Воздух Калидо был густым и обволакивающим, пах травами и пряным ветром степи. За два года этот запах въелся в комбезы и в самих колонистов. Жан-Поль с раздражением стряхнул с датчика геосканера пыль. Два года на этой планете с Эммануэлем, чье спокойное благоговение перед «чудом жизни» выводило его из себя ровно так же, как и в первый день.
— Жан-Поль.
Голос напарника прозвучал как призыв к осторожности. Жан-Поль обернулся. Эммануэль стоял у скального навеса, застыв и слегка наклонившись. Его лицо, обычно выражавшее лишь мягкую заинтересованность, застыло в изумлении.
— Что там? Угроза? — рука Жан-Поля инстинктивно легла на твёрдый пластик кобуры на бедре.
— Нет. Хуже. Иди сюда.
Под низким каменным козырьком, в сизой прохладной тени, лежало Существо. Оно не было похоже ни на что из каталога ксенобиологии. Бесформенный, влажный комок плоти, медленно переливавшийся цветами камня, словно пытаясь раствориться в нём. И два глаза. Два огромных, абсолютно чёрных глаза, поглощавших свет, а не отражавших его. В них не было ни угрозы, ни дружелюбия. Только бездонная, разумная безмятежность. Рядом, в такт его пульсации, копошился меньший комочек — детёныш, а чуть поодаль — еще один.
Взгляд Существа был тяжёлым, физически ощутимым. Жан-Поль, начальник экспедиции, человек, чья воля управляла миссией и судьбой напарника, вдруг почувствовал себя образцом биомассы. Пятном. Объектом в чужом поле зрения. По спине пробежали мурашки, знакомый тугой узел злости затянулся в груди. Год назад "любопытство" биологов к одному растению стоило экспедиции двух трупов и слепого калеки. С тех пор его мир был прост: всё, что не внесено в каталог как безопасное, является смертельной угрозой. Этот взгляд отбирал у него всю его простоту. А значит, был опасней любой кислоты или когтей.
— Видишь? — выдохнул Эммануэль, не отрывая взгляда от Существа. — Это же Лицо. Оно с нами говорит. Молча. Оно говорит: «Я здесь. И ты здесь. И это налагает ответственность».
— Оно налагает угрозу! — прошипел Жан-Поль, сжимая рукоять пистолета. В горле встал ком. — Его взгляд… он меня оценивает. Он крадет мою свободу. Делает из меня вещь! Разве ты не понимаешь?
— Он делает из тебя человека! — воскликнул Эммануэль, и в его глазах вспыхнул огонь, которого Жан-Поль никогда прежде не видел. — Только человек может чувствовать стыд перед взглядом Другого! Это не война, Жан-Поль, это начало этики!
Но Жан-Поль уже не слушал. Этот взгляд лишал его почвы под ногами, крал его уверенность, его контроль. Ему нужно было действие. Любой ценой. Словно во сне, он рванулся вперёд, выхватил из-за спины складной сачок для проб и, не целясь, накрыл им одного детёныша. Тот запищал — тонко, как проколотый баллон. Жан-Поль, не глядя, швырнул трепыхающийся комок в прозрачный контейнер для образцов и с силой захлопнул крышку. Замок щёлкнул с финальным, категорическим звуком.
Существо стало вибрировать. Шелест травы разорвал звук. Не крик, не рёв. Глухой, влажный, глотающий стон, исходивший от взрослого Существа. Оно сдвинулось с места. Потом замерло, и его тело содрогнулось, а из пор, из больших умных глаз медленно, как смола, потекли мутные, густые капли. Слёзы всей его твариной сущности. Его взгляд, прежде безмятежный и всепонимающий, теперь был обращен к Жан-Полю. И в этих чёрных омутах была лишь одна всепоглощающая, немая мука.
— Что ты наделал? — голос Эммануэля был беззвучным шёпотом. Он смотрел то на контейнер, где маленькое существо билось о невидимую преграду, то на взрослое Существо. Его собственное лицо исказилось гримасой почти физической боли. — Ты… ты не образец взял. Ты ребёнка украл.
