Четыре. Четыре раза прозвонил огромный тюремный колокол. Ни один, как случается при отбое, ни два, как призыв на ужин, и наконец, не три, как при попытке совершить бунт. Четыре попадания языка по звуковому кольцу предупреждает о наступлении утра, то есть, шести часов. Для дежурных надзирателей это сигнал к началу утреннего обхода, для охраны периметра это означает, что пора открывать ворота, а для остальных работников, заключенных или людей, на прямую с тюрьмой не связанных, это время подъёма.
Городок, на окраине которого стоит тюрьма, очень маленький, и по площади примерно равен самой колонии, и поэтому эти четыре звона проходили через любые стены, прямо в комнату к каждому жителю.
Почему именно четыре? Не знаю, так повелось. Рискну предположить, что это сделано для того, чтобы потрепать нервы. На первый удар люди проснулись, на третий всё в груди сжалось тревогой перед возможным бунтом, а на четвёртый... успокоились, поняв, что пора вставать. Такой заряд позволяет, услышав четвёртый сигнал, не только немного выдохнуть, но и легко заставить своё тело встать с кровати, после выплеска в кровь адреналина.
Палач отбросил тяжёлое шерстяное одеяло. Его ноги коснулись холодного, ничем не покрытого пола, и глаза быстро пробежались по пустой комнате. Ну как комнате, комнатёнке. Жильё, выделенное работодателем, было далеко не из самых комфортных. Это были шесть квадратных метров из каменных стен, лишенные каких-либо удобств, кроме жесткой койки, небольшого столика, под единственным окном, и такого же небольшого шкафа для всех вещей.
Самих вещей, надо заметить, у Палача почти не было. Все его наряды представляли собой две пары униформы из грубой, серой ткани и одно потасканное пальтишко. Впрочем, больше ему и не надо было. В бесконечной рутине он прекрасно обходился предоставленным тюремной администрацией, и большего не просил.
Он подошёл к шкафу, открыл, и на полном автоматизме достал оттуда один из наборов униформы.
Рядом со шкафом, на кое-как вколоченных в стену гвоздиках, висела старая секира, переделанная тюремными умельцами под большой, безумно острый топор - его главный рабочий инструмент. Палач, как обычно, хотел снять тяжёлое орудие со стены и проверить его заточку, но оступился. Сегодня, вопреки многолетней привычке, надобности в этом не было. Сегодня у него был выходной.
Вообще, работы у него традиционно было очень много. Времена сейчас тяжёлые. Где-то на дальних рубежах только заканчивалась изнурительная гражданская война и сейчас, что ещё хуже, продолжалось затяжное подавление бесконечных бунтов. Судебная система была ускорена. Приговоры выносились быстро, и без каких-либо шансов на обжалование. Из-за этого уже добрых несколько лет каждый день по изношенным дорогам к чёрным воротам тюрьмы прибывали и прибывали новые телеги, до предела набитые осужденными повстанцами, дезертирами, изменниками, и теми, кто просто устал от войны. Казни не были редкостью. Они были частью дневного расписания. И весь этот город, как нахлебник, жил за счет этой смерти, обслуживая палачей, конвоиров, и редких родственников, приезжавших за телами. И именно поэтому, Палач, с самого поступления на должность, совсем не знал выходных. Ну, кроме этого дня. Сегодня, в связи с небольшой затишью на полях боя, заключенных не привезли.
Палач отступил от стены, оставив топор висеть на своем месте. Руки, освобожденные от тяжелого, привычного веса, казались чужими, пустыми и бесполезными. Он не знал, куда их деть. Сложить на груди? Опустить по швам? Их даже в карманы не уберешь, ведь таковые на униформе просто не предусмотрены. Эта свобода, казалась донельзя неестественной.
Он посмотрел в окно. Солнце уже встало, но из-за общей мрачности пейзажа, его тепло было незаметно в серой бытности города. Окно комнатёнки выходило на вымощенную каменной плиткой узкую дорогу, на той стороне, которой, стояли точно такого же типа домики. Эта дорога прокладывала путь от тюрьмы, величавые башни коей, прекрасно виднелись, как из его оконца, так и практически из любой точки города, до базарной площади - единственного места, где обитали люди, неработающие в тюрьме. Как правило, это были торговцы, приезжавшие сюда торговать всяким, и поставлявшие всё необходимое для обеспечения главного городского предприятия, и их семьи.
