Когда остаешься наедине с другими людьми и не имеешь возможности уйти – чаще всего, потому что вы вместе чего-то или кого-то ждете – испытываешь чувство неловкости, и чем дальше, тем хуже. Надо о чем-то заговорить, потому что тишина становится нестерпимой, но говорить не хочется, потому что боишься сморозить глупость. И, раздираемый противоречиями, необходимостью и желанием, кто-то (потому что мучаются оба) наконец произносит: «Ну и погодка сегодня!» или «Ну сколько можно ждать? Это же ужас!» – или просто компромиссно (читай: трусливо) вздыхает и косится на другого, но это ни к чему не приводит и только оттягивает тот момент, когда нужно будет заговорить. Банальность произнесена, и второй участник получает превосходство: мяч на его стороне, его ход, карты у него в руках – выбирай любую метафору, которая тебе нравится, – но, сконфуженный, тот произносит нечто односложное; диалог не получился и все возвращается к тому, с чего началось. Из этого можно сделать простой вывод: общество, необходимость общения, язык – навязанная, противоестественная, чуждая человеку вещь, если каждый раз приходится преодолевать себя. Люди – хищники, и хищники всеядные. Это значит, что тот, другой, – это жертва. И эта неловкость перед ничего не значащей беседой – чувство вины, потому что общение с жертвой делает несостоявшееся убийство слишком личным.
Доктор Анатоль уже осмотрел тело и теперь сидел в своем инвалидном кресле на берегу реки и ждал, когда придет староста. Увечье не помешало доктору вынести вердикт. Большую часть жизни он прожил калекой и привык обходиться тем, что осталось – и очень ловко. Конечно, если бы не помощь Снежаны, дела делались бы медленнее, но делались бы все равно – доктор был не из тех, кто пасует перед трудностями. Но то, что он увидел на берегу реки, куда Данила привез его, в каком-то смысле его разочаровало. Он ожидал, что столкнется с чем-то завораживающе ужасным: рваные раны, причудливые порезы, оторванные конечности, но все, что он увидел – тело мертвой девушки. Красивой мертвой девушки, надо признать. Девушку задушили, на что указывали характерные отметины на шее. В удивительные волосы цвета красного золота набился речной песок, рядом с затылком на песке было несколько неглубоких вмятин – девушка пыталась сопротивляться и билась головой о землю. На ней не было одежды. Одежда лежала недалеко: небрежно сброшенная, но не порванная. Девушка разделась сама, потом у нее был секс с убийцей, и в процессе он ее удушил.
Лилия в Приюте играла роль местного суккуба. Красивая и доступная – о ней мечтали все. И все, кто проявлял должное рвение и настойчивость, получали свое. Женщины ее терпеть не могли, но это только разжигало ее затянувшийся подростковый бунт, а мужчины – преследовали, как кобели, учуявшие текущую сучку. Интересно, кому она так вскружила голову, что он не смог ее больше ни с кем делить? Данила сказал Анатолю, что староста пошел разбираться к Пейлу. Доктор отмахнулся от этой мысли: Пейл, конечно, человек странный, но вокруг него – такие женщины, в сравнении с которыми бедная маленькая шлюшка выглядит очень бледно. «Бледно, ха!» – порадовался доктор случайному каламбуру.
Лилия несколько раз снилась Анатолю, но мечты так и остались мечтами – она даже не посмотрела бы на него, пятидесятилетнего калеку. Дело не в возрасте – из-за своего изъяна ему просто нечего было ей предложить.
Время шло, а староста и городовой все не появлялись. Анатоль и Данила ждали-ждали, но никто не приходил. Обоим было неловко. Данила все время пялился на тело девушки – там, конечно, было на что посмотреть. Сначала Анатоль думал, что рыбак бравирует своим цинизмом, но скоро разглядел в лице Данилы нечто вроде сожаления. Видимо, Лилия не обошла вниманием и этого беднягу.
Значит, Пейл Арсин… Доктор откинулся в кресле и потянулся. Пейла линчуют, потому что он лучше всех нас. Он умнее, выше, сильнее, нравится женщинам – это уже слишком большой список для того, чтобы терпеть его дальше. А ведь убить Лилию мог кто угодно. Взять хотя бы ее пронырливого братца или этого дурака Данилу. Или этого бесноватого с собаками. Анатоль подумал о будущем Арсина и невольно порадовался: куда бы ни вывернула эта история, он останется вне подозрений, потому что не способен на сексуальное насилие.
Анатоль и Данила молчали уже довольно долго. Первым не выдержал Данила – оно и понятно, в таких играх всегда проигрывает тот, кто глупее.
