Пролог
Я всегда знал, что умру не в своей постели. Но, черт возьми, вид с моей террасы в Рио стоил того, чтобы поспорить с судьбой. Океан, сливающийся с небом, и трущобы-фавелы, карабкающиеся по склонам, как разноцветная плесень.
— ...всю Грецию, сука, перевернули, Саныч! Всю! — Голос моего гостя был мягким, почти вкрадчивым, но я-то знал этот «бархат».
Сидя в плетеном кресле, в тени, я смотрел, как Вадим — или Лютый, мерил шагами раскаленную плитку. Двое его "помощников" стояли у входа в дом. Напряженные, потные, в пиджаках, оттопыренных на боках.
— Мы думали, ты на Кипре залег. В олигарха играешь. А ты... — он обвел рукой мою скромную, но хорошо укрепленную виллу. — В фавелы подался. Шеф, когда узнал, даже не поверил.
Я лениво повел плечом.
— А что, плохой вид? Кондиционер работает, кайпиринья холодная.
Лютый криво усмехнулся.
— Ты не юли, Саныч. Мы ж тебя тут не с первого дня нашли. Думали, по-тихому через полицию пробить. Хрен. Пришлось с местными «авторитетами» говорить. С этим... Команда Вермишель.. или как их там.
— Команду Вермелью, — поправил я. — Красная Команда. Душевные ребята. Почти как наши, люберецкие, в конце восьмидесятых.
— Вот-вот, — скривился Лютый. — Шеф им столько "зелени" отвалил за информацию, что на эти деньги можно было всю их фавелу купить. А ты, оказывается, тут, под носом сидел. Тебе вообще понравилось, Саныч? Жизнь в трущобах? Обезьяны, самба, вот это всё?
Он явно издевался, пытался выбить меня из равновесия.
— А чего ж не понравиться? — я пожал плечами, делая глоток ледяного коктейля. — Экзотика. Тепло. Фрукты круглый год. Обезьяны, правда, воруют, заразы. Но в остальном — пенсия. Настоящая. Тебе тоже советую, когда-нибудь. Если доживешь.
Он перестал улыбаться.
— Кончай паясничать. А знаешь, где прокололся, Саныч? — он достал сигарету. — Блогер. Какая-то сучка с камерой снимала карнавал. И ты на две секунды попал в кадр. Две. Секунды. Новая программа по распознаванию лиц. У шефа теперь лучшие игрушки.
— Прогресс, — кивнул я. — Страшная штука.
— Так вот, — он глубоко затянулся. — На хрена, Саныч? Ну вот на хрена? Ты же... авторитетом был. Уважаемый человек. Все при тебе. И так слинять? Из-за чего?
Из-за чего...
Я усмехнулся про себя. Он не поймет. Он еще молодой, голодный. А я — старый. И сытый. Вернее - нахлебавшийся по уши.
Я хорошо помнил, как вернулся из Афгана. Молодой, злой, умеющий только убивать. А страна как раз вошла в штопор. Другого пути для амбициозного и местами глупого парня с боевым опытом не было. Я попал в струю. В плохую компанию.
Прошли годы. Я вырос. Поумнел и понял: "уважаемый человек" — это просто мишень, на которую пока не нашли нужную пулю. Меня могли убрать свои, чтобы не делиться. Могли убрать чужие. А могли — и новые "государственники", подчищающие следы.
Я устал!
Сделал паспорта, обналичил часть и свалил. А флешка... О, флешка — это чистая случайность. Мой рефлекс "прихватить то, что плохо лежит". А на ней оказались пароли и счета с офшоров. Не мои. Его. Я даже не знал, что на ней, пока не открыл ее в Каракасе. Это был мой смертный приговор и - золотой билет в одном флаконе.
Я мотался по миру, путал следы и осел здесь. Бразилия. Идеальное дно. Коррупция такая, что за деньги тебе найдут динозавра.
Но было один нюанс, эта вилла, кроме отменного вида на океан, еще была отменной ловушкой, и возможно моей могилой. Идеальной, сделанной на заказ. Местные спецы за хороший гонорар заложили под фундамент, в несущие стены и под эту самую террасу столько взрывчатки, что хватило бы на небольшой квартал.
