Высочанка
Таков, Фелица, я развратен!
Но на меня весь свет похож.
Кто сколько мудростью ни знатен,
Но всякий человек есть ложь.
Не ходим света мы путями,
Бежим разврата за мечтами.
Между лентяем и брюзгой,
Между тщеславья и пороком
Нашел кто разве ненароком
Путь добродетели прямой.
Гавриил Романович Державин, «К Фелице»
Пролог.
Май 1796 г., почтовая станция Селищи.
В Средней России весна наступает поздно. Там, где Матвей Баранцев провел последние годы, уже разгар лета. В лимонных и оливковых рощах воздух напоен особым тонким ароматом еще не созревших плодов… С тех пор, как он пересек границу империи, то не уставал сравнивать здешние виды с италийскими, и российская природа представлялась ему какой-то особенно бедной. Впрочем, больше сравнивать было не с чем. Шесть лет назад он ехал через германские княжества и Францию, где беспорядки еще не приняли титанического размаха. Но за годы учебы воспоминания об этом как-то выветрились. Теперь обратный путь он проделал морем. Путешествовать по охваченной войнами и мятежами Европе было небезопасно, и граф предпочел оплатить морской проезд Матвея.
Однако в мае большей частью тепло и в России, и белая кипень вишневых и яблонных садов не менее ласкает взор, чем цветущие лимонные и померанцевые рощи, в особенности если это взор художника.
Почтовая станция Селищи, где он вынужден был коротать время, также соседствовала с цветущим садом, довольно милым, но, конечно, не способным сравниться с памятными ему садами Высочанки. Хотя кто знает, придутся ли они сейчас ему по сердцу? Сады и парки графов Высочанских были устроены на английский манер, а он по нынешним временам считался устаревающим. Впрочем, в письме, требовавшим его возвращения,молодой граф дал понять, что затевает в подмосковной изрядное строительство, и, возможно, Матвею придется занять перепланировкой садов и парков,хоть это и не являлось основным предметом его изучения.
Он вновь посмотрел на дорогу, но та была пуста. Правда, прибыв в Селищи, ждал не почтовых, а возок из Высочанки, но и тот задерживался в пути. Он вздохнул и вернулся к столу, где валялось несколько журналов.
--Есть ли новости о последних событиях? – спросил второй путник – он-то как раз ждал почтовой кареты.
--Какие новости, сударь? Тут иные журналы годами лежат. Удивительно, как их еще на растопку не пустили.
--Ах, да. Вы ведь упоминали, что сами недавно из-за границы. Это нам впору вас о новостях спрашивать. А не вам в этих устарелых изданьях рыться.
--Я просто забыл , сколько в России издается журналов… а может, и не обращал ранее внимания.
--И как мало среди этих журналов дельных, способствующих просвещению.
Он говорил по -русски без акцента, обычно свойственного его соотечественникам - в начале беседы Адальберт Штокрозен представился. Обычно немцы, долго живущие в России, изменяют свои имена на русский лад. Иоганн превращается в Ивана, Фридрих в Федора. Но, видимо, славянизировать имя «Адальберт» было невозможно. Да и не был он похож на тех немцев, коих Матвей успел повидать. Если бы не имя, Матвей принял бы его за эмигранта – одного из тех французских дворян, что устремились в империю, спасаясь от якобинского террора, икак говорят, предпочитали оставаться здесь, хоть режим якобинцев и пал.
Слишком уж тонкое и правильное лицо, светлая кожа, без румянца, свойственного нациям, охочим до пива и говядины. Изящные руки с длинными пальцами. Безупречный вкус в одежде, пусть и достаточно скромной. Да что там француз! До своего отъезда Матвей по простоте душевной спросил бы, не ли в собеседнике крови неведомых. Он так привык видеть их в Высочанке, и не только в качестве услужающих, но и среди графских гостей. Сам род Высочанских был чисто человеческим, но , памятуя об его связях с Разумовскими, иные склонные были относить Высочанских к новой знати, а среди таковой были семьи, заключавшие в прошлом браки с неведомыми, или вовсе к ним принадлежащие.