– Я знал, что сегодня случится что-то плохое, – сказал рыбак.
Анатоль промолчал.
– У меня было предчувствие, – выждав, продолжил Данила.
Анатоль вопросительно промычал. Получилось «Мэ?» – как у коровы.
– У меня бывают предчувствия. Я встаю с утра и точно знаю, какой будет день.
– Это полезно, – сказал Анатоль.
– Все просто. Если я не забуду и встану с правой ноги, все будет хорошо. Будет клев.
– Надо же, – без энтузиазма отозвался доктор.
– А если забуду, все – плохой будет день.
– Ясно, – сказал Анатоль.
– Вот сегодня я как раз забыл и с левой ноги встал.
Анатоль понимающе покивал.
– Но этим нельзя злоупотреблять, иначе перестанет работать.
– Да ну? – вежливо протянул доктор.
– Поэтому я иногда встаю на обе ноги. Чтобы было поровну всего – и плохого, и хорошего. Чтобы все нормально было.
Анатоль не ответил, уставился вдаль, и возникла новая неловкая пауза. Данила повздыхал и снова уперся взглядом в Лилию.
Теперь неловко отчего-то стало доктору – наверное, потому что ничего не сказал в прошлый раз. Но ему удалось себя побороть.
– Жарковато! – снова начал Данила.
– Да, – сказал Анатоль устало, – денек будет еще тот. Надо бы убирать отсюда Лилию, только нет никого.
– И правда! Сколько можно ждать? Может, я схожу за ними?
Анатоль не ответил, и Данила предпочел ничего не делать.
Прошло еще немного времени. Данила выстрелил в доктора еще парой-тройкой вопросов, тот вяло их отбил.
Сонное ожидание буквально взорвалось, когда вдалеке показались люди. Толпа галдела, как стая растревоженных птиц. Людской ручеек накатил на рыбака и доктора и сразу вовлек их в хоровод крика и слез.
С невероятным проворством, удивительным для ее комплекции, Анастасия, мать Лилии, выскочила откуда-то, растолкав всех локтями, и бухнулась на колени перед непристойно заголенным телом дочери. Звук, который она издала, больше напоминал вой сирены, чем человеческий крик. Анастасия пыталась гладить дочь, но руки не слушались ее, отчего было похоже, что она пытается ударить ее, но не решается. Мать давилась слезами, хотела что-то сказать, но из сдавленного горла вылетали только обрывки фраз и надсадные гласные.
Рядом с матерью возник Антон – высокая сутулая фигурка в одетой наспех одежде. Мальчик растерянно крутил головой и смотрел то на мертвую сестру, то на мать, которая, казалось, вот-вот разорвется от рыданий, то на людей, нерешительно топтавшихся поодаль. В глазах его было пусто – он смотрел на все странным взглядом человека, только что снявшего очки.
Анатоль невольно отъехал подальше, насколько позволяла человеческая масса вокруг. У него вдруг разболелась голова. Подступила паническая атака: толпа, мертвое тело, крики и плач – все это болезненно напомнило ему о войне, с которой он вернулся калекой. Нельзя лишиться половины тела и сохранить при этом здоровую психику. Доктор схватился за голову, попытался прикрыть уши и не справился с коляской. Колесо ударилось о камень, и доктор полетел в воду.
Это подействовало на людей отрезвляюще. Доктору помогли подняться. Иван, местный кузнец, усадил Анатоля в кресло, а его жена, несмотря на нервную дрожь, сказала на удивление ясно и складно:
– Анатоль, староста пытался выстрелить в Пейла, но пистолет взорвался у него в руках. Снежана помогает ему, но нужно, чтобы вы его осмотрели. Он истекает кровью.
Анатоль тряхнул мокрой головой и невольно поблагодарил Господа за то, что тот устроил ему небольшое купание. Он долго просидел на солнце и был уже, видимо, не в себе, когда обстановка накалилась еще сильнее.
Он подъехал к сокрушающейся Анастасии. Женщина уже подрастеряла силы и вопила вдвое тише. Доктор наклонился к ней и влепил звонкую пощечину.
– Соберись, – прошипел он. – У тебя еще сын есть. Подумай о нем.
Анастасия посмотрела на доктора с ненавистью, но сразу замолчала – будто кто-то выключил звук. Анатоль невольно поймал себя на мысли, что этот нелепый плач был направлен вовне – Анастасия не столько оплакивала дочь, сколько показывала окружающим, как велико ее горе.
«Что за семейка?» – подумал доктор и решительно покатил в направлении дома старосты.
