Глава 1
— Да, такую чайную сервировку не перещеголять, — шепотом сказала Ольга Герцог графу Шелеру, под руку с которым она входила в салон баронессы фон Вальтнер.
— Поразительно, — прогнусавил тот и поправил в глазу монокль.
Ольга повернулась и крикнула довольно резко и нетерпеливо:
— Да иди же, Макс!
— Не мели вздора! — раздался голос желто-синего попугая, которого Макс Герцог нес на серебряной жердочке.
— Ах, как очаровательно, что вы захватили с собою эту прелестную птицу, — проговорила баронесса фон Вальтнер и подкинула желто-синему попугаю шоколадное печенье.
Попугай крикнул, взмахнул крыльями, поймал и моментально сожрал печенье: желтый крем, которым оно было начинено, потек по смокингу Макса Герцога.
Баронесса и Ольга пожали друг другу руки.
— Вы, кажется, знакомы с моей дочерью и зятем? — спросила баронесса, показывая на Гейнца и Ину.
Ротмистр Мертенс приложился к руке госпожи Герцог и сказал:
— Ну, разумеется! Мы имели удовольствие весною...
— В Давосе, — закончила за него Ольга. — Вашей дочери обязана я признательностью за знакомство с графом Шелером.
— Это я должен благодарить, — возразил граф.
Ина Мертенс — высокая, стройная женщина, хотя уже отцветающая и на десять лет старше своего мужа, но все еще красивая и своеобразно очаровательная, — притворилась, будто не может вспомнить.
— В этом содоме и гоморре знакомишься с такой массой людей, — наконец проговорила она.
— Но, Ина, — упрекнул ее Гейнц, — неужели ты не помнишь, как сама говорила о госпоже Герцог, что она своего мужа выдрессировала еще лучше, чем попугая.
— Не будь так бестактен, — прошептала госпожа фон Вальтнер зятю. Ина слегка прикоснулась к матери и подумала: «Так всегда». Она бросила на мужа взгляд, кольнувший его точно острой иглой, поджала губы и, улыбнувшись, сказала:
— Тебе непременно всегда нужно острить, Гейнц.
— Дело в том, — проговорил профессор Регер, видный и холеный мужчина лет пятидесяти, и указал на Макса Герцога, стоявшего тут же с подобострастным и не совсем умным выражением лица, — дело в том, что эта деятельность вполне удовлетворяет вашего супруга.
Госпожа Герцог, о которой шла молва, что она когда-то бы красавицей и держала открытый дом в одной из европейских столиц, поняла насмешку, рассмеялась и ответила:
— То добро, которое оказывают моему попугаю, в то же время оказывают и мне. И вы, конечно, не будете настолько нелюбезны, чтобы оспаривать, что даже самый требовательный и умный человек может найти в этом известного рода удовлетворение.
Появление хорошенькой госпожи Миры и ее мужа, доктора Риссера, избавило профессора от необходимости отвечать.
Ина предоставила гостей друг другу и стала разливать чай. Гости передавали друг другу тарелки с пирожными, тортами и сандвичами, серебряные вазы с фруктами и вареньем. Слуга разливал ликеры, а Гейнц Мертенс предлагал сигары, папиросы и спички.
Ина сидела возле графа.
Рука у нее дрожала, когда она протягивала ему на вилке сандвич с гусиной печенкой. Он снял ломтик хлеба с вилки и, не поджив его на тарелку, отправил прямо в рот. Он сделал это не преднамеренно, но Ине подумалось, будто он нежно прикоснулся к ней. У нее захватило дыхание, и на мгновенье она закрыла глаза. У этих Шелеров была тысячелетняя родословная!
— Должна сказать вам еще раз, — обратилась баронесса фон Вальтнер к своему соседу профессору Регеру, с удовольствием окидывая его взглядом в лорнет, — до какой степени каждым своим движением вы напоминаете мне блестящего маркиза д’Ормильи. Вам бы следовало хорошенько покопаться среда своих предков.
— Но, уважаемая баронесса, — возразил профессор, — колыбель моих предков находится в Кай-Глейвитне. И если бы вы хоть раз услышали, как я говорю по-французски, вам пришлось бы заткнуть уши.
— У меня в доме некогда бывал шевалье де Понтиньян, находящийся в родстве с д’Ормильи, — заметила Ольга.
— Вы, конечно, знакомы с ним? — обратилась Ина к графу Шелеру.
— Да, он включен в родословное древо моей бабки, — равнодушно ответил граф. Глаза Ины засияли.
— Можно узнать, для кого? — спросила Мира и указала на три пустые кресла, стоявшие у чайного стола. Тон, которым был задан вопрос, и любопытный взгляд выдавали, что это был не простой вопрос из приличия.
— Для Эрдт-Брюкнеров, — ответила Ина и внутренно порадовалась, увидя разочарование на лице Миры.
— Они, как всегда, предварительно наводят на себя красоту, — залепетала баронесса фон Вальтнор, а Ольга сыронизировала:
— Что значит, на их языке, наводить красоту? Там нацепят одну ленточку, здесь пришпилят другую, и все разных цветов.
— Да, потом одну цепочку вокруг шеи, другую вокруг талии, да браслеты на щиколотки, которые при этом еще и не красивы, — прибавила Мира и перекинула ногу на ногу.
— Может быть, госпожа Брюкнер что-нибудь споет нам? — спросил профессор Регер. — Для меня она, несмотря на ее годы, все же остается первой певицей в Германии.
Никто не возразил, и только Мира сказала:
— На мой взгляд тоже. Однако не думаю, чтобы она стала петь. Дочери не нравится, когда она затмевает своего мужа.
— Совершенно верно, — ответил профессор. — Несмотря на свое дарование, он все еще не добился славы, а кроме того, мужу очень неприятно, если жена затмевает его.
— Да, но Нелли ведь дочь Матильды Брюкнер от первого брака, — возразила Ина. — Мне кажется, мать должна быть ей ближе, чем отчим.
— Так должно бы быть, — промолвила Мира, — но на самом деле иначе...
Баронесса Вальтнер указала на дверь. Беседа в то же мгновенье прервалась. Ина подала знак своему мужу. Тот вскочил на ноги.
В салон входили Эрдт-Брюкнеры, представляя собой как бы группу, заснятую фотографом семидесятых годов. Впереди — любезная Матильда Брюкнер, напоминающая мадам Бовари, уже перешагнувшую опасный возраст. Она кивала всем с прирожденным ей добродушием и любезностью. Несколько позади, вправо от нее, выступала ее дочь Нелли. Незаметная, но с красивым личиком, о котором трудно было сказать, отцвело оно или еще только начинает расцветать, Нелли тоже улыбалась, отчасти от смущения, отчасти из желания казаться любезной. Мать и дочь были обвешены цепочками, брелочками, медальонами и ленточками. Влево от Нелли виднелась высокая фигура Вольфганга фон Эрдта. Красивая голова, с высоким лбом, крупным носом, резко очерченными губами и парой глаз, о которых трудно было высказать определенное мнение. Матильде они казались глубокими и мечтательными, его товарищам по профессии, боявшимся его возвышения, — злыми и острыми, женщинам, которых он не удостаивал своим вниманием, — наглыми и грубыми, Начли, верившей в него, — необыкновенными и гениальными, а посторонним — ничего по выражающими и темно-карими.