Но, за время пребывания за пределами страны, полагаемой дикой и отсталой, он усвоил – упоминание неведомых в разговоре будет бестактно и даже опасно. Даже теперь, во времена просвещенные.
Особенно теперь, когда многие твердили, что революцию во Франции спровоцировали тамошние неведомые, по-прежнему именуемые нечистями, демонами и бесами. Это при том, что покойный король как раз прекратил преследования нечистей, и некоторые из них, пусть даже и полукровки, вроде известного кавалера Германуса, если и не были допущены ко двору, но свободно вращались в хорошем обществе. Почти как в России.
Это, как в один голос утверждали римские, неаполитанские и миланские газеты, и было проявлением слабости, послужившей причиной падения монархии и гибели августейшей семьи. Правители европейских стран должны понять – только следование установлениям матери нашей католической церкви сохранит не только короны их, но и головы!
Государства Апеннинского полуострова, при всех своих разногласиях,в одном были едины. Демоны – там, где они не были изгнаны вовсе, не имели гражданских прав. Для проживания им были отведены особые кварталы, обнесенные прочными стенами – ради их же безопасности, ибо в прежние времена студиозусы и добрые горожане праздники любили отмечать погромами нечистей. Сейчас обычай этот несколько подзабылся, но закон, запрещающий смешанные браки под угрозой смертной казни, никто не думал отменять. А в Риме возобновили традицию, по которой община нечистей должна была по великим праздникам поставлять одного из своих представителей, который в своем природном виде должен был участвовать с в гонках вместе с лошадьми и свиньями ( раньше в этих гонках должны были участвовать и проститутки, но теперь это считалось негуманным).
И теперь Матвей не знал, сочтет ли господин Штокрозен подобный вопрос оскорбительным для себя, или, достаточно пожив в России, примет его как должное.
В любом случае следовало воздержаться, и он снова принялся перебирать журналы.
--Зачем же вы читаете их, если все эти издания содержат лишь устарелые сведения и пустые разглагольствования?
Ответ «чтобы скоротать время» был бы груб, да и не совсем верен по существу.
--Для меня любые сведения, даже и устаревшие, будут для меня не лишни.Смею напомнить, я несколько лет учился в архитектурных мастерских Рима и Милана, и можно сказать, все происходившее за это время в России , для меня внове.
--О, так вы учились в италийских государствах? Это великолепно! Стало быть, вы завершили свое образование.
--Архитектура, господин Штокрозен – та сфера умного делания, равно как живопись и ваяние, где образование завершить невозможно. Особливо в Италии, где перед глазами наилучшие образы, явленные миру со времен античной древности… - Баранцев улыбнулся, вспоминая развалины Колизея, соборы Рима и Милана, и прочие чудеса зодческого искусства. Он поглощал такие впечатления с жадностью, не поленился даже совершить поездку к древним Помпеям, которые дотошные соотечественники господина Штокрозена извлекли из-под толщ земли и окаменелой лавы.
--Вижу, вы не насытились красотами полуденных земель. Зачем же возвращаетесь в эту холодную страну, где климат даже для меня, уроженца долины Рейна, кажется излишне суровым?
А вот это действительно был бестактный вопрос, и Баранцев не мог ответить на него прямо.
Многие представители русской знати имели при своих владениях не только собственных актеров, певцов и музыкантов, но также художников и зодчих, которым предоставлялась возможность получить образование, о котором отнюдь не всякий свободный житель империи мог мечтать.
Это казалось чем-то совершенно естественным, и так же воспринимал это Матвей в детстве и юности.
