, что вот случись отправиться в путь сию минуту, я бы собрался, не раздумывая вовсе, но оставив предложение для осмысления на трезвую голову я, с такими мыслями достиг своего дома присев у подъезда на лавочку. Поездка на Север…, вообще это звучит заманчиво, к тому же перспектива развеять летнюю тоску несколько впечатляла. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что мне захотелось позвонить прямо сейчас этому старику и объявить о своём согласии.

Сон окончательно пропал. Я всё думал об этом человеке, о его судьбе не смотря на то, что он очень мало чего рассказал о себе, но вот его цель поехать туда, где в детстве ему пришлось пережить не самые счастливые моменты, казалась мне благородной. Глядя в потолок, я пытался представить каким мог быть альбом для марок и сами марки в то время, какими были дети того военного времени попавшие под каток войны. Что пришлось пережить тем людям, жителям этого поселка, название которого у меня совершенно вылетело из головы. Мне виделось как этот человек, мой новый знакомый, будучи тогда совсем мальчишкой, сидел перед телом своего раненого друга, крича от бессилия: «Лё-ё-ё-ёшка-а-а…, Лё-ё-ёшка-а-а-а…, не уходи, я спасу тебя. Смотри на меня, только не закрывай глаза, прошу, не закрывай, ты должен жить, … Лёшка-а-а-а…». Слёзы заливали его лицо, перепачканное сажей, но он не стыдился их тогда. А Лёшка замолчал, так и остался лежать с открытыми глазами. Он уже не трясся от холода, стуча зубами. Погиб Лёшка, девять лет ему было тогда.

– Постой, – поймал я себя на мысли, – А почему именно Лёшка? Надо позвонить этому Андрею Всеволодовичу и узнать имя того мальчика, который погиб и завещал коллекцию марок. Непременно надо спросить.

Поднявшись с дивана, я нашёл в альбоме фотографию своего сына, на которой ему было лет девять или десять и долго, не отрываясь, смотрел на неё. Там был мой сын, мальчишка и мне не верилось, что вот такой же Лёшка мог погибнуть тогда в бою, на руках своего друга. В какой-то момент я засомневался в своём новом знакомом, вернее будет сказать в его психическом состоянии. Трудно было представить этого старика девятилетним мальчишкой. Но то, что он пережил, вообще не умещалось у меня в голове. Осознавая, насколько люди уязвимы и беспомощны перед стихией войны, мне стало страшно и неуютно в своём пустом доме.

*** Глава 2. На Север

Поезд, сообщением Новосибирск – Новый Уренгой, уносил нас на Север. Может на тот момент это был один из самых безрассудных поступков в моей жизни, но именно тогда я абсолютно не думал об этом. Затея с поездкой с каждой минутой становилась всё более увлекательной.

Густая растительность постепенно отступала, заметно менялась природа этого региона России за окном вагона. Пьяные вахтовики существенно разбавляли однообразность нашего пути. Оставив позади Ханты – Мансийский автономный округ, поезд всё дальше и дальше уезжал на Север проходя территорию Ямало – Ненецкого округа, достигнув наконец-то газовой столицы России, города Новый Уренгой. Впереди нас ждал Салехард. Немыслимые расстояния в этой части страны просто поражают своей протяжённостью. Андрей Всеволодович поведал мне свою историю, благо, что время было предостаточно, чтобы осмыслить размах трагедии забытого Богом места Аламай. Мелькали имена, когда-то крепко отложившиеся в детской памяти Андрея Всеволодовича…, Дядя Юха, Капочкин, Пересвет, дядь Коль, Айза, Гера…, все эти люди становились и мне более знакомыми и даже родными по мере приближения к конечному пункту нашего путешествия. Мой спутник как будто забывался, более молчал, подолгу смотрел в окно вагона на пролетающие мимо станции и, казалось, что иногда я вообще для него переставал существовать. Тут я наконец-то вспомнил о том мальчишке:

– Всеволыч, скажи, мне пожалуйста, как было имя того мальчика, твоего друга.

– Лев, Лёва, – ответил А.В., даже не посмотрев в мою сторону как на собеседника, – Зачем тебе?

– Да вот как ты мне тогда рассказал, я теперь постоянно об этом думаю, – ответил я, пытаясь оживить беседу, – А альбом…? Альбом с марками…, ну, где он теперь? Ты забрал его тогда?

– Да понимаешь? Не до альбома тогда было. Не знаю где он. Сгорел наверно, когда интернат подожгли.

В мыслях я возвращался в ту ночь после магазинного знакомства с А.В.: «Лё-ё-ё-ёшка-а-а…, Лё-ё-ёшка-а-а-а…, не уходи, я спасу тебя…», – ну, конечно же, только не Лешка, а Лёвка. Лёвка тогда погиб. Я почти угадал его имя.

В Салехарде мы пересели на пассажирский теплоход «Механик Калашников», который доставил нас до пункта Ныда, а далее до посёлка Дровяной мы шли на лихтере, заплатив капитану «на карман» за нелицензионную перевозку пассажиров. Который любезно просветил, каким образом мы можем добраться до Аламая, перепоручив нас своему знакомому капитану частного судна, который, по его словам, просто горел желанием доставить нас в ту Тьмутаракань.

Посёлок Дровяной встретил нас небольшой бухтой с портом и неповторимой сельской суетой всех северных поселений. Запах моря и рыбы с примесью соляра и железа был неотвратимой частью окружающей среды тех мест. Всё живое, что передвигалось по земле, сопровождалось густыми облаками мошек и комаров, наверно самых злобных и кровожадных из насекомых кровососущих тварей, способных до смерти заесть и человека и животное и всё для того, чтобы насытиться, размножиться и закрепиться на своём месте под солнцем. Люди, вынужденные работать на открытом воздухе, укрывали открытые участки тел за перчатками и противомоскитными сетками и больше походили на фехтовальщиков в своих овальных тёмных масках. Жилой и административный фонд посёлка состоял из старых домиков, бараков и иных построек. Некоторые из них были отреставрированы сайдинговой обшивкой и внутренним убранством из пластика, другие же так и оставались тёмными строениями, явно намекая на то, что ни что не властно над временем. Весь посёлок был окольцован деревянными тротуарами с покосившимися перилами. Автопарк посёлка состоял из гусеничных «газонов» и болотоходов «Треколл» на огромных колёсах, какие показывают на автомобильных шоу, ну и, конечно же, отечественных «УАЗиков» различных модификаций. Для передвижения местное население успешно использовало оленей, запряжённых в нарты и снегоходы. С окончанием навигации Дровяной погружался в зимний анабиоз и без того не слишком торопливая жизнь в посёлке замирала окончательно. Корабли и кораблики местной флотилии вытаскивались на берег, дабы не быть затертыми льдами, чтобы с началом весны и наступившей оттепели быть отремонтированными и покрашенными и вновь пуститься покорять арктические воды. Ну а сама зимняя жизнь на Дровяном светилась огоньками магазинчиков и лавок, а также различных управлений и контор, без которых ну никак не обойтись человеческому обществу. В ночное время подобные Дровяные были сравнимы с не самыми активными областями галактик и вселенной. Всё тот же одинокий свет сообщал о том, что вот и на этом краю земли закипает чайник, идут по телевизору сериалы и футбол, шуршит бумага в местных офисах, неся на себе распоряжения с резолюциями, приказы, указы, докладные, отчёты и прочую писанину.

Но всё же Дровяной…, так что же там?

Приложив немного усилий, мы нашли-таки судно и капитана, мужчину лет около шестидесяти, который нам так и представился: «Капитан». То, что должно было доставить нас к месту назначения, явилось перед нами маломерным холодильным траулером классификационного типа «Балтика». На борту этого судёнышка красовалась надпись «Тортуга». Капитана не слишком интересовала цель нашей поездки, тем более что финансовый вопрос был улажен довольно быстро, соглашением сторон:

– Однако постоять нам придётся суток двое. У нас с двигателем проблема, но это поправимо. А вы можете расположиться в каюте. Ну займите уж себя чем-нибудь, да и скидка в цене думаю вам будет не лишняя. Смотреть, конечно, на Дровяном нечего, но погулять будет не лишним, нам идти долго придётся. Далеко это.

– Скажи, капитан. Где тут можно найти столярную мастерскую? – обратился А.В.

– Так вот, на пирсе прям, если чуть дальше пройти, ориентир во-о-он на ту вышку, там и найдёте, – ответил капитан, указывая рукой направление, – Увидите надпись «СТО… ЯР», вот это и будет мастерская.

– А Стояр…, это что…, такое имя?

– Теперь уже вроде как имя. Просто этот «стояр» уже полгода не может выпилить букву «Л», у него штормом одну букву унесло…. М-да…. А вообще он умелец. Ну если гроб или табуретку сколотить…. Вам что надо-то…, табуретку или…, в общем, найдёте, негде там блудить. А мне некогда, моторист абсолютно не шевелится в работе.

Он что есть силы бросил какую-то тряпку, которую прежде мял в руках, не переставая вытирать их от чего-то тёмного и закричал:

– Сашка-а-а-а, твою ж мать, а…!!!! Ну ты где есть, моё несчастие?

В ответ машинное отделение корабля что-то пробурчало неразборчивое голосом из открытого люка и вскоре явило миру чумазого молодого человека, лет около двадцати пяти, худощавой комплекции, который был мотористом на судне, торжественно произведённым недавно, капитаном «Тортуги» в «старпомы».

– Ты вот, дядя Петя, вечно чем-то недоволен, а я, между прочим, стараюсь, – попробовал оправдаться Сашка, – Я за всю команду отдуваюсь, я и матрос, и кок, всё в одном лице, а благодарности от тебя ни в жизнь не добьешься.

– И даже тогда, когда твои ботинки коснутся пристани, я тебе не дядя Петя, я для тебя капитан или товарищ командир. Заруби это на своём носу. У нас тут флот, а не пансион для разных там проходимцев, и если уж выбрал себе такую профессию, то будь добр соответствуй, постигай все премудрости. Я тебя ремеслу учу и не желаю видеть, чтобы ты, как твои одноклассники….

– Однокурсники они, – чуть слышно поправил Сашка.

– … однокурсники, будь они неладны…, однокурсники, …. Так вот, чтобы ты на мели сидел, а то словно зайцы на островах машут своими лапками, чтобы их стащили. Стыд, да и только…, и кто их только учит? «Апостол» – то, вон…, до сих пор на Тибее «загорает», – абсолютно без зла ворчал капитан уже, кажется, совсем забыв о нашем существовании.

– Да постигаю я, постигаю…, ворчишь только с утра до ночи…. Кстати…, а случись ему написать вывеску «Плотник» и опять с «Л» беда, как есть, получился бы «П… ОТНИК». «Стояр-потник» …. Прикольно…. Анекдот в общем… – вставил очевидно ранее заготовленную шутку Сашка.

Капитан всплеснул руками и по-доброму заворчал:

– Слышь-ка ты, Петросян недоделанный. Ты бы вот со своими шутками повременил бы. А меж тем у этого «потника», руки растут откуда надо, не то, что у некоторых.

– Конечно же «некоторые» это я…?

– А это как хочешь, так и принимай, и нечего тут «обиженку» из себя строить. Марш в трюм, и поторопись в «движком», – ответил капитан.

– Ну-ну, – пробурчал «старпом» и снова скрылся в машинном отделении.

– Я так вам доложу, – зачем-то обратился к нам капитан, дождавшись, покуда Сашка скроется в своем царстве, – Нормальный он парнишка, только вот ветра в голове на десятерых раздать можно. Это я специально его в строгости держу. Будет с него тогда толк, уж можете мне поверить.

Стоит ли описывать ничем не отмеченное наше пребывание в транзитном Дровяном. Вовсе нет, даже рискуя навлечь на себя гнев местных жителей занятых речной деятельностью. Только кажется мне, что не увидят они этих строк. К тому же много ли таких Дровяных пораскидано на всём пространстве страны. Но к вечеру следующего дня к «Тортуге» подъехал грузовой «УАЗик» и с него, на борт корабля мы выгрузили деревянный обелиск со звездой, покрытый черным быстросохнущим лаком, каким покрывают канализационные трубы, что бы они ни ржавели, и фанерный крест такого же цвета.

– Всеволыч, а что крест-то такой скудненький? «Пожалел мастер материала что ли?» – спросил я, осматривая привезённые предметы.

– Я сам хочу крест понести, а вот сил нет у меня. Поэтому попросил полегче, что бы был. Понимаешь? Именно я должен, – ответил мой спутник, – Там с тобой установим. К тому же чтобы местные его на дрова не порубили, ну а на фанерки, надеюсь, не позарятся.

– Ну раз так, тогда, конечно, понятно.

К полудню следующего дня «Тортуга», взбив гребными винтами воду, отошла от причала Дровяного и, войдя в устье реки, которую все называли почему-то Сова, направилась дальше на Север, оставив позади себя последний форпост цивилизации в этом регионе. Большой чёрный крест бы надёжно закреплён на палубе «Тортуги» и придавал некую торжественность нашему предприятию. Капитан умело вывел корабль из порта, он, очевидно, очень гордился им. Душная каюта, в которой постоянно воняло соляром, часто выгоняла нас на палубу, и мы подолгу обозревали проплывающие мимо окрестности. Пустынные берега, то песчаные, то каменистые, поросшие кустарниками, проплывали мимо, иногда пустота оживала появлением, то больших зайцев, то лисиц. Необычно было видеть диких зверей в их естественной среде. Два раза за весь путь мы встретили стойбище рыбацких чумов ненцев, где кипела по-своему насыщенная жизнь, бегали по берегу ребятишки, сушились сети, на импровизированных, довольно высоких «козлах», чтобы ни стать добычей зверей, сушилась рыба, горели костры, дымилось смоляное варево для покрытия лодок. Я не мог себе представить какая же сила должна повлиять на то, чтобы вот в этой местности, когда-нибудь засветились огни города, появились и ожили улицы, наполненные сигналами машин, воем сирен и движением людей, замелькала бы реклама, зазывающая в ночные клубы или кинотеатры. Ну а пока, полное, безраздельное царство диких зверей и тишины, нарушаемой течением реки и шумом ветра. Вся эта девственность казалась незыблемой, на века, очевидно, до тех пор, пока не остынет Солнце.

– Скажи, капитан, а что сейчас там, на Аламае? – обратился я к нашему капитану, поднявшись в рубку с его разрешения.

– Ну как что…? Да ничего там нет. Раньше это ж фактория была, вроде как поселение, даже рыбозаготовочный пункт и первичная обработка были, мясо оленье и шкуры заготавливали, но это всё до войны, люди жили, а сейчас…, сейчас какой был лес, так что не сгорело или сгнило, давно уж растащили. Там же постройки были, бараки…, а тут лес, он дороже золота. Но есть балок для охотников, единственное пристанище. И там можно значит остановиться, всё лучше, чем в палатке или на голой земле сидеть. Находятся еще экстремалы поохотиться и на рыбалку посидеть, а вот еще нырять…, как это называется? – спросил капитан, соорудив из ладоней рук маску для подводного плавания.

– Дайвинг, – улыбнувшись, ответил я.

Вот-во-о-от…. Дарвинг этот…, придумают же себе развлечения на свою голову, будь он неладен. Приезжают, но очень редко коли уж занесёт нелёгкая. Я даже как-то туда иностранцев катал, не спорю, хорошо заплатили, американцы были, им вот чё не скажешь, так ржут во весь рот. Одним словом, забавные ребята. Грузили их потом, правда после такой рыбалки и этого…, как его…, дарвинга… вот, на «Тортугу» как неодушевлённый груз, они же так как наши пить-то не приучены и им нашего туризма пока не осилить. Ихний коктейль против нашего «ерша» так себе, компот, одним словом. Это ж надо додуматься соду в…, как ее…, во вхиску (прим. Виски) насыпать. Про их пойла мне переводчик рассказывал. Чудно у них всё там в Америке, а всё же к нашим природам тянутся. Наверно от того, что ту соду никто не покупает и ложками её жрать тоже не станешь, а так, пьяному человеку можно впарить что хочешь и к убеждению он податлив, опять же заплатит хорошо. Капиталисты, одним словом. Я по себе знаю, пил раньше прямо запоем, а потом чуть не замёрз, в метель понесло меня и заблудился, ладно что ненцы подобрали и после того, в момент вся охота пропала, даже пиво не пью. Тут такие места, что любая оплошность может дорого обойтись, или замёрзнешь, утонешь или в лебёдку затянет, а могут и звери напасть, мы тут словно беззащитные младенцы. Теперь все эти пьянки…, это не моё.

Он еще долго рассказывал разные истории о «мёртвой» жизни Аламая, к тому же местные шаманы избрали это место для своих обрядов, считая его сакральным, привлекая, а иногда и отпугивая проходящие мимо суда, кострами и танцами. Аламай не сдавался, он как убитый солдат впился окоченевшими пальцами, ломая ногти, в эту землю не желая быть забытым и брошенным. Аламай потерял навсегда свой прежний облик поселения, до последнего согревая людей досками, которые так успешно были разобраны местными жителями, в котором люди переживали суровые зимы и лихие годы войны. Но, сопротивляясь забвению, навсегда остались души тех, кто жил или погиб тут. Да и как было бы поступить иначе? Из-за труднодоступности, это место оказалось совсем неизбалованным патриотическими визитами.

– А я так скажу…. Э-э-э-х…, не очень-то я любитель сюда ходить, – просочился сквозь мои размышления несмолкающий голос капитана, – Не нравится мне это место, гиблое оно какое-то, неуютное. Так что стараюсь там не задерживаться, увез-привёз и отвалил…. А этот старик…, с крестом чего собрался делать? Родственники на Аламае жили наверно или он поп? Так вроде там и могил-то нет, – обратился ко мне он, указывая на А.В.

– Он жил там когда-то, – негромко ответил я, – Так еще тёмная история с немецкой лодкой. В общем, не спрашивай его. И так видишь, как переживает, я сам за него опасаюсь, как бы здоровье не подвело.

– Про лодку тоже слышал. А ещё вроде как у ненцев даже немецкие пуговицы с «форменки» находили и ещё какое-то барахло. Вот ведь было же время такое, не приведи Господь. Хотя, даже не знаю, верить или нет.

Тяжёлые капли начинающегося дождя легли на стёкла иллюминаторов «Тортуги». Дождевые тучи, казалось, висели над самой мачтой корабля, не предвещая ничего хорошего. А.В. стоял на носу судна и, не отрываясь, смотрел вперёд.

– Ты знаешь? Вот что…, пожалуй, вынеси-ка ему дождевик, а то погода портится, не случиться бы шторму, только этого нам не хватало для полного счастья.

Немного подумав, капитан повернул переговорную трубу и прокричал:

– Старпом, что с метео?

– Бу-бу-бу…, бу синоптик, – раздалось в ответ.

Капитан в сердцах махнул рукой, но через минуту в рубке появился сам «старпом» – Сашка с куском батона в руке:

– Так, товарищ капитан, я ж «движку» чинил, ты мне даже в баню не дал сходить. А с метео не успел, мы отошли сразу. Если по нашему барометру, то давление падает….

– Вон, полюбуйся какая, на небесах парилка разворачивается, будет тебе скоро баня, – проворчал капитан, – Так иди уже, занимайся своими делами, я вижу их у тебя много.

Я взял предложенный плащ и, спустившись из рубки на палубу, подошёл к А.В., и осторожно набросил на плечи.

– Всеволыч, ты бы вот запахнулся что ли. Да и вообще лучше в каюту спуститься, видишь, погода портится.

– Спасибо, Олег, – негромко ответил А.В., кивнув головой, – Я постою еще немного, – и застегнул плащ, надев капюшон, остался стоять на месте, – Ты иди, пожалуйста, мне одному тут хочется остаться. За меня не переживай, со мной всё в порядке. Иди с Богом.

Я снова поднялся в рубку. Капитан понял всё.

– Если еще балл прибавится на воде, я вынужден буду отправить вас в каюту. Так что следи за саксаулом, как бы он за борт не отправился, волна смоет, и глазом не успеешь моргнуть. Нет, ну ты смотри-ка…, а…, всё же хорошо было с погодой и вот нате вам…, здрасьте! – бурчал под нос сам себе капитан.

Я хотел было поправить капитана с «саксаулом», но потом понял, что сказал он это не со зла, просто перепутал понятия.

Налетевший ветер заметно раскачивал наш кораблик, положение усложнялось еще и тем, что он был пуст. Капитан, взяв в руки микрофон громкоговорителя, заорал в него:

– Пассажир…, эй там…, на палубе…, говорит капитан, давай в трюм спускайся!

А.В. держась за поручни, спустился с палубы и тут на нас буквально обрушился дождь. Подвижный круглый иллюминатор закрутился с бешеной скоростью, отбрасывая своей центробежной силой потоки воды, позволяя хоть как-то видеть вперёд. Я всё ещё оставался в рубке, забившись в угол, чтобы ни мешать капитану.

– Северя-я-як…, идёт…, но это несколько лучше, чем Юго – Запад, – сам себе проговорил капитан, крепче сжимая трясущийся штурвал «Тортуги», которая шла, разрезая волны и сопротивляясь внезапно налетевшему ветру, – Ничего-о-о…, прорвемся…, давай, выноси нас из этой задницы. И спрятаться-то негде, эка незадача. Ни чё-ё-ё-ё…, эт мы еще посмотрим кто кого…, не в первый раз. Эх, жаль пустые мы, вот и болтаемся тут…. Сашка!!! – заорал капитан в переговорную трубу своему помощнику, – Задраивайся на хрен и на связи будь. Вахта твоя пока переносится в трюм. Попробуем, может в протоку зайти удастся, да боюсь, если боком повернемся, опрокинет нас. Были бы с грузом…, так это ж другой «коленкор».

Вдруг сильный удар о правый борт корабля заставил вздрогнуть и меня и капитана.

– Что это такое?

Капитан пристально всматривался сквозь дождевую завесу пытаясь рассмотреть источник удара.

– А-а-а-а…, это «топляк», всё нормально. Лишь бы не пробил или не порвал борт.

– «Топляк» …, что это?

– Да вон он…, полюбуйся. Это бревно, по всему видно с лихтера свалилось, да на берегу лежало, и подобрать никто не успел, а теперь вот волнами смыло и болтается тут. В общем, крепят груз, как попало вот такие нерадивые «Сашки», а потом теряют. Бывает такое, что и говорить. Сашка…, осмотри трюм!!! А то мы тут торпедировались «топляком». Хотя молодец мой помощник, но я его не балую, мал он ещё наградами блестеть.

Снаружи потемнело.

– Ты вот что, давай-ка, тоже вниз спускайся, там может твоя помощь понадобится, – обратился капитан ко мне, – и я, цепляясь за поручни, спустился в каюту. Помощник, запустив меня, задраил за мной дверь.

– Сашка, слушай мою команду, – заорал капитан в переговорную трубу, – Скоро подходящая протока будет, слева по курсу, я заведу туда «Тортугу», как скомандую, так все на правый борт наваливайтесь. Весь груз, какой есть перетащите так же к правому борту.

– Да, капитан, будет исполнено, – ответил Сашка и, оглядев «свой экипаж», произнёс, – Какой груз…? Тут пара сумок всего. Груз…, блин нашёл.

– Я все слышу, раздался из трубы голос капитана, – Что за обсуждения могут быть?

Сашка заткнул трубу рукой и сжал губы. Но посмотрев на нас виноватым взглядом, скомандовал:

– Так…, всем приготовиться к повороту. Ждём сигнала капитана.

Ожидание продлилось ещё около часа.

– Приготовиться…! Ребята…!!! Навались, поворачиваем!!! – проорала труба.

Мы кинулись к правому борту, повисая на чём только можно. Судно начало крениться. Слева, через прохудившийся уплотнитель иллюминатора просочилась вода. «Тортуга» зачерпнула воду своим левым бортом.

– Эй, в трюме. Держать крен!!! Держа-а-а-ать…, тут нельзя тонуть, мы не выплывем!!! – опять командовала труба.

Но что было еще нам делать кроме как пытаться удержаться на наклонившемся правом борту. Всевозможные предметы, лежавшие на каютном столике, повалились на пол. В иллюминаторах правого борта, сквозь стену из дождя, было видно лишь тёмное от тяжёлых туч небо. В трюме стоял неимоверный гул от ветра, гуляющего по вентиляционным трубам.

– Давайте…, одновременно…. И раз, и раз…, – скомандовал Сашка, и мы стали одновременно толкать телами в борт корабля, помогая противостоять стихии. Казалось, что мы поворачиваем очень долго, скребя обо что-то бортом и днищем, треща переборками, но «Тортуга» справилась и вскоре выровнялась, погасив опасный крен. Тяжело дыша, мы опустились на пол и, взирая друг на друга, как по команде рассмеялись, крикнув не сговариваясь:

– Да-а-а! – победно вскинув руки вверх.

А.В. смотрел на нас как на маленьких мальчишек, победивших в «Царь – горе» и улыбался.