Палач видел, как в занавешенных окнах напротив, начиналось движение. Просыпались дети, мужчины собирались выходить на работу, а их жёны в спешке подносили к столу что-нибудь для завтрака.
Сам Палач завтракать не планировал. Не потому, что у него не было жены, чтобы приготовить, он бы прекрасно справился с этой задачей сам. А потому что, во-первых, у него не было никаких продуктов. На маленьком столике не стояло ни соли, ни масла, ни хотя бы мешка с мукой, как это было в домах других жителей. И, во-вторых, потому, что просто не любил. Даже в обычные дни, он, в отличие других работников тюрьмы, по утрам в столовую не ходил, довольствуясь только обедом и позже ужином, в, всё той же столовой для работников и надзирателей. В общем эта столовая и была его единственным источником пищи на день.
За годы службы он утратил потребность в запасах. Его жизнь была настолько ритмична и предсказуема, что все бытовые вопросы решались за него. Но вот, сегодня он не шёл на работу. Столовая, которая ежедневно снабжала его жизнью, была закрыта.
Он стоял у окна, ощущая в животе не голод, а странную пустоту. Пустота была везде. Палач снова оглядел комнатёнку. Здесь не было ничего, что могло бы его занять. У него не было ни книг, ни бумаги, ни каких-либо увлечений. Он не мог ни сесть и прочесть чужую историю, ни придумать свою. Скука, которую он чувствовал, была острой и физически ощутимой. Ложиться спать тоже было бессмысленно. Распорядок дня, годами вбитый в тело и нервы, не позволит ему уснуть.
Чтобы не поддаться рефлексу и не снять проклятое орудие, он принял решение, которое было столь же нелепым, сколь и необходимым. Ему нужно было выйти из дома.
Не за едой, нет. Ему нужно было выйти, чтобы просто посмотреть, как живут другие люди, как выглядит этот город, на который он годами смотрел только из окна. Он хотел выйти наружу, потому что не мог долго оставаться наедине с этой пустой комнатой.
Он вновь открыл дверцу шкафа, но на этот раз достал старенькое пальто, тут же поспешив запихнуть неспокойные руки в большие карманы, ощутив не сколько тепло сукна, сколько некое облегчение.
Постояв так ещё секунду, мысленно собираясь с силами, Палач вышел.
Как только приспособление, позволяющее ходить сквозь стены, в простонародье, называемое дверью, с глухим стуком и скрипом закрылось за его спиной. Палач сразу ощутил дуновение прохладного ветра, который часто можно встретить осенним утром. Старое пальто, накинутое на плечи, спасало от холода, но, в то же время позволяло лёгкой прохладе проходить к телу, что способствовало дополнительному пробуждению, и само по себе было просто приятно.
Он оказался на дороге, на которую ещё минуту назад смотрел из окошка комнаты. И тут же столкнулся с дилеммой. У него впервые за годы был выбор. Пойти налево, по направлению к величавым башням тюрьмы, или пойти направо, в узкие, извилистые улицы города. Пойти налево означало встать на привычный путь. Он каждый день ходил именно по этой дороге. Направо же была дорога в неизвестность, дорога к людям, к базарной площади, к неконтролируемой жизни, которой он в какой-то степени боялся.
Но выбор сделан. Ноги, возможно, сами того не осознавая, по привычке сделали шаг налево, но тут же остановились. Секунду постояв в безмолвии, чувствуя, как мышцы сопротивляются, Палач силой заставил их развернуться, неспешно понеся хозяина по узкой дороге в недра города.
В городе кипела жизнь, но это была не знакомая ему жизнь. Палач шёл, держа руки глубоко в карманах, стараясь не поднимать глаз, но чувствовал, как напряжение разливается вокруг, как вода от брошенного камня.
Мимо прошла женщина с ребёнком, она отвернула голову и прижала ребенка к юбке, хотя Палач был ещё далеко. Вот двое мужчин, это новенькие охранники, шли ему навстречу. Они только на этой неделе прибыли сюда в качестве пополнения. Завидев его, их разговор тут же оборвался на полуслове. Они не поздоровались, не кивнули, а просто приняли решение пересечь улицу, проходя мимо Палача по широкой дуге.
