Вернувшись в ателье, Лабрюйер отнес контрольки Каролине, которая уже ждала в лаборатории.
– Вы что-то мрачны, душка, – сказала фотографесса. – Я уж думала, не дождусь вас.
– Помрачнеешь тут…
Злясь на себя за ребяческую доверчивость, Лабрюйер рассказал Каролине про господина Красницкого и Орлеанскую деву. В собачью историю решил ее не посвящать – мало ли, донесет питерскому начальству, что агент Леопард дурака валяет…
– Нужно как-то Моруса предупредить, и Семецкого тоже, – решил он. – Кузина, будете печатать карточки – сделайте для меня полдюжины с этой дамой. Лицо в медальоне, без жестяных доспехов.
– При нашем ремесле, душка, семейство карточных шулеров тоже может пригодиться, – ответила Каролина. – Такие люди, если их прижать, берутся за неприглядные поручения.
– Сам знаю…
– Может, у них уже хвост замаран. Давайте-ка, душка, перешлем портретик в Питер. Глядишь – получим кнутик, чтобы этой запряжкой править…
– Хорошая мысль.
Лабрюйер не думал, что способен вложить в два простых слова столько злости. Вдруг очень захотелось устроить Орлеанской Деве хоть мелкую пакость; желание недостойное, да и не виновата мошенница, что показалась старому дураку Иоанной д’Арк, но, может, от осознания маленькой мести на душе посветлеет?
Он оставил Каролину в лаборатории, зашел к Круминю, послал Яна на помощь фотографессе, сам пошел домой. Как всякий холостяк, он держал дома запас продовольствия и поужинал бутербродами с копченой рыбой и чаем. И успокоился.
Утром его ждала маленькая неприятность. Когда он шел дворами с Гертрудинской в свое фотографическое заведение, его встретили сестрицы, Марта и Анна. Им бы полагалось шить у окошка, но они вышли во двор – явно подкараулили Лабрюйера и не стеснялись этого.
– Господин Гроссмайстер, мы хотим вам сказать… Эта особа, фрейлен Менгель… Эта особа ведет себя недостойно! – заговорили они наперебой. – Неприлично! Недопустимо!
– А в чем дело?
– Она два раза не ночевала в своей комнате. Она уходила в десять вечера, а возвращалась в два ночи! Вы понимаете, что это означает?!
Это означало, что блюстительницы нравственности допоздна не спали, чтобы собрать доказательства непристойного поведения Каролины.
– У фрейлен Менгель в Риге есть пожилая родственница, которая нуждается в уходе… – Лабрюйер задумался, где бы поместить старушку, подальше от Александровской улицы. – Кажется, где-то в Агенсберге.
Агенсберг был тем хорош, что на другом берегу Двины, добираться туда днем, через понтонный мост, – еще куда ни шло, есть и орманы, и пароходы, а выбираться оттуда ночью – большая морока.
– Мы не хотим жить рядом с такой особой, – сказала старшая сестрица, Марта. – Мы не такие.
Из чего следовало, что вранью Лабрюйера девицы не поверили.
– Вы ошибаетесь, – ответил он. – Фрейлен – самого благородного поведения. Ее не интересуют такие вещи.
А сам еле удержал усмешку: значит, Каролина уже выполняет тайные задания питерского начальства. Конечно, могла бы хоть намекнуть. Но если ей велено соблюдать обстановку строжайшей секретности – пускай соблюдает. Потому что пока его, Лабрюйера, дело – фотографическое ателье. И если для него будут более соответствующие новому ремеслу поручения – ему об этом скажут.
В фотографическом заведении его ждала неприятность – соседские мальчишки побили Пичу. Расквасили ему нос, подбили глаз, наставили синяков, но Пича держался стойко. Причину драки не сказал никому, и дворник Круминь, пришедший сказать, что сынишка в ближайшие дни не работник, даже спросил Лабрюйера, не знает ли он чего о происшествии; может, Пичу мальчишки и раньше преследовали, а он молчал?