– Старпом в рубку! Остальным спасибо! Всем отдыхать, – оповестила труба, но мы еще некоторое время находились на своих местах, не веря, что опасность позади.

– Ну…, и чё замерли…? «Фине де атто прима (итал. Конец первого акта), – важно произнёс «старпом» Сашка, переводя дух, и авторитетно начал рассказывать историю, – Это что…». Я как-то на Новом…, ну и капитан тоже со мной…, так вот, как-то на Новом Порту попали…

– Сашка, да где тебя носит, живо в рубку, а прежде давай-ка в дизельную, и глянь чё там и как, – заревела труба, не предвещая для «авторитетного старпома» ничего хорошего.

Сашка пулей вылетел из кубрика.

Еще около двух часов «Тортуга» боролась с природой, оказавшись между двух стихий. Судно шло по-быстрому и сильному течению реки и на встречу, не менее сильному северному ветру, покуда капитан ловким манёвром не завёл нас в протоку, где мы укрывшись за небольшой сопкой, могли перевести дух. Поднявшийся шторм буйствовал, но теперь мы были для него несколько недоступны. Такое явление было не редкостью в этих местах, тем более что сказывалась близость к морю. Полярный день был еще силён и не желал сдавать свои позиции, поэтому ближе к полуночи, когда шторм стих, было всё еще светло. Как же крепко спалось после всего пережитого за этот день, даже не смотря на солярный запах в трюме, под мерное покачивание «Тортуги». Так прошла ночь. Утро встретило нас ярким солнцем и наступающей осенней прохладой. Тундра была готова к осени, расписав себя необыкновенными цветами. Природа готовилась к своим пышным похоронам, впереди будет долгая зима. Так было всегда, начиная от сотворения мира. Капитан с помощником осмотрели судно и, по-видимому, остались довольными, а нам, позволив некоторое время погулять по песчаному берегу протоки. Было тихо, стихия как будто отступила, сдалась, а может просто затаилась, готовя новые сюрпризы или испытания.

– Капитан, позволь мне повести «Тортугу», – обратился Сашка к хозяину судна.

– Да? – с некоторым недоверием спросил капитан, при этом оглядев Сашку с головы до ног, он посмотрел на своего помощника так, как будто тот был чем-то вроде таракана или жука, тем не менее, решение капитана было неожиданным, – Доложи-ка мне, любезный, что такое «Поворот оверштаг»?

– Поворот оверштаг – это поворот судна на новый галс против ветра, при котором нос судна пересекает линию ветра…, только мне зачем? Это же для парусного флота необходимо, – выпалил Сашка, подкрепляя свой ответ жестами рук.

– Твоё дело не рассуждать, а исполнять, но ответ верный. Хвалю. Ну давай-давай…, корабль твой, но смотри не заведи нас на мель. Слушай только мои команды, – сказал капитан, улыбка на мгновение мелькнула на его лице, тут же слетев, уступила место суровому выражению, к которому так привык Сашка.

Сашка занял место за штурвалом.

– Готов? – спросил капитан.

Сашка махнул головой.

– Тогда обе машины, «Малый вперёд»! Курс на бакен правым бортом.

«Бук-бук-бук» зарычала дизелями «Тортуга» и, затянув местность сизым дымом, двинулась вперёд к месту, где протока была более широка и шла в разлив, чтобы развернуть кораблик. Сашка от счастья так и остался стоять с открытым ртом, от чего из уголка рта даже побежала струйка слюны, после того как капитан неожиданно и для себя разрешил повести корабль в таком неудобном месте и уж тем более совершить манёвр разворота.

Капитан некоторое время наблюдал за своим молодым помощником и после, очевидно не выдержав такой неподобающей картины, скомандовал:

– Эй там, на мостике! Рулевому…! Закрыть свою пасть!!! А то за флот стыдно!

Сашка вздрогнул и, сообразив в чём дело, выполнил команду, утерев слюну, немного смущаясь нелепой оплошности, которая несколько испортила его установившийся статус.

– Обе машины стоп!!! Левая, малый назад, правая, малый вперёд!!! Лево руля!!! Разворот!

Через два часа «Тортуга» вышла из протоки, весело побежав по успокоившейся глади Совы сверкая мокрыми бортами. Свежий ветер с близкого моря разбавлял солнечные лучи пытавшиеся согреть воздух, подобные контрастные ванны приносили невероятные впечатления. Лицо то нагревалось, то тут же обжигалось колючими потоками северного ветра. Но, несмотря на появившееся солнце, тёмная, почти чёрного цвета вода в реке не делалась приветливей, давая понять, что не по вкусу ей вторжение судна с гребными винтами. Очевидно, что эта местная река принимала только чуть слышный всплеск вёсел и неторопливое скольжение деревянной лодки.

– На Алама-а-ай…!!! – неожиданно для себя заорал я, встав ногами на носовое ограждение корабля. Впечатлительно развевались флаги на мачте и корме. Кружили огромные чайки-халеи. И я поймал себя на мысли что в своём возрасте далеко за сорок, я радуюсь, как мальчишка бесподобным впечатлениям от внезапно свалившегося путешествия. И где-то в глубине души мне хотелось ещё раз пережить какой-нибудь шторм, тем не менее, заранее приглядев себе спасательный круг. Я, в некотором смысле вот сейчас испытывал эйфорию. Я был счастлив как мальчишка.

– Юнга, на камбуз! Приготовить всей команде по порции рома…, в виде горячего чая! – весело прохрипел динамик громкоговорителя голосом Сашки, который вскоре сменился музыкой из советских фильмов, так динамично вписавшихся в обстановку. В этот момент я почувствовал себя матросом команды «Тортуги», потому что это обращение было ко мне, и отправился в трюм исполнять приказание. Из рубки на меня смотрело «суровое» лицо Сашки, на котором была капитанская фуражка, было видно, что его просто распирало от гордости.

– Эй на мостике!!! Слушай мою команду!!! Полный вперёд, обе машины! Так держать!!! – скомандовал капитан бодрым голосом, – Скоро должны быть на месте…. Ох не люблю я этот Аламай. Нехорошее там место.

*** Глава 3. Там был мой дом

Река с названием Сова, которой мы шли, всё это время от самого Дровяного постепенно делалась всё шире и глубже, при этом, нисколько не усмиряя своего далеко не кроткого нрава. Теперь нас уже окружали невысокие скалистые берега с холмами и сопками. Сова сама как будто торопилась достичь пункта своего назначения и раствориться в холодных водах северного Карского моря. И вот рано утром нас разбудил голос капитана:

– Поднимайтесь, скоро Аламай.

Мы тут же вышли на палубу «Тортуги» где нас встретило ранее утро, хорошо сдобренное морской свежестью близкого моря. А.В. ухватился за поручни, шедшие вдоль борта и, не отрывая своего взгляда вдаль, перехватываясь по очереди руками, как будто стараясь, таким образом, еще быстрее приблизиться к желанному месту, стал двигаться по палубе к носу корабля. Лицо его застыло маской серокаменного цвета. Он словно ждал кого-то увидеть там, вдалеке на берегу, как если бы нас должен кто-то встречать. Он повернулся ко мне, как-то виновато улыбаясь:

– Мне кажется…, да нет же, определённо я узнаю эти места…. Хоть и мал был тогда. Спасибо тебе, Господи!

Такое бывает, когда однажды человек покинув некое место, оставив там определённый годами период своей жизни, наполненной людьми и событиями, вновь возвращается по-прошествии нескольких лет и пытается угадать в людях, попадающихся на встречу, знакомые когда-то лица. И вот взору уже представляются обновлённые дома и улицы, но память так настойчиво возвращает его в то время, когда этот, теперь уже несколько чужой мир, был совершенно другим. И он, уже инстинктивно тянется к тем местам, где еще возможно сохранились ставшие для него родными нетронутые деревья или домики на окраине, всё то, что он так хорошо помнит из того, своего прошлого.

От автора

Нечто подобное происходило и с вашим покорным слугой только тогда, когда мой отец однажды показал мне место, где он когда-то родился и где стоял его дом, а теперь этот участок земли просто сравнялся с окружающей местностью, и лишь с большим трудом можно было заметить некое углубление в форме большого квадрата. Я помню себя как просто заворожённый стоял у того места, где мой отец в возрасте, тогда еще совсем маленького, но уже моего сына, бегал вот здесь и невозможно было сдвинуться с места. И я старался даже молчать, чтобы не спугнуть эту тишину, этот воздух и лежащие под ногами камни, которые еще может единственные помнили то далёкое время. И вот из этого дома на фронт ушёл мой дед, пропавший без вести на Западной Украине в 1943 году, которого я так никогда и не увижу. И мой отец, будучи тогда трёхлетним ребенком, вряд ли мог плакать, переживая разлуку. Там был дом, куда позже принесли известие о том, что уже не сможет когда-нибудь, вернувшийся с фронта солдат, подхватить на руки своего немного подросшего сына, моего отца, и крепко прижать его к себе, испытывая безразмерное счастье от того, что всё уже позади. Но не случилось такого, да и дома того уже нет теперь вовсе. Однако оставим эту лирику и вернёмся к нашим героям….

То, что когда-то называлось Аламаем, встретило нас унылым безмолвием и обрадовало разве что моего спутника. Давно уже некому было встречать подходившие корабли доставлявшие продукты, товары и почту, а теперь и вовсе забывшие за ненадобностью этот транзитный пункт. Чего или кого хотел увидеть на этом пустынном берегу А.В., от чего с такой надеждой и напряжением он всматривался в когда-то знакомые очертания береговой линии?

– Всеволыч, всё в порядке? – настороженно поинтересовался я у своего спутника.

– Да…, да, Лёвушка, всё хорошо!!!

Я понял, он был сейчас, ну ни как ни с нами, не на «Тортуге». Он был уже весь там, в своём далёком и по-своему счастливом детстве, лишённый родительской ласки и с огромной надеждой, что вот скоро придёт лихтер, на котором ходит отец, и они несколько часов, а может и дней будут вместе. Он услышал, но не меня и ответ его был тому погибшему мальчику, его другу. Лёве.

– Андрей Всеволодович, точно всё хорошо? Ты хотел сюда попасть и вот мы тут.

Он как будто очнулся и посмотрел на меня:

– Да, Олег, нет причин беспокоиться. Просто я немного волнуюсь, ну ты же понимаешь…, столько лет…. Мне бы таблетку…

Он попытался было достать рукой из кармана контейнер с таблетками, но руки вцепившись в поручни, не могли этого сделать. Я осторожно взял его руку и разжал пальцы. А.В. полез во внутренний карман и достал лекарство, положив таблетку под язык. Я понимал, что мне просто необходимо быть рядом. «Тортуга» резанула волну, и брызги обдали лицо В.А. и, как мне показалось, смешались со слезами этого пожилого человека.

– Зря он этого деда раньше времени из каюты вытащил, – произнёс Сашка, наблюдая за пассажирами корабля из рубки.

– Ты вот что, любезный друг…, со своими рассуждениями погоди пока. И вообще, ступай-ка в трюм и приборкой займись. Вот чего ты тут без дела на мостике трёшься? Гюйс вон совсем запутался, разверни его. У нас порт впереди, швартоваться будем, а на корабле бардак. Ну что…, почему мне надо тебе вот на всё это указывать? – заворчал капитан.

– Какой там порт? Швартоваться…. Да я же хотел как лучше. Дед этот видишь…, вон, таблетки пьёт. Как бы удар его не хватил. В его возрасте надо дома на диване сидеть, а не по Северам катать.

– Лучше будет, если оставишь свои рассуждения, а я и все остальные будут видеть тебя в труде и как ты из обезья…, в общем, как ты успешно из студента в человека превращаешься, прямо на моих глазах! Как собака Павлова…, в общем, – несколько запутался капитан в словах и понятиях.

– А что, собака Павлова в человека превратилась…, что ли прям из обезьяны…, а может из студента? Чудеса!!! – попытался поддеть словесно запутавшегося капитана Сашка.

– Ну вот почему ты еще здесь, а…? Ну что за напасть такая у меня помощник? Я же тебя произвёл в целые старпомы. Ну никакой благодарности, – распалялся капитан за свой каламбур, в который он так неосмотрительно попал, ляпнув про собаку Павлова.

– Старпомы, между прочим, палубы не драят коли на то дело пошло, – уже на ходу пробурчал Сашка и отправился в трюм.

Капитан и сам сейчас внимательно следил за своими пассажирами, особенно за пожилым стариком.

– А и, правда, зря раньше времени его позвал попутчик. Эва что с человеком делается, – рассуждал про себя он, – Эй там, в трюме! Закончишь приборку и давай в рубку, «плётку» захвати с собой.

– Понял тебя, – ответила труба.

Ещё часа три «Тортуга» шла на средних оборотах, сопротивляясь бурному течению Совы, выискивая подходящее для швартовки место, пока не показался охотничий домик на холме.

– Ну вот, кажется, и прибыли, – произнёс более себе капитан, – Сашка, причаливаем. Куда ты опять пропал?

«Тортуга» мягко зашла на береговую линию и остановилась, слегка покачиваясь на прибрежных волнах. Я направился в трюм, что бы собрать наши вещи и в дверях столкнулся с Сашкой, который держал в руках карабин.

– Ты это в кого собрался стрелять? – изумлённо поинтересовался я.

– Да откуда я знаю, капитан приказал. Может салют хочет стрельнуть, – предположил «старпом» и, пропустив меня, поднялся в рубку корабля.

– Ну что там? – встретил вопросом Сашку капитан.

– Ваше приказание исполнено. Уборка произведена, гюйс в порядке. Вот ружьё, – отрапортовал Сашка.

– Слушай сюда…, ружьё…. Это карабин. Так вот, сейчас ты сойдёшь на берег и осмотришь местность. Ну что бы там зверья какого или шаманов не было. Ни мы, ни нам, никто не должен помешать доставить пассажиров. В общем, пойдёшь в разведку. Справишься?

– Так точно, – проорал Сашка, буквально сияя от свалившегося счастья.

– Ну вот что ты орёшь как на параде? Тихо тут должно быть…. В общем, давай там без баловства. Место заброшенное, медведь или волки могут подойти, так что головой крути на все градусы, какие есть и каких нет. Ну как поступить, сам знаешь. Времени тебе на всё про всё пятнадцать минут, да и домик осмотри. Вопросы есть?

– Есть вопросы. А если росомаха?

– А росомаха на тебя не пойдёт, ты её пугни только и хватит, она бегает медленно. Так что человеку её бояться не стоит.

– А если местные или шаман обнаружится?

– Ну тогда никого пугать не надо, а уж тем более стрелять, просто уходи и никаких провокаций и военных операций. Да пока, мне кажется, нет там никого, а то костры и дым виден был или запах почувствовали, опять же где лодки. В общем, давай, старпом…, и возвращайся. Нам ещё на факторию заскочить надо. Проверь патроны.

Сашка важно клацнул затвором, затем перекинул ремень карабина через плечо и спустился по трапу на берег. Мы наблюдали, как он стал подниматься на прибрежный холм, всё более удаляясь от корабля.

– Олежек, принеси-ка мне водички, чего-то в горле совсем пересохло, – еле выговорил А.В. сидя на ящике с песком, – Может уже пойдём…? Туда….

– Пока капитан не разрешает сходить. Надо подождать Сашку. Мы не будем спорить с ним. Раз так надо, значит, будем ждать. К своим ты уже не опоздаешь. Пойми.

Я постарался как мог убедить А.В. в правильности действий капитана и кажется, что он понял меня, покорившись участи ожидания момента, к которому он так долго шёл. Прошло еще около десяти минут, и вот на вершине холма появился Сашка, махая руками.

– Э-э-э-э-эй…. На «Тортуге»!!! Всё в порядке, – донёс ветер его крик.

– Давай сюда, стервец. Спускайся уже! – прокричал в громкоговоритель капитан, и Сашка стал спускаться вниз.

– Товарищ капитан, там всё в порядке, тихо, людей и зверей нет. Есть большое костровище, но оно давнишнее, охотничий домик тоже в порядке. Доклад закончил, – бойко доложил Сашка, – А можно я из карабина пальну в воздух, как салют?

– Нет, никакой стрельбы тут не надо. Приступаем к разгрузке, – оборвал его капитан.

Мы сгрузили наш багаж на берег.

– Как будто всё, ничего не забыли. Спасибо вам, – поблагодарил я «экипаж» «Тортуги».

– Значит так, – обратился ко мне капитан, – Мы вернёмся за вами максимум через двое суток. Провизия у вас есть, всё остальное найдёте в домике, там даже сигнальные ракеты имеются. Я оставлю вам оружие и патроны, это на всякий случай. Наша помощь нужна, чтобы поднять груз?

– Нет, спасибо, капитан, – тихо, как будто не своим голосом произнёс А.В., не сводя своего взгляда с чёрного креста.

– Ну тогда с Богом! Сашка, за штурвал. Мы отходим. Успеем побыстрей обернуться, придём раньше, с вами тут побудем. Предчувствие у меня какое-то нехорошее…. Ладно…, стало быть, прощайте.

Мы пожали друг другу руки и «Тортуга» надрывно ревя дизелями, поползла кормой вперёд, преодолевая сопротивление песка, пока не вышла на открытую воду, дав нам сигнал. Через полчаса корабль скрылся из виду, оставив нас на берегу в полной тишине, нарушаемой лишь воем ветра и шумом волн. А мы так и сидели на кочках, боясь её потревожить, но надо было что-то делать.

– Всеволыч, может, пойдём уже…, туда? – спросил я А.В., указывая на охотничий дом.

Мой спутник решительно поднялся и оглядел местность вокруг:

– Ну, здравствуй, мой дом. Вот я и вернулся к тебе…. Олежек, помоги мне крест поднять.

– А может, давай его поднимем туда, наверх и там уже понесёшь.

Нет…. Помоги мне всё же. Я сам должен. Сам.

Он взвалил на себя крест из брусков, обитый фанерой, и тяжело дыша уже после первого десятка шагов, стал подниматься на холм. Крест был несколько лёгок, но вот возраст давал знать, он заявлял о себе хриплым дыханием, покрывшим лицо потом и подгибающимися ногами старика. Я пытался помочь ему, немного подталкивая в спину, чтобы облегчить путь на вершину холма, к тому же крест был не столько тяжёл, сколько неудобен, его поднимало порывами ветра. Вскоре мы были уже на вершине. Мне пришлось спуститься вниз еще не раз чтобы поднять наш багаж и перенести его в охотничий домик.

Наконец-то мне представилась возможность осмотреть бывшее поселение. Мало что напоминало о присутствии здесь людей. С большим трудом угадывались места, где стояли когда-то постройки. Немного отдохнув и осмотревшись, мы принялись за работу. В сваренный каркас из металлических прутов и выкопанную яму был установлен крест. «Ножки» каркаса вошли в землю и призваны были надёжно удерживать его. Что-то торжественное и скорбное внесло установление креста в окружающую картину. Снизу, если смотреть от берега реки, небольшой холм был похож на Голгофу. Крест просто сиял своим чёрным цветом на фоне синего неба. Мир был похож на фотографию, перехваченную скорбной лентой как напоминание о трагичности и скоротечности нашего существования, как о возможном неожиданном прерывании наслаждаться жизнью. Ветер свистел воем раненого, терявшего свои жизненные силы зверя в отверстиях креста, сделанных специально, чтобы уменьшить «парусность». Потом мы еще долго ходили по бывшему поселению, а вскоре установили и обелиск как раз на то место, где скончался Лёва.

Вечером я накрыл стол, и мы сели ужинать. Мой спутник несколько приободрился, он был доволен и почти до раннего утра рассказывал мне об Аламае, показывая значимые места, когда мы выходили на улицу. Потихоньку от него я наговаривал на диктофон, который когда-то мне подарила жена, некоторые важные для себя моменты. Имена и события попутно рисуя и восстанавливая Аламай по рассказу А. В. Эта история всё более захватывала меня, и я уже ясно представлял расположение домов и других построек в то далёкое время, а закрыв глаза мне даже казалось, что за стенами охотничьего домика внезапно ожила и забила ключом жизнь. Местные жители свозили рыбу, мясо и шкурки зверей. К пирсу подходили и вновь уходили в море корабли. И выглядывая в окно, мне казалось, что вот – вот промелькнёт однорукий Ралья или капитан Ерёмин, суетливая Айза или до необозримой важности товарищ Коробкин, ну а если пройти немного дальше, к окраине посёлка, то вот и чум Пересвета, а ближе к пирсу мне явно представлялась вотчина человека со смешной фамилией Капочкин. Все эти герои, пока неизвестные моему уважаемому читателю, но уж поверьте…, всему своё время.

Утром следующего дня пошли уже вторые сутки нашего пребывания на Аламае, и он уже не казался таким унылым, благо, что погода стояла прекрасная, яркое Солнце существенно оживляло эту местность. Но был один, несколько неприятный момент, скоро надо было уходить, а мне отчего-то этого не хотелось. Аламай подчинил себе и мысль о том, что вскоре придётся покинуть это место, приводила в уныние. Здесь было настолько тихо и спокойно, что иногда, казалось, будто само это место больше не нуждалось в присутствии людей. Но пока мы были здесь. Я много рисовал, говорил на диктофон и фотографировал на камеру мобильного телефона местность, гулял по окрестностям и любовался открывающимся видам моря с северной стороны бывшего поселения, А.В. же больше проводил времени у обелиска. Он или просто сидел на табурете или постоянно что-то поправлял или подравнивал, а то и вовсе уходил и подолгу смотрел то на море, то вглубь местности, где раньше, по его словам, был интернат. Каждый был занят своим делом, я же старался даже просто надышаться здешним воздухом и ничего не упустить. Но более всего мне нравился установленный нами крест. В разное время суток, когда вокруг менялось небо и солнечный свет, он одинаково торжественно возвышался над рекой с восточной стороны.

К вечеру мы вернулись в охотничий домик в хорошем настроении, и я стал готовить ужин, подбадриваемый урчанием голодного живота. К обеду завтрашнего дня мы ожидали «Тортугу». С начала нашего путешествия я не видел А.В. в таком приподнятом настроении. Он несколько оживился, постоянно перекладывал наши вещи с одного места на другое, активно готовясь к скорому отъезду. Я буквально не узнавал его, в мыслях отмечая, что наше путешествие пошло ему на пользу.

– Олежек, – обратился он ко мне, – А чего мы без водочки сидим который день? У нас есть по такому случаю. Принеси пожалуйста бутылочку и давай-ка выпьем…, как тогда…, помнишь, после магазина? Только будь внимательным сейчас.

Я достал бутылку и разлил водку по кружкам, какие были в домике, тем не менее, внимательно наблюдая за А. В. И всё-таки некое чувство тревоги затаилось во мне, но вот такая живость в поведении моего спутника усыпляла и успокаивала мою бдительность.

– У тебя точно всё в порядке, – на всякий случай поинтересовался я у А.В.

– Дорогой мой, ну а как же не в порядке-то? Я же вернулся туда, где был мой дом, и ты у меня в гостях. И я этому очень рад.

Кружка с водкой буквально запрыгала у него в руках. От волнения затрясся подбородок, но он совладал с собой:

– Скажи мне, неужели ты никогда не испытывал радости от посещения дорогих тебе мест, от радости встречи со своими старыми друзьями? Такое, знаешь ли, щемящее душу волнение. Это как в поезде, который прибывает к месту, где тебя встречают, и ты буквально впиваешься в людей глазами пытаясь угадать, узнать тех, кто ждёт тебя. Вот что ты испытывал, летев на свидание к своей девушке или может это чувство, когда наступают часы посещения в больнице. Этот момент встречи…. Ты ждешь, когда заглянет медсестра и объявит, что к тебе пришли. А я дома, вот тут, в этом мёртвом посёлке и очень счастлив. Олежек, понимаешь, дома я. Аламай, совсем другое дело. Я оставил его таким, каким он является сейчас, разве что нет домов. Он не пустил сюда никого, а меня, кажется, принял. И я очень этому рад.

Он на одном дыхании выпалил все свои впечатления. Я верил ему, Я видел, как безгранично счастлив был этот человек, как сияли его глаза, и в этом была доля и моего участия.

– Только вот завтра мы уедем, – теперь уже с некоторой грустью сказал он, и я увидел, как задрожали его губы, и он быстро отвернулся, утерев ладонью слезу, – Ты налей-ка еще…, это от радости я позволил себе такую слабость. Прости уж меня…. Я еще думаю, может мне на Дровяном остаться, поближе буду к этим местам…. Что мне делать в городе? А ты если что, то за квартирой присмотришь. Ну…, как мыслишь-то?

Он опять задумался над чем-то, даже переменившись в лице, но потом, посмотрев на меня, произнёс:

– Олежек, я вот, грешным делом, подумал, кто придёт проводить меня, когда я умру. По сути, и друзей в моей жизни у меня не состоялось. Те, которые появились в колонии, разными дорогами отправились в большую жизнь, кто дальше сидеть, кто умер уже или просто затерялся. А мои настоящие друзья, из того времени…, так они просто не успели вырасти. Как ни странно, я с теплотой вспоминаю не только Лёвку, но и того же Сову и Месье. Кем бы они стали сейчас? Вот ведь как всё вышло. Так и прожил я всю жизнь один, память не давала заполнить освободившиеся места в душе, прям вот как Аламай, что было, то сгорело, а в новом я не нуждаюсь. Да и не пустыми они были, – он задумался опять, но попытался взять себя в руки, – ты прости, что я вот с такими мрачными мыслями опять к тебе. Всё кончено.

