Миновав бараки с прислугой, Арик Моше вошёл в Хасмонейский дворец с тайного прохода. Теперь характер его движений сильно переменился. Трусливая шавка с зажатым между ног хвостом превратилась в кабана-секача. Уверенно впечатывая трещащие подошвы сандалей в глянцевый мраморный пол, длинные мосластые ноги несли своего хозяина к сердцу дворца, где находился кабинет тетрарха. Два слоноподобных воина даже не двинули и мускулом на лице, чтобы остановить гостя, и тот прошёл в двери к Антипе, как проходит нож сквозь тёплую лепёшку.
В комнате стояло массивное кресло спинкой к двери. При звуках вошедшего кресло дёрнулось, и из-за него показалось лицо растерянного и рассеянного человека. Спустя мгновение лицо из задумчивого превратилось в доброжелательное, а в сторону желанного гостя устремилась приветливая улыбка.
– А, друг мой, – сказал хозяин покоев с рыхлым телосложением с намёком на будущую тучность, – Проходи. Хочешь вина?
Он протянул гостю золотой бокал.
– Мой господин, смею ли я… – начал в нерешительности Моше, но легко и быстро выхватил из протянутой руки предложенное, мягко коснувшись губами перстней властителя.
– Брось, друг мой, – повторил тетрарх, – Выпей вина. Тебе предстоит выслушать мою просьбу.
– Господин, ты знаешь, что я прежде умру, чем откажу тебе в любой просьбе. – сказал Арик, залпом выпив из бокала и в предвкушении интересного дела, и сел без приглашения напротив собеседника.
Губы тетрарха передёргивались нервными гримасами. Временами он касался углов губ, тёр виски и переносицу, заламывал кисти рук.
– Ты знаешь, – начал с волнением Антипа, – Что мой отец перед смертью сделал много злодеяний. Их очень тяжело забыть. Мне. Людям.
– Но он же был кесарем, – попытался возразить Арик, – И был волен в своих поступках. Многие из его, как вы сказали, злодеяний мы не можем осуждать. Они творились на благо Иудеи, поддерживали порядок в стране.
– Которой больше нет. – пробормотал тетрарх, потом как бы встрепенулся и продолжал. – Он был отцом, и я любил его как отца. Любил и боялся. Боялся, как правителя. Знаменитого царя иудейского Герода Великого. Мне было 20 лет, когда произошло Великое Избиение Младенцев.
– Да, я много об этом слышал. Я родился два года спустя после этих событий, и каждый день благодарю бога Яхве, подарившего мне эту жизнь и не давшего появиться в чёрные времена.
– А многим так не повезло. Четырнадцать тысяч детей в возрасте до двух лет… И это только официальная цифра. А брат мой Антипатр? Он и так после отца должен был унаследовать власть. Отец же, подозревая его в заговоре, приказал отрубить ему голову. Своему сыну! Ты понимаешь?
– Господин, успокойтесь, – с участием сказал Арик, – Могу только выразить удовольствие тому, что ваше высочество не оказалось в подобной ситуации и не испытали участи старшего сына в семье.
– Да, у последышей в семье есть подобные привилегии: остаться в живых и жить в зависти и осторожности, чтобы их не заподозрили в подготовке переворота. На нас, всех пятнадцати потомках царя, непечатный знак Великого Герода в душе.
– Ваше высочество, прошло уже больше 20 лет! – попытался изобразить удивление утомлённый Моше. – А вы рассказываете с такими чувствами, будто все события произошли вчера. Неужто прошлое для вас настолько волнительно?
– Друг мой, мне сорок лет. Если ты думаешь, что дела минувших лет меня ещё волнуют, то ошибаешься. Я не жалуюсь ни на что. Мы всегда живём в непростые времена. Как бы хорошо ни жилось, всегда будут орды недовольных и воинствующих. Жертвы неизбежны всегда. У ленивого правителя народ гибнет из-за собственной распущенности, у тирана – от его жестокости в поддержании порядка.
Стараясь сдержать раздражение, тетрарх шагнул к столу и налил вина. Жестом приглашая собеседника присоединиться, он стал медленно, маленькими глотками цедить сквозь зубы вино из кубка. Взгляд его стал туманный и задумчивый. Он как будто смотрел далеко вперёд, прожигая глазами все предметы на пути.