Лабрюйер расспросил о подробностях. Оказалось, Пичу отнял у драчунов старый городовой Андрей.
Говорят, пуганая ворона куста боится, а Лабрюйер, связавшись с контрразведкой, стал хуже всякой вороны: что, если кто-то уже присматривает за «Рижской фотографией» и пытается через Пичу собрать сведения? Оставив заведение на Каролину и Яна, Лабрюйер пошел отыскивать Андрея. Тот жил по соседству, в деревянном домике, в самой глубине квартала. Домик имел по меньшей мере три выхода, каждый – в отдельный двор, дворы эти были – с гулькин нос, однако с собственными лавочками и грядками. Как раз на такой территории Лабрюйер и обнаружил старика. Тот был не один, а с Пичей.
Как всякий отставной унтер-офицер, подавшийся в городовые, Андрей понимал службу так: будь строг с чужаками, договаривайся полюбовно со своими, и будет тебе в жизни счастье. Он за десять лет службы узнал все рижские наречия, включая цыганское, а сейчас разговаривал с Пичей по-латышски. Разговор был странный, Лабрюйер даже забрался на перекладину штакетника, чтобы заглянуть во двор и понять смысл. Оказалось – Андрей учил Пичу приемам штыкового боя.
Его поучения были просты и надежны: коли ты уродился низкорослым, то умей защитить себя всем, что подвернется под руку, и дворницкая метла в умелых руках – страшное оружие. Опять же, уличная драка – не то событие, где призывы к совести хоть что-то значат. Если на тебя кидаются двое – отбивайся от двоих, вот и вся недолга.
Заместо ружья со штыком у Андрея была эта самая палка от метлы, и он ею с блеском показывал приемы – лучше, пожалуй, чем в молодые годы на полковом плацу. Лабрюйер даже залюбовался.
Потом он, как полагается приличному господину, вошел в калитку и завел разговор о драке.
Андрей объяснил – Пича ходил по каким-то своим делам через квартал наискосок, дворами; мальчишки, вообразив себя хозяевами, стали требовать плату за проход, сперва в шутку, потом уже не в шутку, он же продолжал ходить из чистого упрямства, хотя обходный путь, по улицам, был всего минуты на две длиннее. И вот теперь, из того же упрямства, пришел учиться бою.
Лабрюйер это одобрил и спросил будочника, нельзя ли и ему присоединиться к урокам.
Поступая на службу в Сыскную полицию, Лабрюйер бойцом не был – а был неутомимым ходоком, метким стрелком, знал несколько ухваток рукопашного боя, кое-чему обучили товарищи, имел тяжелый кулак; этого хватало. А вот теперь, когда он сам не знал, какие приключения предстоят, следовало, пожалуй, поучиться тому, о чем говорил Андрей; искусству воевать подручными предметами. А тому можно было верить – он на всякие драки насмотрелся.
Андрей удивился господской блажи, но согласился дать несколько уроков.
Разобравшись с Пичиными бедами, Лабрюйер поспешил в цирк. При этом он чувствовал себя шкодливым котом, что втихомолку стянул со стола гирлянду пахучих франкфуртеров и тащит в надежное место. Для кота сосиска – счастье, а для агента Леопарда, заскучавшего в роли почтенного обывателя, возможность раскрыть тайну отравления собачек – счастье.
Утром в цирке было шумно – репетировал оркестр, на манеже скакали акробаты, там же пристроился с чемоданом мячей и булав жонглер. За кулисами оборудовали закуток для занятий атлетов, и в этом закутке тягали гири Штейнбах, Краузе, еще четверо плотных мускулистых борцов, одетых как попало – кто в старых кальсонах, кто в широких мешковатых штанах. Там же были расстелены пыльные маты.
– О, господин Лабрюйер, доброе утро! – воскликнул Штейнбах. – Неужели наш заказ уже готов?
– Нет, господин Штейнбах, заказ большой, и когда мои служащие справятся, я сам его принесу, – по-немецки, как и собеседник, ответил Лабрюйер.