— Как раз мы только что говорили про вас, — встретит их баронесса Вальтнер.
— И, конечно, злословили, — сказала Нелли.
— На это в нашем доме никто не отважится, — возразила ей Ина. — Мы беседовали по поводу вашей манеры одеваться. — При этом она взяла в руки цепочку, висевшую на Нелли и спускавшуюся ей до колен, и сказала: — Как интересно! Эти монетки напоминают мне какие-то реликвии пятнадцатого столетия. Только, по-моему, они не совсем подходят к этой цепочке.
— Не хотите ли присоединить их к вашей коллекции? — сказала Нелли, не поняв насмешки.
— Неужели ты думаешь, — возразил ей фон Эрдт, — что госпожа Мертенс польстится на такую подделку?
— Мне это было бы безразлично, — промолвила Нелли. — Лишь было бы красиво.
— У каждого свое, — заметила баронесса. — Вы питаете пристрастие к пению, профессор — к Горацию, а моя дочь коллекционирует древние украшения...
— А граф лошадей, — добавила Мира, воспользовавшаяся приходом Брюкнеров, чтобы пересесть на стул рядом с графом.
— Совершенно верно, — подтвердила Ина и бросила взгляд на графа, который со скучающим видом сидел между двумя дамами, держа тонкими пальцами рюмку. — Завтра утром у моего мужа ученье, так что, если вы хотите променять его лошадь, вы этим доставите ему удовольствие.
Граф старался не глядеть на ротмистра, выражение лица которого в таких случаях он давно знал. Между тем, Ина, глядя на недоумевающее лицо мужа, думала: «Как это глупо! Неужели он еще не привык?»
Мира, плотно прижавшая свое колено к колену графа, хотя тот сидел, сдвинув ноги вместе, уже собиралась сделать ядовитое замечание. Баронесса, однако, по глазам ее прочитала, что она хотела сказать, потому поспешила предупредить ее намерение, громко обратившись к профессору Регеру:
— Ну, как обстоит дело с теософией, маркиз? Скоро ли мы будем приветствовать вас, как одного из наших адептов?
— Я враг всего половинчатого, — возразил профессор. — Нельзя одновременно быть служителем науки и находиться в увеселительном саду с полуобразованными людьми.
Баронесса почувствовала себя обиженной, но не показала вида, заметив только:
— Да, да, вы ведь протестант!
— Мама совершенно права, — поддержала ее Ина. — В протестантских странах не обладают необходимыми качествами благовоспитанного человека: галантностью и набожностью.
— Для этого нужно верить в бога, — сказала баронесса.
Профессор, находивший все это неуместным и нелогичным, эстолько растерялся. Но когда Ина, сделав почти торжественный жест, возразила матери:
— Даже если нет бога, все равно религия должна оставаться, как нечто священное и божественное, — он понял, что, как уже бывало не раз в этом доме, хозяева просто хотят блеснуть образованием. Профессор прищурил глаза, переложил сигару в другой угол рта и, взглянув с саркастической улыбкой на баронессу и Ину, сказал:
— Разумеется. Бог — единственное существо, которому для господства не требуется даже существования.
— Но вы не станете, надеюсь, отрицать, — ответила Ина, — что даже самое высшее, что есть на свете, а именно любовь, не может существовать без веры?
— Что такое вообще любовь? — точно вздох, вытолкнула, из себя Ольга, на что Мира быстро ответила:
— Необходимость...
— ...выйти из себя, — закончила Ина.
Ротмистр с восторгом смотрел на жену, а баронесса обратилась к дочери:
— Ты хочешь сказать: выйти из себя, чтобы соединиться со своею жертвой?
— Конечно, — подтвердила та, — конечно! Но как победитель с побежденным. При сохранении всех преимуществ за завоевателем.
— Видишь! — воскликнула Ольга, обращаясь без всякого повода к своему мужу, и попугай, сидевший у нее на плече и незадолго перед тем задремавший после четвертого печенья и рюмки шартреза, вдруг встрепенулся и закричал:
— Не мели вздора!
Макс Герцог, ничего не соображая, взглянул сперва на попугая, затем на жену и ответил:
— Я собственно не вполне понимаю...
— И все же, — продолжала баронесса, не обращая внимания на выходку Ольги, — самым скучным в любви для меня было всегда то обстоятельство, что в этом преступлении никогда нельзя обойтись без соучастника.
— Великолепно! — воскликнула Мира с раскрасневшимися щеками. Любовь, о сущности которой она думала дни и нередко часть ночи, а иногда и не только думала, любовь, названная преступлением, показалась ей еще интереснее.
— А как смотрит церковь на такую любовь? — задала вопрос Ина, на что баронесса немедленно ответила:
— Так как церковь не имела возможности окончательно упразднить ее, то она решила, по меньшей мере, дезинфицировать и учредила брак.
— Великолепно! — снова воскликнула Мира. — Брак в качестве дезинфекционного учреждения! Скажите, — обратилась она к графу, сидевшему рядом с нею со скучающим лицом, — смотрели ли вы когда-нибудь на брак иначе?
— И все же, — промолвила Ина, бросая на графа взгляд из-под опущенных ресниц, при чем тот не обратил на это никакого внимания, — любовь есть самое божественное в человеке.
Ротмистр по-прежнему глядел с восторгом на свою жену. Баронесса же возразила:
— Тем, что ее отнимают от бога и переносят на человека, тем самым оскверняют любовь. Поэтому в том человеке, на которого изливается любовь, следует любить только бога.
— Практически это все равно сведется к одному, — сказала Нелли Брюкнер и взглянула на Вольфганга фон Эрдта, у которого ничего божественного усмотреть было нельзя.
— Широкое поле — любовь, — в свою очередь заметила Матильда Брюкнер, на что профессор, которому, по-видимому, пришло время высказаться, поддакнул:
— Совершенно верно. Во всяком случае, эта область не исчерпывается изучением Бодлера.
Ина на один тон стала бледнее и, чтобы скрыть свое смущение, взяла тяжелый чайник и налила графу чай, хотя его чашка еще была почти полной.
Баронесса, однако, выдержала взгляд профессора:
— Вы, значит, усиленно изучали Бодлера? — спросила она.
— К сожалению, не с таким успехом, как вы, — ответил он. — Но его всегда с удовольствием можно послушать.
Ольга с торжествующей улыбкой посмотрела на Ину и сказала:
— Ах, так! Теперь в Берлине приходят со своими бутербродами в гости. Но, по-видимому, можно приносить с собою и умственную пищу. Ее, как бутерброды, прячут в карман и затем едят в присутствии своих гостей, чтобы позлить их.
Матильда Брюкнер поспешила на помощь хозяйке дома:
— Не понимаю, — сказала она, — не понимаю, как вы можете сердиться на интересную беседу на отвлеченные темы. В конце концов, гораздо интереснее узнать, что думал великий писатель о любви, чем слушать, с кем из высоких и высочайших особ вы были знакомы.