Его семья среди дворовых графа Высочанского занимала привилегированное положение. Отец его, Афанасий Баранцев, крепостной человек графа, отличался значительной деловой сметкой, а потому ему поручалась доставка из малороссийских владений Высочанских всего того, что здешняя земля не рождала, а на стол было потребно в больших количествах – орехи, изюм, рис, арбузы, даже яблоки, ибо местные казались кислы, поэтому их южных краев их везли возами, иногда в свежем виде, но чаще мороженом. То, что не шло на стол в имении, продавалось на московских рынках. Граф, который был вовсе не чужд соображений практических, обнаружил, что это приносит неплохой доход, и препоручил Афанасию закупку разнообразных товаров, производимых не только на Юге, но и в прочих краях, а также доставляемых из других стран - таких, как чай, что везли из Китая через Кяхту на Макарьевскую ярмарку, или английские сукна, ввозимые в Архангельск. Там, в Архангельске, Афанасий Баранцев и подхватил гнилую горячку, которая вскорости и свела его в могилу. Событие, конечно, печальное, но в ту пору не слишком изменившее жизнь маленького Матюши. Матушка его была при графине барскою барыней, и овдовев, ею и осталась. Сам Матюша возрастал, играя вместе с барчатами, а позже домашний учитель подметил, что барич усваивает уроки лучше, находясь в компании, и дворовому Матюше позволили учиться вместе с молодым графом. Со временем определился талант Баранцева к рисованию и зодчеству. Заметим, что наследник Высочанских к изящным искусствам склонности не имел, да ему это и не было нужно. Старый граф намеревался направить сына на дипломатическую стезю. Сам же граф Андрей мечтал о карьере военной, но родитель и слышать об этом не хотел. Предки Высочанских, говорил он, достаточно послужили отечеству на бранном поле, ныне же статская служба предоставляет благородным людям не меньшие возможности. Поэтому по окончании учебы молодому графу суждено было ехать в службу, в Иностранную коллегию. Баранцева же граф отправил за границу, чтобы впоследствии иметь собственного архитектора.
Это казалось совершенно разумным, и до отъезда Матвей своего рабского положения не то, чтобы совсем не осознавал, но оно его не тяготило. Ему было положено достаточное содержание, его знания и манеры не делали его изгоем в приличном обществе. В Высочанке он, помимо французского, отчасти приобщился к древним языкам, а уж после отъезда самостоятельно изучил итальянский. Он мог свободно общаться с преподавателями, посещать собрания и клубы, где собирались лучшие умы, читать книги и газеты, в Россию не поступавшие. Вот тогда – не только книги и клубы, но и общие веяния, витавшие в те годы над Европой, и коим никакие запреты властей не могли воспрепятствовать, и заставили его понять, кто он такой.
Раб.
Крепостной.
Даже хуже, чем крепостной – он дворовый. Крепостных барин, по российским законам, не может продать без земли, к которой они прикреплены. Но дворовые – в его полной воле. И он, Матвей Баранцев, со своими латынью и греческим, альбомами, заполненными зарисовками с антиков и набросками собственных проектов – ничем не лучше тех поваров и прачек, объявлениями о продаже коих пестрят страницы как столичных, так и московских газет.
И вот господин Штокрозен спрашивает, зачем он возвращается в Россию. И что Матвей должен ему ответить? Что он может ответить?
Что старый граф умер, Андрей Высочанский вступил в права наследства, и велел былому товарищу по детским играм возвращаться?
И Матвей послушался. Мог ли он отказаться? Разумеется, мог. Власть российских законов не достигала Апеннинского полуострова. Но он не посмел. Оправдывал себя тем, что его отказ повредил бы матушке – из барских барынь ее сделали бы скотницей иди еще кем-то ниже. А ведь она уже в годах и не вынесет такого!
Про себя он, однако, догадывался, что граф счел бы ниже своего достоинства сводить счеты с дворовой, да и старая графиня, привыкшая к услугам вдовы Баранцевой, заступилась бы за нее. Нет, единственное, что действительно мог сделать граф Андрей – прекратить выплату содержания, за счет которого Матвей привольно жил все эти годы. И что же? Неужели он, со своими талантами и знаниями, не нашел бы себе в просвещенной Европе заработка? Уж наверняка нашел бы, и его товарищи, отговаривавшие его от возвращения в страну медведей и льдов, твердили ему то же самое. Но он не привык искать заработка, все, что он получал, доставалось как бы само собой. И у Матвея хватало ума понять, что это было не счастием, но признаком глубочайшего унижения.
Барскими милостями, подачками рабу.