– Зачем же тогда вы к нам пожаловали? Хотите знать изнанку наших цирковых чудес? Или сами не прочь тяжести потаскать? Это теперь модно, и ваше сложение… – Штейнбах внимательно оглядел фигуру Лабрюйера, насколько позволяло пальто. – Да, ваше сложение весьма располагает.
И это было чистой правдой – борцы имели тот же тип сложения, ни одного длинноногого и худого, как молодые офицеры, Лабрюйер не заметил, у всех – крепкие плечи, мощные ляжки и икры, даже заметные животики. И еще усы – сейчас, с утра, вислые, но вечером эти длинные усы будут нафабрены и лихо подкручены, к вящему восторгу зрительниц.
– Сперва – дело, – честно сказал Лабрюйер. – Видите ли, я до того, как получил наследство и открыл ателье, служил в полиции. Вчера я видел на конюшне, как плакала мадмуазель Мари. Ваши товарищи требовали, чтобы кто-нибудь вызвал полицию. Я и сам не понял, как вышел вперед и объявил себя полицейским агентом. В общем, я телефонировал сослуживцам, и они попросили меня по старой памяти расследовать это несложное дело… раз уж ввязался… Так что я отправлю собачий труп экспертам, а сам опрошу всех, кто днем бывает в цирке. Понятно же, что собачек отравили не во время представления.
– То есть по доброте душевной? – уточнил Штейнбах.
– В сущности, да. И потому, что сослуживцы сейчас заняты важным делом, им не до собачек. А я помню одну гадкую историю. Тут же, в цирке случилась. Служитель-униформист сошел с ума. Ему стало казаться, что в животных сидит нечистая сила, и он подсыпал им в пищу толченое стекло. Не хотелось бы, чтобы у вас завелся отравитель и пострадала другая живность…
Дело о толченом стекле Лабрюйер расследовал – но не в цирке. Это была склока между орманами, погибло несколько лошадей. Он хотел напустить страху на цирковой народ, чтобы ему охотнее отвечали на вопросы, и не более того.
– Так-так-так… – пробормотал Штейнбах. – Надо предупредить всех, у кого животные… Эй, Готлиб! Готлиб! Да, да, я тебя зову!
Парнишка, тащивший на манеж высокий металлический табурет на широко расставленных ногах, обернулся.
– Проводи господина к фрау Берте, – велел Штейнбах. – Она только что приехала и еще не успела раздеться. Ну, живо, живо!
Парнишка поставил табурет к стене, и Лабрюйер подивился – это под чью же задницу? Чтобы сидеть на такой штуке, нужно быть ростом – как тот деревянный святой Христофор, что стоит в будке на двинском берегу. То есть – в сажень с четвертью, не меньше.
Готлиб привел его к той гримуборной на втором этаже, которую занимала фрау Берта. Лабрюйер постучал и по-немецки осведомился, можно ли войти. Ему позволили. Дверь открыла малютка фрау Бауэр.
Фрау Берта Шварцвальд была тоща и стройна, как будто стремительно вытянувшийся за лето подросток. Однако личико она имела круглое, глаза – большие и выразительные, явно обведенные черным карандашом. Она сидела перед большим зеркалом, еще в шляпе; повернулась, и это простое движение было то ли утонченным, то ли вычурным, Лабрюйер не понял. Он сразу узнал Берту – это она стояла тогда за кулисами возле причудливой колесницы.
Вместе с ней там была красивая круглолицая женщина с невозможно пышной прической.
Лабрюйер представился и объяснил, для чего явился.
– Я тебе говорила, Эмма, что нужно забрать птиц со двора в конюшню, – сказала фрау Берта. – У меня номер с дрессированными голубями, господин Лабрюйер. Приходите, я достану вам контрамарку. У меня замечательные птицы, знатоки в восторге. Я купила английских карьеров, красавцы, умницы, прекрасная память, длинные лапки, длинные шейки, прелесть что такое! Мне привезли голубей из Вервье… но вам это, наверно, ничего не говорит?..