Вольфганг фон Эрдт, который, как все истинные артиста, в глубине души был материалистом, присовокупил:
— Ваше раздражение, сударыня, должно бы быть уравновешено тем шартрезом и печеньем, которые поглотил ваш любимец. — И так как Макс Герцог в этот момент поспешно положил снова на тарелку маленькое пирожное с вареньем, которое он только что хотел отправить в рот, Вольфганг фон Эрдт указал своей огромной рукой на попугая: — Я имею в виду, конечно, другого любимца.
Все рассмеялись, и только сине-желтый попугай, почувствовавший, что он сосредоточил на себе внимание общества, принял оборонительную позу и прохрипел:
— Не мели вздора!
— Неужели он ничего другого не говорит? — спросила баронесса, думая позлить этим Ольгу.
Но та уже давно ждала этого!
— Поговорите с ним, — предложила она.
— Ну, глупышка, — обратилась баронесса к попугаю, — что ты на все это скажешь?
Попугай склонил голову и недоверчиво поглядел на баронессу.
— Не правда ли, что теософия раскрывает перед человечеством новые пути? — продолжала она.
Ольга сделала плечом движение, неуловимое для других, и попугай прохрипел баронессе в лицо:
— Не мели вздора!
Этим репертуар его был исчерпан.
Но острому наблюдателю было ясно, что этого запаса слов было совершенно достаточно для беседы в так называемых аристократических салонах.
Вошел слуга и подал Ине карточку.
— Отчего вы не сказали, что у нас гости?
— Будьте любезны, сударыня, прочесть на обороте.
Ина повернула карточку и прочла:
«Мне безусловно необходимо немедленно переговорить с вами».
— Ступай! — сказала ей мать, которая через плечо соседа успела скорей ее прочитать имя и текст карточки.
Ина поднялась с места, попросила извинения и вышла. Коп граф небрежно подал ей руку, она вдруг покраснела и почувствовала дрожь в коленях. Вопросительным взгляд мужа она оставила без ответа, скомкала карточку и вышла.
Слуга провел Катца в передний салон, указывавший на исключительный вкус Ины и ее матери и заставлявший думать, что богатства, находившиеся здесь, собирались целым рядом поколений.
Катц снял с правой руки обшарпанную лайковую перчатку, провел пальцами с грязными ногтями по седеющим волосам, пожевал погасшую сигару, оглянул салон, подошел к небольшому шкапику, в котором находились всякого рода старинные украшения, открыл его, вынул оттуда широкое платиновое кольцо со сверкающими камнями и сунул его себе в карман. Затем он снова натянул обшарпанную перчатку на руку.
Он нетерпеливо поглядывал на дверь. Рядом послышались шаги. Вслед за тем Ина вошла в салон.
Катц, не кланяясь, проговорил:
— Добрый день!..
Ина слегка кивнула головой, указала своей бедой узкой рукой на кресло и сказала:
— Пожалуйста!
Катц сел, сунул руку в карман, положил перед Иною бумагу и проговорил:
— Подпишите!
При этом он передвинул окурок сигары в правый угол рта, уронив пепел на стол рядом с бумагой.
Ива, мысли которой все еще витали около графа и красивых ног Миры, пробежала бумагу, ничего не поняла и вопросительно взглянула на Станислава Катца, грязного уроженца Лодзи.
— Чего вы ждете? — спросил он и протянул ей перо.
— Денег, — ответила она.
— Но это же начисление процентов на капитал.
Он положил перо рядом с бумагою.
Она не прикоснулась к нему. Вместо этого она встала, взяла бумагу, подошла к письменному столу и подписала ее своим пером.
Катц с ожесточением раскусил окурок и спрятал перо в карман.
— Не нем, кажется, нет грязи, — проворчал он.
Ина ответила:
— Зато грехи.
— Моя профессия несовместима с набожностью.
— Тем больше оснований у вас сходить на исповедь.
Он продолжал защищаться:
— Моя профессия требует соблюдения тайны. Разве вам было бы приятно, если бы я рассказал патеру Вейднеру о ваших... с графом...
Ина вдруг побледнела, как полотно, выпрямилась и крикнула:
— Замолчите!..
— Может быть, если бы я просиживал все время перед окном исповедальни, а он вел бы ваши денежные дела, вы ко мне относились бы милостивее...
— Замолчите! — повторила Ина, и голос у нее прервался. — Вы смешиваете небесное с земным! Вы берете на душу лишний грех.
— Мы одни, и я констатирую только факты.
— Это вещи, которые не имеют ничего общего с нашим делом. Если я хочу вывести вас на праведный путь, так вам не зачем говорить мне дерзости.
— Я человек, стоящий твердо обоими ногами на земле и совершенно не интересующийся райскими напевами.
— Тем хуже для вас!
— Во всяком случае, та помощь, которую я оказываю вам здесь, на земле, надежнее тех обещаний, которые он сулит вам по ту сторону гроба.
— Вы оказываете мне помощь не из любви ко мне.
— А он не из религиозного чувства.
Катц встал и облокотился о письменный стол, у которого сидела Ина, все еще державшая в руке перо.
— Разорвите расписку, — сказал он и нагнулся к ней.
Она отбросила перо и подвинула к нему бумагу.
— Разорвите ее! — повторил он почти шепотом и схватил ее за руку.
— Чего вы требуете? — также тихо спросила она.
— Не больше того, что в последний раз.
Она откинулась назад в кресло и закрыла глаза. Катц вынул изо рта окурок, продвинулся между столом и креслом, схватился за ручки и прижался губами ко рту Ины. Поцелуй продолжался полных две секунды, после чего она оттолкнула его и сказала:
— Довольно! Муж может войти!
Катц, у которого на мгновение захватило дыхание, улыбнулся и насмешливо ответил:
— Он не... войдет... не... постучав...
Он отошел в сторону, перевел дух, взял бумагу, разорвал и бросил в корзинку.
— Нужно быть скромным, — произнес он. Затем рассмеялся и тихо прибавил: — И в то же время не глупым!
Последние слова показались Ине настолько оскорбительными, что она вскочила с кресла и обернулась:
— Что это значит?
Катц растянул рот в улыбку, указал рукой на корзину и спросил:
— Какая была цена бумаги?
— Вы, значит, меня обманули?
— Как можно! — возразил он. — Скорее вы меня!
— Что же это значит?
— Расписка была написана правильно: на четыре тысячи пятьсот марок, то ест на проценты, которые мне причитались.
— Ну, и что же?
— Ну, и что же она стоит? Ну, и чем вы будете платить? — Он оглядел комнату. — Все здесь в квартире принадлежит уже мне, также и то, что у вас на теле. Только тело еще не принадлежит мне.
Ина вспылила снова:
— Я позову мужа!
Катц спокойно покачал головой.
— Этого вы не сделаете. Вы же знаете, что это не изменит ничего. А кроме того, он, вероятно, обо всем знает.
— Нет!..
— Откуда же, по его мнению, достаете вы деньги для роскошной жизни и для приемов?
— Он ребенок, ни о чем не думающий и слепо верящий мне.
— А вы не хотите раскрыть ему глаза?
— Вы же только что сказали, что это все равно ничего не может изменить?
— Но, в конце концов, должен же он принять какие-нибудь меры?