Палач это заметил. Он заметил, как сжалась женщина, как оборвался разговор охранников. Он не придал этому особого внимания, потому что так было всегда. Для него это было частью жизненного пейзажа, неизбежным и предсказуемым, как звон колокола. Взгляды людей сменились на отвращение так давно, что он уже не помнил, каково это встретить чей-то взгляд открыто. Это тоже была рутина, Палач сталкивался с подобным всякий раз, когда выходил на улицу, поэтому он просто шёл дальше, видя и покорно принимая то, что дорога перед ним поспешно очищается от людей.
Спустя пару минут неспешного шага узкая улочка внезапно оборвалась, открывая взору базарную площадь. Это было сердце города, единственное место, где жизнь не просто теплилась, а бурлила с почти забытой энергией. Воздух здесь был не таким прохладным, насыщенным запахом свежего хлеба, сырого табака, пряностей и других продуктов. Над площадью стоял несмолкаемый гул: звон монет, громкие голоса торговцев, местами ругань, смех и пронзительный визг игравших у бочек детей.
Палач шагнул на площадь.
Сначала он не заметил. Но в тот момент, когда его серая фигура пересекла невидимую границу улицы и площади, шум сломался. Это было не резкое прекращение, а мгновенная, неестественная смена тональности. Гомон стих. Смех перешёл в кашель. Громкий крик торговца, расхваливавшего сушёную рыбу, захлебнулся в горле.
Дети, которые только что гоняли деревянный обруч, внезапно замерли, обернулись к нему, и, не сговариваясь, бросились врассыпную. Не с испугом, а с чистым, инстинктивным ужасом, прячась за юбки матерей и груды мешков с товарами.
Люди не уходили. Они просто застыли на своих местах, как скульптуры, ожидая, пока он пройдет. Напряжение было столь сильным, что Палач почувствовал, как его пальцы в карманах сжались в кулаки. Это было неприятие, возведенное в абсолют. Он пришёл сюда, чтобы посмотреть на жизнь, а вместо этого невольно остановил её.
Палач явно почувствовал, что все просто ждали, когда же он поскорей уйдёт, и лишь некоторые дети с интересом, сквозь страх, смотрели на него выглядывая из-за своих укрытий.
Он мельком осмотрел все стойки, но так и не мог решиться что купить, да и вообще покупать ли что-то.
После долгих секунд, которые ощущались для всех минутами, Палач заставил себя двинуться. Его нерешительный шаг чем-то напоминал шаг пьяного. Он остановился перед прилавком с хлебом, выбрал его, потому что рядом с ним было меньше всего людей.
Продавец, молодая женщина с покрасневшими от напряжения ушами, избегала смотреть ему в глаза. Палач не знал, как попросить, чтобы его голос не прозвучал слишком громко в этой сформировавшейся тишине, из-за это он опешил, и через секунду пальцем указал на одну буханку. Он не знал, сколько она стоит, но, был уверен, что завалявшихся в пальто грошей хватит.
Женщина схватила буханку. Она положила ее на весы, затем резко опустила на прилавок, не касаясь его руки. Палач достал из кармана одну монету, продавщица побоялась протянуть ладонь, поэтому он положил её на деревянную доску. Побледневшая от напряжения девушка, тут же, прикоснулась к монете сквозь ворот льняной рубашки, и забрала её. Потом, почти сразу положила на прилавок сдачу и практически оттолкнула хлеб к нему. Хлеб был свежим, ещё тёплым, пах дрожжами и чем-то сладким.
Палач взял буханку в руку. Это была его первая покупка чего-то в городе. Она была тихой, без любезностей или слов, но она свершилась и теперь ему больше не было чем заняться на этой площади. Поэтому он поспешил удалиться, чувствуя, как шум медленно возвращается, заполняя оставленную им пустоту. Он свернул в один из узких, тихих переулков. Здесь было почти безлюдно. Он шёл, глядя под ноги, изучая щербинки в каменной плитке, когда внезапно наткнулся на, прислонившегося к стене, мужчину.