– Увы, ничего, – согласился Лабрюйер. – Но было бы жалко потерять таких замечательных птичек…
Тут он понял, что фрау Берта и сама чем-то походит на птицу – посадкой головы, что ли, быстрыми поворотами этой головы, тонкими длинными пальцами, охватившими ручку кресла и сильно смахивающими на цепкую птичью лапу.
– Я жадная, – вдруг призналась фрау Берта. – Я набрала полсотни птиц и никак не могу с ними расстаться, всех вожу с собой. А надо бы по меньшей мере половину куда-то деть, продать знающим людям. Но я никого не знаю…
– Это наша общая беда, – добавила круглолицая. – У меня с братьями и мужем велосипедный номер, мы ездим из города в город и успеваем познакомиться только с такими же бродячими артистами. Мужчинам легче, а мы, женщины, обречены или довольствоваться обществом артистов, или губить репутацию.
– Да, Дора, ты правильно это назвала – беда, – согласилась фрау Берта. – Мы в каждом городе чужие, совсем чужие, и в этом тоже, я познакомилась только с поклонниками, знаете, с этими чудаками, которые шлют мне корзинки роз и фиалок, а в приличном обществе совсем не бываю… Эмма, что ты стоишь? Ступай к птицам, дорогая.
Маленькая фрау сделала книксен и вышла.
– Что вы можете сказать о мадмуазель Мари? Были у нее враги? Может, отвергнутый поклонник имеется? – предположил Лабрюйер. – Мстительный отвергнутый поклонник?
– О мой Бог, я не знаю… Она такая, такая… Я совершенно не понимаю, что она делает в цирке! Собак ей выдрессировал кто-то другой, не спорьте, это все знают!
– Я не спорю, фрау Берта.
– Она не из наших… может быть, она сбежала от мужа и скрывается в цирке?.. А любовник ездит всюду за ней следом? А муж подкупил служителей, они отравили собак, и теперь ей, бедняжке, придется вернуться домой?..
– Это любопытно… – пробормотал Лабрюйер, мысленно записав в воображаемом блокноте: узнать о семейном положении мадмуазель Мари.
– Отвергнутый поклонник? – предположила Дора. – Ей посылает цветы один господин, наверно, это он и есть. За кулисами я его ни разу не встречала. Кто еще мог отравить собачек? О, я знаю! Она выгнала служительницу, которая была при собаках с начала сезона! Сейчас она уже наняла Марту Гессе, Марта всю жизнь служила здесь уборщицей, и ей это уже не под силу, а покормить, выгулять и причесать собачек не так уж трудно. А та служительница… вы представляете себе, она каждый вечер пьянствовала с конюхами!..
Лабрюйер решил, что об этом расспросит Орлова.
Потом он по совету фрау Берты навестил еще несколько артисток и наслушался самых разных версий. Но ничего конкретного ему не сказали. Тогда он спустился в конюшню и нашел Орлова. Орлов рассказал ему о собачьем распорядке – во сколько зверюшек кормили, во сколько выводили на прогулку.
Кухня, где готовили для животных, была во дворе, одна на всех, и приходилось договариваться. Орлову плита была нужна, чтобы греть воду – для мытья лошадей и для запаривания конской «каши-маши» из овса, отрубей и льняного семени. Поэтому он знал, когда предшественница Марты Гессе, а потом и сама Марта стряпали собачкам утреннюю и вечернюю еду.
Лабрюйер с Орловым вышли во двор, осмотрели кухню, изучили тот свободный от хлама пятачок, где выгуливали собак.
– А это что? – спросил Лабрюйер, показывая на высокие кубические клетки, где сидели голуби.
– А это Шварцвальдихи хозяйство.
С конюхом Лабрюйер говорил по-русски, и тот отвечал, не боясь, что служители-немцы подслушают и донесут в дирекцию.
– Она не боится, что они простудятся?
Голуби в клетках были диковинные – с преогромными причудливыми наростами вокруг клювов. Надо полагать, птицы были искусственно выведены и потому – капризны и склонны к хворобам.