На руку Григория страшно было смотреть – будто староста засунул ее в печь и хорошо прожарил. Кто-то заботливо подобрал пальцы, разлетевшиеся во все стороны при взрыве, и они лежали на испачканном платке на столике у кровати. Там же лежала потрепанная книжка, которую Григорий, видимо, читал на ночь.
Что делать с этими пальцами, Анатоль не имел не малейшего представления. «Использовать как закладки?» – съязвил он внутри себя. Будь он чуть более искусным врачом, наверное, он смог бы пришить их обратно, вот только пришивать их было решительно не к чему.
Отвратительная рана снова напомнила Анатолю об ужасах войны. Живот скрутило, и доктора едва не вырвало. Он обрадовался, что удалось сдержаться, но в остальном радоваться было нечему.
– Единственное, что я могу сделать, – сказал Анатоль, – прижечь рану, чтобы избежать заражения. Писать вы уже никогда не сможете и великим музыкантом вам не стать. Но, с другой стороны, вы уже и не в том возрасте, чтобы осваивать что-то новое. Вы сможете толкать двери, даже, наверное, сможете драться, и это хорошая новость.
– Пошел ты! – простонал Григорий. – Засунь свое чувство юмора себе поглубже в задницу.
– Лучше бы вы засунули пистолет себе поглубже в задницу и нажали на курок. Тогда вы избавили бы нас от своей глупости, – огрызнулся Анатоль. – Вы с Русланом что-нибудь слышали о суде? Знаете такое слово? Вы впервые столкнулись с серьезной проблемой в Приюте – и все, что вы смогли сделать, это достать ржавый пистолет и начать палить по кому попало.
– Не смей так разговаривать с моим мужем! – взвизгнула Анастасия.
– Да, оставь папу в покое! – поддакнул из-за маминого плеча Антон.
– Успокойтесь, – сказала Снежана ровным голосом. – Вас вообще не должно быть здесь. Мы вас пустили к отцу, потому что ваши стенания за дверью расстраивали пострадавшего.
– Быть калекой значит быть на особом положении. Я могу говорить все, что взбредет в голову, и это сойдет мне с рук, – улыбнулся Анатоль.
– Ты ведь так меня и не простил, да? – то ли прошипел, то ли простонал Григорий.
– Конечно, ведь это ты отправил меня на ту мясорубку. А мог бы сходить туда и сам. Но я рад, что и тебе досталось немного боли. То, что случилось здесь сегодня, я видел там каждый день.
– Если не собираешься мне помогать, проваливай. Когда я приду в себя, я с тобой еще поговорю.
– Милая, – сказал доктор Снежане, – подай мне кочергу, пожалуйста.
Анастасия попыталась преградить дорогу Снежане, но та холодно посмотрела на нее:
– Не мешайте лечению, пожалуйста.
Женщина постояла в нерешительности, а потом сделал неуклюжий шаг в сторону.
Медсестра сняла со стены большую ватную перчатку, надела ее и вытащила раскаленную кочергу из камина.
– Ну что, дорогой староста, – усмехнулся Анатоль, – сейчас будет немного больно. Самую малость. Но все – для вашего же блага. Дорогая, приложи-ка инструмент сюда, а потом сюда.
Если крик был бы осязаем, то староста исторг из себя высокую-превысокую башню, а потом, отвечая на новое прикосновение, воздвиг рядом еще одну, чуть выше.
Снежана сказала Глебу, что ее сегодня не будет весь день. Денек у всех сегодня выдался еще тот, что правда, то правда. Но Глебу не было особого дела до проблем старосты, до Пейла Арсина, до мертвых женщин – ему не было дела до женщин вообще. И потому он решил не терять ни минуты удивительного вечера и широких возможностей, которые открывались в связи с отсутствием мамки.
Она и вчера не ночевала дома, но заранее об этом не предупредила, так что Глеб ждал ее до последнего и все больше обижался, потому что мог провести это время куда приятнее.
Когда Снежана ненадолго зашла домой, вернувшись от старосты, и сказала, что ей опять нужно уйти и сегодня он остается за главного, в животе Глеба как будто распустился прекрасный цветок. Желание завладело им, и перед внутренним взглядом калейдоскопом побежали страстные образы. Он помылся, тщательно побрился и вышел из дому.
Разыскать Евгения не составляло труда. Несмотря на то, что убийство этой шлюшки утром поставило Приют с ног на голову, к обеду все более-менее пришли в себя и занимались своими делами, хотя и дрожали от возбуждения и гудели, как рой растревоженных пчел. Евгений играл в местном оркестрике, и они готовились к выступлению вечером в местном кабаке, репетировали мелодии позаунывнее в местной школе.