— Он служит, и этого довольно!
Но если вы будете объявлены несостоятельной, ему придется распрощаться со службой!
— Что вы хотите этим сказать?
— Что я предполагаю продать с аукциона ваше имущество.
Ина возмутилась.
— Вы хотите разорить меня?
— Это сделали вы сами. Для удовлетворения вашего тщеславия вам понадобилось иметь доход в сто пятьдесят тысяч марок. Если я не ошибаюсь, жалованье ротмистра равняется всего шести тысячам марок.
— На эти деньги я принуждена была бы влачить жалкое существование в квартире из трех комнат.
— Согласен, это было бы не очень приятно. Вы были умны и хоть несколько лет, но широко наслаждались жизнью.
Ина заговорила теперь почти умоляющим тоном:
— И теперь вы хотите погубить меня?
— Я помогал вам, пока была известная гарантия. Теперь же она исчерпана. — Он наклонился в ней и произнес шепотом: — Вы знаете, что нужно сделать.
Ина зажмурилась.
— Вы говорили мне об этом.
— Богатый американец предлагает мне за застежки от плаща Людовика Святого, которые находятся у патера Вейднера, более миллиона.
— Я уже говорила вам, что даты «1234» нет, а старая эмаль заменена новой.
— Это все поправимо.
По спине Ины пробежала дрожь, — пальцы ее делали какие-то странные движения. Точно она перебирала четки.
— Если вы боитесь похитить из религиозного чувства, — настаивал Катц, — то ведь со священником Вейднером можно всегда прийти к соглашению. — Ина вся сжалась. — Ведь он у вас в руках. Прелюбодеяние служителя алтаря — преступление более тяжелое, чем нарушение супружеской верности. Ваш муж всегда простит вам, но епископ патеру — никогда. Добудьте мне застежки, и я дам вам возможность еще лет пять вести такой же образ жизни. И от меня вы освободитесь! Подумайте об этом! А прощенье в этом грехе вы сможете получить даже вперед, если захотите.
У Ины даже в глазах потемнело. Она не различала более предметов. Только руки в обшарпанных красных перчатках, которыми жестикулировал перед ее глазами, казались ей каким-то пламенем, грозно вспыхивавшим перед нею и перехватывавшим у нее дыхание. Точно, чтобы освободиться, она вдруг поймала эти руки, резко заставила его опустить их и, вскочив на ноги, воскликнула:
— Нет, нет! Лучше я сделаюсь вашей любовницей!
Катц некоторое время разглядывал ее возбужденное лицо. Она выпустила его руки и стояла почти вплотную возле него. Он прищурил глаза, прищелкнул языком и проговорил:
— Пожалуй. Только роскошь я не могу предоставить вам. — Он нагло оглядел ее. — И кроме того, я неохотно делюсь с другими. Это вызывает сравнения. А я знаю, что я не красавец.
Ина опустилась снова в кресло и закрыла глаза.
— Тогда дайте мне яду.
— Глупости! — возразил Катц. — Какая польза мне от этого? Сделайте мне одолжение, не будьте сантиментальной. Это вам не идет. Что меня больше всего пленяет в вас, — это та святость, которой вы прикрываете свой сознательный разврат. У вас достаточно таланта, чтобы не погибнуть.
— Дайте мне возможность использовать этот талант.
Катц сделал вид, что соображает, затем, ударив рукою по стулу, сказал:
— У меня есть для вас кое-что. В первый момент вы скажете: нет! Но затем, пораздумав, согласитесь со мною. То есть, вы сделаете так же, как я, ибо вашу мораль, если ее лишить религиозного и делового ореола, я оцениваю приблизительно в такую же сумму, как и свою.
— Говорите же, в чем дело?
Катц сел подпер подбородок рукой и начал:
— Все эти денежные дела, которые я веду уже десять лет, не достигнув ничего определенного, надоели мне. Поэтому я решил подложить под свое существование прочный фундамент. Вы одна можете мне помочь в этом.
Ина с удивлением взглянула на него.
— Не думаете же вы, что я должна развестись и стать вашей женой?
— Это было бы для вас, поскольку я вас знаю, безнравственно. Кроме того, я упомянул о прочном фундаменте.
— Какой же это фундамент?
Катц склонился к ней, твердо посмотрел ей в глаза и сказал без обиняков:
— Вам следует взять публичный дом!
Ина откинулась назад и громко воскликнула:
— Да вы с ума сошли!
— Я ждал этого ответа. Он не отличается оригинальностью, а в то же время не пугает меня. Вы откроете публичный дом, это так же верно, как то, что меня зовут Станиславом Катцем, откроете уже потому, что другого выбора вам не остается...
— Нет, вы положительно рехнулись! Если вы одолжили мне две-три сотни тысяч марок, так вы думаете, что имеете право...
— Я не рехнулся и не предъявляю никаких прав. Я знаю только, что вы не годитесь ни в монастырь, ни в контору для регистрации исходящих или для стучания на пишущей машинке. В силу вашего воспитания и ваших привычек, вы не породите для такого существования. Стало быть, вам остается либо пустить себе пулю в лоб, либо превратиться в кокотку высшего полета. Ни то, ни другое не может быть названо приятным. Случай дает мне в руки один из самых шикарных в Европе публичных домов, из которого при умелом управлении можно получать миллионные доходы. Наряду с почтой и железными дорогами более верного и доходного предприятия не существует.
— Желаю вам успеха. Но при чем же тут я?
— Я в моей жизни еще никого не обманул. Но я торгую деньгами, а потому пользуюсь дурной репутацией. Я никогда не получу разрешения. Своим товарищам, которые еще не в такой степени зарекомендовали себя, я не могу доверять, так как они просто возьмут это дело на свое имя. У вас же незапятнанная репутация. У вас вращается лучшее общество, и, если при наведении справок о вашей личности, дойдут хотя бы до самого священника Вейднера, про вас никто дурно не отзовется.
— Все это хорошо, за исключением...
— ...репутации, хотите вы сказать, — подхватил Катц. — Но я полагаю, что любопытство, а, главным образом, возможность составить капитал, — в глазах Ины мелькнул огонек, — заставит нас взяться за это дело.
Ина действительно встрепенулась при мысли о возможности «оставить капитал и тем самым удержать возле себя графа. Но условности и предрассудки так крепко засели в ней, что совершенно автоматически она ответила:
— Этого не позволит сделать мне хороший вкус и полученное воспитание.
— Именно поэтому я и предлагаю вам, так как вы можете дать в этой области нечто новое, оригинальное, словом, нечто такое, что будет вне конкурса.
— Но как же вы предполагаете совместить с этим мое положение в обществе?
— На это я могу только ответить: это ваше личное дело. Придумаете сами, как сделать, чтобы, несмотря ни на что, остаться светской дамой. В международном обществе есть немало дам, которые беспрестанно переходят из рук в руки и все же не теряют своего положения, но есть и такие, которые за ору единственную ошибку раскаиваются затем всю жизнь.
— А какой срок даете вы мне на размышление по поводу этого чудовищного предложения?
— Это зависит прежде всего от того, сколько времени вы можете позволить себе роскошь прожить без моей поддержки.