– Что кончено, Всеволыч? Ты о чём?

– Да так, думал, не будет мне всю жизнь покоя, а вот ведь, теперь светло на душе, как после исповеди…, а вообще не обращай внимания. Налей по чуть-чуть.

Мы еще долго сидели за столом. А.В. иногда возвращался к своей прошлой жизни, снова и снова рассказывая мне разные истории. Далее я пил уже один. Он отказался, как тогда, сославшись на возраст и переизбыток впечатлений, вскоре я захмелел от выпитого и большого количества выкуренных сигарет, которых я уже не выпускал из рук, куря одну за другой, дурацкая привычка получать сомнительные удовольствия взяла верх над здравым рассудком. Я был просто пьян, частые выходы на свежий воздух сыграли со мной злую шутку, добавляя градус опьянения. Я уже несколько раз жалел, что не взял с собой ноутбук, но постоянно оправдывая себя за это тем, что не было возможности его подзаряжать. В пьяном состоянии «творчество» буквально выливалось из меня. Но был блокнот с рисунками, схемами, именами и записками, куда я «складывал» все впечатления от путешествия. Вечер и «банкет» по случаю посещения Аламая можно было считать завершённым, я рухнул на топчан как подкошенный, но сознание не оставило меня. В голове вместе с алкоголем и никотином кружилась история, которая вновь и вновь уносила меня в военные годы детства А. В. Великие замыслы сюжетных описаний, практически были готовы в моей голове. И я даже задумал восстановить поселение с помощью сделанных фотографий местности «расставив» строения посёлка с помощью компьютерной графики, обратившись к своему некому знакомому умельцу, воспользовавшись консультацией А. В. Пьяная улыбка от впечатляющих планов замерла на моём лице, и я погрузился в глубокий сон.

– Лё-ё-ёвка-а-а…, не закрывай глаза…, ты должен выжить…. Лё-ё-ёвка-а-а…!!!! ……….

– Unsere Erfolge in der russischen Gesellschaft sind nur bei unserem Joseph!!! (нем. Наши успехи в русской компании есть только у нашего Йозефа) ……… Lügen Sie weder sich noch der Nation, der Admiral Kanaris (нем. Не лгите ни себе, ни нации, адмирал Канарис) ….

– Tell Me, Stephen. Because you were scared in the war? (англ. Скажите, Ствен, ведь вам было страшно на войне?)

– Это, ну совсем никуда не годится. Поп, стало быть, у нас ещё и пионерами будет заправлять? Вы что, совсем, что ли тут все рехнулись?

(араб. Шакал, сын шакала) -ابن النمس النمس

– Zwanzig fünf …, dreißig …, dreißig fünf …. Das Boot wird eingetaucht! Es sind vierzig Meter! (Двадцать пять…, тридцать…, тридцать пять…. Лодка погружается! Есть сорок метров!)

– Mein Hirte, finden mich auf der Straße Seerosen. München (нем. Мой милый пастушок, найди меня на улице Кувшинок. Мюнхен)

Сквозь сон мне казалось, что где-то, из темноты, сквозь тишину я слышал голоса своих будущих героев, которые как будто накладывались друг на друга, перебивая и перекрикивая, они старались быть услышанными из того далёкого и страшного времени. Как будто все они, в охотничьем домике снова и снова проживали свои жизни, но теперь уже здесь, фантазией автора оказавшись за одним столом, беспощадные враги друг другу.

– Das Feuer!!!! Schuss!!! – орудие выстрелило.

Падающая, на корпус субмарины, после выстрела из казённика орудия, гильза от снаряда болью отозвалась в моей голове. Я проснулся, с трудом открыл глаза и снова повалился на подушку. Полежав еще какое-то время, я всё- таки заставил себя принять вертикальное положение. В домике было пусто, стол был прибран, рядом со мной на табуретке лежала пачка с таблетками и стакан воды. Выпив две таблетки лекарства, я сидя откинулся назад, прислонившись спиной к стене ожидая, когда лекарство начнёт действовать.

– Всеволыч. Ты где? Я проснулся, – выдавил я из себя не своим голосом, несколько превозмогая головную боль. На часах было около семи утра, – Ау-у-у…, есть кто живой?

Никто не отозвался. Я поднялся с топчана, и еще раз оглядев дом, вышел на улицу. Там тоже было пусто. Вернувшись. б я заставил себя умыться и почистить зубы. Головная боль постепенно исчезала.

– Ни чё так посидели, – проговорил я, рассматривая себя в зеркало, – Ну ни чего, на «Тортуге» опомнюсь, дорога длинная. Андрей Всеволодович…, давай чайку замутим?

Опять было тихо. Я снова вышел из дома, теперь уже внимательно оглядывая окрестности, пока не наткнулся взглядом на обелиск. Я приблизился к нему. А.В. сидел на земле, прислонившись спиной к памятнику. Рядом стояла стопка, наполненная прозрачной жидкостью и накрытая куском чёрного хлеба. На его лице была застывшая улыбка…, мёртвая улыбка и глаза…, глаза, смотрящие куда-то мимо меня, в сторону креста и дальше на небо. Я достал мобильный телефон и поднёс экран ко рту старика, экран не запотел, затем осторожно пощупал пульс. Его не было. В одной руке А.В. держал табличку со списком имён, против которых стояла дата 1943 год, самое нижнее имя «Горе» было с прочерком. Достав из своего прошлого, опыт работы в полиции, я записал время обнаружения трупа, после чего сделал видео и несколько снимков на камеру мобильника.

– Ну вот, Андрей Всеволодович…, теперь ты точно уже навсегда дома, со своими друзьями и земляками. Собственно, всё как ты и хотел, у тебя получилось, – неожиданно, сам для себя, проговорил я, обращаясь к мертвецу.

Я закрыл ладонью ему глаза, пребывая в некой растерянности. Оставалось ждать прихода «Тортуги» и везти тело на Дровяной.

Вернувшись в дом, я осмотрел его ещё раз. Наши вещи были собраны и стояли в углу возле порога, посуда была помыта и прибрана. В общем, было всё так, когда мы пришли сюда почти двое суток назад. Порывшись в своих вещах, я нашёл двусторонний скотч и снова вернулся к обелиску. Осторожно вытащив из рук А.В. памятную табличку, я маркером поставил дату – 2015 год, а после приклеил её на памятник и еще долго сидел там, сначала ожидая, когда «схватится» скотч, а потом просто так, бесконечно смотря на список имён без фамилий и отчеств. Это были имена тех детей и подростков из интерната.

Прошло время. Внезапно тишину окрестности «разорвал» уже знакомый мне сигнал. «Тортуга» причаливала к берегу. Скоро поднялись два человека, это были капитан и Сашка и направились к дому. Через минуту они вышли на порог и увидели меня. Капитан посмотрел в мою сторону через бинокль, и они быстрыми шагами оба направились ко мне. Приблизившись, Сашка громко произнёс:

– Ну как, туристы…?

– Тс-с-с…, – перебил его капитан, хлопнув своей рукой по Сашкиному плечу, и присел на корточки, разглядывая тело и меня, – Мда-а-а…. Так понимаю, что у нас потери?

Я молчал.

– Старпому слушать боевой приказ, – тихо, но торжественно произнёс капитан, – Следуй на судно, спустись в рефрижератор и приготовь поддоны, после возвращайся и захвати с собой брезент и скотч. Больше рыбу грузить не будем, пойдём курсом на Дровяной, без заходов.

– Солярки не хватит, против течения пойдём, – сказал Сашка.

– Вот на стойбищах сливать и продавать её не будешь, тогда хватит. Я давно уже выкупил тебя и спасение тебе только то, что ты не жадный и своим «уловом» честно делишься со всем экипажем, то есть со мной. Так что давай, не рассуждай тут. Исполняй приказание.

Сашка покраснел и поспешил удалиться. Когда голос вернулся ко мне, я рассказал капитану, как мы провели эти двое суток на Аламае, предоставив видеорепортаж, сделанный мной с интервью А.В.

***

Подойдя к мастерской, с вывеской «СТОЯ… Р.», я постучал в красиво выполненную резную дверь, покрытую морилкой. Из глубины помещения мне ответил громкий голос:

– Входи…, у меня не заперто!

На табурете сидел человек в рабочем фартуке, дымя папиросой и не отрываясь, смотрел на изготовленную букву «Л», покрытую свежей блестящей краской. Было видно, что своей работой он был доволен. В мастерской пахло деревом, крепким папиросным дымом и лаком.

– Тебе чего, залётный? – поинтересовался Стояр, даже не взглянув в мою сторону.

– Здравствуйте, – поприветствовал я, более для того, чтобы привлечь его внимание к себе, – У меня вот какое дело.

– А ко мне без дела и не заходят…, то стакан дай, то замок в дверь врежь. Ну…, давай, что у тебя?

– Мне нужен гроб.

– Тебе…? Ну а не рановато ли? – выпалил, очевидно, уже подготовленную шутку, повторенную не одну сотню раз за свою трудовую жизнь Стояр, и наконец-то внимательно посмотрел на меня, – Ты с «Тортуги»?

– Да, я пассажир «Тортуги» – ответил я, припоминая, что Стояр мог запомнить меня, когда подвозил заказ А.В. к кораблю перед уходом на Аламай.

Мастер отчего-то сразу переменился в лице и глубоко вздохнул, пропев:

– А-а-а…, вона как дело повернулось, стало быть….

Он, не торопясь поднялся с табурета, отряхнув его ветошью, и придвинул к столу, указав на него рукой и приглашая присесть. Потом молча, осторожно убрал изготовленную букву и той же тряпкой вытер стол, покрытый стружкой. Он словно избегал встретиться со мной взглядом. Выйдя из мастерской в соседнюю комнату, вскоре возвратился с бутылкой водки, нарезанными кусками копчёной рыбы, двумя стаканами, тетрадкой и каким-то пакетом. Поставив и положив всё это на стол, предварительно покрыв его газетой.

Стояр разлил водку и придвинул ко мне стакан, теперь уже глядя мне прямо в глаза, спросил:

– Значит с «Тортуги» … и ты Олег?

Я кивнул, не находя себе ответа на внезапно возникшее гостеприимство практически незнакомого мне человека.

– Я узнал тебя…. Стало быть, не все вернулись, – более утверждающе проговорил Стояр.

– Простите, мне бы заказ сделать, – начал, было, я, отодвигая предложенную выпивку.

– Пей, – перебил меня мастер и решительно пододвинул стакан, – Вот что…, я ждал тебя и заказ уже можно сказать готов…, а это тебе, – кивнул он на пакет.

Я выпил, не отрывая взгляда от лежащего пакета. Стояр пододвинул ко мне принесённую тетрадь и, немного полистав ее, найдя, очевидно, нужную страницу, ткнул в неё пальцем. Это была не совсем обычная тетрадь. Её страницы представлялись набором сшитых листов со схематичным изображением человека, какие можно увидеть в диагностических картах поликлиник, «Максимов Андрей Всеволодович», прочёл я. Далее на изображённом человеке были нарисованы цифры, указывающие его параметры, а именно рост, ширину плеч и ещё что-то, внизу стоял маленький штампик с надписью «Оплачено».

– Он знал, что, скорее всего не вернётся, – сказал Стояр, – У меня почти всё готово.

Я раскрыл перевязанный скотчем пакет. Там была связка ключей от квартиры, приличная пачка денег, перетянутая банковской резинкой, пластиковая карта с паролем на стикере и письмо.

Дорогой Олег. Судьбе было угодно познакомить нас в тот вечер чему я искренне рад. Я благодарю тебя что ты, оставив свои дела, решил всё-таки отправиться со мной на Аламай. О более каком-либо другом спутнике я и думать не мог. Если ты сейчас читаешь эти строки, то это говорит только о том, что я уже далеко, я остался там, где был мой дом и хочу сообщить тебе, что о другом счастье я и не мечтал в последние годы моей жизни, с тех пор как я стал сначала думать, а потом готовиться к этой поездке.

В моей квартире ты найдёшь все необходимые документы на право собственности и номер телефона душеприказчика, он ждёт твоего звонка. В наследство ты можешь вступить только через полгода после моей смерти. Нет причин беспокоиться о появлении, каких бы то ни было родственников. Я одинок и у меня нет никого кроме тебя. Квартиру можно сдавать и это может помочь тебе с деньгами. Но тут я полностью полагаюсь на тебя. Распорядись по своему усмотрению владением.

Теперь о главном. Тебе необходимо написать мою историю. Я понимаю, что это большой труд, но тебе не придётся торопиться. На своё усмотрение какое-то время ты будешь распоряжаться моим имуществом, но после окончания написания истории об Аламае, прошу тебя квартиру продать, а на вырученные деньги издать своё произведение. Единственная цель этого предприятия в том, что люди должны знать, что произошло тогда в тысяча девятьсот сорок третьем году, должны знать о той трагедии, постигшей жителей затерянного на северных просторах поселения. Успех твоего будущего произведения, как и срок написания, мной не оговаривается, книга должна быть издана не смотря на востребованность и продаваемость. В помощь тебе будет конверт с письмом. Ты сам всё поймёшь. Его ты найдёшь в подоконнике в комнате. Прошу тебя похоронить меня на местном кладбище в п. Дровяной, далее тебе лишь останется вернуться в Тюмень и начать свою работу, после того как ты уладишь все необходимые формальности с наследством. Я верю в тебя, мальчик мой. Прости уж меня за столь панибратское отношение.

P.S.: Никогда не обещай ни мне, ни самому себе, ни вообще кому-либо, что когда-нибудь навестишь мою могилу или Аламай, Олежка.

С уважением Андрей Всеволодович Максимов (Горе).

Я сидел в некотором оцепенении. Стояр всё это время не сводил с меня глаз и, заметив, что я закончил чтение осторожно пододвинул ко мне пачку своих папирос «Беломор» с коробком спичек.

– В полиции был? – осторожно поинтересовался Стояр, – Я помогу тебе…, твой отец мне хорошо заплатил.

Я кивнул головой, одновременно отвечая на вопрос и принимая предложение о помощи.

– Он мне не отец…, вернее будет сказать он мне не родной отец, – выдавил я из себя, пожалев о том, что вообще произнёс это.

Надо было время, чтобы обдумать столь невероятный и неожиданный поворот событий и дальнейшую перспективу. Опять же, каким образом он смог оставить в наследство мне свою квартиру. И тут я вспомнил, что сам ему передал паспорт, который он просил, чтобы заказывать билеты. Так вот оно что. Он же хотел остаться на Дровяном…, вот и остался. Этот человек сам исполняет свои желания. Получается, что даже смерть к нему явилась именно тогда, когда он этого захотел.

– Как домой возвращаться собираешься? – спросил Стояр.

– На «Тортуге» …, они на Ныду пойдут, – ответил я.

– Ты вот что…, поезжай. Я позабочусь о нем. Сходи, попрощайся…, и поезжай, а если станется так, что будешь в наших краях, то найди меня, и я покажу могилу. Адрес оставь, я напишу тебе, ну и номер телефона не забудь. Прям вот тут в моей тетрадке и напиши, место есть.

*** Глава 4. Вюнсдорф

– Мой фюрер! – обращение докладчика полетело по комнате, ударившись в задрапированные стены, нарушило тишину залы для совещания.

– Господа! – выдержав паузу, произнёс человек в форме гросс-адмирала военных морских сил Германии и обвёл взглядом присутствующих давая понять, что речь пойдёт о чрезвычайно важных вещах.

– Подготовительный этап проекта «Бетельгейзе» можно считать завершённым. Исходя из данных разведки и проделанной работы, можно заключить, что Арктический регион подконтрольный русским остаётся более открытым, чем следовало бы быть. Рейдерские действия наших флотов, как морских, так и воздушных недолжным образом настораживают русских, что, совершенно естественно, нам на руку. Если еще можно говорить о какой-то обороне Мурманска, то, без всякого сомнения, акватория Карского моря и далее на Восток до Аляски и Канады, я имею в виду территории в непосредственной близости от театра военных действий в Арктике, практически лишены оборонительных структур, если уж русские позволяют себе открытый радиоэфир при проводке конвоев по пути, который они называют Главным Северным морским. Тем не менее, действия крейсера «Адмирал Шеер» атаковавшего Диксон и нашей субмарины пустившей на дно гидрографическое исследовательское судно «Академик Шокальский» у мыса Спорый Наволок заставили пересмотреть русских своё отношение к региональной обороне, что несколько негативно отразилось на наших планах беспрепятственно освоить и контролировать интересующий регион.

Карандаш, который был в руках у Гитлера выпал из ладони, произведя неестественно громкий стук о пол, прервав доклад шефа армейской разведки Абвер адмирала Вильгельма Франца Канариса. Остальные офицеры, присутствующие на совещании Особой комиссии Ставки, кажется, даже перестали дышать, обратив, как один, своё внимание на сидевшего вполоборота к столу, фюрера.

– Почему же наши неудачи в Арктике зависят, прежде всего, от наших собственных действий, – немного помолчав, произнёс Гитлер, – Ведь еще в сорок первом году мы могли быть в Мурманске, но безнадёжно застряли в этой локальной войсковой операции в Большой Западной Лице. Тем не менее, имея значительное превосходство и наличие специальных частей Вермахта в виде горных войск генерал-лейтенанта Дитля, мы, однако, позволяем группировке русских из состава четырнадцатой армии, до сих пор удерживать плацдарм на полуострове Средний. Что, собственно, свело на нет наши усилия по взятию Мурманска. Мы остановились в восьмидесяти километрах от важнейшего порта в Арктике и с тех пор не продвинулись ни на шаг. Ни на шаг, фельдмаршал Клюге!!! А ведь вы обещали мне безоговорочный успех. И что мы имеем?

Тяжело дыша, Гитлер впился глазами в командующего группой армии «Север» генерал- фельдмаршала Гюнтера фон Клюге. Командующий самой крупной группировкой Вермахта сидел молча. Гитлер выдерживал паузу решая, с кем начать разбирательство по провальным операциям на Севере.

Решив не трогать пока Клюге, он продолжил:

– …а что же «Адмирал Шеер» и остальные…? Так и они не выполнили своей задачи. Насколько я помню, что речь шла о полномасштабной акции с высадкой десанта и уничтожением объектов военного значения. Ну и что же мы получили? Целый крейсер зашёл для того, чтобы напугать местных собак, но никак не русских, которые, к тому же, еще и умудрились его поджечь. Как…? Как такое может быть…? Я прекрасно понимаю, что мы отвлеклись от темы, но скидывать со счетов подобные обстоятельства, не сделав должных выводов, это преступление перед народом Германии, перед Европой да, пожалуй, перед всем миром. Преступление, господа…! Я призван очистить мир от большевизма, и пусть Сталин убирается на свой Арарат.

Глаза Гитлера округлились от собственных слов и размаха его миссии. Немного успокоившись, он поднялся со своего места и не торопясь, как будто стараясь не нарушить возникшую тишину, прошёлся по огромному кабинету, остановившись у своего бронзового бюста, установленного на постаменте в виде колонны.

– Что ж, продолжайте, Дёниц, – более обращаясь к металлическому двойнику, произнёс фюрер, полностью погрузившись в свои мысли.

Присутствующие вздрогнули и мгновенно перевели взгляд с Гитлера на командующего подводным флотом Германии гросс – адмирала Карла Дёница.

– Но, мой фюрер. Простите. Мой доклад после адмирала Рёдера, – тихо проговорил Дёниц.

Рука, в которой он держал белоснежный платок, задёргалась в нерешительности, но вскоре, овладев собой, он вытер пот, выступивший маленькими капельками на лбу и висках. Гитлер немного замешкался, но тут же взял себя в руки, показывая, что он владеет ситуацией, повернулся к присутствующим.

– У нас не запланировано обсуждение еврейского вопроса, поэтому ваш доклад следующий, Карл, – мрачно произнёс Гитлер, не упустив момента продемонстрировать своё отношение к действующему командующему морскими силами Германии Эриху Редеру с некоторых пор, впавшему в немилость.

– Адмирал, – обратился фюрер к Канарису, – Продолжайте…, прошу вас. Мы несколько отвлеклись.

– Благодарю, – слегка склонив голову, ответил Канарис, выражая почтительность более для того, чтобы, оттянув время, вспомнить, на чём прервался его доклад.

– Исследования, а также затраченные средства и жертвы более чем оправдывают наш интерес к русскому Северу. Наличие природных ресурсов в коих нуждается Третий Рейх, выделяет приоритетное направление военного строительства, что уж говорить о возможностях, которые открываются при использовании Северного морского пути для выхода к берегам Америки в Тихий океан. Созданные пункты наблюдения за действиями русских, радиозонды и станции пеленга, это всё конечно хорошо, но и имеющиеся секретные базы для заправки, ремонта и обеспечения наших сил требуют пополнения и обслуживания. Наш подводный флот не имеет возможности долговременного автономного хода в водах противника, тем более что навигационный период в этих широтах и без того мал что бы еще вести боевые действия любой активности вдали от наших баз в Норвегии. К тому же я предлагаю полностью исключить всяческую информацию о наших действиях в Арктике, в том числе и в пропагандистских целях. Народ Германии позже узнает о своих героях. Наши успехи в русской компании…

– Наши успехи в русской компании есть только у нашего Йозефа (прим. Геббельс)! – раздражительно перебил Гитлер Канариса, – Он слишком увлекается сочинениями этого француза, Жюля Верна, вот и верит в чудеса, так что не лгите ни себе, ни нации! Вы прекрасно знаете о том, какой неимоверной ценой достаются нам эти победы, если вы о них, конечно.… И я не понимаю, каким образом солдатам пограничной стражи, матросам и полицейским силам Советов удаётся противостоять, обученным воевать в горной местности, в условиях Севера, егерям горного корпуса «Норвегия», там, на всё той же Лице. Вот о чем, прежде всего надо задуматься, так как подобное происходит на всём протяжении Восточного фронта, и я начинаю думать, что повсеместное ожесточённое сопротивление русских, есть не иначе как абсолютно неизученная часть военной доктрины большевиков. Своим докладом, адмирал, вы не убедили меня в совершенстве выбранной тактики освоения арктических широт, тем не менее я принимаю ваши доводы только потому, что каждый день военных действий которые ведёт Германия, стоит огромных финансовых затрат и человеческих жертв, лучших, заметьте адмирал, лучших сынов Рейха! И я не позволю не считаться с этим фактом. У нас нет времени на раздумья. Нужны действия и результат.

Гитлер резко поднялся со своего кресла и очередной карандаш, брошенный им, перелетев через дубовый стол, покатился по полу. Приступ ярости охватил фюрера. В подобной ситуации, он не мог контролировать себя, сильно изменившись после поражения под Сталинградом, обвиняя в этом командующего злополучной шестой армией фельдмаршала Паулюса, адмирала Канариса как руководителя Абвера, трусость союзных итальянских и румынских соединений, видя предательство из своего окружения и несостоятельность своих стратегов и аналитиков, чуть было не похоронивших группу армии «Юг». В полном бессилии он рухнул в своё кресло тяжело дыша. Офицер, ведший стенограмму заседания, быстро поднялся со своего места, и вышел из зала, вернувшись с личным доктором фюрера, который осторожно взяв руку Гитлера за запястье, проверил пульс, после чего достал таблетку в капсуле положил на блюдце и налив в стакан воды поставил лекарство перед ним. Затем влажной салфеткой вытер виски и лоб своего пациента, прибрав растрепавшуюся чёлку, и протёр смоченной ватой виски. Гитлер, в знак благодарности, слегка кивнул и жестом руки показал, что последний может быть свободен. Посидев еще немного, он взял в руки капсулу, некоторое время, внимательно рассматривая её, и вдруг быстро проглотил лекарство, запив водой. Дальше, более от бессилия он произнёс:

– Адмирал Канарис. Я благодарю вас за доклад. Прошу понять меня, господа… Сталинград.… Сталинград сделал своё дело. Он раздавил меня, все мои надежды. Что ждёт нас дальше? Я прошу дать мне несколько минут, и можем продолжать. Гросс – адмирал Дёниц, будьте готовы к заслушиванию.

Прошло еще минуты две. Гитлер выпрямился в кресле, показывая готовность продолжать совещание.

– Дёниц, мы готовы выслушать вас. Прошу вас оставаться на месте, мне кажется, что карта вам не нужна, да и мне из-за стола будет удобней слушать вас.

– Благодарю, мой фюрер, – негромко произнёс гросс – адмирал и, достав платок, снова вытер свой лоб, затем обвёл присутствующих взглядом желая убедиться, что остальные так же готовы его слушать, неторопливо разложив титульной стороной вниз документы перед собой, начал доклад.