Через некоторое время, когда Арик от скуки стал крутить головой и разглядывать интерьер помещения, Антипа как бы очнулся и обратился к нему:
– Ты хочешь знать, почему я позвал тебя к себе? Мне рассказывали, что у нас в Иершалиме ты лучший живописец. У кого ты учился ремеслу?
– Ни у кого, господин. Помню, ещё с раннего детства всё время что-то где-то чертил: то углём на домах, то ножом на камнях. Эх, и пришлось побегать, я вам скажу, от хозяев лачуг, на стенах которых мне взбрело оттачивать мастерство. Не раз били за такое ремесло. Однажды знакомая девочка попросила нарисовать ей покойного братишку. Я сделал. Тогда и узнал, что есть рисовая бумага и краски. Работать над картиной мне очень нравилось. Несколько ночей я писал по памяти лицо малыша, виденное один раз. Временами даже забывался и приходил в себя только утром, после чего ложился спать и не вставал до первых сумерек. Когда картина была готова, девочка отдала мне все деньги, которые были в семье, а потом везде ходила с моей картиной, разговаривала с ней и знакомила её с людьми. Все решили, что она сошла с ума от печали по любимому братику. А вскоре она была найдена на дне каменистого ущелья с разбитой головой. Её принесли домой, где она прожила ещё день и умерла. Прежде чем испустить дух, она призналась, что братик с картинки предложил ей полетать, как птички. Хоронили её, положили ей в руки надорванную картину братика – любимую игрушку последних месяцев. Картинка трепетала в её руках, будто на ветру. Но ветра не было… Потом отец запретил мне рисовать. Но иногда бывают заказы, и довольно денежные…
– Послушай меня, мальчик, – прервал Арика Антипа, – Тебе не обязательно рассказывать о себе. Слух о себе распространяет сам человек, славу о человеке разносят люди. Мне довольно славы, которая идёт впереди тебя. Теперь о деле. Герод – мой отец – умер страшной мучительной смертью, весь в язвах и гноящихся ранах, в которых кишели черви. Незадолго до кончины ему не дали проткнуть себе шею мечом слуги, и он заколол одного из них. Умер Герод на глазах у меня с душераздирающими криками, хрипением и проклятиями. Когда его затихшее тело закрыли полотном, на поверхности холста выступили пятна коричневой жижи из язв, черви под покрывалом ещё активней задвигались, и было похоже, что мёртвый всё ещё жив. Целый день его никто не трогал. Боялись даже подойти. Утром следующего дня с окоченевшего Герода слуги сняли полотно, чтобы подготовить к похоронам, и отпрянули, не угадав в лежащем царя. На земле лежал человек с идеально чистой кожей и умиротворённым лицом, как будто почивший праведник. Царя пышно похоронили, а покрывало с его тела убрали в склеп. И вот, по прошествии стольких лет, мне снится отец, как он лежит мёртвый под покрывалом, как тогда на лужке перед дворцом, а потом поднимается, даёт мне это покрывало и наказывает, чтобы на этом холсте лучшим живописцем Иершалима был написан его образ.
– Может быть, это только страшный сон? – предположил Арик Моше, испуганно ёжась от начинающей тревожить догадки.
– Может быть, но он снится мне уже двадцатую ночь подряд. Поэтому я решил, что в этот раз приказ отца будет исполнен.
Он протянул живописцу коричневый свёрток:
– Вот то самое покрывало, бывшее на царе в тот день.
– Но я ведь никогда не видел Вашего отца! Как же мне работать? – отшатнулся от страшного холста знаменитые иершалимский живописец.
– Не важно, – уверенно проговорил Антипа и странно улыбнулся, – Напишешь его изображение, как себе представляешь. Он сказал, что поможет тебе.
Арику вдруг стало страшно, и он хотел бежать, не вспоминая об обещаниях, просто бежать подальше и спрятаться и от Антипы, и от страшного свёртка. Но он не мог пошевельнуться. Из оцепенения его вывел голос тетрарха, продолжавшего:
– Тебе предоставят краски, изготовленные в лучших римских мастерских, талант дан тебе свыше.