Глеб проскользнул в актовый зал и сел в заднем ряду. На репетицию забрели еще несколько человек, но никто не слушал: шептались о событиях дня. Для Глеба, наоборот, события дня ничего не значили, его больше занимало то, что может случиться вечером. Он пожирал глазами Евгения, который медленно вышагивал по сцене с инструментом. Евгений играл на трубе и весь раскраснелся от усилия. Это зрелище завораживало Глеба. Для него оно служило обещанием.
Евгений увидел Глеба и подмигнул ему. Тот расплылся в улыбке. Остальные участники оркестра если что и подозревали, то не подавали виду. Вообще, на них можно положиться: они часто прикрывали Евгения перед женой. Может, все они были педиками. Да, скорее всего – он видел, как они на него смотрят. Но так же они смотрели на Евгения. Любовники часто изводили друг друга ревностью и поминали остальных музыкантов. Всех, кроме Василя, гитариста, – Вериного дружка.
Когда отыграли, запыхавшийся Евгений спустился к Глебу и пожал руку.
– Сегодня у меня, – промурлыкал Глеб.
Евгений как-то неуверенно улыбнулся.
– Сегодня?.. Тут такие дела…
– Какие дела? – переспросил Глеб, чувствуя, как по сердцу бежит трещина.
– Ну как какие! Лилия, староста, Пейл Арсин…
– Плевать! В кои-то веки удается получить в распоряжение кровать, а не подставлять зад холодному ветру, – прошептал Глеб со злобой.
– Ты животное, – сказал Евгений.
– О, еще какое!
– А что я жене скажу? – сказал Евгений с легкой улыбкой, как человек, который просит, чтобы ему разрешили сделать то, что он хочет. От этого трещина на сердце Глеба остановилась и обернулась вспять.
– Скажешь, что вы с ребятами будете всю ночь репетировать похоронные марши. Ночь – отличное время для этого, ты не находишь? Ребята тебя прикроют, если что.
Евгений улыбнулся, пожал плечами и покачал головой.
– У меня это все никак не идет из головы, – сказал Евгений, выскальзывая на смятой кровати из объятий Глеба.
– Что? – сонно пробормотал Глеб.
Евгений сел на кровати, пытаясь в темноте найти, куда забросил свои вещи.
– Я не понимаю такой страсти. Это как же надо хотеть кого-то, чтобы убить!
– Может, это не из-за страсти.
– А из-за чего? Все убийства – из-за страсти.
– Ты романтик, Женя. Просто кто-то ненавидит женщин, как мы.
– Я не ненавижу женщин. Просто с ними все не так. Я их не чувствую.
– А я ненавижу. И больше всех – твою жену. Так бы и убил ее.
– Перестань! – хохотнул Евгений. – Она хорошая.
– Лучше, чем я? – Глеб подполз к Евгению и положил ему голову на колени.
– Нет, что ты, нет никого лучше тебя, – мягко сказал Евгений и погладил юношу по голове.
– Почему тогда не уйдешь от нее?
– А на кого я ее оставлю? Она же не работает. И мы все равно не сможем встречаться открыто. Она нужна тебе так же, как и мне. Она как омела, под которой мы целуемся, – прикрывает нас.
– Гребаный Приют, – сказал Глеб. – Гребаный Пейл Арсин.
– Думаешь, это он убил Лилию?
– Не знаю, вряд ли. Но он – тот еще кобель. Как и этот ваш Василь. Меня бесит, что он подкатывает к моей мамке. Ей вроде нравится, но представь, каково мне будет, если у меня появится новый белый папочка? Может, она прямо сейчас с ним. Не хочу об этом думать. А еще он зазнайка, и это тоже меня бесит. Он смотрит на меня, как на говно. Однажды он со мной повел разговор о том, что понимает, каково это – быть не таким, как все! Да пошел он в жопу! Я, может, и педик, зато не урод. Кто знает, что там у него, в его белой башке. Да какая разница! Чем больше женщин умрет, тем лучше. И еще бы женушку твою кто прихватил.
– Не говори так, прошу. И ведь твоя мама – тоже женщина.
– Мама – это другое. Но если она умрет, я не расстроюсь. Лишь бы ты был рядом и утешил меня.
Евгений чмокнул Глеба в лоб.
– В тебе кричит юношеский максимализм. За это я тебя и люблю.
– А когда я стану старым, разлюбишь?
– Не говори глупостей.
Евгений поцеловал Глеба. Домой он вернулся позже, чем рассчитывал.