Соревнуясь в том, кто придумает ромеям самый печальный финал, хохотали с Гнатом на всю Двину. Но замолчали оба разом, когда из-за очередного поворота показались знакомые места. Они все здесь по пути были знакомыми, конечно, и уже несколько раз высыпа́ли на берега пешие и конные, крича здравицы великому князю и добрым ратникам его. А теперь впереди виделось место последнего вынужденного привала до Юрьева, тот самый островок у излучины, где сливались во́ды большой и малой рек.. Но на этот раз заторов из брёвен на пути не было.
Берега слева и справа были усыпаны людьми, густо. И все приветствовали нас. Махали руками, кричали, некоторые даже прыгали от избытка эмоций, которыми здешний люд сроду, кажется, богат не был. Рванулись с обеих сторон, вынуждая Яновых поднять автоматически луки и самострелы, маленькие челночки. Местные привезли на них и передали воинам князя свежий хлеб, молоко, мясо, ягоды-грибы. И неустанно благодарили, поздравляли с возвращением, улыбаясь широко и искренне. Наши кивали, улыбались в ответ, кланялись в пояс. Те, кто владел здешним наречием, перебрасывались парой фраз, виновато: дескать, погостили бы с радостью, но служба княжья шуток не терпит, в Полоцке ждут, пора нам. Лодочники понятливо кивали и отваливали к берегам. С которых не прекращали кричать. И, кажется, продолжали, когда последняя наша лодья уже скрылась за поворотом Двины.
Витень после той планёрки с капитанам у карты снарядил вверх по течению быстрый чёлн о четырёх па́рах крепких вёсел. Тот летел, задрав нос и словно почти не касаясь воды, а гребцы оглашали окру́гу криками, возвещая о скором возвращению на родную землю хозяина с дружиной. И берега начали наполняться людьми. Увидеть великого князя, Чародея, волка-оборотня, или любого из его лютого воинства считалось доброй приметой уже и здесь, вдали от Киева и Полоцка.
Тяжёлые неуклюжие кнорры плелись следом размеренно, и не пробуя тягаться в скорости с лодьями. Десяток их тянулся по Двине неторопливо, важно. Крутовы драккары довели караван до Юрьева и сдали под охрану тамошним стражникам. Команды из вагров, датчан, руян и наших передохну́ли в дивном городе, что вырос на юго-восточном берегу Варяжского моря с поразительной скоростью. Погуляли по широким чистым улицам, мощёным серым камнем, поглядели, разевая рты и ахая, на границы огромной страны, а точнее — союзного государства, почитали названия далёких городов, о многих из которых никогда не слышали. Сытно поели в корчмах и сладко выспались на постоялых дворах, где с них, как с княжьих служилых людей, наотрез отказались брать плату. Рассказали в благодарность корчмарям истории о западном походе Всеслава, отдельно отмечая те, свидетелями которых были сами. О страшном пожаре в Янхольме, бывшем Рибе. О подвиге Яна Немого, что грудью заслонил великого князя от порождения самого́ Сатаны. О превращении Шлезвига в Юрьев-Северный, город-побратим. Добрые юрьевцы охали, ругались, грустили и радовались. А жителям далёкого города-тёзки тут же порешили собрать гостинцев со здешних земель, за знакомство и на вечную дружбу. Раз отсеяться в этом году ла́дом не успели они, по дурной прихоти того Хольсена, что батюшка-князь подело́м на́ кол определил, значит надо зерна послать? Мёду обязательно, грибов сушёных, рыбы вяленой, их много можно за раз увезти, лёгкие же. Репы опять же. На смущённые слова гребцов из тех краёв – мол, не надо, есть у нас – отмахнулись только: да чего у вас там есть-то на севере, кроме льда и трески? Самый дальний край родной земли, от матёрого берега вона аж где, да германцы под самым боком. Нет, возьмёте, что дадим, и отказом даже не думайте обижать!
Мы об этом узнали позже гораздо, в Полоцке уже. О том, как сами, без приказа, решили одни люди русские другим помочь. И плевать всем было на то, что среди них были в основном поморяне, пруссы, латгалы, вагры и датчане. Люд, живший в городах и поселениях за щитами со Всеславовым зна́ком, видевший силу и богатство, широту и простор родной земли на привычных и знакомых белых экранах на каждой крупной торговой площади, звал себя русским. Уверенно и гордо.
Десяток тяжёлых кнорров добрался до устья Поло́ты через седмицу после нашего возвращения. И три полных дня гребцы и кормчие ходили, восхищаясь красотой, удобством и богатством стольного града Полоцка. Своими глазами видя тех, о ком слышали некоторые в походе от друзей-русов. Которые сразу же расхватали по домам тех из них, с кем сидели на вёслах, ходили по датским лесам, по холмам Британии. По далёкому памятному Всеславову полю. Смотрели гости во все глаза на Ставра на Гарасиме. На Буривоя. На патриарха Всея Руси отца Ивана, что когда-то очень давно ходил под солнечным стягом в дружине руян, под рукой деда нынешнего князя, Крута Гривенича. На хромого одноглазого наставника Кузьму, вечно в кольце непривычно серьёзных пострелят-мальчишек с цепкими взглядами. И каждый вечер собирались они на площади у Святой Софии, глядя на белый экран, что здесь, в Полоцке, звали незнакомым словом «стенгазета».