– Господа. Скрытность и обеспечение секретности проекта заключается в том, что внешне «Бетельгейзе» абсолютно не отличается от лодок двадцать первого поколения, находящихся в серийном производстве, о которых, вне всякого сомнения, известно нашим противникам.

– А может ли кто-нибудь поручиться за то, что наш противник даже не догадывается о «Бетельгейзе»? – тут же оживился Гитлер, – Хотя нет, не пытайтесь убедить меня в обратном, господа. Я дал этой стране мечту, и она поднялась с колен, возвысилась в своём величии, но меня не оставляет мысль о том, что не всем в Германии по душе мои старания на благо государства. Поэтому понятие о секретности это всего лишь условность, к которой прибегают в подобных мероприятиях. Так на чём мы остановились? Прошу вас, дорогой Карл! Продолжайте.

Вот это вот обращение Гитлера «Дорогой Карл» Явно выделяло Дёница перед остальными присутствующими офицерами, ставя адмирала, не склонного к самолюбованию вроде Геринга, в неловкое положение. Карл Дёниц был из числа офицеров, полностью погружённых в войну, отвергая влияние политических течений в военном деле, что не совсем устраивало фюрера, считавшего НСДАП своим любимым детищем, но по необъяснимому стечению обстоятельств Дёницу многое сходило с рук благодаря умению демонстрировать свою лояльность к власти. Всё поведение адмирала было схоже с руководимым им ведомством, подводным флотом Германии.

– Ходовые испытания двигателя дали неожиданно хорошие результаты и уж, тем более что силовая установка превзошла все, даже немыслимые результаты. По своей сути наш успех в расщеплении урана можно считать прорывом, на сегодняшний день это вершина технической мысли, её торжество. Это даёт безразмерный запас хода при крейсерской скорости около двадцати двух узлов в подводном положении и это не предел. Но….

В зале повисла тишина. Гитлер словно очнулся от этого «Но» и недобро обвёл взглядом присутствующих.

– Но…? Вы сказали: «Но»?

– Да, мой фюрер. Есть одно, но очень важное «Но».

– Ну и….

– При всех наших усилиях, пока совместимость атомной силовой установки и лодки невозможна. Наше предприятие по производству «тяжёлой воды» в норвежском Рьюкане постоянно подвергается авианалётам союзной авиации….

– Постойте, постойте…, – перебил Деница Гитлер, – Вы хотите сказать, что лодки с атомным двигателем не будет?

– Не будет, мой фюрер…, пока не будет. Однако, мы проект не остановили и теперь имеем….

Фюрер откинулся в кресле и глаза его недобро заблестели. Он открыл рот, но слов не было.

Помахав руками, он, наконец, произнёс:

– Вот скажите мне, господа, зачем вы все здесь? Зачем вы сверкаете своими погонами? Я только теперь понимаю….

Он громко вздохнул и уронил голову на свою ладонь, произнеся уже в пол:

– Нет, господа, я уже ничего не понимаю….

Негромко кашлянув в кулак, Дёниц произнес:

– Мой фюрер, позвольте я продолжу.

В глазах Гитлера мелькнуло что-то вроде надежды, взгляд его теперь можно было сравнить со взглядом ребёнка, который ещё не разочаровался в чудесах.

Он проглотил слюну и ответил:

– Ну попробуйте меня убедить что я не прав.

– Мой фюрер….

– Я, несколько припоминаю докладную записку господина Шпеера по ядерным разработкам. Там, кажется, ещё приняла участие бельгийская компания по поставке урана. Но пусть это останется уделом специалистов, мне нужен и важен лишь результат, я хочу видеть уже рождённое детище, – опять перебил докладчика Гитлер.

Дёниц замолчал и, воспользовавшись паузой, отложил одну папку с документами, так же перевернув её вниз обложкой, другую же придвинул к себе, раскрыв её на первой странице.

– Ну так продолжайте, Карл….

Дёниц кивнул и продолжил:

– Тем не менее, лодка состоялась. Мы нашли решение проблемы, и заключается оно в установке совершенного двигателя нового поколения, это дизельный агрегат, но невероятных возможностей. Он обладает запасом хода, которого ещё не знал мир и пока не узнает. Ему хватает двигать лодку, обеспечивать её жизнеспособность и заряжать в короткий срок аккумуляторные батареи, количество которых в два с половиной раза превосходит те, что установлены на современных лодках. Это несколько увеличило вес субмарины, но и тут мы обратили этот факт в свою пользу, значительно ускорив погружение.

– Ну допустим…, с дизелем мне всё предельно ясно, – произнёс Гитлер уже несколько миролюбивым тоном, – А что с электрической тягой?

Дёниц улыбнулся, так, словно уже давно ожидал этот вопрос:

Мой фюрер…, господа…, силовая энергетическая установка на «Бетельгейзе» есть детище герра Ганса Коплера, которая именуется не иначе как конверторный электромагнитногравитационный двигатель, совместное производство компании «Simens» и «AEG». Обладая «Бетельгейзе» таким оснащением, Северный морской путь будет доступен для нас более чем для русских в навигационный период и даже арктической зимой. Команда лодки состоит из офицеров, унтер- офицеров и нескольких матросов обслуживания и охраны. Специальная команда десанта так же проходит подготовку в районе норвежского Тронхейма. Плавсостав закончил переобучение на учебной базе первого учебного дивизиона подводных лодок в Пилау на макете в натуральную величину и, основываясь на недавнем инспектировании можно сделать вывод, что мы получили подготовленный экипаж способный решать предполагаемые задачи проекта. Дело в том, что тренажёр полностью копирует сам проект «Бетельгейзе» и выполнен в виде отдельных секций, точных копий отсеков лодки с оборудованием боевых и бытовых частей, вплоть до стаканов и котла для приготовления пищи. Специальные механизмы делают секции подвижными, воссоздавая иллюзию дифферента на погружение, всплытие, кренов, собственно, хода лодки в надводном и подводном положении и даже есть акустическая программа звуков. Технические характеристики позволяют лодке буквально в мгновение уходить на глубину, не прибегая к помощи экипажа. Программа обучения экипажа предполагает отработку всех действий, начиная со смены вахтенных постов и кончая приёмом пищи и отдыхом. В настоящее время весь экипаж находится на верфи в Гамбурге, на специальной базе, выход в город, какая-либо переписка и общение с посторонними, всё строго запрещено. После приёмных испытаний производится капитальный ремонт, далее «Бетельгейзе» направится в Киль для дооснащения, ну это уже детали. Потом Берген и Тромсё, где и получит боевое задание.

– Пока мы идём в графике, мой фюрер…

– Бетельгейзе…, Бетельгейзе, … «Что это такое?» – спросил фюрер.

Было видно, что он так и не оправился до конца от головной боли и вынужден был прикрывать глаза от раздражающего света ламп, которые освещали зал заседания.

– Позвольте, мой фюрер? – осторожно спросил Дёниц и, получив согласие кивком головы, начал говорить, – «Бетельгейзе», закодированное название проекта подводной лодки нового типа, усовершенствование модели U- 4600. Несколько неточный перевод с арабского языка будет звучать как «Рука близнеца». Думая над этим проектом, мы возлагали большие надежды на возможности этого сверхнового оружия способного нападать и обороняться, удваивая, а то и утраивая свои силы, в то время, когда противник будет ожидать фиксированные возможности субмарины. В основу проекта лодки был взят перспективный проект 21 типа. Существенно увеличена длинна корпуса, путем добавления дополнительных отсеков для машин и механизмов, обеспечивающих замкнутый цикл питания воздухом и электроэнергией, отсека специальных операций и кормового торпедного отсека. За счет этого в нижней части дополнительных отсеков удалось разместить дополнительные блоки батарей бесшумного подводного хода и увеличить топливные цистерны более чем в 2 раза по сравнению с прототипом. В рубке лодки установлены 2 универсальные 2-х ствольные установки FLAC. Для снижения шумности корпус лодки покрыт 5-ти сантиметровыми листами резины. Значительно усовершенствованы торпедные аппараты, как носовые, так и кормовые. Противник будет поражён мощью этого оружия, как будто имеет дело не с одной боевой единицей, а с двумя, а то и тремя. О технических возможностях этой лодки атомным двигателем сделан совместный доклад доктора Вальтера и профессора Ольфкена, нашими ведущими конструкторами, но я уверяю вас, к этому мы еще вернёмся.

Гитлер молчал. Соратники чаще стали замечать, что он изменился за последние полгода. Он всё более впадал в ярость, которая, надо сказать была несколько скоротечной по причине расстройства здоровья, которая выражалась в сильных головных болях и неуправляемом психозе. Фюрер сильно сдал. События в Сталинграде лишили его способностей стратегического манёвра. Он не искал альтернативных решений, как это было после провала наступательной операции под Москвой и несостоятельность окружения Ленинграда. Гитлер стал другим, разочаровавшимся, прежде всего в себе, к тому же ещё и возникшая подозрительность, давала свои плоды. Он не верил своему окружению, списывая именно на своих офицеров военные неудачи. Более, как никогда ему хотелось вернуться в тридцатые годы и пересмотреть свою политику, уж тогда-то точно он был бы более избирательным в выборе своего окружения и не позволил бы некоторым своим соратникам превратиться в жирных котов, утопающих в роскоши. Которые только и годились лишь для того, чтобы красиво махать на парадах маршальскими жезлами, усыпанными драгоценными камнями, в то время, когда сам фюрер вёл несколько аскетичный образ жизни. Как же он быстро успел состариться, чувствуя, как превращается в развалину в свои пятьдесят четыре года, нация, его народ уже не понесёт его на руках как тогда. А ведь это всё Геринг, который заявлял, что ни одна бомба не упадёт на Рейх и уж тем более на Берлин. А что же получилось? А вышло так, что слова этого выскочки теперь на его совести, совести вождя, ну а Геринг остался в тени.

И вот теперь «Бетельгейзе». Очередная идея исправить положение в войне может быть не победой, но использовать этот проект как доказательство, как силовой шантаж и вынудить противника уверовать в непобедимость военной машины Рейха. Но вот более не победы сейчас хотелось Гитлеру, о чём он даже не позволял себе долго думать. Он, отец нации и покоритель Европы преступно думал о перемирии. Ему хотелось остановить эту бойню лишь для того, чтобы собраться с мыслями, силами и покорить наконец-то этот мир более совершенным оружием исключив чудовищные человеческие жертвы. Но теперь это было более чем невозможно.

Гитлер опять прикрыл глаза, сидя в своём кресле откинув голову на мягкий подголовник: «Дёниц выйдет отсюда командующим всем германским флотом. Рёдер исчерпал себя, и я не верю ему. Кажется, что сейчас это верное решение, я думаю, что Генеральный Штаб и Ставка не буду возражать. В конце концов, я приму единоличное решение по этому вопросу в отношении Дёница. Он спасёт Рейх», – решил он от чего боль несколько отступила.

Заседание продолжалось. Один докладчик сменял другого, но теперь голоса выступающих слышались как будто бы из-за ватных стен, очень глухо и не всегда разборчиво. Иногда всё-таки, улавливая темы доклада, которые обсуждали финансовые затраты на проект, сроки реализации, перспективы «Бетельгейзе» в войне, но Гитлер был уже безучастен к сегодняшнему заседанию.

– … Арктике и таким образом, мы рассчитываем на военный успех всей операции! У меня всё, мой фюрер. Господа?!

Гитлер теперь ясно услышал голос Дёница, понимая, что весьма существенную часть доклада о разработке операции с «Бетельгейзе» он пропустил.

Выдержав паузу, фюрер произнёс:

– Господа, я прошу на сегодня закончить наше совещание и просил бы не разъезжаться. Вы будете приглашены на аудиенцию дополнительно в течение двух дней.

Присутствующие офицеры встали и, убрав разложенные бумаги в портфели, вскрикнув «Хайль Гитлер», покинули кабинет. Гитлер посидел еще немного и нажал кнопку вызова своего адъютанта, полковника Люфтваффе Николаус фон Белова, который тут же появился в кабинете Гитлера с блокнотом в руках.

– Подготовьте приказ по армии о назначении гросс-адмирала флота Карла Дёница командующим всеми военно-морскими силами Германии. Известите адмирала Эриха Редера, что я жду от него отставки, тем не менее, учитывая давние заслуги перед Германией, хочу предложить ему пост руководителя аппарата Главной морской инспекции нашего флота. Пригласите к восемнадцати часам ко мне адмирала Редера.

Аполитичные позиции адмирала всегда несколько раздражали фюрера, но вот история с «Бисмарком» окончательно испортила их отношения. Линкор «Тирпиц», огромное бронированное чудовище и предполагаемая гордость флота, не оправдывало надежд. С некоторых пор Гитлер всё чаще склонялся к мысли что проще и выгодней порезать на лом все эти военные удовольствия, чем ежедневно подсчитывать стоимость каждого дня существования корабля. Тем более что за свою военную жизнь «Тирпиц» так и не сделает ни одного залпа по кораблям противника, закончив свою жизнь, лёжа на боку. Даже после того, как Редер стал почётным членом партии, он не покорился, ревностно ограждая свою стихию от политического влияния. А теперь судьба создателя флота Германии была решена, и Гитлер не намерен был менять своего решения.

Это был явно не его год. Еще одна пережитая зима вот сейчас совершенно не внушала оптимизма Гитлеру. Одиннадцати миллионный Вермахт то тут, то там латал образовывающиеся бреши в обороне и если уж наступал, то платой за это были безразмерные потери, прежде всего там, в холодной России, которая, словно огромное чудовище буквально пожирало его армию и ресурсы. И он подсознательно начинал понимать, что Германия вряд ли уже когда-нибудь оправится от Сталинграда. Где-то ненавидя, а иногда завидуя этому кремлёвскому горцу, сумевшему пусть неимоверными усилиями, но переломить хребет покорителям Европы. Ему казалось, что мир просто не принимал его, ни в каком качестве. Сначала его отвергли как художника, теперь же в нём сомневаются, как в вожде, но он заставит признать себя. Его манил размах Римской империи, ну а после можно вернуться и к живописи, оставив, после всех трудов, Берлин как столицу мира и уединиться в маленьком домике где-нибудь в швейцарских Альпах. И наслаждаться безукоризненной природой тех необычайно красивых мест. Кисти, краски, запах кофе или чая из местных трав, что нужно еще человеку, у которого под ногами весь мир, а на крыльце в кресле под тёплым пледом будет сидеть его женщина, а у камина на полу любимая собака Блонди. К тому же можно и Рузвельта пригласить подышать горным воздухом и проветрить свои мозги после заигрывания с большевиками. К тому времени Америка должна пересмотреть свои позиции в отношении Германии. В такие моменты властителю мира свойственна некая снисходительность.

*** Глава 5. Аламай

Судьба тех мест, где решает поселиться человек, начинается везде одинаково. Остановившись, путник, окинув взглядом окружающую местность и вроде оставшись довольный своим выбором, вбивает колышек в землю, возлагая большие надежды на этот маленький кусочек дерева. Предлагаемое читателю место находится далеко от благ цивилизации и расположено на пустынном берегу полуострова Ямал. Неприветливая земля, омываемая северными холодными водами и продуваемая не менее жестокими ветрами, где понятие о лете, как о теплом времени года применимо весьма условно. Здесь, как нигде более, сама природа делит людей на пришлых и местных, всем существом давая понять, что не ждут и практически не жалуют человека, который неизвестно зачем оторвался от мягкого дивана или уютного кресла, добровольно лишив себя возможности зажигать своё собственное маленькое солнце с помощью выключателя на стене. Здесь природа бережёт свою девственность, словно стыдливая девица, ограждаясь непроходимой местностью тундры, призывая в стражники полярных волков, росомах и медведей необычайной свирепости. Лишая человека возможности надругаться над собой, распять свою природную неповторимость отсутствием древесной растительности. Восемь-девять месяцев белого и холодного безмолвия, безграничная власть холода, ветров и полярной ночи. Но вот же чудо, природа этой суровой местности проявляет, тем не менее, чудеса милости, когда во время полярной ночи освещает тундру светом Луны, который, отражаясь от снежного покрова, создаёт впечатление приглушённого ночника над бескрайними просторами Севера. Либо небо разрывается ленточными всполохами северного сияния. Но всё естество спит в это время, всё замерло до весны, до весны быстрой и скоротечной, врезающейся буйствами красок в полярное лето с незаходящим солнцем и такой же стремительной осенью. И так ли эта земля скудна и неприглядна? Да нет же, просто природа этих мест необычайно избирательна, если уж при всей кажущейся на первый взгляд неприветливости, так манит стаи лебедей, которые избрали для себя эту суровую местность в качестве родины. Снова и снова населяя эти места весной, чтобы произвести потомство, а потом опять податься на Юг, проделывая тысячи миль и снова вернуться. А вполне возможно, что осенью эти прекрасные птицы просто превращаются в снег, как утверждают ненецкие эпосы. Вот она, вот что есть Родина, не облачённая в присяги и патриотические понятия, без пограничных столбов. Родина без условностей.

И вот пришёл сюда человек, оторвался от сияющих площадей и танцевальной музыки из репродуктора, решая свои продовольственные проблемы всего лишь походом в магазин или кондитерскую лавку. Он пришёл сюда с одним рюкзаком за плечами и вбил в эту землю первый колышек как залог того, что вот тут очень даже может статься его Родиной, Родиной для его потомства, с большой надеждой, что поселится рядом и счастье. Затрещит костёр, облизывая небольшой котелок, и наполнится местность человеческими голосами, запахом табака из трубки и чая из сабельника, возможно, что именно так и начиналось поселение с названием Аламай на скалистых берегах Обской Губы. Только когда это было, уже и не вспомнит никто, разве что можно попробовать узнать у старика-ненца, что подолгу сидит на прибрежных камнях, подставив своё обветренное лицо летнему солнцу и брызгам от разбивающихся волн, одетого в летнюю малицу и кисы из оленьих шкур, не признающего другой обуви, возможно из-за боязни причинить боль, не нанести ранения этой земле покрытой мхом, скрывающим крупные гроздья клюквы. У этого старика с длинными, до самого пояса седыми волосами, заплетёнными в три косички и схваченными в одну чуть ниже плеч. Но не тешьте себя надеждами, он не скажет вам ни чего, потому что, по словам переводчика из местных ненцев по-русски этот старик никогда не говорил, ну а по-ненецки уже не говорит, по причине глубокой старости. И только будет в ответ на вопросы, широко улыбаться беззубым ртом глядя на окружающих детскими глазами, окружёнными глубокими морщинами.

Местное население, непритязательное в быту используя в качестве своих жилищ чум, ведя кочевой образ жизни, до недавнего времени, абсолютно не имея понятия о деньгах, паспортах и других всевозможных социальных атрибутах современного мира. Полагая что весь мир состоит из того что представляется их взору, абсолютно не утруждая себя исследовательскими терзаниями и страстью к освоению новых земель, твёрдо уверовав в то, что мать-природа распорядилась именно так поселив их в эти земли. Совершенно неторопливый образ жизни отличает народы Севера от всех остальных. Единственное, что может поднять снежную пыль, так это оленья упряжка, мчась по бесконечным просторам тундры. И снова, тихий и безлюдный мир и никого на сотни километров, пока не представится путешественнику какое-нибудь стойбище с его анабиозной жизнью.

Аламай, образца начала 1943г. давно уже распрощался со своим первозданным видом и представлял собой посёлок с населением меньше тысячи человек с рыболовецким промысловым направлением, успев к тому времени обзавестись небольшим рыбоперерабатывающим цехом и пунктом заготовки оленьего мяса и шкур для нужд фронта. Деревянные постройки барачного типа и отдельные домики составляли жилой фонд. Настилы из досок служили тротуарами. Довоенное время отметилось возведением начальной полусредней школой – интернатом, стоящей несколько в стороне, пекарней и зданием сельского совета, где так же расположилась небольшая столовая и демобилизованный с фронта по состоянию здоровья фельдшер. Два или три раза в навигацию приходил транспорт с углём и лесом, который возвышался на берегу большой грядой гор, с попутным завозом муки, водки, керосина и крупы, а иногда и картошки. Ненцы, заезжая в посёлок, возводили свои странные, для приезжего человека, постройки из оленьих шкур. Сдавали рыбу и мясо, запасались продуктами «подсев» на блага цивилизации в виде перловки и снова уходили в тундру, передвигаясь на оленьих упряжках в сопровождении собак, не совсем понимая, что вообще происходит и почему море иногда гремит далеко не природными громовыми раскатами.

Вообще нужно сказать, что своим «экономическим прорывом» Аламай более как никому обязан действиям германского флота. После того как немецкие рейдеры совершили вылазку в район острова Диксон, обстреляв там местный гарнизон. Общие потери советских судов и транспорта уже составляли около тридцати единиц, что заставило серьёзно задуматься военному и гражданскому руководству в плане обороны и обеспечения безопасных проводок по Главному Северному Морскому Пути (далее ГСМП). Так в Аламае появились солдаты НКВД, которые остались после того, как в прошлом году заключёнными были построены «ложные» доки для ремонта подводных лодок и пирс призванные произвести впечатление на немцев о серьёзном военном присутствии морских сил России о чём вскоре и подзабыли. Но вот этот самый пирс с успехом использовался в гражданских целях, а деревянная «береговая артиллерия» среди которых всё-таки было одно настоящее семидесяти шестимиллиметровое орудие, победоносно «бомбила» фашистские корабли и самолёты в сражениях, устраиваемых местными детьми. Ложные доки были приспособлены под «мерзлотники» для хранения рыбы.

Один из «ярких» аламайцев, батюшка, как определённый на поселение, нашёл себе приют в Аламае после постройки пирса, сумев каким-то образом уговорить лагерное начальство остаться. Местные жители из кочевников любезно предоставили ему чум в обмен на несколько бутылок водки, рассыпной табак и керосин, но более покорённые чудесной историей об Иисусе Христе. Обжив своё новое и необычное жилище, священник более придавался отшельничеству, чем религиозной пропаганде, тем не менее, ведя в глубокой тайне церковную книгу. Найдя эти места благодатными, он добродушно принимая нуждающихся не спрашивая пожертвований, старался не раздражать местные власти, которые, надо сказать, сквозь пальцы смотрели на культовую деятельность ссыльного монаха, более занятые драматическими событиями всё того же 1943 года. Не до борьбы с «опиумом для народа» было тогда в Аламае, тем более что сам монах принимал активное участие в общественных работах, самоотверженно разгружая уголь, лес и продукты.

*** Глава 6. Коля

Упоминаемый ранее фельдшер тоже был фигурой неоднозначной, будучи сам из поволжских немцев, побывал в Сталинграде в самые его тяжелые времена. Звали его Адольф Коль. Ну если с фамилией ему как-то повезло по причине непопулярности в России немецкого языка, а переводилась она не иначе как «Капуста», то вот с именем, которым нарекли его родители около сорока лет назад было полное невезение. Потому при новых знакомствах он представлялся не иначе как исключительно фамилией, быстро трансформирующейся в русское имя Коля, что его безоговорочно устраивало.

И вот пополз по Аламаю слух о том, что оказавшись дома, застукал героический медик свою жену с интендантом, который успешно занял его место возле супруги и в свободное от Колиной жены время сражался с фашизмом из глубокого тыла в какой-то Ярославской глуши. Вернувшись с фронта, увидел Коля своего соперника в послеобеденное время со своей «боевой» подругой как раз на супружеском ложе и порадовался тому, что не дал в уже прошлой жизни Господь им детей, набил тут же интенданту морду, выпив стакан водки из бутылки, явно на него не рассчитанной. А после, снял с незадачливого любовника трусы, достал немецкий трофейный нож, взяв в руку член неудачника и указывая лезвием на свою неверную жену, сказал: «Вот будешь её обижать, отрежу. Как доктор тебе обещаю. Ты не умрёшь от потери крови, я аккуратно всё сделаю, но на всю жизнь ты будешь евнухом», а затем сполоснул пальцы всё той же водкой, вытерев их о щёки интенданта.

– Вот так-то! – произнёс он, улыбаясь, и похлопал лейтенанта по розовым щёчкам, засунув ему подмышку пустую бутылку.

Он обошёл бывший свой дом и на прощанье посмотрел на незадачливых любовников, наклонился над лейтенантом и вдруг громко крикнул:

– Гав…!!!

Лейтенант смешно вздрогнул, наделав от переживаний под собой лужу и, уткнувшись в голые колени, безудержно зарыдал, выронив пустую бутылку. А Коля засмеялся и отправился, как был, на вокзал, прихватил с собой две увесистые стопки медицинских справочников и нехитрые пожитки, сложив их, молча в рюкзак. А его жена, бежала за ним по улице, едва прикрыв крепкое тело простынкой, пока не повалилась в грязь и умоляла: «Коля!!! Вернись, прошу тебя. Прошу!!! Не бросай меня, собакой буду рядом с тобой, только не уходи. Прости меня, дуру, извелась я совсем. Война проклятая что сделала».