Существо сдвинулось. Не рывком, а медленно, словно под тяжестью большого горя, и влажная плоть его на мгновение обрела чёткие, жёсткие очертания, напомнив Жан-Полю выступ базальта на склоне холма. Из его тела исходила низкочастотная вибрация, от которой зазудели зубы и заныли кости. Оно не делало шаг вперёд, но пространство между ними внезапно сгустилось, стало вязким и опасным.
— Я обеспечил объект для анализа, — сказал Жан-Поль, стараясь не смотреть в ту сторону, откуда жгло его взгляд. Его руки предательски дрожали, и он с ненавистью сжал их в кулаки. — Теперь у нас есть рычаг. Мы изучим его, поймём уровень угрозы.
— Рычаг? — Эммануэль шагнул вперёд и встал между Жан-Полем и контейнером, заслонив его собой. Его движения были медленными, полными невероятной решимости. — Ты ослеп? Посмотри на него! Просто посмотри!
Жан-Поль бросил взгляд на Существо. И замер. Этот взгляд жёг его сильнее, чем любая ненависть. Это было вселенское, безмолвное горе, обращённое лично к нему. Он видел это и в кадрах архивной хроники, и в глазах своих подчинённых после проваленных миссий. Но такой концентрации отчаяния он не видел никогда.
— Отдай его, Жан-Поль, — тихо, но чётко сказал Эммануэль. — Пока не поздно.
— Отойди, Эммануэль. Это приказ.
— Нет.
Они стояли друг напротив друга в раскаленном воздухе Калидо: один — со стволом, нацеленным в грудь, другой — с пустыми ладонями, но с волей, твёрже титанового сплава.
— Ты встаёшь на сторону угрозы, — голос Жан-Поля хрипел от сдержанной ярости. — Это приравнивается к измене миссии.
— Я встаю на сторону Другого. Тот, кто не может этого сделать, перестаёт быть человеком. Он лишь функция. И ты сам превращаешь себя в вещь, которой так боишься стать.
Жан-Поль вскинул ствол. Рука была твёрдой, мушка ровно лежала на груди Эммануэля, прямо в сердце. Тот не моргнул. Он медленно развел руки в стороны, подставив грудь под дуло.
— Стреляй. Преврати и меня в объект. В проблему, которую ты решил. Докажи свою теорию до конца. Докажи, что Ад — это действительно другие.
Палец Жан-Поля лежал на спуске. Вес стали был привычным и успокаивающим. Один миллиметр. Всего один миллиметр отделял его от восстановления контроля, от торжества протокола над этой невыносимой, удушающей этикой. Но он смотрел в глаза Эммануэля — и не видел в них врага. Он видел свидетеля. Свидетеля его падения. И за его спиной горели два чёрных солнца немого страдания, которые были теперь его единственными судьями.
Он не смог.
С глухим, сдавленным стоном, словно срывающимся с самой глубины его существа, он опустил оружие. Развернулся, схватил контейнер с пищащим внутри детёнышем и, не глядя по сторонам, побрёл к силуэту вездехода, стоявшему поодаль.
— Я остаюсь, — прозвучал ему вслед голос Эммануэля. В нём не было триумфа. Только печаль и окончательность.
Жан-Поль не обернулся. Он не мог.
Машина, тонко подвывая двигателями, умчалась в бархатную степь, оставляя за собой примятую траву. Жан-Поль вёл её, стиснув челюсти до боли. В салоне, пристёгнутый ремнями к пассажирскому креслу, стоял контейнер. Оттуда доносился тот самый тихий, глотающий звук. Жан-Поль включил на полную громкость музыку, но пронзительный писк, казалось, проходил сквозь нее напрямую в мозг. Он был везде.
А под скальным навесом Эммануэль медленно, как бы обессилев, опустился на колени. Он не знал слов, чтобы извиниться. Не было жестов, способных передать тяжесть его вины. Он мог предложить лишь одно — своё молчаливое присутствие. Он остался. Чтобы быть свидетелем. Чтобы нести ответ.
Он сидел, не двигаясь, пока солнце Калидо не коснулось горизонта, окрасив мир в багровые тона. И когда холодная синева ночи поползла по небу, он поднял голову.
Взгляд Существа был по-прежнему полон бездонной боли. Но теперь, в самой его глубине, тлела крошечная, едва уловимая искра чего-то иного. Не прощения. Не понимания. Признания.
Оно увидело в нём Другого, который остался.
Конец.