Это был Герхард.
Глаза Герхарда встретили его взгляд, и на лице не было ни страха, ни отвращения, как у торговцев. Было нечто хуже: пустое, бесцветное равнодушие и, смешанное с трауром, презрение.
Герхард не сжался. Он не пересек улицу. Он просто медленно, демонстративно отвернулся, повернувшись спиной и, прикрыв лицо шапкой, как будто Палач был не человеком, а холодным ветром, от которого Герхард пытался так защититься.
Палач не видел его много лет. Когда-то они вместе служили в армии, даже были друзьями, до того, как жизнь решила изменить это.
Палач стоял неподвижно. Теплый хлеб в его руке медленно остывал.
В этот момент он увидел не Герхарда, а старую, окровавленную повязку на своей ноге. И его разум глубоко нырнул в недра воспоминаний.
Они вместе служили, бок о бок, с Герхардом, до самого конца первой кампании. Пока, в одном из боёв, на его долю не выпала пуля в бедро, которая и привела Палача сюда, в этот город. После госпиталя ему, герою войны, предложили выбор: идти побираться, в поисках голодной смерти на улицах, или принять должность, назначенную Государством. Он не раздумывал. Голод был страшнее секиры. Сначала он даже почувствовал прилив радости, ведь по счастливой, как казалось на тот момент, случайности попал в город, в котором уродился и жил его армейский друг и боевой товарищ - Герхард.
Их дружба возродилась, как только Герхард вернулся с фронта. Они проводили вечера, вспоминая окопы, смеясь над военными шутками, будто всё по-старому.
Но в один момент всё изменилось.
Отец Герхарда, уважаемый торговец, был пойман на краже казенного имущества. Приказ о смертном приговоре был немедленным. И, так как Палач был единственным в городе, кто может его исполнить, это пришлось сделать именно ему.
Герхард умолял Палача этого не делать, стоя на коленях в его комнатёнке. Он просил Палача бежать, покинуть пост, плюнуть на этот город.
Но не знал, что, согласно новому указу, самостоятельно отказаться от должности, и работы, назначенной сверху, Палач не имеет права. Иначе, ему грозит такое же наказание.
Это был не первый приказ. Но самый тяжелый. И Палач его выполнил. Чем сохранил свою жизнь и должность, но на веки потерял друга. Вскоре после этого началась Гражданская война, и работы, которой было и так немало, стало больше в разы. Она быстро поглотила его целиком, превратив в тот холодный механизм, который все теперь обходили стороной.
Палач моргнул. Воспоминание закончилось. Он всё ещё стоял на той узкой улице, держа в руке, давно остывшую буханку хлеба. Герхарда уже не было.
Постояв так ещё десяток секунд, Палач, нерешительно пошёл дальше. Он знал, тут за углом трактир, и решил его навестить. Не потому, что захотел подкрепиться, а потому что не придумал ничего лучше. Выбор стоял между трактиром, или возвращением в комнатёнку, и поэтому Палач его сделал быстро.
Спустя минуту он уже стоял прямо у двери старого трактира «Добрый Эм», названного по имени своего владельца. Оттуда доносился негромкий гул голосов, запах перегара, жареного мяса и тепло. Палач какое-то время постоял на пороге, вслушиваясь, в эту «иную жизнь» и что-то внутри заставило его толкнуть скрипучую дверь, и он вошёл.
Стоявший в таверне шум медленно, но заразительно начал обрываться. Громкие голоса посетителей утонули в неловком кашле, мужчина, смеявшийся над какой-то шуткой, внезапно поперхнулся элем, а Палач стоял в дверном проеме, чувствуя, как все взгляды, до этого рассеянные и живые, теперь сфокусировались на его фигуре. Он ожидал какой-то такой реакции, поэтому просто молча двинулся к барной стойке.
Продавец, крупный, седой мужчина с засаленным фартуком, избегал смотреть Палачу в глаза, но не убежал. Он был владельцем, тем самым Эмом.
— Эля? — спросил он. Его голос был сухим и низким, нарушив внезапно установившуюся тишину.