— Так что, Саныч? — Лютый докурил и бросил бычок на плитку. — Шеф велел спросить. Флешка где? Отдай по-хорошему. Шеф простит. Может быть.
Я медленно перевел на него взгляд.
— Флешка? — я изобразил удивление. — Ах, эта... Так я ее в океан выкинул. Сразу.
— Не верю, — отрезал Лютый.
— А зря, — я вздохнул. — Знаешь, ты прав. Скучно тут стало. Одно и то же. Океан, обезьяны, карнавалы, бразильские жопы... Спасибо, что приехали. Развлекли старика!
Лютый напрягся. Он не был дураком - понял, что я не шучу. И что я его не боюсь.
— Что ты...
— Ты вот спросил, Вадим, нравится ли мне вид. А я отвечу: вид отсюда просто убийственный. Насладись моментом!
Я видел, как его глаза расширились. Понял, значит. Его рука дернулась к кобуре, а "помощники" как по команде рванулись вперед.
Поздно.
Мой большой палец уже лежал на маленькой кнопке пульта.
Без всяких колебаний я нажал.
Я не услышал взрыва. Просто увидел, как мир превращается в слепящий белый свет.
Глава 1
Голова гудела. Будто раскаленный гвоздь вбили точно в висок! Сознание возвращалось рвано, нехотя, цепляясь за гул и обрывки чужих голосов. Холодный пол вытягивал последнее тепло.
— ...говорю тебе, не жилец! Прибил ты его, Семён.
— Молчи, дурак. Дышит он. Ничаго, отойдет! Просто поучил малость. Я ж не со зла...
Голоса были мужские, низкие. Один — испуганный, почти паникующий. Второй — злой, но в его злости тоже сквозил страх, только другого толка.
Я где?
Попытка открыть глаза провалилась. Веки будто свинцом налили. Во рту — сухость и пыль. Пахло едко: кислым потом, машинным маслом и горячей металлической стружкой.
— ...да какая разница, со зла или нет?
— Да он заготовку-то запорол сопляк! Я ему сколько раз показывал, как сувальду точить! А он...
Чего? Сувальд? Какой, к черту, «сувальд»?
Пытаюсь вспомнить. Последнее, что помню - как нажимал на кнопку. А этих двух хмырей в упор не помню.
— Ты вот что, Семён. Если он до вечера не очнется...
— Я из-за этого щенка на каторгу не пойду. Понял меня?
Голос стал тише, злее.
— И что делать?
— Что-что... Рогожей вон прикроем в углу. А как стемнеет, вытащим да в канаву у моста скинем. Их тут, сирот, десятками мрет. Спросят — скажем, сбежал. Мало ли их бегает? А ты, Федор, подтвердишь. Не пойдешь же ты со мной в Сибирь из-за паршивца?
Пауза. Долгая, тяжелая. Слышно было только, как где-то скрипит приводной ремень.
— Подтвержу...
Щенка. В канаву. Сбежал.
Усилием воли заставил себя разлепить веки. Сначала правый, потом левый. Левый почему-то открылся с трудом и видел как-то плохо, будто через красную пелену. Мир ворвался мутной, расфокусированной картинкой. Пришлось моргнуть несколько раз, восстанавливая резкость.
Картина прояснилась.
Я лежал на боку, на чем-то пыльном и жестком. Вокруг было... помещение. Небольшие окна почти под потолком, сквозь которые косыми столбами, высвечивая миллионы пляшущих в воздухе пылинок, падал солнечный свет. Пахло так же, как и слышалось: масло, металл, кислый угольный дым.
Под потолком тянулся длинный вал, от которого к стоявшим рядами станкам шли приводные ремни. Все очень странное, архаичное.
В десяти шагах от него, возле большого верстака, стояли двое. Они не смотрели на меня — были уверены, что "щенок" в отключке. Тот, что повыше и шире в плечах, зло шипел, тыча пальцем в сторону двери. Второй, сутулый и испуганный, только мотал головой. Они спорили, но уже шепотом. Решали как, а не что.