– А черт ли их разберет… По-моему, им так даже лучше, чем в конюшне. Там вонь, воздух спертый. А тут вроде ничего.
– А лошадей выводят на свежий воздух?
– Лошадок гуляем… Да и купаем во дворе в хорошую погоду.
Лабрюйер поднял голову.
Справа была высоченная стена доходного дома. За окнами висели мешочки с продуктами. Знакомая картина небогатого житья…
– Покажи-ка ты мне эту Марту Гессе, – сказал Лабрюйер.
– А ее сейчас, поди, нет. У нее дочка тут рядом живет, она у дочки, за внуками смотрит. Она с утра обыкновенно приходила, собак обиходит, на репетиции поработает – и к дочке.
– То есть кормила, выгуливала, запирала в загородке – и к дочке?
– Да, так и выходило. Потом перед представлением приходила часа за полтора, потом собак с манежа принимала, опять выгуливала, ужином кормила.
– А что за полтора часа до представления с ними делала?
– Да выгуливала же, следила, чтобы все опростались. А то если на представлении – стыдоба.
Лабрюйер достал блокнот и записал собачий график.
– Так выходит, что они днем, часов примерно пять, были без всякого присмотра?
– Ну, как – без присмотра? Все время же кто-то на конюшне крутится или в шорной сидит. Из шорной загородку видно.
– Так уж все время?..
– А черт его знает… – Орлов поскреб в затылке.
– Чужие на конюшню часто заглядывают?
– Бывает, в антракте господа с детишками приходят, лошадок морковкой покормить. Это позволяется.
– Взять в аренду детишек несложно…
Ситуация никак не прояснялась. В течение пяти дневных часов собак могли отравить свои. В антракте – могли подбросить отраву в загородку чужие. То есть следовало внимательно изучить окружение мадмуазель Мари. Может, не отвергнутый поклонник, как намекала Шварцвальдиха, а чья-то жена, недовольная мужниным интересом к посторонней особе.
И тут Лабрюйер чуть не хлопнул себя по лбу.
Чужие приходили на конюшню в антракте – а когда погибли собаки? Следовало узнать точное время.
Орлов, понятно, часов при себе не имел. Но сказал – было замечено, что подыхают, когда шел номер фокусников Бальдини.
Пошли к форгангу, где обычно висело авизо – расписание номеров, причем не со словами, а с картинками, на случай, если приедут артисты из какой-нибудь Индии или даже из Китая. Высшая школа верховой езды изображалась огурцом на четырех подпорках, с кое-как приделанной лошадиной головой, номер жонглера Борро – пятью кружочками. Номеру Бальдини соответствовал корявый череп. Орлов объяснил – Бальдини вызывает из сундука привидение в белом саване и с черепом.
– Бррр! – сказал Лабрюйер.
Остановили несколько человек и разобрались – собаки начали помирать в середине первого отделения. То есть никто чужой собственной персоной их отравить не мог. А вот если чужой подкупил кого-то из служителей – другое дело.
Лабрюйер и не подозревал, что дело о гибели шести собачек окажется таким сложным.
Так ничего толком и не выяснив, он пошел искать мадмуазель Мари. Но ее в цирке не было – что ей там делать, если репетировать не с кем?
В дирекции Лабрюйеру сказали – мадмуазель Мари здешняя жительница, ее включили в программу из сострадания, а адрес – вот он, адрес, улица Ключевая, дом шестой, вход со двора.
Тогда Лабрюйер телефонировал в Полицейское управление Линдеру и попросил прислать служителя за собачьим трупом, труп же взять у фрау Бауэр.
Время было уже обеденное, и Лабрюйер решил вернуться в свое ателье, убедиться, что эмансипэ Каролина ничего не натворила. А пообедать можно и напротив, отчего бы нет, он может это себе позволить, черт возьми, он должен это себе позволить, пусть вся Рига видит – дела у него идут превосходно! И он свой человек во «Франкфурте-на-Майне»!