И сам он раб, стыдящийся своего положения, и в то же время стремящийся извлечь из него все возможные выгоды.
Он понимал, что молчание чрезмерно затянулось, и, наконец, нашелся с ответом.
--Я многим обязан графу Высочанскому, моему покровителю, и не могупренебречь его приглашением.
Приглашение, как же! Конечно, граф Андрей в своем письме был безукоризненно вежлив, но иначе, чем приказ , это невозможно было истолковать.
Ему показалось, что господин Штокрозен все понял, и ожидал увидеть во взгляде его брезгливость – низкий раб смеет притворяться человеком из хорошего общества. Или, наоборот, жалость – несчастный раб вынужден исполнять приказы хозяина. И неизвестно, что хуже.
Но Штокрозен сказал только:
--Не спросить ли нам чаю? В столице я заказал бы кофию, но на почтовых станциях покамест не научились его варить.
Тут Матвей был согласен с собеседником. Однако ж и умение заваривать чай обошло Селищи. Что делать? Если не брать во внимание крепкие напитки, то дворяне в России пьют по возможности кофий, купцы и мещане предпочитают чай, но это касается лишь больших городов. Смотритель станции предложил господам сбитню или квасу со всяческими заедками. Выбрали сбитень, от которого Матвей отвык совершенно. Не пил его, кажется, с тех пор, как умер отец – тот сбитню любил отдать должное, хоть и ведал закупками чая.
Штокрозен не жаловался, хоть и вздохнул о том, что привычка к посещению кофеен портит человека – ведь там обычно вместе с кофием подают и свежую газету….
- Вы поэтому, сударь, о новостях осведомлялись?
Баранцев был доволен, что беседа вернулась в безопасное русло.
--Да, последнее, о чем я читал, было взятие Дербента.
Баранцев не сразу понял, о чем речь, наморщил лоб, припоминая.
--Да, что-то я такое слышал.
--Ну как же, сударь! Газеты переполнены были победными реляциями. «Золотые врата Кавказа»! Господин Державин очередной одой разродился.
В голосе его как бы послышалась легкая насмешка.
--Вы, кажется, не в восторге от этого.
--Представьте себе, да. «Иностранец не может ликовать победам русского оружия», быть может, подумали вы. Но я нашел в России свою вторую родину, и как раз поэтому сей «поворот на Восток» не нахожу для России полезным. Даже если одноногий генерал удачно возьмет на шпагу закавказские ханства и продолжит поход, новые земли станут для империи скорее бременем, чем удачным благоприобретением.
--Одноногий генерал? Сударь, простите мое невежество…
--Таково прозвание командующего сим предприятием.
Матвей вспомнил фамилию, которую слышал в Европе, а возможно, и ранее, в Высочанке, в разговорах господ. О любимце государыни. Но у того имелся младший брат…
Матвей припомнил внезапно, как в Неаполе его соученик Аньоло Пикколини, горячий поклонник Костюшко ( фамилию коего с трудом выговаривал), в траттории швырнул на стол свежую газету – тут Штокрозен был прав, в цивилизованных странах без газет обходиться было никак невозможно.
--Взгляни, Маттео! Сколь справедлива бывает судьба! Этот палач вольнолюбивого сарматского народа, этот выкормыш кровавого Суварина…
--Суворова, -- машинально поправил Матвей.
--Какая разница! Один из выводка тех демонов похоти, что окружили вашу старую императрицу!
Нынче в официальных газетах не принято было бранить государыню, как делалось совсем недавно, ибо Россия оставалось оплотом монархии против мятежной Франции. Не полагалось и намекать, что нынешний фаворит государыни происходит из семейства нечистей. Однако либеральные листки, которые почитывал Аньоло, всячески на это напирали.
--Так что с ним произошло?
--Он сражен метким выстрелом повстанческой пушки! – Аньоло торжествующе взмахнул газетой. –Пишут, что ему оторвало ногу, и он не выживет!
Когда же это было? Польская кампания, да. Года два назад. Стало быть, генерал Зубов не только не умер, но и командует действующей армией. И правда, что ли, кровь дивьих сказывается?