Что это за клоунада?
Мужики были одеты... странно. Грубые рубахи-косоворотки, жилеты, пахнущие дегтем сапоги. Херня какая-то. Ряженые.
Почему-то вспомнили школьные времена, как нас водили в драмтеатр, на пьесу «Дядя Ваня». Такой же прикид был у актеров.
Где я? Это явно не Бразилия. Слишком дикие тут обезьяны… И точно не госпиталь.
Голова снова пульсанула болью, возвращая к реальности. Я медленно, стараясь не шуметь, повел рукой к затылку. Пальцы нащупали волосы, слипшиеся от чего-то теплого и вязкого. Кровь. Запекшаяся и свежая. Рана саднила.
Я опустил руку перед глазами, чтобы рассмотреть кровь.
И замер.
Мир вдруг схлопнулся до этой ладони. Это была чужая рука! Тощая, грязная, с обкусанными ногтями. Я судорожно посмотрел на вторую руку. Такая же.
Ужас, холодный и липкий, прополз по позвоночнику, на миг затмив все.
А эти... эти руки мальчишеские. Кожа на костяшках сбита, в красных, воспаленных цыпках от холода и грязной работы. Под ногтями — траурная кайма из сажи и въевшейся грязи. Я сжимаю и разжимаю кулак. Слабый. Непривычный.
И в этот миг, чужая жизнь обрушивается на меня — не как воспоминание, а как потоп.
…Деревня под Ярославлем. Запах дыма и стылой осенней земли. Низкое, свинцовое небо. Свежий земляной холмик материнской могилы. И отец, Иван Тропарев, высокий, костлявый мужик, сжимающий мою руку своей шершавой, мозолистой ладонью.
«Эх, Сенька. В город подадимся. В столице деньгА есть».
…Смрадный подвал на Песках. Мы снимаем «угол» за занавеской. Вокруг нас на нарах еще десятки таких же, приехавших на заработки. Ночью воздух гудит от кашля, плача младенцев и пьяного храпа. Отец устроился половым в трактир. Каждый день он на последние гроши покупал мыло, чтобы отмыть руки и шею, стирал единственную рубаху, неумело вязал черный галстук. Он уходил в темноте, возвращался в темноте. Сначала в его глазах еще теплилась надежда, потом осталась только серая, беспросветная усталость. Потом — водка. Сначала по праздникам, потом — чтобы согреться, потом — чтобы забыться.
…Отец, так и не прорвался. Пьяная поножовщина в портовом кабаке из-за пролитой на кого-то кружки. Его нашли под утро в грязном переулке. Одного удара ножом в живот хватило. Раздели догола — сапоги, рубаха, штаны — в этом мире все было ценностью. Потом…
Потом - холодный, пахнущий сургучом околоток. Равнодушный усатый пристав, задающий вопросы. Казенная похлебка. И ворота приюта, которые закрываются за спиной с окончательностью могильной плиты. И было все это десять лет назад!
Воспоминания отступают, оставляя после себя горький привкус чужой беды.
В голове всплывает имя, не мое, но теперь единственное, что у меня есть. Арсений Тропарев. Ну, то бишь - Сеня. Сирота из приюта князя Шаховского.
Мой взгляд, прикованный к костлявой ладони, дернулся в сторону.
— Глянь-ка, Семён. Очухался паршивец.
Голос принадлежал Федору, тому, что был сутулый.
Я дернулся, пытаясь сесть, но тело не слушалось.
Тот, кого звали Семёном — плечистый, бородатый мужик — надвигался на меня, как туча. Тяжелые шаги заставили доски под ним скрипнуть. Облегчение на его лице быстро сменилось яростью.
— Ах ты, падаль! Щенок! — рявкнул он, и от его голоса у меня зазвенело в ушах.
Голос.
Я узнал его. Это был тот самый голос. Хриплый, злой. Тот, что секунды назад приговорил к канаве.
— Притворялся, да?! Отдыхать вздумал, пока я тут из-за тебя... — Семён наклонился, от него несло потом и сивухой. — Я тебе сейчас устрою отдых!