Коля остановился и, подойдя к своей жене, поднял её с грязной земли, не обращая внимания на зевак, сказал:

– Ну что же ты, дорогая, зачем так? Иди в дом…, а давай-ка я провожу тебя. Иди…, а меня забудь. И не Коля я вовсе. Моё имя Адольф Коль, лейтенант медицинской службы Красной Армии и рядовой штрафной роты. Меня убили под Сталинградом, и ты теперь вроде как вдова что ли. Всем так и говори. Прощай же.

Доведя её до крыльца, осторожно подтолкнул свою уже бывшую для него супругу через порог и не торопясь закрыл дверь. И пошёл, уже не оглядываясь, подобрав по пути свои стопки с книгами, которые он оставил там, где поднял из уличной грязи теперь уже чужую для него женщину.

Ну а дальше? Правдами-неправдами, какие были ведомы ему одному, в качестве матроса так и добрался Коля до Аламая, сочтя его подходящим для себя, где сошёл на берег с какой-то конвойной баржи по согласию капитана, который, благодаря Коле, стал благополучно излечиваться от сифилиса.

Испытывая безразмерную страсть к медицине, мой герой с детства мечтал стать врачом, более того хирургом, но по причине политической неблагонадёжности и национальному происхождению, обучение в институте и уж тем более получение врачебной практики для него было заказано. Прошло время и фанатическая преданность своей мечте, сделала из Коли фельдшера по знаниям и умению не уступающего практикующему доктору. В Аламае Коля пришёлся ко двору и быстро обзавёлся «собственной клиникой» и сердечным расположением местной буфетчицы-татарочки, по имени Айза, возможно когда-то выглядевшей совсем не дурно, которая буквально была на седьмом небе от свалившегося, с какого-то корабля на неё, счастья. И как-то война сразу же отодвинулась далеко- далеко от этой женщины и несостоявшаяся жизнь, бурно проведённая более на флоте среди матросов. Смотрела она на Колю как посланника, как на залог своего счастья, давшего женщине крылья. Не в тягость стала Айзе трудовая повинность, на которую привлекались жители Аламая в ночное время для переработки рыбы в авральную пору. Не замечала она теперь трудностей и лишений, больше не валил её с ног тяжелый труд, Коля, её надежда и страсть, был рядом.

А что мой герой сам? Местные жители вовсе не обращали внимания на непопулярное сходство имени Коли с виновником военных бед, и продолжали его называть Колей уже в угоду традиции. Сам же фельдшер в короткий срок обустроил своё новое пристанище, превратив убогую пристройку в уютный фельдшерский пункт идеальной чистоты. Грек, местный умелец по имени Геракл, а в простонародье просто Гера, войдя с Колей в коалицию, закреплённую распитием литра водки, смастерил для пункта всевозможные полки и два шкафа, из присвоенных досок, бывшие в той местности на вес золота, которые он приберёг для обмена с ненцами на мясо и рыбу, существенно облагородив помещение. Благо, что всё тот же грек так же умело работал, как и пил, то вскоре у Коли стали появляться самодельные медицинские инструменты и даже была пила для ампутации. И потекла жизнь у Коли с его заботами, которым он самоотверженно предавался, благодаря бога и где-то даже того ярославского интенданта. Он неожиданно добился, чего хотел, он был и царь и Бог здесь на самом краю земли, где односельчане, заболевшие каким любым недугом, смотрели на него глазами полными надежды. Опять же его любили, и его любила женщина, окружив заботой и лаской и мечтавшая в тайне превратиться из гражданки Ахтямовой в гражданку Коль. Но вскоре на пороге медицинского пункта появился офицер НКВД и замер поселок, увидев, как Коля, в сопровождении военного, зашёл в здание сельского совета.

– Меня зовут Ерёмин…, – представился военный и, пыхнув в потолок густым папиросным дымом, продолжил, – Ерёмин Василий Андреевич. Капитан НКВД. У меня есть несколько вопросов к вам, доктор.

Коля тяжело вздохнул, опасаясь, что действия в отношении интенданта стали причиной беседы, но тут же отбросил домыслы, решив покориться судьбе, тем не менее, стараясь не показывать своего беспокойства.

– Расскажите мне о себе. Школьные годы и прочая ерунда меня не интересуют, равно как и ваши родители. Подлинность ваших документов у меня не вызывает сомнений, но я хочу знать историю превращения из офицеров в рядовые.

Коля кивнул и ответил:

– Я понимаю вас. Но решением полевого суда все обвинения против меня сняты как с искупившего кровью преступление, которого, я считаю, не совершал, хотя тут как посмотреть. Была война, и возникли очень веские обстоятельства, которые вынудили меня на крайние меры.

– Товарищ Коль, давайте без этих увертюр. У меня абсолютно нет никакого желания выслушивать ваши мысли о правоте ваших действий и решениях военно-полевого суда. Мне нужна суть и не более.

Ерёмин закурил очередную папиросу при этом, придвинув пачку к Коле, произнёс:

– Начинай, Коля вещать…, я слушаю.

Коля не притронулся к предложенной пачке и пока сидел молча. Внезапно дверь в кабинет распахнулась и на пороге возникла Айза, а за Айзой мелькнуло лицо грека. Оба мужчины оглянулись на женщину. По всему было видно, что она готовила и протест, и мольбу о пощаде и много еще чего, но только всё это в одно мгновение онемело, и теперь эта женщина с обезумевшими глазами просто замерла на пороге. После секундной паузы Ерёмин произнёс:

– Айза, подожди меня на улице, я сейчас выйду к тебе. Так надо. Только сейчас не говори ничего. Просто выйди и жди….

Айза не трогалась с места, и было заметно, что терпение Ерёмина быстро подходит к концу.

– Гражданка Ахтямова, если ты произнесешь, хоть слово, я привлеку тебя за саботаж и пособничество врагу в военное время, а его расстреляю. Надеюсь, ты меня слышишь…, больше я ничего не буду говорить. Выйди, блядь, на хрен, отсюда…, – перешёл на крик Ерёмин, теряя всякое терпение.

– Сидеть!!! – словно выстрел прозвучала команда.

Вот это вот «Сидеть» Ерёмина, было теперь уже более обращено к Коле, который чуть привстал от неожиданности, – Сядь, Айболит!!! Вижу, ты понял меня прекрасно. Я сейчас выйду с твоей женщиной подышать воздухом, а ты пока подумай хорошенько. Больше к вопросам я возвращаться не стану. И перестань тут строить из себя целку, давай, солдат, думай, и хорошо думай, что ты скажешь мне, когда я вернусь. Товарищ Коль. Ты услышал меня, надеюсь?

Ерёмин поднялся с табурета и вышел из кабинета, взяв за руку Айзу, увёл её прочь. Коля остался один, так же сидя перед столом и почему-то не сводя взгляда с оставленной на столе пачки «Казбека». Он понял, что ему еще раз придётся пережить то, что произошло тогда, почти год назад в Сталинграде, но что было делать, тогда было такое время. Хлопнула дверь, звук которой вывел из оцепенения Колю. Еремин, подойдя к столу сел на своё место.

– Знаешь, Айза ждёт тебя дома.… Грек посидит пока с ней. Ну, так я слушаю…

– Гражданин начальник…, – начал, было, Коля.

– Моё имя Василий Андреевич…, – перебил Ерёмин.

Коля замолчал, потом кивнул и начал говорить:

– Наша разведка наткнулась на гражданских в подвале дома на «нейтралке», в Сталинграде. Да ладно бы они сидели просто в подвале и даже обжили его, но там была беременная девка…, простите, женщина, просто побоялись уйти с ней, вот и ждали, сами не знали чего. Разведка вернулась за доктором, а наш полевой хирург отрубился, спал очень крепко…, трое суток оперировал…, как был в маске и весь в кровище, так и рухнул на носилки. Короче говоря, я вызвался пойти и санитар со мной. Хотели её на наши позиции вывести, мы совсем рядом были, там тогда постоянно всё менялось по нескольку раз за день, но вот тут шальной снаряд в соседний дом ударил и надо же ей начать рожать, схватки начались. Испугалась она, ну девчушка, то есть, совсем махонькая такая и худенькая…. Мы вернулись, даже не успели из подвала выйти. Роженицу на самодельный стол уложили, что-то худо-бедно там удалось соорудить. Я отослал санитара достать воды из лужи, а что было делать? И вот дело, возвращается санитар с поднятыми руками, то есть арестованный, в плен его какой-то румынский солдат взял. Самое интересное, что санитар как был с сумкой своей, так и отправился, этот раненый, полкисти у него…, в общем, ранение, вот и увидел он санитара, не до войны ему стало.

Коля замолчал. Взгляд его остановился на пачке с папиросами. Еремин, заметив это, придвинул её поближе к Коле, положив сверху коробок спичек. Он вытащил одну папиросу, и немного помяв её, закурил.

– Баба-то вот – вот родит, а этот румын со своей рукой…, я же понимаю, что ему нужна помощь, но никак мне было не оторваться от родов, так он на меня с пистолетом кинулся, а бабу со стола начал стаскивать. Помутилось у него в голове, что ли от боли. Ну там у нас борьба завязалась…, я…, значит…, ему горло перерезал…. Нервы уже не выдержали…. А эта, представляете, родила…, пацан – солдат, крепенький такой…. Санитар-сука вложил меня…. Даже не знаю зачем он это сделал. Нормальный такой вроде был парнишка, медаль даже была какая-то. В общем, за убийство пленного и нарушение какой-то там конвенции меня разжаловали и по приговору суда определили в штрафники. Даже и слушать не стали кто там кого в плен-то взял.

– А в штрафниках был? Когда и где? – спросил Ерёмин.

Он поднялся со своего места и теперь стоял, глядя в окно. Коля несколько смутился, очевидно, было, что он собирается с мыслями.

– В штрафники я не доехал. После того как меня арестовали по приговору, перед самой отправкой зашли два солдата и опять повезли меня в палатку, где трибунал квартировался. Завели туда, сидят какие-то офицеры и тут конвоир ни с того ни с сего как даст мне в ухо, я упал, потом сапогом прям в лицо, нос мне сломал. Я весь в кровище, на земле валяюсь, значит. Ничего не понимаю. Конвоиры меня поставили на ноги, потом один из офицеров подошёл ко мне, оглядел и, повернувшись к какому-то другому военному, говорит: «Рядовой штрафной роты Коль, искупил своё преступление перед советским народом, кровью. Кровь всем видна, надеюсь?», и держит меня руками за рожу, крутит туда-сюда, демонстрирует остальным. Я как такое услышал, так и вся боль пропала, даже не поверил своим ушам. Как оказалось, что вот эта девчушка, роженица, какая-то там кому-то родственница…. В общем, соскочил я, повезло, чисто случайно вот так получилось. Уж даже и не знаю, кого благодарить. Правда в звании так и не восстановили, так что рядовой я опять. Но я тогда был счастлив. Счастлив, как никогда. Счастлив настолько, что всем немцам, кроме Гитлера, простил бы их войну.

Докурив папиросу, Ерёмин вернулся на своё место. Отряхнул невидимую пыль с лежащей фуражки и спросил:

– А что с тем санитаром потом? Видел его после всего?

– Нет, не видел…. Так убило его. Вот не везёт ему с союзниками. Ну там что-то с окруженцами, то ли опять румыны или итальянцы…, там всяких хватало…, кажется, венгры были…, короче власть сменилась, наши выбили их с позиций. А к ним, ну к этим румынам, аккурат прилетел самолёт, сбросил почту и продукты, так вот этого санитара мешком с горохом и прибило. Как стоял, разинув рот, так ему на голову этот мешок и прилетел. Страшная и нелепая смерть. Написали вроде домой, что пал смертью храбрых, в общем, герой теперь парнишка-санитар. Но я зла на него не держу, хотелось по первости ему рожу набить, да потом перегорел быстро.

Ерёмин закурил. Сделав несколько затяжек, вновь задал вопрос:

– Теперь вот что, как тебе удалось демобилизоваться?

– Да после того, как нос зажил, повалялся я пару дней на гауптвахте, дали отдохнуть и в себя прийти. «Цугундер» этот до сих пор вспоминаю, лучше всякого санатория. Не было рядом санаториев…, во-о-от…, а там я хоть выспался. И вот потом приказом был откомандирован в медсанбат. Пока меня судили мой полк весь как один лёг. Немцы прорвались, а наши без боекомплекта…, с сапёрными лопатками да прикладами дрались, выдохлись, и людей совсем ничего…, одно название что полк, а там и пары рот-то не было…. А я на нарах как в раю…. А он, этот медсанбат, куда меня значит…, был на пополнении в Камышине. Подался я туда, так по дороге обстреляли нас с самолёта и меня ранило. В общем, осколок сидит…, а трогать нельзя…, вот собственно, и погнали с фронта…, да и рука потихоньку сохнет. Но я жив и здесь меня приняли и, можно сказать, что даже где- то счастлив, что ли.

Коля замолчал, а потом, вдруг произнёс:

– Капитан, знаешь, что такое реки крови? Поэты любят всякие такие…, как их…, эпитеты что ли.

– Ты меня тут на жалость не бери, – без зла произнёс Ерёмин, – Тебе про меня нет нужды знать, а что такое война…, поверь…, я знаю.

Коля кивнул:

– Да я не о том…, тут больше для сравнения…. Одно дело знать, как баба рожает…, другое дело видеть это…. В муках они…, а потом раз и пуля…, или мешок с горохом…. Простите…. Вот вроде и всё, мне казалось, что вы об этом хотели услышать. Позвольте мне попрощаться с Айзой и вещи свои собрать. Кому передать ключи от медпункта? Я не убегу, да и некуда мне бежать, сам не хочу. Жаль…, только жить начал….

Еремин, молча сверлил глазами Колю, от чего сильно смутил этого человека.

– Я, простите, спрашиваю…, ключи от медицины…, ну кому отдать-то?

– Ключи оставь себе, они тебе пригодятся, и иди домой. Айза тебя ждет, и про повинность не забывайте. Ну а если что, то заходи, мои двери открыты, товарищ Коль. Да, и вот еще…. Хотим предложить тебе вместо ночной смены в аврал преподавать в интернате, ну а чему будешь там учить, ты уж сам определись…, география или история, а может и немецкий…, хотя тут не тот случай. Надо детей чем-то занять. Я вот думаю, грек бы сгодился для трудового воспитания. Через два дня жду вас обоих у председателя в сельсовете со своими предложениями. У меня всё! – произнёс Ерёмин, и хлопнул себя по щеке, убив комара.

Выйдя на улицу, Колей вновь охватили уже знакомые чувства, неописуемый восторг, который он пережил тогда, когда утирал из сломанного носа «искупившую» его преступление кровь перед советским народом, там, в Сталинграде.

Небольшая группа поселенцев, собравшихся у сельского совета, замерла, и даже сидевшие на земле ненцы поднялись со своих мест, вытащив дымящиеся трубки из своих ртов. Все молчали, абсолютно не обращая внимания на тучи из комаров и мошек, которые беспощадно впивались в людей.

– Ну…? Больные есть? – улыбаясь, обратился фельдшер к собравшимся, которые ожидали, чем же закончится поход Коли к Ерёмину, – Через полчаса я начну приём.

– Ну и чего тут за сборище? Заняться, как я посмотрю нечем? Всем немедленно разойтись по своим рабочим местам! – скомандовал Ерёмин, выйдя на крыльцо администрации вслед за Колей.

Толпа одобрительно загудела и, удостоверившись, что с фельдшером всё в порядке, начала расходиться на ходу обсуждая несколько неординарное для Аламая событие сегодняшнего утра.

Капитан посмотрел на Колю и произнёс:

– А ты чего застрял, к тому же заставляешь женщину ждать и волноваться. Давай уже иди! Да, и скажи ей, пусть топает в столовую, не время пока по домам сидеть. Интернат надо кормить. Тоже мне событие века, пригласили человека для беседы…

– Да вот ноги чего-то не идут, гражданин начальник, – произнёс Коля.

– Да ну тебя со своим гражданином, заладил, право, как дятел, ноги у него не идут…, иди уже, солдат, – махнул рукой Ерёмин, и скрылся в сельсовете, прикрыв за собой дверь.

Коля сделал над собой усилие и, как на ватных ногах спустился с крыльца дома, держась за перила, всё ещё не веря в столь благополучный исход дела. Ну а дальше всё быстрее и быстрее и потом уже бегом направился к бараку, где, пока еще в полном неведении, его ждала Айза и грек.

И вот, словно тяжёлые арктические воды, снова потекла жизнь в Аламае, но что было делать, шла война, может быть самая страшная за человеческую историю, накрыв своим лихом и глубокий тыл и уж тем более фронт.

*** Глава 7. Большая вода

Всё способствовало удачному началу операции. Спокойное море, свет луны был скрыт тяжёлыми и плотными облаками. Что-то такое очень большое, тяжёлое и непонятное тащили буксиры по фьордам от пирса Тромсё. Корпус и надстройки рубки с палубными орудиями «Бетельгейзе» были укрыты деревянным саркофагом, что делало абсолютно невозможным определить, что же это такое двигалось по воде. Лодка была похожа на огромный плот с высокой деревянной постройкой. Несколько человек находилось на рубке, обитой досками, наблюдая в морские бинокли за движением буксиров, морем и небом. Через несколько часов буксиры сняли с кнехтов лодки канаты и, отвалив, скрылись в тумане, окутавшем фьорды. Несколько человек вышли с инструментами на верхнюю палубу лодки и стали разбирать деревянные конструкции, бросая доски в воду. Еще через два часа работы старший помощник доложил:

– Господин капитан, работа закончена. Лодка к походу готова!

– Хорошо, Густав. Обе машины средний вперёд! – прозвучала команда корветтен – капитана Отто фон Рейнгхарда. Старпом лодки Густав Лемке продублировал команду и «Бетельгейзе», вздрогнув огромным железным корпусом, послушно двинулась вперед, рассекая носовой частью тяжёлые воды Норвежского моря.

Можно сказать, что капитан Рейнгхард испытывал огромное счастье близкое к экстазу. Большой, новый, послушный корабль, ещё хранивший кое-где запах сурика, где он царь и Бог, это суровое море, обжигающий ветер, доносящий до него горько-солёные брызги морской воды. Ему казалось, что так можно стоять вечно, наслаждаясь стихией. В такие минуты он презирал землю с её суетой, а ведь даже несмотря на то, что где-то далеко у него была семья. Надо сказать, что капитан Отто фон Рейнгхард был из тех воспитанников Дёница, которые бредят морем и очень далеки от политики, такие более в своём призвании моряки, а уж потом солдаты. И, тем не менее, азарт морской охоты далеко не безразличен им и вот сутками, неделями и месяцами они «режут» океан в поисках добычи и закипает кровь, когда вдруг, на горизонте появляется дым из труб идущих конвойных судов противника. Можно даже не сомневаться, что приказ или даже девиз папы Дёница «Топить всех» будет выполняться с фанатичным рвением. Всю свою жизнь он стремился к своей мечте командовать подводной лодкой, но вот тот факт, что ему доверили это техническое чудо, был неожиданностью. И он считал это достойным вознаграждением за свои труды. Родившись с фамилией, имеющей приставку «фон», которая в реальности уже ничего не значила, он был в числе лучших из выпускников морской школы. К тому же выгодно женился в интересах арийской политики партии, еще более закрепив репутацию преданного солдата фюрера.

Рейнгхард обратился к старпому:

– Прошу за мной. Спустимся вниз. Горячий чай не помешал бы нам. Тем более мне кажется, что ты хочешь о чём-то меня спросить. Побеседуем в моей каюте, там нам не помешают.

Не дожидаясь ответа, капитан скомандовал:

– Вахте, продолжать вести наблюдение. Инженер-лейтенант Равенау на мостике за старшего.

Лемке кивнул, соглашаясь с предложением, и они спустились в теплое нутро лодки и проследовали в капитанскую каюту, единственное отдельное место на корабле, попутно обратившись к коку приготовить два стакана горячего чая с лимоном. До появления кока с подносом оба офицера сидели, молча, наслаждаясь обволакивающим теплом и мягким светом каютных ламп.

– Какое у нас задание, господин капитан? – спросил Лемке.

Капитан как будто ждал этого вопроса, тем не менее, выдержав значимую паузу, произнёс:

– Есть пакет, и мы вскроем его, достигнув острова Бъёрнёйа, что южнее архипелага, чёрт бы побрал этих викингов, язык можно сломать. Так вот, дойдя до него, мы должны приступить к выполнению задания. Ну а пока в боестолкновение не вступать, себя не обнаруживать, соблюдать радиомолчание и вообще раствориться в море, как будто нас нет вовсе.

– Странно, мы идём в обратную сторону, удаляясь от зоны активных боевых действий. Лодка такого класса могла бы сослужить хорошую службу в Атлантике и восстановить наше превосходство в этом регионе.

– Послушай, старпом. У меня есть некоторые предположения, и ты не можешь не осознавать, что я как никто другой более посвящён в планы командования. Но это всё после, а теперь есть специальная команда на борту корабля и пакет. Что там, я не знаю. Поэтому пока обойдёмся без догадок и предположений.

– Ну хорошо, а вот эти люди помимо экипажа? Я спрашиваю о специальной команде.

– Вот что, Густав я хочу тебе сказать. Наше дело- это лодка. И я приведу её туда, куда скажет этот капитан Хорнер, который командует специальной группой, по всей видимости, имея на руках приказ самого фюрера, судя по предоставленным ему полномочиям.

В дверь каюты капитана постучали. Их разговор прервало обращение вахтенного офицера:

– Прямо по борту…, объект…, господин капитан…, тип не определён!

Рейнгхард и Лемке поспешили на верхнюю палубу, на ходу надевая прорезиненные плащи. Все находящиеся на верхней рубке прильнули к биноклям в сторону качающегося на волнах объекта, указывая руками в сторону прямо по курсу. Вскоре относительно спокойное море и развеявшийся туман позволили разглядеть цель.

– Гидроплан…! Это наш самолёт, – доложил всё тот же вахтенный.

– Обе машины стоп! – скомандовал капитан.

– Обе машины стоп! – полетела основная и дублирующая команды.

Лодка медленно приближалась к гидросамолёту, который не подавал ни каких признаков жизни, и вскоре замерла в нескольких десятках метров от него.

– Аварийный плот на воду! Абордажная команда на выход! Канониры к орудию! Приготовиться к бою!

Пять человек абордажной команды уже через несколько минут достигли самолёта, качающегося на волнах и стали осматривать его. Еще через двадцать минут спасательный плот с командой отвалил от самолёта и вернулся на лодку. Инженер-лейтенант Эрвин Равенау, командовавший абордажниками, доложил:

– Господин капитан, самолёт наш, «Heinkel Не – 115», торпедоносный гидроплан сопровождения и разведки, торпеды сброшены, экипаж в кабине, оба пилота мертвы, скорее всего, уже раненый лётчик сумел посадить самолёт. Вот их документы, жетоны, полётная карта и камера. Полагаю, что летали на аэрофотосъёмку. По всему видно, что сбиты с другого самолёта, вся кабина как решето, живого места нет, особенно, где второй пилот, голову ему начисто снесло. Боекомплект пуст. Там вот ещё что, фотография на стенке кабины висела, очевидно, жена лётчика и молодая фройляйн и письмо в кармане, просто сложенные листки, без конверта.

– Хорошо сработано, лейтенант. Награды были?

– Нет, наград мы не нашли.

– Спускайся вниз, передай штурману, пусть отметит место и бортовой номер самолёта. Обе машины малый вперед!

Отойдя метров на пятьдесят от самолёта, капитан скомандовал:

– Потопите его!

– Но как же, господин капитан? Там же наши лётчики, – в полной неожиданности от такого поворота произнёс Равенау.

– Приказ фюрера! – тут же ответил капитан, – Живо топите его и нечего тут рассуждать…. Мы уходим.

– Заряжай! Огонь! – заорал комендор.

– Выстре-е-е-ел!!!! – ответил канонир.

Пушка плюнула огнем, и самолёт буквально разлетелся в щепки в разные стороны. Из открывшегося казённика вылетела гильза и, отскочив от резинового покрытия палубы лодки, свалилась в воду.

– Судя по тому, как самолёт взорвался, у него и баки-то были пустые. Возможно, что они сели на воду, а уже сверху их расстреляли или добили, – сделал вывод старпом.

– Не очень хороший знак, Густав! – произнёс капитан и увидел, что за всем произошедшим пристально наблюдал капитан Хорнер.

Встретившись взглядом с Рейнгхардом, он одобрительно кивнул и, покинув верхнюю рубку, спустился вниз.

Дождавшись, когда гость покинет верхнюю рубку, скрывшись в люке, Лемке обратился к Рейнгхарду:

– Капитан, он, этот Хорнер, кажется, из СС? По всей видимости, ему даже не требуется вашего разрешения подниматься на рубку или вообще покидать лодку?