Палач молча кивнул, в одобряющем жесте, нащупал в кармане, медную монету, и бросил её на стол. Сразу после этого, перед ним возникла полная кружка, пузырящегося напитка.
Стоило Палачу поднести сосуд к лицу, в его нос тут же ударил резкий кисловатый запах. Палач не успел сделать глоток, как вдруг вместо лиц других посетителей перед глазами возникла его первая казнь.
Палач стоял на помосте. Секира была тяжелой с непривычки. Руки тряслись, а пот заливал глаза. На войне он не раз убивал людей, но это были враги, против которых он защищался. А этот человек, с бледным, смиренным лицом, не сделал лично ему ничего плохого. Это было не сражение, а убийство. Он долго не мог занести орудие, боясь сделать нечто непоправимое. Но упрёк в глазах надзирателя и долг приказа заставляли его поднять топор. И он сделал это.
Потом, вечером того же дня, Герхард привёл его сюда, в «Добрый Эм». Герхард сидел напротив, вливая в него крепкий эль, чтобы остановить дрожь в руках.
— Это всего лишь работа, друг. Всего лишь работа, — говорил Герхард.
На следующий день, Палач продолжил свою работу, как и на день после, и после, и после... Вплоть до сегодняшнего. С годами страх притупился, и на его место пришло равнодушие. Смерть стала для него механической работой, в которой эмоции, были помехой точности.
Палач моргнул, и резко вдохнул воздух, в котором всё ещё витал резкий запах кислого эля. Он снова был в таверне. Палач опустил кружку на стойку, не сделав ни глотка. Он развернулся и вышел, оставив кружку, взяв, лишь остывший хлеб.
На улице, на удивление, уже начало темнеть. Сколько же он там просидел? Но это не то, что его сейчас волновало. Он был опустошён, и вдруг понял, что именно произошло с ним. Когда ежедневно лишаешь жизни других, своя тоже теряет цену.
Палач несколько секунд подышал, и пошёл по направлению к дому. Прогулка, которая должна была принести некое освобождение, стала цепью унижений и болезненных воспоминаний. Поэтому он слегка ускорил шаг, желая поскорее вернуться в стены, которые, по крайней мере, были честны в своей пустоте.
Он сворачивал в переулок, когда из темноты вывалился пьяница. Мужчина был шаток, его лицо перекосила ярость, не направленная ни на кого конкретно. И он тоже увидел Палача.
— Палач! Смотрите, Палач идёт!
Его громкий голос разорвал тишину, а слюни, яростно разлетелись по всей округе.
— Ты, сволочь, грязный убийца! — выпалил он и небрежно, но решительно двинулся в сторону Палача! Из-за пазухи блеснул ржавый нож.
Палач это заметил, но не шевелился. В его голове вспыхнула ясная, как солнце по утрам, мысль: «А если не защищаться? Пусть он сделает это. Пусть убьет... и всё будет кончено.»
Дни, месяцы, годы, рутина, безысходность, чувство вины, всё могло закончиться сейчас, в этом переулке, от руки пьяного сумасшедшего. Это было бы просто и окончательно.
Нож блеснул в замахе, но резко остановился, не доходя до цели. Это два сильных, работящих мужчины выскочили из соседней двери. Они схватили пьяницу под руки и, невзирая на его мычание и протесты, утащили обратно в темноту, откуда он вышел пару секунд назад.
Палач снова остался стоять один, его руки были неподвижны. Он понял, момент упущен.
И он медленно пошел дальше, его шаг стал тяжелее, чем когда-либо. Он не мог спасти свою жизнь, когда ее отнимала должность. И не смог закончить ее сейчас, когда представился такой шанс.
Спустя некоторое время Палач вернулся в свою комнатёнку. Здесь было холодно, но спокойно. Он сбросил пальто, бросил на столик остывший, так и не съеденный хлеб, и сел на жесткий матрас, чувствуя, как его тело медленно оседает. Он не был голоден. Он не устал. Он был... пуст.
Он лёг на койку, глядя в серый потолок.
Завтра привезут новую партию. Завтра рутина продолжится. Он знал, что проснётся и пойдет к шкафу, где на гвоздиках висит его топор.
Он ждал...
Четыре. Четыре раза прозвонил огромный тюремный колокол.