Однако господин Штокрозен, похоже, не одобрял закавказский поход не из-за причастности к нему неведомых, а по какой-то другой причине.
--Заметьте, я не говорю, что все прожекты генерал-фельцехмейстера дурны. Освоение земель малороссийских, до того находившихся в полном небрежении, и укрепление портов на Черном море приобщают Россию к средиземноморской цивилизации. Сие есть великая ступень в ее развитии. Но что даст империи завоевание закавказский ханств, совершенно диких и отсталых, развращенных нравственно и чуждых религиозно?
--Наверное, то же, что дает Индия Британскому королевству.
--Это сравнение ошибочно. Британия расположена на островах, не имеет природных богатств, и потому вынуждена обзаводиться приморскими владениями. Не говоря уж о том, что богатства Индии многократно превосходят те, коими обладают закавказские ханства. Как говорят в России, «овчинка выделки не стоит»
Все, что говорил Штокрозен, было для Матвея ново, и он слушал со вниманием.
--Россия должна быть устремлена к Европе и стать ее частью, -- продолжал Штокрозен.—Это понял ваш великий государь-преобразитель, когда выстроил столицу на землях Ингерманландских, на брегах моря, омывающего север Европы. И нынешняя государыня, объявив себя продолжательницей его замыслов, во многом следовала по стопам его. И нынешний поход являющий собою отступление от прежних замыслов, я вынужден считать следствием пагубного влияния семейства Зубовых. Уже раздаются в некоторых гостиных голоса, обвиняющие неведомых во всех злах, как это было в странах европейских, и это весьма прискорбно. Ведь немало есть неведомых, что приносят империи сугубую пользу.
--То есть вы сами не думаете, что они есть зло, и властям не следует им потакать?
Штокрозен тонко усмехнулся.
--Политика государыни в этом отношении двойственна. Но вновь завоеванных территориях, таких как Польша или Бессарабия, она ограничивает нечистей в правах, запрещая им въезд в коренные российские земли, или сохраняя обычай держать их в крепостной зависимости, как делали со своими нечистями румынские и бессарабские помещики. Когда же неведомые из просвещенных европейских стран просятся в русскую службу, их прошения нередко отвергают. Говорят, на одном из таких прошений императрица оставила своеручную резолюцию: «В России и без того много нечистей!» И это совершеннейшая правда, их здесь больше, чем где-либо, если не брать в расчет совсем дикие или экзотические страны, вроде расположенных в Африке или том континенте, что в недавнее время открыл капитан Кук. Но неведомые, считающие себя исконно русскими, имеют привилегии, недоступные их европейским собратьям. Не создает ли это своего рода парадокс? Однако не будем углубляться в подобные материи, ибо рискуем ступить на чрезмерно скользкую тропу. Что до меня, то я я придерживаюсь мнения, что неведомые, как и люди, бывают как полезными, так и зловредными, и главное – не спутать одних с другими, как это сделал Парацельс, и не вы выдавать истину под видом пасквилей, как злосчастный аббат Монфокон де Виллар или этот ваш молодой соотечественник… как бишь его… он еще журнал издавал?
Матвей развел руками.
--Увы, в этих вопросах я совершенный профан. Если еще имя Парацельса, мелькавшее прочитанных мною книгах, несколько знакомо, то о других я слышу впервые.
--Просто все это имеет некоторое отношения к моим повседневным занятиям. Я – естествоиспытатель, и был приглашен описать некоторые находки, собранные с Санкт-Петербургской кунсткамере. Приходилось ли бывать там?
--Увы, нет. Стыдно признаться, но, будучи природным россиянином, ни разу не был я в столице империи.
--Так ведь и , друг мой, не столичный житель. Квартирую в Гатчине. Ах, как полезно было бы молодому архитектору побывать в этом прелестном городе! Вы обучались за границей, но, уверяю вас, из Европы в империю едут те, кто уже снискал себе имя.
--Вы о господине Камероне? – разумеется, Матвей слышал о славном шотландце.