– Да кто их разберёт, форма армейская и представлен как офицер Вермахта. Они все там какие-то странные, к тому же по-русски разговаривают. Двадцать человек самостоятельной команды, мне не совсем это нравится. Вот что я тебе скажу, мы будем выполнять приказ. Вскроем пакет, а там видно будет, что это за птица. Обе машины, полный вперёд!

– Господин капитан! Горизонт чист! – произнёс вахтенный офицер.

– Господа! Поздравляю вас с выходом! И да поможет нам Бог! Обе машины, полный вперёд! – громко произнёс капитан, стараясь отогнать от себя впечатления от встречи с погибшим гидросамолётом.

– Все вниз! Очистить мостик! По местам стоять, к погружению приготовиться!

Все бывшие на верхней рубке стали спускаться внутрь лодки. Спустившийся последним вахтенный офицер задраил люки сообщив:

– К погружению готовы!

– Клапаны выпуска воздуха в норме!

– Погружение, господа! Принять главный балласт!

– Погружение, – заорал боцман.

И вот всё завертелось, закружилось. Открывшиеся кингстоны стали принимать тонны забортной воды заполняя цистерны главного балласта. Безукоризненные действия вахты и всего экипажа давали свои результаты. Десятки людей, находившиеся в ограниченном пространстве производя многочисленные действия не мешали друг другу.

– Горизонтальные рули вверх! Дифферент на нос десять градусов. Глубина двадцать метров. Ныряем!

Лодка, как нож в мягкое масло вошла в толщу воды, несмотря на сопротивление. Через некоторое время нос её опять направился в сторону поверхности, чтобы выпустить остатки воздуха, исключив теперь уже нежелательный подъём.

– Дифферент выровнен! Все системы в норме. Закрыть воздушные клапаны!

– Двадцать метров, господин капитан! Лодка погружается!

– Боцман! Ныряем до сорока! – скомандовал капитан.

– Двадцать пять…, тридцать…, тридцать пять…. Лодка погружается! Есть сорок метров!

– Выровнять лодку!

– Лодка выровнена. Дифферент ноль, господин капитан!

Рейнгхард взял аппарат внутренней связи и сказал:

– Осмотреться в отсеках и доложить!

«Бетельгейзе», подводный крейсер, сложное техническое сооружение, кажется, была способна повиноваться одной мысли с удивительной лёгкостью. Она была похожа на огромного кита со стальными плавниками в своей стихии, но никак не на плод человеческой и инженерной мысли и уж тем более не на орудие для убийства. Уйдя на глубину, лодка оставила воронку бурлящей воды, возмущённой от появления своего неестественного железного обитателя, очередного претендента в безусловные покорители морского мира. Океан, живое существо, более чем снисходительно относился к парусному, деревянному флоту, но вот вторжение бронированных чудовищ, разрывающих огромное морское тело мощными гребными винтами и, сдабривая окружающий мир океана машинным маслом и соляром с потопленных или повреждённых судов, не мог благотворно влиять на снисхождение природы. К тому же океан давно уже превратился в поле для военного выяснения отношений, заполняя дно грудами металла, а поверхность всевозможными минами и глубинными бомбами.

Вскоре понеслись доклады вахтенных о бесперебойной работе систем и механизмов лодки. Капитан остался доволен и, покинув центральный пост, отправился в свою каюту, отдав распоряжения вахтенной смене. Не снимая тяжёлого прорезиненного плаща Рейнгхард, сел на откидную кушетку положив перед собой на стол две планшетные сумки и водонепроницаемый мешок, который используется при спасательных операциях и долго, не сводя глаз, смотрел на него. Некоторое оцепенение прервал стук в дверь:

– Ваш чай, господин капитан. Вы позволите?

Он, молча, кивнул головой. Поставив стакан дымящегося чая с запахом лимона, кок удалился, прихватив пустые стаканы. Мешочек не отпускал Отто.

– И это всё что осталось от двух человек, солдат одиннадцатимиллионной армии, от чьих-то мужей, отцов и детей.

Мешочек был похож на горстку пепла, которая остаётся после кремации человека. Снова и снова не давал покоя сбитый самолёт, другое дело встретить поверженного противника, но тут свои. Суеверие капитана вселяло некоторое замешательство или даже страх, в котором ему стыдно было признаться даже самому себе. В какой-то момент даже возможности «Бетельгейзе» не успокаивали его тревожные мысли о предстоящем походе. Странное дело, Отто совершенно не страдал каким-либо проявлением сентиментальности, но тут какой-то особый случай и нет ему объяснений. Посидев еще немного, капитан глубоко вздохнул и придвинул мешок к себе, ослабив стягивающие шнурки, вытряхнул содержимое на стол. Взяв жетоны, он переписал индивидуальные номера, чтобы потом занести их в вахтенный журнал, чиркнул зажигалкой с надписью «От экипажа „Ju 88А-5.“ С наилучшими пожеланиями к выздоровлению. Ждём тебя в Москве. 1941 г.», которая загорелась весёлым огоньком. «Ждём тебя в Москве», – еще раз, но уже вслух, перечитал Отто надпись, горько усмехнувшись:

– Понёс же нас чёрт в эту Москву, будь она неладна. Надо было сначала с Англией разделаться окончательно, – подумал капитан и оглядел комнату, опасаясь, не разгадал ли кто-нибудь его мысли.

На стене висел портрет Гитлера, смотрящий на капитана с некоторым укором. Отто быстро отвёл глаза от портрета и опять сосредоточился на предметах из мешка. Более всего его притягивали сложенные листки бумаги с вложенной фотографией, но чтение письма он оставил в самую последнюю очередь. Планшетные сумки были собраны стандартно, карта, карандаши, компас, в общем, всё то, что было нужно для разведки и полёта. Попались несколько порнографических фотографий, очевидно второй пилот увлекался не только фотографированием береговых линий. Обычные люди на войне и у каждого свои ценности, одни молятся на «Main Kampf», другие же на снимки пышногрудых красавиц из гамбургских борделей с крутыми бёдрами в чулках с подвязками и томными взглядами. На одной из фотографий было подписано: «Мой пастушок, найди меня на улице Кувшинок. г. Мюнхен. 1940 г.». Рейнгхард вновь вернулся к полётной карте некоторое время, изучая записи и пометки:

– М-да уж…, не очень-то далеко они летали. Возможно…, очень даже возможно русские долго их гоняли, а может и англичане постарались. По всему видать бой у них был, если топлива не осталось и пушки пусты.

Перебрав все вещи, капитан взял в руки сложенные блокнотные листки с фотографией и стал читать, отодвинув в сторону снимок. Сейчас это был как будто голос далёкой Родины, хоть и адресован не ему и написано не им. Но в такой момент упоминание незнакомых имён было не более чем малосущественная условность. Он не мог себе позволить вот так взять и написать письмо и запросто его отправить, собственно, как и получить. В верхнем правом углу была надпись «Норвегия ___ августа 1943 год». Лётчик не поставил дату, очевидно не закончив письмо. Сделав несколько глотков уже остывшего чая, капитан принялся за чтение.

Дорогая Эбби и моя дочечка, незабвенная милая крошка Грета! Спешу выразить своё беспокойство отсутствием каких-либо известий от вас вот уже скоро как более четырёх месяцев! Наивно списываю ваше молчание на перипетии войны и трудности с почтовой доставкой, всё-таки непростое врем сейчас. Полагаю, что вы не забыли меня, вашего мужа и отца. Так угодно было судьбе, что мне пришлось оказаться на унылых берегах Крайнего Севера, здесь в Норвегии, оставив только в воспоминаниях тёплое Средиземное море. Но я солдат, и поэтому вручаю свою судьбу Господу нашему и фюреру в интересах Рейха, а в таких случаях выбирать не приходится, и я просто смирился со своей участью. После ранения под Москвой и долгих мытарств, мне пришлось оставить надежды вернуться в дальнюю авиацию, но я все-таки добился не лишать меня моего призвания быть лётчиком, к тому же, положение на фронте просто обязывает меня быть на передовой, чем, безусловно, вы можете гордиться. Но более всего мне хочется сообщить вам, как сильно и иногда безнадёжно я скучаю без вас, впадая в, щемящую душу, тоску. Фотографическая карточка, это там, где вы катаетесь на лыжах,…

Рейнгхард взял в руки фотографический снимок и стал разглядывать его. Белокурая женщина лет тридцати и девочка с золотистыми волосами лет десяти с лыжами на ногах барахтались в белоснежном сугробе на фоне голубых гор. Спортивные шапочки съехали в стороны, высвободив густые пряди волос. Счастье и безмятежность были на этом снимке. Засохшая капля крови вместо солнца дополняла эту идеалистичную картину. На обратной стороне была подпись: «Любимому мужу Гейнцу и самому лучшему папочке». Он вновь вернулся к письму, ища место, на котором прервалось чтение:

…вы катаетесь на лыжах…, на лыжах, — а вот, – … среди ослепительного снега с не менее ослепительными улыбками теперь всегда со мной, в кабине моего самолёта, что, безусловно, придаёт мне силы и мужества, чтобы побыстрей вернуться к вам с нашей победой. Именно сейчас и здесь я начал понимать, что ты и наша милая дочка – это единственная сила способная оторвать меня от авиации. Любимая Эбби, я хочу, чтобы ты знала, чтобы вы знали, больше выбора не будет, выбор сделан в вашу пользу и более мы не расстанемся. Мне бы хотелось после войны вернуться именно сюда, вместе с вами, зная вашу страсть к лыжам, вы найдёте эти места удивительными, несмотря на скудную природу и довольно сдержанное, если не сказать, холодное отношение местного населения к нам. Но к тому времени, я думаю, всё изменится. Мы обязательно поселимся где-нибудь в уединённом месте, благо с некоторых пор окрестности мне известны, как никому более, дабы наслаждаться друг другом среди этого безмолвия.

Как чувствует себя дорогая тётя Мина и дядя Иосиф? Я безмерно благодарен этим милым людям и добрым прихожанам за заботу, которую они проявляют по отношению к вам. Через три часа у меня небольшое задание. Я допишу это письмо и отправлю его, когда вернусь…. Но чтобы, ни произошло, вы должны знать, что я очень люблю вас.

Рейнгхард снова взял в руки фотографию с женщиной и девочкой. Потёр ногтем каплю засохшей крови на снимке. Теперь кровавое солнце превратилось в неполную Луну. Такое явление есть здесь на Севере, во время полярного дня, когда незаходящее сутками Солнце соседствует на небе с Луной в ночные часы суток. Потом макнул палец в лужицу, набежавшую с рукава плаща, и окончательно стёр кровь с фотографии.

– Интересно, захочу ли я вернуться сюда после войны и уж тем более со своей семьёй, чтобы наслаждаться друг другом, – подумал капитан, цитируя строчку из письма, – Ведь «Бетельгейзе» это только начало, да и вряд ли война так уж быстро закончится. Как говорят по радио или мечтает, то есть уже, получается, мечтал, этот болван Гейнц. Наверное, каждое воскресенье обязательно всей семьёй посещал кирху, где угодливо кланялся какой-то там тёте Мине и Иосифу как «добрым прихожанам». А теперь ты уже здесь, старина и возвращаться тебе никуда не надо, и лыжи тебе не понадобятся. Можешь любоваться с небес местными красотами. Никогда вам не понять океана, летающие воробьи. Хотя некоторые, особенно русские, с успехом топят своими торпедами наши лодки.

Рейнгхард отложил в сторону письмо и фотографию, какая-то необъяснимая ревность овладела им, может потому, что ничего подобного он не смог бы написать своей жене, и не испытывал столь нежных чувств к выбранной партией женщине в угоду своей карьере. Наконец-то, сняв с себя тяжёлый плащ, вновь вернулся за стол, раскрыв перед собой вахтенный журнал, стал делать запись о событиях первого дня похода «Бетельгейзе».

«Наград нет», – записал он, но тут же засомневался в правильности изложения ситуации со сбитым самолётом и лётчиками, – Постойте, может они есть, «Наград не обнаружено». Вот так-то лучше будет, – решил Отто. Взяв с полки шкатулку, достал оттуда свой железный крест и долго смотрел на него. Подойдя к небольшому зеркалу, он, надев фуражку с белым верхом, приставил награду к шее, где она должна была находиться, и несколько секунд смотрел на себя, не отрываясь, после чего подумал: «Вот она награда за мои труды» и вернулся к вахтенному журналу довольным, что ему не помешали предаться своей сиюминутной слабости.

P.S.:

В один из дней конца лета 1943 года, рабочие разбирали завалы домов в районе улицы Рейхвальдаллее пригорода Дюссельдорфа, на которые упал сбитый истребитель Messerschmitt Bf-109 Erla, после ночного воздушного боя с самолётами союзных сил, сопровождавших группу английских бомбардировщиков. Страшный взрыв и пожар похоронили жителей нескольких домов. Добравшись до первого этажа разрушенного дома, один из рабочих обнаружил смятую металлическую шкатулку, где среди прочих вещей нашёл фотографию с изображением группы улыбающихся лётчиков у большого самолёта. На обратной стороне можно было прочесть надпись: «Мои дорогие Эбби и Грета, вот мы и в Смоленске. Ваш любящий муж и отец Гейнц. 1941 год, 27 июля. Россия».

Не узнает об этом уже капитан, а уж тем более и сам Гейнц. Да и мало ли было таких случаев. К тому же после падения самолёта трудно было что-либо обнаружить среди груды камней. Возможно, что и Эбби, и Грета уехали куда-нибудь накануне. Хотя выжившие соседи близлежащих домов сообщали, что буквально накануне видели девочку, беззаботно катавшуюся на велосипеде, у теперь уже разрушенного, дома….

*** Глава 8. Франклин Делано Рузвельт

Те, кто отказывается от свободы ради временной безопасности,

не заслуживают ни свободы, ни безопасности.

Ф.Д.Рузвельт

Личный врач тридцать второго президента США Франклина Делано Рузвельта, адмирал ВМС США МакИнтайр, закончил осмотр, который он проводил каждое утро, констатировав небольшое повышение артериального давления и найдя общее состояние своего пациента удовлетворительным, вскоре удалился из личной комнаты президента в Белом доме. Побыв несколько минут в одиночестве и собравшись с мыслями, Рузвельт вызвал дворецкого, который перекатил кресло в его рабочий кабинет. Более двадцати лет он боролся с последствиями перенесённого полиомиелита, навсегда усадившим этого оптимистичного человека в инвалидное кресло. Однако абсолютно не утратившего своего обаяния и получившего всенародную любовь своего народа. Через несколько минут на пороге кабинета появился пресс-секретарь президента Стивен Ирли, держа в руках стопку корреспонденции, газеты и папку с документами для ознакомления и подписи.

– Чем порадуете, Стивен? – Рузвельт заразился этой английской привычкой даже при «шапочном» знакомстве называть собеседника по имени невольно располагая к себе и более того подкрепляя своё искреннее расположение широкой американской улыбкой.

– Сэр, если вы интересуетесь обстановкой в Европе, то на сегодняшний день и час, мне нечего сообщить вам как президенту Соединённых Штатов. Идёт война. Тихий океан и Атлантика, Европа и Африка…, огромные территории охвачены огнём. К тому же вызывают беспокойство латиноамериканские диктатуры, и закрывать на них глаза, мы просто не имеем права. Народ Соединённых Штатов Америки хочет знать правду о положении дел, но, если вспомнить во что вверглась нация после Пёрл – Харбора…, и она, эта самая нация, желает сатисфакции. Америка хочет видеть реальные плоды своего участия в борьбе с Гитлером, а не то, как героически идут на дно конвойные транспорты в Атлантике и на русском Севере вместе с налогами и налогоплательщиками. Но и держать в неведении население тоже преступно. Заявление Правительства США по Сталинграду воодушевили нацию, это общая победа антигитлеровской коалиции, в которой наше место весьма и весьма посредственное. На сегодняшний день Сталин – это единственная сила способная свернуть шею Гитлеру, пусть даже неимоверными усилиями.

– В самом деле? Почему вы так думаете? – спросил Рузвельт с некоторой усмешкой.

– Такова реальность, сэр. Русские абсолютно не считаются с потерями. Это как раз тот случай, когда они будут воевать до последнего солдата. Где бы мы были сейчас если бы царь Николай, еще в Первую мировую войну, вошёл в коалицию не с Антантой, а с Германией, с которой, кстати сказать, у фамилии Романовых очень крепкие родственные связи. Ну а теперь мы пожинаем плоды собственной безрассудности, потому как именно благодаря американскому капиталу, Адольф Гитлер состоялся как политическая фигура, развязавшая мировую бойню. А не кто иной, как мистер Форд, в своих литературных изысканиях о международном еврействе, явился для фюрера кумиром и источником вдохновения. Вторая политическая ошибка руководителей Германии и России за последние сорок лет нам только на руку и в дальнейшем ни в коем случае нельзя допустить какого-либо союза, либо любого слияния интересов этих государств. Мы же в свою очередь добьёмся признательности американцев и других народов не подсчётом капиталов, а только тогда, когда усадим нацистов на скамью подсудимых. Для этого нужна крупная войсковая операция в Европе с непосредственным нашим участием. Мы и только мы обязаны свалить Гитлера, Советы же не скоро оправятся от этой трагедии, Великобритания вообще на грани банкротства. Я считаю, господин президент, что это наш шанс заявить о себе на весь мир. А теперь позвольте мне удалиться. Дело в том, что наши шведские и норвежские друзья сообщают о некоей возросшей активности Кригсмарин и Люфтваффе в Северной Европе помимо нападения на наши конвои. Пока что Арктика считалась не слишком перспективным направлением для Вермахта. Мне необходимо изучить и проанализировать присланные материалы немецкой кинохроники. Американский народ нас просто не поймет, случись ему увидеть изображение свастики у наших берегов.

Президент, немного подумав, кивнул:

– Я благодарю вас, мистер Ирли. Ваша осведомлённость и рассуждения выходят далеко за рамки вашего ведомства, и могу сказать, что я рад, что мы в одной команде. Оставьте документы, я изучу их.

– Сэр, я всего лишь газетчик, – Ирли поднялся с кресла, поклонившись, по-военному повернулся и направился к выходу.

Почти у самой двери его остановил голос Рузвельта:

– Скажите, Стивен. Вам ведь было страшно на войне?

От внезапного вопроса Ирли замер на месте и снова повернулся к Рузвельту:

– Сэр…? Простите….

– Ну, именно вас, что могло заставить испугаться на фронте? Вот что я хочу узнать.

Немного постояв у дверей кабинета, пресс-секретарь, не торопясь вновь приблизился к столу Президента и немного подумав, произнёс:

– Вы знаете, господин президент, ведь в ту войну я был военным корреспондентом, и это была моя работа.

– Прошу вас, задержитесь на минуту, – произнёс Рузвельт, указывая на стул.

Ирли согласно кивнул и продолжил:

– Страх на войне…. Мне кажется, что самое страшное на войне это тишина. Такое ощущение из детства что ли, когда тебе придётся зайти в тёмную комнату, где спрятались твои непутёвые друзья, чтобы внезапно напугать тебя криками или другими действиями. Ты стоишь на пороге комнаты, на этакой границе света и темноты, а вот эти шутники смотрят на тебя из своего укрытия, и ждут, когда ты переступишь ту границу, смешно водя руками по стене, в поисках спасительного выключателя. Когда идёт бой, всё предельно ясно, все стреляют во всех, можно просчитать, когда противник перезаряжает оружие или меняет позицию, в общем, смерть выглядит естественной что ли. А вот звук выстрела в тишине может означать, что из всех противостоящих миллионов солдат, эта пуля именно твоя. Может быть так, когда ты сидишь на привале или между боями, когда вокруг тихо, пишешь письмо или ешь тушенку, и вдруг, внезапно с тобой рядом падает товарищ, сражённый пулей. И, кажется, что эта пуля летела в него всю жизнь и вот он на земле, с открытыми, удивлёнными глазами, всё еще держа в одной руке небольшой нож, а в другой карандаш, который собирался поточить. В такой момент даже слышно, как вытекает струйка крови изо рта и гулкими каплями падает на землю или на блокнотные листы бумаги, где должно было быть написано письмо домой. И опять та же тишина. И вопрос, кто же следующий? Но ответа не будет, только тишина. Вы понимаете меня, сэр?

Добродушное лицо президента, маской которого он так успешно пользовался, замерла, излучая скорбь. Сейчас оно было искренним. Хотя как политик и публичный человек, лидер великой нации, потомок первых поселенцев, он понимал, что любое проявление сентиментальности это не что иное, как спланированная акция, и смех, и слёзы, всё должно быть подготовлено и согласовано с администрацией или ответственным департаментом. Он Президент, и даже салфетка для рук, и та принадлежит народу Америки, собственно, как и он сам.

– Ещё раз благодарю вас, Стивен. Конечно же, идите. Я и так задержал вас.

– Сэр, – Ирли слегка склонил голову и, обозначив рукой воинское приветствие, скрылся за дверью кабинета президента.

Рузвельт остался один. Посидев немного, он взял стопку писем и стал разглядывать их, пытаясь сосредоточиться, но ничего не получилось, тогда он вытащил наугад одно письмо и, вскрыв, стал его читать. В письме была жалоба на местного шерифа из какого-то захолустья в Техасе, который не проявил должного внимания в споре двух ковбоев, где, когда и кому пасти свои табуны в прерии.

– Безумцы! – в сердцах проговорил самому себе Рузвельт и, смяв письмо, выбросил его в мусорную корзину.

Мысли глобального масштаба сейчас волновали его более всего, нежели ковбойские распри. Рассуждения водоворотом закрутились в его голове:

– Интересно получается. Неоспоримое, абсолютное лидерство, которое занимает Великобритания и США в мире как-то отодвинулось на задний план. И теперь бывший ефрейтор кайзеровской армии, и недоучившийся семинарист делят весь мир между собой. Я, потомок государственных мужей Америки и премьер Черчилль, далеко не последняя фигура на мировой арене, обладатель всевозможных титулов, оказались на вторых ролях. Но, чёрт побери, мне, однако положительно нравится этот армянский парень, он знает, чего хочет. Однако Сталин так настойчив в просьбе об открытии второго фронта, но реальность такова, что на сегодняшний день Америка просто не готова участвовать в полномасштабных боевых действиях в Европе. Атлантика буквально кишит подводными охотниками Деница и о переброске союзных десантных войск просто не может быть и речи. К тому же Япония оттягивает много сил. Нет, второй фронт просто невозможен на сегодняшний день. Пока хватало и того, что его правительство ссудило Советской России беспроцентный займ в один миллиард долларов, а это огромные деньги. Ну и без сомнения Ленд-лиз, в результате самый короткий путь через Атлантику оказался самым опасным, а маршрут через Аляску и Иран слишком длинным.

Немного посидев в полной задумчивости, Рузвельт взял со стола блокнот для записей и написал:

Командующему морскими силами США

Вице-адмиралу флота мистеру Джону Бёрду

Записка.

Предлагаю Вам в кратчайшие сроки рассмотреть возможность изменения стратегии в отношении проводки конвойных караванов согласно программе ленд-лиза через Атлантический океан и по Северному Морскому Пути территории СССР, с последующей передачей предложений на согласование Президенту Советского Союза мистеру Сталину И. В. лично. Учитывая печальный опыт прошлых лет, Правительство Соединённых Штатов Америки и Конгресс крайне обеспокоены неэффективностью отражения атак германских как морских, так и воздушных сил. Разработанные инициативы в ближайшее время вынести на рассмотрение и обсуждения специалистов Объединённого Комитета Начальников Штабов США.

Президент Соединённых Штатов Америки

Ф.Д.Рузвельт.

*** Глава 9. Пересвет

Ралья Юхо Реймович – Председатель поселкового совета Аламай, 57 лет.

Ерёмин Василий Андреевич – командир взвода НКВД, начальник местной милиции, капитан.30 лет.

Коробкин Сергей Сергеевич – Директор рыбозаготовочного пункта, и. о. Председателя партийной организации п. Аламай. 50лет.

Капочкин Сил Григорьевич – бухгалтер – завхоз.62 года.

Шкура, закрывавшая вход в чум, где нашёл себе приют ссыльный иерей, которого все называли отец Пересвет, откинулась, и оттуда появился, собственно, сам священник, держа в руках Библию. Оглядевшись вокруг, он обратился на Восток, трижды перекрестившись, резко развернулся и решительной походкой, двинулся в сторону сельского Совета Аламая. Уверенные шаги священника сопровождались громким стуком американских армейских ботинок на толстой подошве по деревянному тротуару посёлка. Весь этот променад привлёк жителей своей необычайностью. Впервые, за всё время поселенцы, на которых он сейчас вовсе не обращал внимания, видели Пересвета, настроенного столь воинственно. В чистой рясе чёрного цвета, с блестевшим, начищенной медью, крестом на цепи, развевающейся на ветру чёрно – рыжей бородой, сверкая пронзительными глазами, с прищуром из-под густых бровей, он более внушал страх, чем смирение, о котором потихоньку проповедовал страждущим. Казалось, более всего некоторое отчаяние заставило его совершить пока еще необъяснимый для окружающих поступок. К тому же Пересвет никогда не появлялся на людях в одной рясе, в повседневной жизни скрывая её под матросским бушлатом или арестантской фуфайкой.