В этот момент в комнату вошла баронесса под руку со своим зятем.
— У тебя ведь гости, Ина! — произнесла она с легким упреком. Ина сделала вид, что не расслышала и представила Катца.
Баронесса заставила себя улыбнуться и промолвила:
— Дочь рассказывала мне о вас. Вы, кажется, интересуетесь старинными украшениями?
— О, тогда я должен показать вам нашу коллекцию, — с живостью вмешался в разговор ротмистр. — У нас есть предметы, относящиеся к одиннадцатому столетию!..
— Господин Катц знает их, — оборвала его Ина.
— Да, но в какой степени они находятся с нашим родом, как мы, так сказать, сроднились с каждой вещью, насколько дороже становится коллекция с каждым новым поколением, этого вы, конечно, не знаете? — продолжал горячиться ротмистр.
— Господин Катц не интересуется генеалогией, — оборвала его Ина. — Он просто коллекционер.
— Я должна стать на сторону твоего мужа, — заговорила баронесса: — Мне тоже совершенно непонятно, как можно интересоваться и находить удовольствие в коллекционировании украшений чужих родов. Тогда уж лучше собирать процентные бумаги. Это, по крайней мере, практично и в такой же мере безлично.
— Но разве быть знатоком ничего не стоит? — возразил Катц.
— Если это является целью к наживе, конечно: взять хотя бы ювелиров, — снова заговорила баронесса. — Но для нас это дорого по воспоминаниям. — Она поманила ротмистра, который подскочил и подал ей руку. — Вот, например, — продолжала она, указывая на шкап, к которому ее подвел ротмистр, — взгляните на этот кардинальский перстень, подаренный Сикстом IV в 1475 году... — Внезапно она вся вздрогнула и крепко вцепилась в руку своему зятю. Затем она подняла свою напудренную обнаженную руку и указала на пустое место в шкапу, где должно было лежать кольцо. Смертельная бледность покрыла ей лицо, и она бессвязно залепетала: — Где же?.. Где?.. Куда... делось кольцо?..
Катц приблизился к Ине и указал ей незаметно на свой карман, куда он положил кольцо. Та поняла и спокойно объяснила:
— Я попросила господина Катца произвести экспертизу одного из камней. Я никак не могу отделаться от чувства, что один из камней заменен фальшивым во время нашего последнего путешествия.
— Дайте его сюда! — воскликнула старуха в сильнейшем возбуждении и уже без посторонней помощи направилась к Катцу, вынувшему из кармана перстень, но не выпускавшему его из рук.
Баронесса внимательно осмотрела его в лорнет и заявила:
— Я готова биться об заклад на свою седую голову, что перстень совершенно такой, каким я знала его в детстве...
И она стала рассказывать историю кольца, слышанную ею от матери и бабушки.
В тот момент, как она собиралась положить перстень на прежнее его место, вошел слуга.
— Граф фон Шелер просит позволения откланяться.
Он отступил в сторону, и на пороге появился граф. Не обращая ни малейшего внимания на Катца, он направился к баронессе и взял ее за руку, в которой она держала кольцо. Он остановился в смущении и взглянул на Катца.
Баронесса отгадала его мысль.
— Мы производили экспертизу камня, — сказала она, — и поэтому просили господина Катца, — она представила его графу, — который знает в этом толк, осмотреть его. Слава богу, он настоящий!
С этими словами она положила перстень на его место в шкап.
Катц, в свою очередь, понимал, что происходило. Вера графа в то, что блеск этого дома был неподдельный, должна была оставаться непоколебимой. Он воспользовался положением, подал знак Ине, вынул из кармана какую-то бумагу, разложил ее перед нею и, ткнув пальцем в определенное место, шепнул:
— Прошу!
Она дрожащей рукой схватила перо и подписала свое имя. Она не видела, что подписывала, но рука в красной лайковой перчатке достаточно говорила ей.
Катц быстро сложил бумагу и спрятал ее в карман.
В это время граф приблизился к Ине, не осмелившейся взглянуть на него.
— Итак, до завтра, — проговорила она слегка дрожащим голосом. — Мы поедем вместе на прогулку.
Он взял ее руку, которая только что подписала контракт на аренду публичного дома, и поцеловал ее.
— С удовольствием, — ответил он, поклонился и направился к выходу.
— Пожалуйста, не беспокойтесь, — обратился он в дверях к ротмистру, который направился его проводить.
Когда он вышел, Ина бессильно опустилась на стул и закрыла глаза.
— Что с тобою? — обратился к ней встревоженный ротмистр.
Она показала головою на Катца.
— Проводи господина Катца!
Тот нисколько этим не обиделся. Он быстро дотронулся до кармана, как бы желая убедиться, что контракт там, и направился к двери.
Он был еще в прихожей, когда баронесса бросилась к дочери и засыпала ее вопросами:
— Ну что? Чего он требует? Платит или отказывается? Что ты еще подписала? Я представляю себе, не очень-то сладко быть его любовницей. Но что же станешь делать? Должны же мы жить! Обмани его! Убей! Отрави как-нибудь! Только будь осторожна и не доставляй мне хлопот... А как я ловко отобрала у него перстень! Кто бы мог подумать, что я буду такой, пятьдесят лет тому назад, когда я по собственной глупости отказала герцогу Монфлера и вышла замуж за твоего отца?
— Ах, мама! — вздрогнула Ина.
— Что за бумагу ты подписала? — допытывалась старухи.
— Не знаю... думаю, контракт.
— Какой контракт? Ты знаешь, чтобы развестись с мужем и выйти замуж за графа Шелера, тебе необходимо избегать всего, что может тебя скомпрометировать в глазах общества...
Ина саркастически рассмеялась, в упор взглянула на баронессу и сказала:
— Я беру в аренду публичный дом!
— Ина, — воскликнула баронесса, — рехнулась ты, что ли?
— Помилуй бог! Но так жить дальше нельзя! Мы хотим иметь деньги, а на самом деле все глубже залезаем в долги. Нужно, что называется, начать вести реальную политику! Согнуть или сломать!
Баронесса в полной растерянности глядела на свою дочь.
— И... ты... хочешь таким... путем?..
— Да, мама! — резко прозвучал ответ. — Таким именно путем, хотя форма будет несколько иная.
— И... ты... думаешь?..
— Надеюсь, во всяком случае!
В это время ротмистр возвратился в комнату.
— Симпатичный малый этот Катц, — сказал он. — А тебя, Ина, он особенно ценит.
Из соседней комнаты раздался звонкий голос Матильды Брюкнер.
— Боже, мы забыли, что у нас гости! — воскликнула Ина.
Она подошла к зеркалу, припудрила лицо, велела мужу подать баронессе руку и пошла вместе с ними в салон, находившийся на другой стороне прихожей.
* * *
Матильда Брюкнер только что кончила петь, когда они втроем вошли в салон.
— Я старалась заменить вас, — обратилась Матильда к баронессе.
— Против такой замены наши гости не могут возразить, — ответила та, горячо благодаря Матильду и пожимая ой руку.
— Надеюсь, задержка не была неприятной? — спросил фон Эрдт.