--И о нем тоже. Но сейчас весьма приметен талант молодого его ученика, Винценцо Бренны. Несомненно , Петербург не имеет себе равных в пышности и роскоши, но города, окружающие его, являют собой подобие драгоценного ожерелья. Если Камерон украсил своим дарованием Паульюст, превратив обычное имение в сказочный дворец, то Бренна сейчас превращает Гатчину в жемчужину зодческого искусства.
--Вы знакомы с господином Бренной?
--Имею счастье. Все же Гатчина – небольшой город, и знакомства было бы трудно избежать.
--Хотелось бы мне побывать там, -- вздохнул Баранцев.
--Это было бы замечательно! Там совершенно особенная атмосфера. Вокруг «малого двора» собираются ученые, художники и музыканты. Среди них природные русские и иностранцы, люди и неведомые – великий князь привечает всех.
Баранцев как-то упустил из внимания, что Гатчина является резиденцией наследника престола, и потому именуется «малым двором». Если бы он не отсутствовал в отечестве своем так долго, то разумеется, помнил бы об этом.
--Вряд ли для меня будет возможность приобщиться к этому обществу, -- печально сказал он.
--Кто знает, кто знает, друг мой? Быть может, ваш покровитель пожелает, чтоб вы, ради совершенствования своего мастерства, ознакомились с работами господина Бренны и сделали зарисовки. Пока же на всякий случай я запишу вам адрес, на который вы можете мне написать, буде пожелаете продолжить нашу беседу эпистолярно.
Он кликнул смотрителя и велел принести бумаги, чернильницу и перо. Сии принадлежности, как ни странно, на станции нашлись. И Штокрозен начертал красивым летящем почерком несколько строк на листе, который передал Баранцеву. Он успел это сделать как раз перед тем, как на дороге заклубилась пыль из-под лошадиных копыт. Приближалась отнюдь не почтовая карета, ожидаемая Штокрозеном, а возок из Высочанки.
Собеседники попрощались с искренней теплотой, и молодой зодчий,кряхтя, подхватил два тяжелых баула и потащил их к возку. Кучер и не подумал слезть с козел и помочь ему. Лошади его не выглядели уставшими, очевидно, в пути возок не раз останавливался ради отдохновения и лошадей, и кучера. Так что в Селищах посланец графа Высочанского не стал задерживаться, но забрав Баранцева, покатил в обратную сторону.
Тот, кто именовал себя Адальбертом Штокрозеном, вернулся за стол, придвинул новый лист бумаги и принялся писать.
«Гатчина, Дворцовый театр, обер-балетмейстеру господину ван Тюлипу».
Это были единственные слова начертанные в письме по-русски. Все прочее п отправитель писал на родном языке, и если бы в управлении почт вдруг решили письмо распечатать, то вряд ли сумели бы его прочесть, ибо языком этим вовсе не был немецкий.
Людей, знающий этот язык , было чудовищно мало, и даже господин Макферсон, утверждавший что сумел расшифровать тексты древнейших кельтских поэм, к ним не принадлежал.
Вот что было написано в гатчинский театр со станции Селищи.
«Высокочтимый брат!
До того, как я завершу свою миссию в Москве и вновь увижу тебя, хочу сообщить о некотором происшествии, быть может, и малозначительном. В пути я случайно свел знакомство с неким юнцом, принадлежащим к дворне графов Высочанских. Ты знаешь, что здешняя знать имеет капризы давать некоторым рабам своимприличное образование, порою и европейское. Так было и с сим юнцом он годами жил в итальянских королевствах, позабыл здешние обычаи, и теперь, волею хозяина, принужден возвратиться. Ты знаешь, брат мой, что Высочанские поддерживает партию тех, кто имеет наглость производить имя от divus. Предвидя неизбежные события, было бы неплохо иметь своего агента в их окружении. Мне кажется, мальчишка вполне готов к использованию, и, если ты одобришь мой замысел, я возьмусь за его разработку на пользу цесаревичу и нашему делу. Если же нет, я забуду о нем.
До встречи, и пусть эфир дарует тебе все то, чего ты достоин.
Твой брат Алтей, именуемый также Malva».