– Эх, да куда ж тебя, родненький, понесло-то, – запричитала, случайно попавшаяся навстречу Пересвету женщина в телогрейке, попытавшаяся схватить его за руку для поцелуя.

– Позже, Гана, всё после, занят я сейчас, – необычно пробасил Пересвет, медленно проведя по воздуху рукой, как бы отстраняя вопросившую от себя, при этом, не удостоив её своим взглядом, а наоборот даже прибавил шаг.

– Ты только дай знать, отец небесный, так я народ соберу, и в обиду тебя не дадим, как один в ноги упадём Советской Власти, она поймёт. А то, что же это, то фельдшера чуть не арестовали, теперь вот и тебя таскают, так они всех наших мужиков изведут, не дело так поступать, надо разобраться, в чём вина, если такая есть, – скороговоркой приговаривала Гана, следуя рядом с Пересветом.

– Не ходи за мной. Иди с Богом, всё будет хорошо, – отмахнулся от неё Пересвет.

– Ах ты ж…, – не унималась она, закусив зубами кончик головного платка, провожая его взглядом, – Таки как агнец на заклание шагает. Упаси тебя от беды, добрый Пересвет.

Склонившись в поклоне и боязливо оглядевшись вокруг, она стала быстро осенять себя многочисленными крёстными знамениями, беззвучно произнося какую-то молитву. Наблюдая исподлобья, куда это так решительно направился священник, к которому она и остальные прихожане относились с искренним почитанием, если не сказать с любовью.

– Ох, не к добру всё это шествие…, будет нам всем беда, – подумала женщина, – Побегу-ка я к бабам…, может кто чего знает или поделюсь этаким явлением. А ещё лучше, так это Айзу выспросить, вона, Пересвет, однако в правление направился. Заарестуют нашего благодетеля, нашего Христосушку, эти на расправу живы стараться. Одним словом, Ироды окаянные. Куда же ты, Пересвет, себе ли на погибель так спешишь?

Гана быстро направилась к «ложному доку» где на перерыв расположились работницы первой смены по рыбозаготовке, нежась в последних тёплых лучах осеннего Солнца.

Подойдя к крыльцу решительность батюшки, несколько спала и теперь, остановившись, он пребывал в некотором сомнении, нежели, когда вышел из своего жилища.

– Чё-то ни как поп к нам наладился, – сказал один из сидевших в кабинете правления, глядя в окно на действия Пересвета.

Переложив из правой руки Библию, Пересвет собрался, опять было наложить на себя крестное знамение, но вместо этого просто поправил на голове скуфью и вошёл в дом сельского Совета. Пройдя осторожно по тёмному коридору, он оказался у открытой двери председателя поселения Юхо Рэймовича Ральи, и словно привидение появился в проеме, сверкнув большим начищенным крестом, немного смутив присутствующих, которые сидели за небольшим столом, и пили чай. Первым, из четырёх членов правления, на появление священника обратил внимание Ерёмин, который, не отрываясь от блюдца, произнёс:

– Оппа-а-а…! Да у нас тут крестовый поход образовался, во главе с кардиналом Ришелье! Куда собрался, святой отец, никак из Писания палить будешь по Советской власти или еще чего задумал? – съязвил офицер и осторожно поставил блюдце на стол, при этом под столом незаметно расстегнул кобуру, – И чего тебе не живётся спокойно? Ну…? Чё надо-то?

– Гражданин начальник, я это…, в общем вот. Позвольте? – произнёс тихим голосом Пересвет, протягивая к столу Библию.

– Ну…, рожай уже. Никак исповедать нас желаешь или грехи наши искупить? Чего ты нам тут тычешь своей книжкой? – несколько раздражённо сказал Ерёмин.

– В общем, вы должны меня понять, – подойдя к столу и раскрыв Библию, Пересвет вынул заложенный между страницами листок бумаги, – Я не знаю, как это назвать…, прошение как будто. Прошу вас, не гоните меня, прежде прочитайте.

– Что еще за прошение? Ни как царя вспомнил? Ему прошения подавали.

– Нет, не царю. Прошение Советской Власти, гражданин начальник.

– Даже так! Ну и на какую разведку ты работал? Что же, почитаем твои художества, – произнёс Еремин, взяв в руки листок бумаги и указав пальцем на некоторое отдаление от стола, скомандовал, – Встань-ка туда.

Пересвет отошёл на указанное расстояние.

– Василий Андреич, ну что ты на человека ополчился, – заговорил председатель с несколько заметным акцентом.

– Время-я-я-я…, время нынче такое, по поводу и без повода быть бдительным, дорогой мой, – не отрываясь от чтения, ответил Ерёмин, – Иначе никак невозможно, товарищ Ралья. А то вот так пособолезнуешь, и оглянуться не успеешь, как возьмут за задницу, как в сорок первом.

– Так-то оно, конечно, правильно. Ничего не попишешь. Время действительно обязывает, – согласился председатель.

Прочитав поданное прошение, Ерёмин уставился на Пересвета сверлящим взглядом:

– А какой чин у тебя будет?

– Иерей, – ответил Пересвет.

– Это за попами шестеришь значит? Ну понятно…, а баба где твоя? Из каких ты будешь из белых или чёрных? Это одним можно, а другим значит нет, – не унимался Василий Андреевич и известным жестом показал физическую близость между мужчиной и женщиной.

Стараясь не поддаваться на оскорбления, Пересвет произнёс:

– Баба к делу не относится.

– Э-э-э-э, товарищ поп, это как сказать, – намеренно язвя, произнёс Ерёмин, – Может ты её того, убил и со скалы сбросил, а у нас тут скрываешься.

– Убийство…, грех это….

– Эт точно, грех, а вот сжигать в средние века «стахановских» звездочётов на кострах не грех, так же? – спросил громко Ерёмин и обратился к собравшимся, – Ну так что скажете, товарищи Правление?

И не дожидаясь ответа, продолжил:

– Вот скажи-ка мне, как ты из Челубея перекрестился в Пересветы?

– Я чеченец и этого никогда не скрывал, более того, даже горжусь этим, но никаким Челубеем я не был, – произнёс тихо, но с некоторым достоинством Пересвет.

– Да известно нам кем ты был, и кто есть, я даже за твоим личным делом ходить не стану, – напирал Ерёмин.

Он поднялся с табурета, немного пройдясь по комнате скрипя сапогами, вытащил из кармана пачку «Казбека» и тут остановил на ней свой взгляд, а потом опять взглянул на Пересвета:

– А…? Знакомая картинка» – спросил, указывая мундштуком папиросы на изображение горы и скачущего всадника.

Пересвет кивнул в знак согласия.

– Значитца та-а-ак. В миру, гражданин Советского Союза Ялхороев Иса Ахмат, 1910 года рождения, чеченец. Определён на поселение как политически неблагонадёжный тип, по профессии поп. В религии, взял себе погоняло Пересвет.

Ерёмин закурил и, пыхтя папиросой, сел на край стола, поставив ногу в начищенном сапоге на свой табурет.

– Ты давай не тяни кота…, за хвост, значит, не тяни, – возмутился Ралья, обращаясь к Ерёмину, – Ну чего там в прошении?

– А чего там? – ответил Ерёмин, взяв бумагу Пересвета, и передал её председателю, – На фронт наш херувим просится. Только вот есть у меня сомнения…, то он Иса, потом Пересвет, был Аллах, стал Христос, так вскоре от советского откажется и в фашисты податься. Колеблется, так сказать этот религиозный элемент.

– Не в разности религий я вижу смирение, а в служении Ему. Люди от нужды придумали имена в своём множестве. Всем нам одно наречие – агнцы, – ответил Пересвет, указав пальцем вверх.

Ну-ну…, не начинай тут свои пропаганды. Мы все эти Иерусалимы под корень извели и, как видишь, здравствуем и строим, так сказать, наше светлое будущее. Не в пример некоторым заблуждающимся, а теперь вот сражаемся и без ваших молитв, – перебил священника Ерёмин, замахав руками.

– А ведь мы знаем, народ к тебе тянется, прям как мухи на мёд, особенно бабы. Уж чем ты их там исповедуешь, можно только догадываться. Они бы так на субботники лучше спешили как в Пересветов монастырь, – подключился к разговору управляющий аламайским рыбозаводиком и уполномоченный по заготовкам Сергей Сергеевич Коробкин, к тому же на тот момент, отвечавший за партийную деятельность Аламая, вместо прежнего председателя ячейки который вот уже около двух месяцев как сгинул в тундре.

Как будто испарился весь воинственный настрой, с которым так решительно вышел из чума Пересвет. И вот он русский монах, чеченец по национальности, стоял посреди кабинета, выслушивая оскорбления в свой адрес, выражавшиеся в недоверии к нему, крепко, до белых косточек сжимая медный крест рукой, и казалось, что вот-вот и сомнёт рукой металл. Но была и благодать ему, потому как не уронил этот человек своего достоинства и пришёл он с желанием помочь стране в трудный час, когда-то так несправедливо поступившей с ним. А ведь именно его ремесло развило стойкость духа. Эх, Пересвет, Пересвет – русское имя с кавказской кровью.

– Послушай-ка, Пересвет, – теперь уже оживился Ралья, – А может ну их этих Иисусов, завязывай ты с этим делом. Мы вот хотим людей набрать для интерната, ну пусть там ребятишки грамоте или, скажем, географии обучатся. А…? Или вот в пионеры бы тут приём наладить….

Звук разбивающегося стакана, выпавшего из подстаканника, из которого наливал в блюдце очередную порцию чая Ерёмин, привлёк внимание всех присутствующих. Кипяток бойким ручейком побежал по столу, и мгновенно достиг штанов капитана:

– Блядь…!!! Да как же это…, – вскрикнул Ерёмин от того, что пролил на себя горячий чай, услышав о предполагаемых отношениях Пересвета и будущих пионеров.

Установилась тишина.

Капитан поднялся из-за стола и, встряхнув руками по воздуху, а после проведя несколько раз по своим штанам, произнёс:

– Так, Юхо Реймович, хватит! Да вы что…? Это, ну совсем никуда не годится. Поп, стало быть, у нас ещё и пионерами будет заправлять? Вы что, совсем, что ли тут все рехнулись? Да нас на смех поднимут за такое самоуправство, если к стенке не прислонят, или канал отправят рыть, а Пересвет у нас там за пахана станет.

– Так, а других-то грамотных к преподаванию нет, – вставил Коробкин.

– Indignus qui inter mala verba! (лат. Позорно жить среди сквернословия) – произнёс Пересвет.

– Вот вам здрасьте, это он уже на вражеских языках тут лопочет. Какие, на хрен, ему пионеры…, какая школа…? Да я тебя назад на узкоколейку отправлю, – не унимался капитан, потрясая кулаками.

– Товарищи – граждане Правление! Вы только дозвольте, я и так ребятишек поучу. Географию, историю… древнюю и среднюю, грамоту и счёт могу преподать, языками немного владею, по-гречески могу, по-латыни и немного по-арабски, – тут же нашёлся Пересвет, не обращая внимания на Ерёмина, который теперь был занят своими испорченными форменными штанами.

– Ну да, будешь вещать, как Земля наша на китах плавает, – не унимался Ерёмин, более злясь теперь уже на Ралью и его идеи, приведшие к такому конфузу, чем на монаха.

– Ну зачем же на китах? Как есть, так и расскажу. Кому интерес в таком невежестве? – голос Пересвета становился твёрже, и он начинал осознавать, что эта схватка, кажется, была за ним.

– Надо дать человеку шанс! – сделал вывод Коробкин.

– Сколько шансов ему ещё надо давать? Один он использовал, когда его приняла Советская Родина, чтобы сделать из него человека, а другой…, когда по его вине я облил чаем свои штаны. Тут я усматриваю вредительство, а то и покушение на…, – на что усматривал покушение Ерёмин, он еще не придумал, поэтому покушение так и осталось предположением.

– Так…, уйди, Челубей, с глаз моих! – в сердцах проорал Ерёмин, скидывая свои штаны и оставшись в смешных белых кальсонах, явно не соответствующих статусу сотрудника НКВД.

– Моё имя Пересвет!

– И Пересвет тоже, катись к чёртовой матери, не зли меня.

– Подожди там, на крыльце пока, – сказал Ралья, и Пересвет, держа в одной руке Библию, а в другой всё так же сжимая медный крест, с высоко поднятой головой, намеренно громко топая армейскими ботинками, не спеша покинул кабинет председателя поселения Аламай.

*** Глава 10. Совет

– Айза, живо зайди в правление!!! – сняв заглушку, заорал Ерёмин в трубу, какую используют на кораблях для связи мостика и машинного отделения. Такое устройство было приспособлено для сообщения кабинета правления Аламая и кухни столовой, располагавшейся в соседнем через стенку помещении. Айза, мгновенно бросила свою стряпню со всех ног помчалась в правление, застав местную элиту, сидящую за столом с, вроде бы, серьёзными лицами.

– Что случилось-то опять, Василий Андреевич? С Колей что-то не так?

«Элита» оживилась, и как показалось Айзе, где-то даже была в весёлом настроении кроме самого Ерёмина, который был явно не в духе.

– Мне сейчас абсолютно не до твоего Коли, пропадите вы все пропадом…. Вот что, Айза…, – немного переведя дух, произнёс Ерёмин, – Значит такое дело….

В это время Ралья громко высморкался в платок, но скорее всего у него был не насморк, он просто хотел скрыть раздирающий его смех.

Ерёмин опять пристально оглядел присутствующих:

– Вот лично я ничего смешного не вижу. Что вас так развеселило, товарищ Ралья? – и опять переключился на Айзу, – Ты вот что, пойди сейчас ко мне в комнату и это…, значит…, там, в чемодане есть форменные брюки, новые. Достань их, очень и очень быстро отгладь, и пулей сюда…, только никому ни слова. Понятно тебе? – каким-то приглушённым голосом заговорил Ерёмин, но вот после своих слов он вновь посмотрел на Ралью и намеренно громко сообщил, – Я их Ралье подарю, есть повод, давно уже у меня выпрашивает. Так ведь, Юха Реймович, ведь выпрашиваешь у меня галифе?

Не отрываясь от платка, Ралья закивал:

– Выпрашиваю, ох как давно выпрашиваю, – кое-как проговорил он, и опять стал громко сморкаться, почти полностью скрыв своё лицо в носовом платке, красное от беззвучного смеха, который выдавали трясущиеся плечи.

– Да…? – с удивлением спросила Айза, сравнивая оценивающим взглядом обоих мужчин, абсолютно не понимая, как в этот момент вести себя, – Так может, дадите мне пол – часика, так я их подошью, и не мешало бы мерку снять с товарища Ральи. Очень разные вы по комплекции. А…?

– Тьфу ты ну ты…, вот бабы а…. Не мешало бы тебе не заниматься самодеятельностью. Сказано же, погладь и принеси. Ну чего еще непонятно? – еле-еле, уже скорее от бессилия, произнёс Ерёмин, – Ну шевелись же, давай. Вот ключи, надеюсь, помнишь, где и что там лежит.

– Ну, тогда я мигом. Поглажу и принесу, – ничего не понимая, произнесла, смутившись Айза, и скрылась с порога кабинета, под взорвавшийся, вырвавшийся на свободу, оглушающий хохот Правления.

– А, интересуюсь я, местонахождение еще, чьих штанов известно Айзе, а? – трясясь от смеха, спросил Ралья. От грохота смеха задрожали стены кабинета.

Постепенно веселье стихло. Правленцы сидели, вытирая слёзы с глаз, лишь Ерёмин был не в настроении развлекаться подобным образом.

– Ты это, прикройся что ли, а то сидишь тут как Кутузов в белых штанах, или прям как в бане…, демаскируешь нас, – сказал Коробкин и, сняв с гвоздя, подал Ерёмину свой плащ, при этом, теперь уже более от сочувствия, закрыл дверь кабинета.

Все замолчали. Первым нарушил тишину Ралья:

– Чего-то ты перестарался с Пересветом, Василий Андреич. Видишь, какая кара тебе от отца небесного досталась. Ладно, нам всё равно надо с этим делом разобраться. Есть бумага, и мы не можем не отреагировать на неё.

– А чего тут реагировать? На вшивость я его проверял или как там…, на лояльность. Стойкий басурманин оказался, – немного помолчав, ответил Ерёмин, – Я вот что сделаю, положу это прошение в Личное дело, и мы все будем считать это как подтверждающий документ того, что человек исправляется, осознал, так сказать, свою вину перед Советским государством. Ну а в интернате, что бы я его не видел. У нас тут государственное учреждение, а не церковно-приходская школа.

– А вот если, между нами, то какая такая у него вина перед Советским государством? Да пусть он там себе хоть лоб в поклонах расшибёт, нам-то, что за дело? А в работе…, так это еще как посмотреть, перекуры не устраивает каждые полчаса, можно сказать, стахановское рвение, – заключил Коробкин.

– Опять двадцать пять, поп – стахановец! Хватит уже, – перебил Ерёмин Коробкина.

– Нет, не хватит! – повысил голос Коробкин, – Предлагаю разрешить Пересвету или как там его…, обучать детишек, только чтобы ни каких ряс и крестов и уж тем более ни слова о Христе или там Абдулле.

– Аллахе, – поправил Ралья.

– Ну да…, Аллахе, будь вы все неладны, пусть вон Айзу охмуряет этими сказками, – заключил Сергей Сергеевич.

– Аллах, Иисус…, а между прочим, от религий фронту существенная помощь идёт. И деньгами, и танки и самолёты они покупают, – заметил Ралья.

– И танки, и самолёты ихние так же горят, как и остальные светские, – сделал вывод Ерёмин, – И нет разницы, от кого они присланы.

– Ну вот, собственно ответ и нашёлся, – довольно произнёс Коробкин, – А коли нет разницы, так и пусть себе детей учит, под мою ответственность, а там, глядишь, и правда на фронт уйдёт. А работяга он хороший, ответственный. Некоторым бы такой пример не помешал.

– Чёрт знает что, получается, один немец залётный, из штрафников, головы направо и налево отрезает, другой чечен, обратившийся в христианство, будут учить детей русскому языку и другим разным наукам…. Ох, надают нам по шапке за такие выкрутасы…

В кабинете установилась тишина.

– М-да уж, во дела…. Ладно, пойду песню учить про скамью подсудимых, пригодится, не приведи Господи…. Тьфу ты…! – неожиданно сам для себя проговорил Ерёмин и решительно поднялся из-за стола и тут же сел обратно, вызвав очередную волну всеобщего хохота.

Он всё еще был без брюк.

– Да где эта Айза? Что она там копается так долго? Я же не сороконожка…, две штанины полдня гладит. Айза, твою ж мать…!!!

– Эй, там, на камбузе!!! Есть кто живой? Товарищ Ралья ждёт свой подарок, – заорал в переговорную трубку Коробкин.

«Бу – бу – бу», – что-то невнятное раздалось в ответ и через некоторое время Айза, с довольным лицом вплыла в кабинет правления. В одной руке она держала поглаженные и аккуратно сложенные военные брюки, перевязанные шёлковой лентой, а в другой тарелку дымящихся татарских оладий – каймак.

Все опять уставились на Ерёмина, который что-то буркнув, отвернулся и стал смотреть в окно, решив в этот раз промолчать.

– Я так понимаю, у вас событие, дяденьки! Поздравляю от души, товарищ Ралья, дорогой Юха Реймович! А это от меня лично, попробуйте, – и торжественно вручила всё принесённое Ралье. Айза сорвала аплодисменты всех присутствующих, кроме Ерёмина.

– Всё! Айза, иди уже, занимайся своими делами, – прошипел Ерёмин.

– Так я сейчас и чайку вам принесу, горяченький, только-только поспел, – прощебетала Айза и выскочила из кабинета.

– Я это…, воспользуюсь? С твоего разрешения, – спросил тут же Еремин, быстро поднявшись, запахнул плащ и проследовал в жилую комнату председателя, прихватив новые брюки, чтобы привести себя в порядок.

– Иди, конечно. Не в исподнем же тебе по правлению разгуливать, – весело ответил Ралья.

– Хи- хи- хи-и-и-и…. Кхе- кхе…, – раздалось в повисшей паузе и все, наконец-то обратили внимание на, молчавшего всё это время, четвёртого правленца Аламая.

Сил Григорьевич Капочкин, неприметный человечек, несколько пришибленный по виду, тем не менее, заведовал всеми материальными, финансовыми средствами и складами поселения. К месту сказать, что это был человек умный и малоразговорчивый, и единственный из всех правленцев, не позволяющих себе шутить с Ерёминым, как в прочем и с остальными, он вообще не допускал панибратства в любом виде и держал в отношениях дистанцию. Уж кому-кому, а себе цену он знал. Одно только-то обстоятельство, что его не смогли посадить ни при царе, ни при Керенском и при НЭПе, красноречиво говорило само за себя. Сил Григорьевич был профессионал в своём деле. Главным его девизом было выражение: «Деньги любят тишину». Безусловно, что он, по требованию руководителей мог представить финансовые отчёты, но ответить их фактичность не брался никто. Да и кому взбрело бы в голову попытаться осмыслить местную финансовую пирамиду. Было ясно только одно, деньги у Аламая были.

Сам председатель поселения Юхо Реймович Ралья, которого называли то Юхо, то Юха, обрусевший финн по национальности, был в годы Октябрьской революции и гражданскую войну в латышских стрелках и при подавлении восстания матросов в Кронштадте потерял левую руку. Насколько, верно, было утверждение Ральи, что он лично общался с Лениным, поручиться никто не мог, но с некоторой опаской и уважением этот факт принимали.

Василий Андреевич Ерёмин, всю жизнь боролся с контрреволюцией, ну а товарищ Коробкин отметился тем, что в гражданскую смог угнать белогвардейский паровоз с орудийной платформой и нетрезвым расчётом, из-под самого носа караула, но вот недостаток образования остановил карьеру чиновника на посту директора рыбозавода в Аламае. Но, как любил говорить сам Сергей Сергеевич: «Здесь в Аламае тихо, спокойно и мухи не кусают». В общем, не до ликвидации безграмотности на финансовом поприще было правленцам. Не способствовали прежние заслуги этих людей в постижении жизни денег.

– Ага-а-а…, ну а ты чего, Григорич, сидишь как мышь? Собственно, от тебя сроду слова не вытянешь, – обратился Ралья к Капочкину, – Одним словом, капиталист.

– А что я? У вас государственные задачи и моё дело сторона, – сразу же дистанцировался бухгалтер.

– Вот мы сейчас обсуждаем ликвидацию детской безграмотности в Аламае. Что скажешь? Можем ли мы приобрести ну там, учебники, тетради, карандаши, чернила? А…?

– Я вам так скажу, товарищ Ралья, на сегодняшний день, мы можем купить, ну или приобрести, танк и две трети самолёта, и всё равно не будем в накладе. Но мне кажется, что тут более обсуждался религиозный вопрос Пересвета и штаны нашего уважаемого Василия Андреевича, – при этом бухгалтер указал рукой на дверь, куда удалился Ерёмин, – Если есть деньги, то нет предела возможностям, но сейчас другой случай. Вопрос в том, где взять и как провести по документам и, конечно же, доставка. Навигация скоро закончится, а наш аэродром «подскока», самый запасной из всех запасных поблизости. Ну вы понимаете меня, я надеюсь?

– И что же нам делать?

– Есть карандаши, бухгалтерские книги и ещё кое-что…, мой резерв.

– Это неучтённые или списанные надо полагать…? Твой резерв, – язвительно уточнил Коробкин, демонстрируя свою находчивость и осведомлённость.

– Ты, Сергеич, меня за язык не лови. Сказал, есть, значит, есть, – парировал Капочкин.

В дверях со смежной комнатой показался Ерёмин. Молча оглядев всех, он уверенной походкой пересёк кабинет и занял своё место за общим столом. Все опять замолчали, уставившись на Василия Андреевича, который чувствовал себя как-то неуютно:

– Ну что…? Что еще? – заёрзал на табуретке Ерёмин.

– Ты вот угощайся, Василий Андреич, Айза уже спешит с горячим чаем, – улыбаясь, сказал Ралья и пододвинул тарелку с оладьями поближе к Ерёмину.

– Сыт я по самое горло уже вашими угощениями. Ненадо сюда никакой Айзы, и уж тем более с чаем. Давайте уже делом заниматься, а то развели тут балаган. Где этот крестоносец? У нас на батарее цейхгауз надо соорудить и капонир бы не помешал. Война, как ни как.

– Сидите, сидите, я пойду, позову Пересвета сам. А то ты, Вася, еще пристрелишь его, прям там, на правленском крыльце, а как он воскреснет? И плакал тогда весь наш марксизм-ленинизм, – сказал Ралья и вышел из кабинета.

Выйдя на крыльцо, Ралья с удовольствием подставил тёплому солнцу своё лицо и несколько секунд наслаждался ощущениями. Чуть поодаль на небольшом валуне сидел Пересвет и курил папиросу, выпуская табачный дым через нос и казалось тоже не замечал председателя, так же обратив, и без того тёмное лицо, к солнцу.