— И да, и нет, — ответила Ина, — все зависит от того, как смотреть на вещи. Один видит катастрофу в том, что другой считает благом.
— Совершенно верно, — поддакнул профессор. — Это всегда так, только люда замечают это в самых редких случаях. Все, в конце концов, обречено на гибель.
— Каждое начинание уже в своем зародыше несет позднейшее разрушение.
— Причина того, что мы этого не сознаем, — возразила Ина, желая дать другое направление беседе, — заключается в том, что нам еще в детском возрасте надевают на нос очки, сквозь которые мы затем всю жизнь смотрим, как сквозь вуаль. К действительной оценке добра и зла мы так и не приходим. Это у нас отнято еще раньше.
— А разве нельзя сорвать очки и смотреть на мир невооруженным глазом? — задал вопрос фон Эрдт.
— Результатом этого был бы человек без предрассудков, — возразил профессор. — Не думаю, чтобы нечто подобное было возможно в нашем обществе.
— А если бы подобный человек и появился, — подхватила Ина, — кому от того стало бы легче? Этот исключительный человек все равно продолжал бы вращаться в своем кругу. Настоящую жизнь он все-таки узнал бы.
— А где по-вашему можно узнать настоящую жизнь? — спросила Мира.
— Среди простого народа, конечно! — ответил профессор. — Там, где инстинкты проявляются совершенно свободно, не сдерживаемые условностями воспитания.
Ольга подняла кружевной платочек к лицу.
— Очень вам благодарна, — промолвила она. — От всех этих людей так пахнет, что меня с ног валит.
— Прежде всего, таким путем изучать людей нельзя, — заговорила снова Ина. — Обычно они до такой степени сглажены жерновами жизни, что почти лишены каких бы то ни было страстей.
— Но ведь о них приходится столько читать в романах и столько видеть на сцене, — несколько неуверенно произнесла Мира, бросая искоса взгляд на Вольфганга фон Эрдта.
— Ах, это все фантазия, — возразила баронесса, за что была награждена со стороны Нелли Брюкнер уничтожающим взглядом, — или, может быть, я ошибаюсь? — вежливо спросила она.
— И даже очень! — ответила ей Нелли уверенным тоном. При этом она с некоторой тревогой взглянула на своего отчима, приласкала его взглядом и заключила:
— Тут, главное, интуиция! Божественная интуиция!
— Как бы то ни было, — возразила Ина, — все это далеко от действительности. Чтобы узнать эту действительность, необходимо обладать известным величием духа, которого от нас, погрязших в словесных предрассудках, ожидать трудно.
— Я, во всяком случае, могла бы, — заявила решительно Мира. — Если вы только скажете мне, что это изучение обещает большее разнообразие и будет менее формальным, чем наша светская жизнь, развертывающаяся с точностью тысячеметровой фильмы, не принося, однако, тех неожиданностей, как фильма, то я не задумываясь погрузилась в подобное изучение, даже рискуя скомпрометировать себя и своего мужа.
— Ведь всем ясно, — сказала Ина, — что изучать можно только голых людей... я говорю, конечно, «голых» в переносном смысле. Для этого человека нужно видеть там, где его страсти проявляются свободно, беспрепятственно, совершенно обнаженными, в буквальном смысле этого слова.
— А разве существует такое место? — спросила сильно заинтересованная Мира.
— Такое место есть, — ответила Ина.
— Где же именно? — спросила Матильда Брюкнер, и тот же вопрос можно было прочитать на всех лицах.
— Я вам сейчас скажу. — Она повернулась к мужу: — Пожалуйста, Гейнц, налей нам всем шартрезу. — Ольга закрыла своею некрасивой, унизанной драгоценными кольцами рукою стаявшую перед нею рюмку. — Нет, вам тоже, госпожа Герцог, и при этом доверху.
— Вы уклоняетесь, — сказала Нелли, побледнев от возбуждения и любопытства.
— О, нет, — возразила Ина, — не уклоняюсь, а скорее — склоняюсь. — Итак, — продолжала она и обвела взглядом стол, чтобы убедиться, что все рюмки наполнены, — единственным местом, где мы можем ознакомиться с жизнью без прикрас, то есть видеть людей в их настоящем виде, является, — она окинула всех взглядом, — публичный дом!
— Ина! — воскликнула в ужасе баронесса и, как это ни странно, в этот момент она была единственной женщиной, которая притворялась.
— Неужели! — пролепетала Нелли и, как бы ища защиты, схватила за руку мать.
— Вы шутите, конечно, — усмехнулся фон Эрдт.
При этих словах муж Ины по обыкновению, когда кто-нибудь острил, даже если он не понимал остроты или давно ее знал, принялся хохотать.
Нелли в испуге взглянула на него, а Ина грубо оборвала его:
— Перестань!
Матильда Брюкнер сделала задумчивое лицо, сжала губы, покачала головой и, ни на кого не глядя, начала говорить:
— Конечно, я понимаю!.. Нужно наблюдать людей там, где они чувствуют себя без стеснения. И я согласна, что там они ближе всего к своему природному состоянию. Ведь, в конце концов, мораль, которую человек изменяет по своему усмотрению в течение тысячелетий и которой мы обязаны нашей так называемой культурой, является не чем иным, как насилием над нашими страстями, стремлением человека изменить природу.
Она снова кивнула головой и обратилась уже непосредственно к Ине.
— Полагаю, вы правы. Там действительно многое можно почерпнуть. Как ты думаешь, Вольфганг, не имеет ли смысла сделать там наблюдения?
Нелли возмутилась.
— Папе вовсе этого не требуется, — воскликнула она. — Он творит по внутреннему наитию!.. — Вольфганг наморщил лоб.
— Да, но этим можно оплодотворить себя...
— Однако, — заметил профессор, — не будет ли участие в подобном... учреждении до некоторой степени слишком однообразным?
— Этого не может быть! — воскликнула, сверкая глазами, Мира, которая все время слушала, не проронив ни слова. — Разве вы никогда не слыхали о маркизе де Саде и Ретифе Бретонском?
— Разумеется, — рассмеялся профессор, — но если я правильно понял, речь шла о духовных конфликтах, а не об акробатических возможностях.
— Именно о духовных конфликтах, — возразила Матильда Брюкнер, в лице которой Ина совершенно неожиданно встретила страстную защитницу, — и нигде нельзя изучать их лучше, чем там.
— Да, но там исключительно женщины, — ответил профессор.
— О нет! — воскликнула Матильда. — Если только хоть немного понимать психику мужчины, можно с уверенностью сказать, что нигде он не ведет себя непринужденнее, чем там, и так как в таком месте он меньше всего ожидает встретить понимание, то от неожиданности он превращается в совершенного ребенка.
Профессор кивнул головой и сказал:
— Это ясно. Но я еще не вполне понимаю, какие именно функции думают взять на себя дамы в этом у... учреждении?
— Ну, это-то вполне понятно! — сорвалось с языка у Миры.
Наступила неловкая пауза. Наконец Ина заговорила:
— Вопрос ваш вполне основателен, профессор. Если мы выставили истинную причину, которая руководит нами, то мы рискуем быть неправильно понятыми и подвергнутыми критике со стороны.