Мозолистая пятерня схватила меня за ухо и безжалостно дернула вверх.
— А-АЙ! – вырвалось против моей воли.
Жгучая боль прострелила от уха до самого затылка, смешиваясь с тупой болью от раны.
Меня — тащили за ухо, как нашкодившего котенка.
Разум заорал, посылая мышцам приказ, сломать захват, ударить в кадык.
Но "мышцы" не ответили. Худое тело только беспомощно задрыгалось. Семён, не выпуская уха, одним рывком поставил на колени.
— Я тебя, гнида, научу заготовки портить! Я тебя научу притворяться!
Семён замахнулся для удара, но его руку перехватил второй мастер, Федор.
— Постой, Семён! Глянь...
— Пусти! — рявкнул бородач, но Федор не отступал, тыча пальцем в мою голову.
— Да он в крови весь, башку ты ему пробил! Убьешь, дурак, и что тогда?
Семён замер. Злость на его лице снова сменилась страхом. Он брезгливо посмотрел на мои слипшиеся от крови волосы и отступил на шаг.
— Тьфу, пакость...
Он вытер руку о штаны, будто уже испачкался.
— Пошел вон отсюда, — выплюнул он, уже не так громко, но не менее зло. — Проваливай в свой приют. На сегодня отработался. И чтобы завтра...
Он не договорил, махнул рукой и отвернулся.
Отпустили?
Я, пошатываясь, поднялся с колен. Ноги-спички дрожали. Голова гудела. Какого хрена тут происходит?
Ладно. Сейчас не время для вопросов. Сейчас время убраться отсюда живым.
Уходя, я бросил последний взгляд на Семёна, который уже делал вид, что изучает запоротую заготовку.
За ухо, значит. На колени.
«Ничего, Семён, — подумал я, ковыляя к выходу. — Мы с тобой еще встретимся. И ты мне за все заплатишь. За ухо. За канаву. За "щенка"».
Я толкнул тяжелую, обитую войлоком дверь.
И ослеп.
После полумрака, свет ударил по глазам. Я зажмурился, инстинктивно прикрыв лицо этой чужой костлявой рукой.
А потом ударили звуки. И запахи.
Грохот. Цокот. Ржание. Десятки голосов, сливающихся в неразборчивый гул.
Пахло пылью, чем-то кислым, резко — лошадиным потом и... навозом. Очень много навоза.
Я осторожно открыл глаза.
И ошалел.
Асфальта не было.
Прямо передо мной была мостовая, выложенная крупным, неровным булыжником, мокрым от нечистот и усеянным комьями конского помета.
Мимо, заставив меня отшатнуться назад, прогрохотала пролетка. Лошадь фыркала, а бородатый мужик в картузе злобно звякнул кнутом.
По узкому тротуару, брезгливо поджимая подолы, спешили дамы. Не просто дамы. Дамы. В длинных, до земли, платьях со странными выступами сзади и в крошечных шляпках с вуалями. Рядом семенили мужчины в котелках и сюртуках, опираясь на трости.
Я повернул голову.
Взгляд уперся в вывески.
«БУЛОШНАЯ». «МАНУФАКТУРА. ЧАЙ. САХАРЪ». «ЦЫРЮЛЬНЯ».
Ни одного автомобиля. Никакого гула машин. Только цокот копыт, скрип колес и крики разносчиков:
— Воды! Воды студеной! — Пирожки горячие, с пылу с жару!
Это был не сон. Во сне не бывает таких запахов — едкий дым из труб, свежая выпечка из булочной, вонь из сточной канавы и вездесущий лошадиный дух.
Это был не бред. Это было слишком реально.
Я должен был сгореть заживо. Но я стоял здесь, в грязных портах, с пробитой башкой, в теле заморенного пацана. Я посмотрел на свои, чужие руки, на чумазые ноги на грязном булыжнике.
Я умер. Но я был жив.
В груди, там, где только что был липкий ужас, начало зарождаться что-то другое. Дикое, хриплое. Новый шанс.
Я выдохнул. И впервые за эту... жизнь... ухмыльнулся.
Новая жизнь. НОВАЯ ЖИЗНЬ!!!!