– Пересвет! Товарищ поп! Подойди, пожалуйста! – позвал Ралья монаха.

Затушив папиросу о камень Пересвет, подхватил Библию и подошёл к Ралье.

– Ты это вот что, мой любезный друг, давай-ка не ерепенься, да еще эта история со штанами ну совсем некстати. Поневоле в небесные силы поверишь. Чудеса, да и только. Но я вот зачем. Есть у нас к тебе важное дело, но об этом в Правлении, так что давай зайдём….

Ралья развернулся, намереваясь зайти в Правление, и тут вновь обратился к Пересвету:

– Постой, а разве монахам можно курить? Вот чего ты сидишь и куришь? А как твой Бог заметит, а? Вот что будешь делать? Ты как специально привлекаешь к себе несчастья.

– Гражданин председатель, у Бога и так дел полно, что бы еще он следил, что какой-то там монах в Аламае, сидит и курит, – несколько грустно ответил Пересвет.

Но вот интересно, чтобы он ни говорил и как не произносил свои слова, всегда в них чувствовалась уверенность и некая твёрдость.

– Ну вам там виднее, пусть так. Помни, о чём я тебя попросил. И с фронтом пока повремени, – сказал Ралья, – И будь уже посговорчивее что ли, мы и так закрываем глаза на твою антисоветскую деятельность.

Ралья и Пересвет вошли в кабинет правления. Увидев их, Ерёмин подальше отодвинул от себя пустой подстаканник и оглядел пространство стола на предмет обнаружения всевозможных жидкостей. Недалеко от него стояла чернильница, Ерёмин привстал и, дотянувшись, чуть нажал пальцем на крышечку что бы удостовериться, что она надёжно закрывает сосуд, называемый в народе «непроливайкой», и снова уселся на место, быстро схватив единственный листок бумаги, лежавший на столе.

– По какому вопросу, гражданин поселенец? – задал вопрос Ерёмин, при этом уставившись в прошение Пересвета, держа его вверх ногами и давая понять, что предшествующая история со штанами несколько отступили на второй план.

– А у товарища Пересвета есть предложение по строительству и обустройству батарейного артиллерийского цейхгауза. Так ведь? – ответил Ралья за Пересвета.

– Да ну? – наигранно удивился капитан.

– Так точно, – ответил монах.

– Та-а-ак, понятно. Что же, похвально-похвально…. Похвально…. Значит, желаешь помочь родине в час испытаний? – спросил Ерёмин.

– Да, желаю. Помогите мне отправиться на фронт! – нарушая договорной регламент, заговорил Пересвет.

– Тьфу ты…, опять за своё…, – произнёс Ралья и, махнув единственной рукой, отправился за свой стол.

Ерёмин старался держать себя в руках, не давая воли эмоциям:

– Давай договоримся так, твой фронт пока здесь и это больше не обсуждается. Ты понял меня? С завтрашнего дня определяю тебя на батарею вместе с бойцами и Гераклом. Трудность в том, что тут далее, чем на два штыка лопаты идёт вечная мерзлота и камни, но цейхгауз необходим. К работе приступить в восемь часов утра. Так что помолись за нас за всех, и вперёд. Инструмент тебе выдаст товарищ Капочкин.

– А может толом рвануть? – предложил Пересвет.

Ерёмин от неожиданности поднял голову и, не моргая, уставился на монаха, потом слегка улыбнулся и проговорил:

– А вот это уже мысль…! Вот вам и смиренный монах…, толом хочет рвануть матушку-землю. Про тол надо подумать, но яму под закладку всё равно придётся рыть. Хвалю за идею, товарищ поп. А пока свободен и помни, каждый взмах кирки приближает тебя к фронту, куда ты так стремишься. Иди, Пересвет, иди и завтра не опаздывай. Цейхгауз нужен, не дело, когда снаряды где попало хранятся и далеко от орудия. Пойми, я серьёзно сейчас говорю. Поручаем тебе стратегический объект, а это большая ответственность и признак оказанного тебе доверия. Доверия, Пересвет! У меня всё. Есть у кого вопросы к гражданину поселённому?

– Есть у тебя спецодежда, кроме той, которая сейчас на тебе? – спросил Коробкин.

– Позвольте мне в своём работать?

– Ну как хочешь, – ответил Коробкин, – У меня нет вопросов больше.

– А как трудодни закрывать поселенцу? – теперь уже поинтересовался Капочкин.

– Григорич, уж ты-то найдешь, как закрыть, я даже не сомневаюсь. Но только не обидь человека, – ответил Ралья, всё больше начиная симпатизировать Пересвету.

– Ну да, ну да, – ответил бухгалтер и что-то записал в своём блокнотике карандашом, привязанным на шнурок.

*** Глава 11. Цейхгауз

(нем. Zeughaus – дом для оружия (оборудования))

Ранним утром следующего дня Пересвет вышел из своего чума в несколько приподнятом и боевом настроении. Решительность его говорила сама за себя. Он всё так же был в монашеской рясе и неизменной скуфье, но более всего привлекал одетый поверх пехотный армейский кожано- брезентовый пояс с двумя портупейными ремнями, туго схваченными в латинскую букву Y на спине и вертикально идущими на груди к поясу и противогазной сумкой через плечо, в которой лежала неизменная Библия. Теперь он был более похож на арабского воина мамелюка, чем на православного священника.

– У, шакал и сын шакала! На ремни буду тебя резать, если достану. Берегись! – зло произнёс Пересвет, обратившись лицом на Запад, и решительно направился к инвентарному складу, где его уже поджидал Сил Григорьевич Капочкин. В минуты гнева более чем когда-либо проявлялся кавказский акцент монаха.

– Значит, явился, воин! – благодушно встретил Пересвета бухгалтер-кладовщик, – Ну что же, получай боевое оружие, – и, оглядевшись вокруг, тихо произнёс, – Иди с Богом, солдат. Иди…. Тебя ждут… там.

Ничего не ответил Пересвет, лишь слегка кивнул, подхватил кирку и лопату, и отправился в сторону моря на небольшую скалистую сопку, где располагалась артиллерийская батарея. Параллельным курсом туда же двигался местный «гарнизон» под командованием капитана Ерёмина. Часовой задержал Пересвета окриком, но подошедший Ерёмин махнул рукой, и все продолжили свой путь, подойдя вплотную к орудиям.

– Товарищ капита-а-а-ан, пусть меня пропустят. Свои-и-и…!!! Я с вами!!! – крик Геракла догнал строительную команду.

– Часовой, пропусти этого «скульптора». Он тоже тут будет работать, – скомандовал Ерёмин.

Все были в сборе. Солдаты построились в шеренгу, рядом встали Геракл и Пересвет. Ерёмин оглядел всех и вроде бы остался доволен:

– Товарищи бойцы! С вами будет трудиться вот этот товарищ поселённый и служитель культа. Он такой же гражданин нашей страны, только религиозный поп. Прошу отнестись с пониманием и обращать больше внимания не на социальный статус Пересвета, а на важность возводимого объекта. Перекур каждый час по десять минут. А ты, Геракл, давай начинай камуфлировать свои скульптуры, ну и про боевое орудие не забудь. Крась всё как есть в «грязный снег», другой краски всё равно нет. Когда закончишь, присоединяйся к строительству. На тебе вся ответственность за правильность возведения объекта. С тебя спрошу за блиндаж…, то есть цейхгауз, имей в виду, Паганини.

– Будет сделано, товарищ комиссар. Цейхгауз так цейхгауз, – ответил Геракл, – Я вот думаю, может с ложных строений материал взять, леса совсем мало, ну хоть по паре досок или брёвен.

– Ты мне это брось. Леса мало, зато камней много. На то это и боевая задача, чтобы её решать! Задачи, Геракл, решают…! Понял меня? А лес не трогать. Узнаю, под трибунал пойдёшь за паровоза! Я тебя на сквозь вижу! – перебил Геру Ерёмин.

– А чё такое Паганини? – поинтересовался Геракл.

– Эх ты, темнота…, это скульптор такой древесный был, – ответил капитан и сразу переключился с плотника на солдат, – Так вот, сейчас будем рыть яму под закладку тола, батюшку с взрывом осенило, а потом придётся рвать. Приступайте. Сапёр, ко мне! – закончил ставить задачу Ерёмин.

– Товарищ капитан, а может батюшка попросит Господа, да яма сама собой образуется, ну чего жилы-то рвать, если такой случай представился. Не каждый день батюшки цейхгаузы возводят, – пошутил один из солдат.

– Это кто там такой умный? – произнёс Ерёмин и остановил свой взгляд на улыбающемся весёлом солдате.

– Наводчик орудия, рядовой Красной Армии Фомах, – отчеканил солдат.

– Ты куришь, боец?

– Курю, товарищ командир. В финскую компанию начал! – ответил солдат.

– А вот теперь уже не куришь! Сегодня не куришь! Ясно? Сержант, вместо перекура пусть караульный устав изучает этот умник. Нашёл время тут шутки шутить. Есть еще желающие?

Строй молчал.

– Ну вот так-то лучше будет. У меня всё, бойцы! Разойдись!

– Разойдись! – заорал сержант, – Оружие в складку.

– Ну, с Богом! – негромко произнёс Пересвет, улыбаясь и находя Ерёмина человеком не злобным, а где-то даже рассудительным, по-своему справедливым и заправив полы рясы за армейский ремень, что есть силы, воткнул в землю кирку.

– Шакал, сын шакала!!! – гудело, не переставая в голове Пересвета обращение к Гитлеру, придавая ему силы и злость в тяжёлом труде.

Работа закипела. Мёрзлая земля с трудом сдавала свои позиции, сопротивляясь упорному труду людей. Строительный материал волоком доставлялся к месту стройки. Лошадей в Аламае не было отродясь. Работающие подбадривали друг друга, и было в этом какое-то единство и сплочённость. Несколько другим был человек того времени, не избалованный городскими нежностями. Сельская наивность более доминировала в обществе. К тому же героизация человека-подвига, человека-труда принесло свои плоды. В большинстве своём дети мнили себя полярными лётчиками или моряками, искренне сочувствовали сражающейся с фашизмом Испании, массово сбегали на фронт, мечтая лишь бы как-нибудь дотянуть до призывного возраста и отправиться на войну. Дети, наиболее точный барометр будущего общества. Именно дети тридцатых и сороковых годов Германии и Советского Союза готовы были положить себя на алтарь политических амбиций и интересов государства. Вряд ли кому придёт в голову осуждать их за, иногда даже безрассудную, преданность своей Родине.

Группа ненцев с интересом наблюдала за работой и вскоре, приспособив под тяговую силу оленей, важно следовали мимо часового с нагруженными нартами, подбадривая своих оленей непонятными криками.

– Переку-у-у-ур!!! – скомандовал сержант, – Сапёр, за мной!!!

Солдаты побросали инструменты и повалились на покрытую мхом и камнями землю, наполнив воздух табачным дымом и говором. Пересвет чуть отойдя в сторону, присел на камень, распустив рясу, и теперь чем-то напоминал Христа, беседовавшего с людьми, с какой-то картины. Гул голосов несколько стих, и бойцы начали переговариваться о чём-то своём, иногда посматривая в сторону Пересвета. Любому было понятно, что говорили они о ссыльном монахе. Вскоре один из солдат поднялся и развязной походкой подошёл к монаху:

– Вот ведь какое дело, святой отец, или как там к тебе обращаться? Лишил ты меня перекура значит, – так же улыбаясь, сказал, подсаживаясь всё тот же весёлый солдат.

– Ну, положим, не я тебя лишил, а прежде всего ты сам себя избавил от этого, чадо моё. Запомни, слово – это сильное оружие, посильней штыка или пули будет. Неразумно ты распорядился божьим даром размышлять и вещать, вот и заслуга тебе есть, наказание твоего командира. На вот, закури, пока не видит никто. Чего же душу и тело без надобности терзать. Покурить грех не велик…, держи, – сказал Пересвет и, оглянувшись, достал пачку из сумки и незаметно протянул папиросу солдату.

– Да я зла не держу, – ответил солдат, стараясь незаметно подкурить папиросу, – Сам-то из сирот буду, а вот приютил и воспитывал меня тоже батюшка. Отец на фронте погиб, еще в первую мировую, а мать…, а мать казак зарубил шашкой. До сих пор не пойму за что. Да время такое было смутное что ли.

Несколько солдат подошли к Пересвету и расположились рядом, и интересом рассматривая монашеское обмундирование и переглядываясь между собой. Вдруг один из солдат спросил:

– И откуда, батюшка у тебя военное снаряжение?

Пересвет промолчал.

– Ну а как, святой отец, есть Бог-то или нет, всё-таки? – задал вопрос другой солдат.

– Ну если ты говоришь о Нём и уж тем более упоминаешь Его имя, значит косвенно признаешь, что есть, сам того не желая, – ответил Пересвет.

– Чудно, – не унимался солдат, – И что…, вот так на облаке он и проживает?

– Стало быть, проживает…. Облако-душа ему название.

– А коли так, когда же он тогда явится к нам? Охота бы взглянуть на него.

– А зачем Ему являться? Он среди нас, а дом ты ему уже указал, – ответил Пересвет и указал ладонью на свою грудь, – Только признавать этого Он никого не заставляет, не принуждает. Всё случится само собой, рано или поздно, но непременно случится.

– Ну я вот лично не верю в эти поповские сказки, хотя было бы интересно узнать, кто быстрей прибежит, Аллах или Бог? Кто кого обойдёт? – напирал всё тот же солдат, пытаясь, задеть Пересвета.

Монах абсолютно без зла взглянул на него и произнёс:

– Всё смеётесь? Ну что же, пусть так. А вот представьте себя добрыми родителями, которыми вскоре доведётся вам стать, и вдруг, среди ночи или по иной другой причине заплакало ваше дитё. Страшно ему стало или жажда одолела, а может просто просит защиты потому как нужда в вас большая, так вы броситесь к нему, невзирая на то мать оно зовёт или отца. Да и какая разница в том? Родители для дитя защита, опора и вера. Вот так и с Отцом Небесным, каким бы не было его имя, призови Его и он придёт, потому, как не бросит своих чад на поругание. И защита в нём есть, ну и наказание, без этого нельзя. Возможно, что ты, солдат и будешь ждать, когда именно твоё имя произнесёт младенец и тогда именно ты и откликнешься, но бойся до того, как бы он не пострадал в своей немощи и беззащитности. Ну уж не знаю, понятно ли я объяснил или не то ты хотел услышать.

Возникла пауза. Но тут весёлый солдат, оглянувшись вокруг, наклонился и сказал, – Ну а может всё- таки с ямы начнём? Попроси, пусть хоть с закладкой поможет. А? Рыть невозможно, одни камни тут и мерзлота. Как есть тогда, положу винтовку, и подамся в монастырь.

– Не примет тебя Он. Ты солдат, а защищать слабых есть благодетель, а не по монастырям хорониться, тем более в воинах Отечеству сейчас превеликая нужда. Вот так-то, солдат. Имя тебе неверующий Фома верным было бы.

– А вот это почти в яблочко, монах. Прям как в воду глядишь. Только не Фома я, а Фомах, такая вот моя, значит, фамилия, а всё вместе будет Алексей Фомах. Будем знакомы. Этак, братцы, мы за перекур в веру можем, как один обратиться!

Солдаты рассмеялись, улыбнулся и Пересвет. Последний раз он испытывал подобие счастья тогда, когда ему позволили поселиться в Аламае. И вот теперь, среди убеждённых атеистов он чувствовал, что есть некая потребность в его словах, хоть и велик был страх этих людей перед своими командирами за общение со ссыльным монахом.

– Халя-я-я, халя-я-я…, на-а-аво-о-ор, – вдруг услышали солдаты и, оглянувшись, увидели ненца, который смешно размахивал руками, призывая их к себе.

Они приблизились. На нартах лежала, уже разделанная и порезанная на большие куски, сырая рыба и холмик соли.

– Халя шавта (нен. Рыба нельма). Кушай-кушай, – тараторил ненец, указывая пальцем на нарты, – Халя! Вкуса…, Навор (нен. Кушать.)! Кушай нада! Яха нуварм та! Саво, саво!!! (нен. Река дала еду. Хорошо, хорошо)

Солдаты принялись за еду. Ненец был доволен. Он, не торопясь присел на самый краешек нарт и добродушно смотрел на бойцов, щурясь то ли от солнца, то ли от удовольствия, попыхивая своей самодельной трубкой, но более всего ему нравилось то, что он с неким достоинством проходил мимо часового, даже не взглянув на него. Ощущение того, что ему позволено, что ему можно посещать военный объект на оленьей упряжке, буквально окрыляло этого человека.

– На-ка вот, монах, перекуси, это вроде как нельма, местный чего-то там на своём лопочет не разобрать. А то, надо полагать, небесной манны пока не предвидится, – Фомах протянул Пересвету несколько кусков рыбы нанизанных на тоненький прутик, а из кармана достал небольшую пригоршню соли и насыпал её в ладонь Пересвета.– Ты прости меня, Пересвет, если обидел словом, я не со зла шутил. Видно, не время пока мне постигать твои премудрости. Приятного аппетита! – и, ни сказав более ни слова, удалился, осторожно положив еду на небольшой валун.

Слёзы, до этого абсолютно неведомые этому человеку, защипали глаза. Пересвет отвернулся и постарался как можно быстрее пережить более чем стыдливый для него момент, так и держа в одной руке соль, а другой, вытирая насухо лицо ладошкой. Ему казалось, что вот он наступил первый день его новой жизни, когда общество немного, но признало его, признало таким, каким он был и при этом он сохранил свою веру, своё призвание без всяких условий. И это была победа.

Затянувшийся перекур прервал сержант, появившийся вместе с сапёром и ненцем, приведшим упряжку оленей груженых толовыми шашками и увидев жующих солдат заговорил:

– Это что тут такое происходит? Кто дал команду? Только попробуйте животами заболеть, вместо лазарета на гауптвахту пойдёте!

– Так, товарищ сержант, мы ж привычные! Тем более что нет тут поблизости ни лазарета, ни гауптвахты, а вот объект «сортир» в наличии имеется. Сел под кустик и лечись от утробной хвори, – ответил за всех всё тот же Фомах, под весёлый гогот солдат.

– Ладно, хватит скалиться. Два часа работы без перекура! Устроили тут самодеятельность, – добродушно ворчал сержант, – А ты, товарищ местный ненец дисциплину не разлагай! Это воинское подразделение, однако.

– Шавто, саво, саво! – не унимался ненец, снова тыча пальцем в нарты.

– Да ну тебя…! Вот заладил со своим «саво», – в сердцах произнёс сержант и махнул рукой.

И вот опять всё закопало, запилило и застучало на сопке. Выбрав момент, Пересвет осторожно обратился к Фомаху:

– Послушай, Алексей, ты артиллерист?

– А зачем тебе? – насторожился Фомах.

– Да вот хочу, чтобы показал мне кто-нибудь как с орудием обращаться, – признался Пересвет.

– Ну как обращаться-то, и я могу показать, только надо что бы было разрешение. А вообще, одно дело обращаться, а другое дело стрелять. Тут, святой отец, тригонометрию надо знать, – несколько поучительно произнёс Алексей, – А так ничего сложного.

– М-да уж, а как неправильно поймут мою просьбу? – стал вслух размышлять Пересвет, начиная жалеть о том, что поделился своим желанием.

*** Глава 12. Шпицберген-Новая Земля

В дверь кубрика капитана негромко постучали.

– Войдите, – пригласил он.

На пороге появился штурман лодки Гельмут Кардес:

– Контрольная точка, господин капитан. 74⁰12`21`` Северной широты и 18<sup>0</sup>35`19`` Восточной долготы. Мы на месте. Скорость 15 узлов, глубина 30 метров, все системы работают нормально. Есть одно «Но», на такой скорости очень трудно работать акустику, в данный момент мы ничего не слышим. Этот район несколько активен, и я не могу утверждать с полной уверенностью, что мы тут одни.

Рейнгхард молчал. Опять его способность не выдавать своих эмоций сослужила ему хорошую службу. Невозможно было угадать, о чём сейчас он думал, что испытывал. Постояв немного в нерешительности, штурман вновь обратился к капитану:

– Господин капитан? Какие будут указания?

Капитан поднял взгляд на офицера и произнёс:

– Возвращайтесь к себе. И передайте вахтенному офицеру мой приказ, сбросить скорость до 8 узлов, подняться на перископную глубину и осмотреть горизонт. Я скоро буду.

Штурман отдал воинское приветствие, слегка прикоснувшись сложенными пальцами к козырьку фуражки, и осторожно закрыв за собой дверь, удалился. Рейнгхард поднялся со своего места и, подойдя к двери, запер её на засов, затем подойдя к скрытому сейфу, открыл его и на стол лёг запечатанный пакет из плотной бумаги.

Корветтен-капитану Отто фон Рейнгхарду

Командиру ПЛ «Бетельгейзе»

Вскрыть лично. Совершенно секретно.

(отметка 74⁰12`21`` СШ, 18<sup>0</sup>35`19``ВД)

Отто вскрыл пакет и, осторожно развернув сложенные листы бумаги, стал читать.

Конверт №1.

ПРИКАЗ

По достижению контрольной точки, командиру ПЛ «Бетельгейзе» предлагается в течение 45 минут совершить манёвр смены курса следования остров Бъёрнёйа архипелага Шпицберген, на Восток-Северо-Восток. Кораблю надлежит следовать курсом в район с координатами 73⁰19`11`` СШ, 54<sup>0</sup>0`21`` ВД) архипелага Новая Земля к проливу Маточкин Шар. Затем в надводном положении, соблюдая скрытность, идя вышеуказанным проливом пересечь архипелаг и выйти в Карское море курсом на остров Белый. Обогнув его с северной стороны, следовать курсом к контрольной точке 72<sup>0</sup>50`31`` СШ, 72⁰2`54`` ВД, к населённому пункту Прибрежный. Командиру и экипажу «Бетельгейзе» согласовать план и совместные действия с командиром специальной команды капитаном Хорнером Эрихом. ***

По окончании акции с кодовым названием «Прибрежный» экипажу лодки надлежит следовать курсом Главного Северного Морского Пути (маршрут следования прилагается. Конверт №2).

Контрольные доклады производить каждые двенадцать часов, начиная с нуля часов или двенадцати часов на момент прохождения контрольной точки для вскрытия пакета.

Для пополнения запасов различного назначения и профилактического обслуживания предлагается использовать военно-морскую базу флота Его Императорского Величества Японии «Сасебо» (33°9’30"N 129°43’31"E), близ города Нагасаки (Япония) острова Кюсю. Военному атташе и представителям миссии германского командования в Японии оказывать всяческое содействие.

Дальнейшие указания к действию будут переданы через военного атташе в Японии.

Цель:

1.Изучить возможность прохождения ГСМП в осеннее-зимний период с возможностью выхода к берегам США и Канады.

2.Изучить тактико-технические возможности ПЛ U- 4600 «Бетельгейзе» в экстремальных условиях.

3. Произвести анализ морально-психологического состояния экипажа в режиме долгосрочного автономного плавания.

Адольф Гитлер

Рейнгхард отложил в сторону приказ и вновь взял в руки плотный пакет. Внутри помимо Конверта №2, находился еще один конверт, но более малого размера. На нём была надпись и всё те же три звёздочки, которые он встретил ранее при прочтении:

*** (Лично, секретно, капитану О.ф.Рейнгхарду. После вскрытия прочитать незамедлительно).

Капитан осторожно вскрыл конверт. Внутри оказался сложенный листок из необычной на ощупь бумаги. Отто прочитал текст:

По окончании проведения специальной операции «Прибрежный», десантную группу капитана Хорнера Э. уничтожить огневыми силами ПЛ «Бетельгейзе», либо другими способами.

P.S.: Так надо, сынок, — было написано от руки карандашом.

Командующий всеми морскими силами Германии

Гросс – адмирал Дёниц Карл.

Он не поверил своим глазам и перечитал текст еще раз.

Частым пульсом кровь забила в висках:

– То есть, как это…, как это уничтожить? Всю группу этого молчаливого капитана? Всех до одного? Еще непонятно, сколько их вообще останется в живых после операции в этом Прибрежном.

Он протянул руку к листку и тут же отдёрнул её, внезапно раздался чуть слышный треск, бумага стала чернеть, и уже через несколько секунд на столе лежал лишь пепел.

– Умно придумано…. «Вот теперь и концы в воду», – неожиданно для себя произнёс вслух капитан и, сметя ладонью в руку пепел, выбросил его в корзину для мусора.

Он достал свой блокнот, сделав записи на двух страницах. Посидев еще минуту, Рейнгхард решительно поднялся со своего места, убрал пакет в сейф и, надев капитанскую фуражку, покинул свою каюту, направившись на центральный пост.

– Капитан на мостике! – раздалась команда боцмана после появления Рейнгхарда.