— Это опасение тревожит и меня, — проговорила Ольга. — Было бы хорошо, если бы мы смогли связать это изучение с какой-нибудь социальной проблемой.
— Разумеется, — начала развивать свою мысль Ина, — мы должны практически применить то, что увидим и узнаем. Не будет большого зла, если мы от времени до времени привлечем к суду какого-нибудь соблазнителя или торговца живым товаром. Нужно побороть себя, нужно постараться приобрести доверие и путем изучения жизни узнать то, что нужно знать, дабы охранить, предостеречь от опасности и от подобной же участи других несчастных.
— Я полагаю, — поддержала Ольга, — это было бы полезно также и в том отношении, что оградило бы нас от пересудов.
— И кто знает, — проговорила Матильда Брюкнер, — не удалось ли бы нам этим путем вернуть к нормальной жизни ту или другую из этих девушек.
— Программа может быть расширена еще тем, что предоставляется возможность оказывать влияние на мужчин, — заметил профессор. — Если вести ловко дело, можно будет предупредить не раз нарушение супружеской верности.
— Ужасно! — воскликнула Мира. — Я рассчитывала, что удастся посвободнее вздохнуть. Но у вас в руках даже публичный дом превращается в нравственное учреждение.
— Великолепно! — сказала Ина. — Вы нашли нужное слово: публичный дом как нравственное учреждение. Остановимся на, этом определении! Мысль, которой мы обязаны госпоже Риссер, столь драгоценна, что я немедленно же готова приняться за ее осуществление.
— Под какой рубрикой? — спросил профессор.
— Разумеется, под рубрикой благотворительного союза, — возразила Ина.
— А мы, — сказал фон Эрдт, — образуем почетный комитет.
Это вполне соответствовало намерениям Ины.
— Не хватает только заведения, — сказала Ольга.
— Конечно, нам неудобно открывать новое, но следует взять уже существующее, — проговорила Ина, — иначе мы будем разбиты нашим же собственным оружием.
— Ну, это ясно, — согласилась Матильда Брюкнер.
— Я думаю, наш почетный комитет согласится на любое учреждение подобного рода, — сказал Вольфганг фон Эрдт. — Это нечто совершенно новое.
— И увидите, — заметила в свою очередь баронесса, — оно найдет себе много подражателей. Благотворительность уже давно ищет нового поля деятельности. Ясли, приюты, богадельни, санатории устарели и никого больше не привлекают. Люди, выбрасывающие на такие дела деньги, хотят известного разнообразия.
— Таким образом, сверх всего прочего, мы будем прокладывать новые пути, — подхватила Ольга, поддерживавшая все больше проект по причинам, о которых не догадывалась даже Ина.
— А выбор заведения мы можем спокойно возложить на моего мужа, — заявила Ина.
— На меня? — переспросил тот и в полном недоумении воззрился на жену.
— Ну да, на тебя! — повторила она еще определеннее.
— Но я ни разу в своей жизни...
— Перестань, пожалуйста! — перебила она его и сейчас же снова повернулась к другим.
— Мы можем смело положиться на него. И, надеюсь, в скором времени мне удастся сообщить вам, на чем мы остановились.
Ее муж не осмелился возражать больше. Все смотрели на него и думали: «Этого мы от тебя никак не ожидали». Взгляд же баронессы, на которую гости переводили глаза, казалось, говорил: «Ах, если бы вы знали! Он еще гораздо хуже!»
Взглянув случайно на Нелли, баронесса заметила, что у нее в глазах стояли слезы. — Бедняжка, — участливо заговорила она, — наши речи оскорбили вас? Ну, разумеется, вы слишком юны, чтобы понять суть дела, имеющую чисто моральное значение. Вас отталкивает внешность. Скрасьте же ее, старайтесь поднять ее на более высокий уровень. Внесите искусство, которое все облагораживает. Позаботьтесь о том, чтобы это нравственное учреждение вместе с тем стало бы образцом хорошего вкуса. Примите участие именно в этом направлении. Таким образом, вы окажете огромную услугу делу. Все разрешено, что нравится. Докажите, что пребывание в публичном доме, при известных условиях, может оказывать более эстетическое влияние, чем пребывание в храме при плохой службе.
Нелли кусала губы, не отвечая ни слова. Ольга встала и обняла ее.
— Вы еще не тронуты жизнью...
Было бы понятнее, если бы, вместо слов «жизнью», она сказала: «мужчиною». Тем более, что она именно это и хотела сказать.
Остальные тоже поднялись.
Ольга позвала попугая, сидевшего в глубокой задумчивости на одном из кресел; в ответ на ее нечленораздельный звук он сел на приготовленную Максом Герцогом серебряную жердочку и резко крикнул:
— Не мели вздора!
Вольфанг фон Эрдт жмурился, что, впрочем, заметила одна Нелли, и перед уходом закурил новую сигару. Матильда Брюкнер со вздохом протянула руку баронессе и сказала:
— Бедняжки, если мы даже и поможем им, много ли это значит? В лучшем случае, капля воды на раскаленный камень.
— Каждый должен делать, что может, — ответила баронесса, а Ина с торжественной миной добавила:
— Прежде всего мы должны делать добро ради самого добра: тогда будут и плоды.
— Как вы добры, — проговорила растроганная Матильда и пожала ей руку.
Ротмистр пошел провожать гостей.
Когда все вышли, баронесса и Ина переглянулись и рассмеялись.
— Если бы я собиралась открыть приличный пансионат для старых дев или молоденьких девушек, — сказала Ина, — я оказалась бы изгнанной из порядочного общества. Теперь же, когда я открываю публичный дом, мною восхищаются, меня рвут на части.
— Хорошо, если бы и с другими вышло так же легко, как с этими, — заметила баронесса, указывая по направлению передней, где гости еще разговаривали между собой.
— Это уже предоставь мне. Сейчас самое главное, это вырвать все предприятие из рук Катца.
Баронесса сделала испуганное лицо.
— Неужели ты имеешь в виду?..
— Конечно, мама! Этот Катц компрометирует все предприятие... А кроме того, какой смысл нам делиться, когда не к чему больше делать из этого тайны.
Ротмистр возвратился в салон. Он казался взволнованным, насколько, конечно, он был способен на это.
— Не будешь ли теперь так добра, Ина, объяснить мне, что все это значит? — спросил он менее обычного робким голосом.
Ина покачала отрицательно головой и сказала:
— Нет! К чему? Ты все равно не поймешь.
— Но ты же говоришь, что я должен сделать выбор?
— Этого еще не хватало! — вмешалась баронесса.
Ина слегка хлопнула его по щеке.
— Нет! Ты будешь посажен на цепь! Понимаешь? В качестве сторожевого пса, а также из предосторожности, чтобы ты не совершил какой-нибудь глупости. Когда-нибудь я отвяжу тебя все-таки и дам тебе свободу. Но будь осторожен, мальчик, чтобы я не поймала тебя на месте преступления. Нарушение супружеской верности карается разводом.
Ротмистр глядел на нее смеющимися от счастья глазами.
— Клянусь... — начал он и поднял руку.
— Знаю, знаю! — отмахнулась она. — Пока об этом не может быть и речи.