Каролина обслуживала почтенное семейство – папеньку, маменьку, бабиньку, тетеньку и пятерых младенцев. Всех их нужно было красиво разместить на фоне швейцарского пейзажа. Когда это удалось, оказалось, что младенцы снимаются впервые. Магниевая вспышка привела одних в ужас, других в восторг, композиция рассыпалась. Лабрюйер заглянул в самую неподходящую минуту – старшие никак не могли унять малышей.
– Что тут у вас за бешеный дом? – шепотом спросил он Каролину. – И успели ли вы сделать цирковые фотокарточки?
– Сделаю вечером, – пообещала Каролина. – На сегодня записаны еще клиенты.
– Портрет госпожи Красницкой? В медальоне?
– Тоже вечером.
– У нас неприятность. Ваши соседки заметили, что вы по ночам где-то пропадаете.
– Вот дурные курицы!
– Им высокая нравственность не позволяет жить под одной крышей с вами…
– Клянусь вам, душка, что в последние десять лет ни один мужчина даже не посмел на меня посягнуть…
– Тише…
Лабрюйер даже вообразить не мог того отчаянного мужчину, который соблазнился бы Каролиниными прелестями и пошел в атаку.
– Я сниму другое жилье, у меня есть на примете…
– Хорошо, – с тем Лабрюйер и сбежал.
Он еще не освоился с повадками зажиточного человека и не был уверен, что костюм, в котором он ходил в цирк, годится для обеда во «Франкфурте-на-Майне». Но идти домой и переодеваться он совершенно не желал. Обедать в ином месте тоже не желал…
Видеть Иоанну д’Арк, опять же, не желал…
Но когда он увидел ее в обеденном зале, с тем же привлекательным мужчиной, он сел так, чтобы ее профиль был в поле зрения. Без всякой цели, само получилось. Отчего бы и не полюбоваться красивой мошенницей? Возможно, напоследок – Лабрюйер собирался передать портрет в Полицейское управление.
Она сидела, наклонившись вперед, темные кудри были подобраны, изумительная линия шеи и подбородка, как показалось Лабрюйеру, была обведена серебряным карандашом и светилась.
Кельнер дважды осведомился, что господину угодно заказать, и тогда только Лабрюйер опомнился.
Он взял полный обед с графинчиком красного вина. При этом Лабрюйер еще не был голоден. Опять же – само получилось!
В дюжине шагов от него госпожа Красницкая склоняла нездешний профиль над фарфоровой тарелкой – местной работы, кузнецовского завода. Он не отводил глаз – при этом не имел в голове ни единой мысли, просто уставился, как баран на новые ворота.
И вдруг она повернулась. Взгляды встретились.
Встреча длилась ровно миг. Потом Иоанна д’Арк стала тыкать вилкой в кусочек мяса, а Лабрюйер схватил столовый прибор, хотя перед ним даже закуски еще не стояло, и воззрился на пустую тарелку. Пару секунд спустя он обозвал себя старым дураком.
Мало ли в Риге ресторанов? И мало ли в том же «Франкфурте-на-Майне» мест, откуда не виден этот злосчастный профиль???
Сейчас пересаживаться было нелепо.
Вдруг госпожа Красницкая встала и быстро подошла к столику Лабрюйера. Он вскочил.
– Я хотела поблагодарить вас. Эта брошка мне очень дорога… и вы… и я вам… я только пожелать могу! Чтобы вы никогда не теряли близких…
Она повернулась, подол тяжелой юбки хлестнул по ногам Лабрюйера. Ее мужчина уже смотрел на нее с неодобрением. Она вернулась к столику и услышала короткий выговор – шепотом, чуть ли не сквозь зубы.
Ага, голубушка, подумал ошарашенный Лабрюйер, связалась с жуликом, так терпи. Но это была одна мысль, на самом деле ошалевшее сознание одновременно породило вторую, и они были – как выстрел из двустволки. Вторая ни в какие логические ворота не лезла – она состояла из одного слова, повторенного многократно: «Ты, ты, ты…»