Он схватил было ее руку, но она вырвала ее обратно.
— Могу я сегодня прийти к тебе? — спросил он робко.
— Как это бестактно, — проговорила баронесса, стоявшая у окна и смотревшая вслед уходившим гостям. — При мне!..
— К сожалению, я никогда не бываю наедине с Иною, — ответил он.
— Что это, упрек? — спросила баронесса, а Ина набросилась на него:
— Ты обижаешь маму!
Он подошел к баронессе, поцеловал у нее руку и попросил прощенья, затем он пожелал обеим спокойной ночи. Но в дверях он остановился.
— Чего ты ждешь? — обратилась к нему Ина.
— Ина, — умоляюще произнес он.
— Не приставай, — ответила она.
— Вчера минуло три с половиною года, как я был у тебя...
Ина топнула на него ногой.
— Замолчи! — крикнула она.
— Тиран, — поддержала ее баронесса.
Он отвернулся, пробормотал:
— Извини! — и вышел.
У ворот виллы гости расстались. Матильда Брюкнер шла под руку с мужем.
— Ина, по-моему, обладает умом и характером, — сказала она, — это встречается не так часто.
— Замолчи, мама! — потребовала Нелли со слезами на глазах. — Дует северный ветер! — и она стала поднимать воротник на пальто матери.
— Доброе дитя! — подумала Матильда. Мысли же Нелли неслись к Вольфгангу: как будет он спокойно заниматься творческой работой, если мать потеряет голос?
Вольфганг фон Эрдт находил, что слезы, стоявшие в глазах Нелли во время далеко не обычной беседы, были как нельзя более уместны. Но почему она продолжала всхлипывать и теперь, когда они были в своем семейном кругу, этого он не понимал. Перед ним ей не к чему ломаться. Вряд ли также она делала это ради матери.
— Что с тобою? — резко спросил он, видя, что она не успокаивается.
— Боюсь, что ты загрязнишь себя, — ответила она.
— Оставь, пожалуйста! — успокоил он и обнял свободной рукою ее за талию. — Я знаю, что делаю.
— Что же именно? — спросила она.
— Стремлюсь к нашей полной независимости.
— Чьей именно? — снова спросила она, взглянув на него.
Он ничего не ответил и только прижал ее к себе. Она поняла его.
— Любимый мой! — прочел он по движению ее губ.
«Не напрягайся слишком, — хотела сказать Матильда, — я позабочусь о всех вас». Но дул северный ветер, и она промолчала.
— Держи прямо птицу! — прикрикнула Ольга на мужа, не совсем дружелюбным тоном, в то время как они шли по аллее от виллы Мертенсов.
— Не мели вздора! — крикнул попугай, всегда поддерживавший Ольгу, когда та бранила мужа.
Макс Герцог беспрекословно повиновался.
Оба шли молча, но были еще взволнованы и находились под впечатлением беседы, только что происходившей на вилле.
Спустя некоторое время Ольга, однако, заговорила:
— У меня уже давно было такое чувство, что у них что-то неладное. Если бы она сбежала с графом или как-нибудь иначе исчезла, меня это нисколько бы не удивило. Но эту историю с публичным домом я не вполне понимаю.
— Неужели ты действительно веришь, — спросил Макс Герцог, — что Мертенс знаком с этими неприличными заведениями?
— Осел! — выругала его Ольга, а попугай в ту же секунду прохрипел:
— Не мели вздора!
— Я думал, он верен своей жене.
— Так оно и есть. Можешь быть уверен, что он так же мало знаком с публичными домами, как и ты.
— Да, но как же тогда он должен выбрать?
Только из-за попугая, слушавшего разговор, склонив на бок голову, Ольга удержала слово «осел», готовое было у нее сорваться с языка вторично. Вместо «того, она повисла у него на руке и сказала:
— Дурачок, — на что попугай решительно ничего не мог возразить, — публичный дом, о котором она говорила, уже найден. Никому не нужно искать его.
— Так чего же она хочет?
— Это я тоже хотела бы знать.
— И ты серьезно собираешься участвовать?
— А тебе это мешает? — спросила она.
— Нет, но ты знаешь, что делаешь?
— Будь спокоен, знаю. Если мы этим хотя бы только скомпрометируем твоего брата, и то будет хорошо. Теперь каждый при первом знакомстве с нами спрашивает: вы не родственники банкиру Герцогу? Как ты думаешь, если публичный дом Герцога достигнет международной известности и при упоминании нашего имени будут думать уже не о банкирском доме, а о публичном доме, то это одним ударом понизит общественное положение твоего брата.
— Он будет отрицать.
— Но мы сами позаботимся о подтверждении.
— Он лишит нас субсидии.
— Мы заработаем в десять раз больше. И если мне удастся ловко все устроить, то с помощью этого публичного дома я смогу вернуть себе прежнее положение в обществе.
— Но ведь публичный дом — нечто неприличное.
Ольга сделала движение плечом, и попугай прохрипел:
— Не мели вздора!
— Видишь, неосмысленная тварь умнее тебя, — проговорила она и отдалась течению своих мыслей, тогда как муж старался только нести прямо жердочку с попугаем.
— Хорошо ты вела себя опять, — сказал доктор Риссер своей жене на обратном пути домой.
— Твоя вина, — возразила она.
— Ты думаешь, другие женщины этого не заметили?
— Мне это в высокой степени безразлично.
— Что ты думаешь о самой идее?
— О какой?
— Ну, о той, которую так подробно сейчас развивали, — безумие какое-то.
— А что не безумие?
— Это верно.
— Ты думаешь, что из этого что-нибудь выйдет?
— Надеюсь.
— Почему?
— Потому же, почему и ты.
— Ты хочешь сказать?..
— Конечно!
— При известных обстоятельствах это было бы решением вопроса.
— Но решением, и освобождением!
— Тогда у нас наверное установились бы более мирные отношения.
— Если ты только там найдешь то, что тебе нужно.
— Об этом можно позаботиться.
— Я полагаю.
— А ты?
— Я тоже.
— Не компрометируя ни себя, ни меня?
— Надеюсь.
— Тогда, наконец, мы успокоились бы.
— Пора.
— Как это нам не пришло самим в голову?
— Да, странно!
— Сегодня, например. В такой вечер... — Он взял ее под руку. — Ведь мы так хорошо понимаем друг друга во всем остальном. И ты такая умная женщина.
— Когда мы состаримся, все это исчезнет само собою.
— Тогда ничего не будет разделять нас.
— Пойдем, выпьем бутылку шампанского!
Они зашли в ночной ресторан, выпили одну, затем вторую бутылку и часа через два, помогая ей надеть накидку, он говорил:
— Такого прекрасного вечера мы уже давно не переживали.
— Скоро так будет всегда, — ответила она.
Профессор надел несколько набок шляпу, сунул под мышку палку с набалдашником из слоновой кости и в самом прекрасном расположении духа направился кружным путем к себе домой.
Он любил этого рода посещения, после которых он тем искреннее благословлял свою свободу. Он шел и мурлыкал про себя:
Seu maestus omni tempore vixeris,
Seu te im remote eramino per dies,
Fertos reclinatum bearis
Interiore nota Falerni.