А после ушли вниз по течению, к родным домам и семьям, везя с собой гостинцы от друзей и боевых товарищей. Полные лодьи товара, инструмента, сырья, соли и железа. Везя Полоцких мастеров, что должны были обучить их земляков новым способам плавки, ковки, литья, ткачества, гончарного и плотницкого дела. И думать не думали о том, что обратный груз был куда как дороже того, что привезли они вверх по Двине. Ведь золото — это просто золото. Даже десять полных кнорров. А главным богатством необъятной страны были и оставались они. Люди.
В том возвращении удивляли нас не только они. После того невероятного что для нас, что для местных племён сборища на берегах возле Конкаузена, той излучины, где мы дожидались разбора завалов из сплавленных на Двину брёвен по пути на запад, взялась удивлять сама природа.
Народ вдоль берегов выше по течению стал попадаться промокший насквозь. Впереди так и висело низкое свинцовое небо, но над нами продолжало светить Солнце, а ветер гнал волны против течения, и нас вместе с ними, да так, что приходилось убирать вёсла. Рысь многозначительно поглядывал на небо и делал умное лицо, дескать, говорил же я, Они явно помогать взялись. Ливни, что зарядили до срока, но как-то удивительно локально, наполнили обмелевшую за жаркое лето реку. Те места, что отметил на карте Витень, прошли без ожидаемых помех: поднялась вода. Нас накрыло лишь однажды, уже на подходе к Полоцку. Но мужики на вёслах ничуть не расстроились убранным парусам, а только песню затянули. Так и вышел наш караван из-за поворота Двины: насквозь мокрый, но счастливый и радостный, догоняя раздольную старую песнь Полоцких лодейщиков, которую уже подтягивали на пристанях впереди. Мимо песчаного левого берега, где впадала в Двину речка Чёрная, к устью Поло́ты на правом берегу, к высокому холму с красавицей-Софией над ним. К родному дому.
Ты неси, Двина, Двина-матушка,
Лодьи быстрые, лодьи русские,
Да к великому граду Полоцку,
Где родные ждут, жёны-детушки.
Последние метры-сажени показались тяжелее, чем весь поход. Вроде, и вёсла взлетали быстрее, и вода речная забурлила-запенилась под носа́ми кораблей, а всё равно хотелось чуть ли не за борт сигануть да махнуть к долгожданному берегу вплавь. Хотя, пожалуй, и пробеги мы со Всеславом по воде, аки по́суху, никто бы и не удивился. Великого князя тут знали с детства, и подвиги его небывалые помнили наперечёт, детям рассказывали. Ну, не слово в слово, конечно, так, выборочно. Чтоб сон не пропал. И аппетит.
Рысь стоял за правым плечом, щуря светлые глаза на берег, который тоже давным-давно считал родным. Узнавая знакомые фигуры и голоса, радостно приветствовавшие возвращавшихся. Улыбаясь легко и счастливо. Но это не помешало бы ему, как и прежде, услышать щелчок тетивы и поймать стрелу, нацеленную в великого князя, лучшего друга, мечом, рукой, зубами или грудью.
На той самой пристани стоял тот же самый помост, что и в начале лета, когда уходили отсюда те же самые пять лодий, с теми же самыми стрелка́ми и нетопырями, что возвращались домой. Почти все.
Подтягивали за сброшенные канаты к пирсам лодьи гомонившие деловито, но радостно работные люди, крепкие, могучие, как сама земля, встречавшая вернувшихся сыно́в своих. Слетали с борто́в наши, помогая причалить остальным, выстраиваясь в коридор от свободного главного места на пристани к тому самому помосту, где высились фигуры отца Ивана и Буривоя. А между ними — Глебка, державший за руку Рогволда и Лесю. И Дарёна с Юркой на руках. Выпрыгнуть за борт мучительно долго корячившейся возле быков-опор причала лодьи остро захотелось даже мне. Ладонь великого князя плясала по рукояти меча. Вторая намертво вцепилась в перевязь ножен на груди. Чтоб не начать махать родным.
И лишь когда спрыгнул легко со сходен на доски пристани Гнат следом за Варом, поднялся на борт и Всеслав.
— Благодарю тебя, Двина-матушка, за путь добрый и подмогу по дороге, — поклонился он низко великой реке. — Слава и хвала вечная всем, кто помогал, учил, спасал и берёг в пути. Вечным и предвечным, живым и мёртвым. Слава!
Он раскинул руки, глядя на Деда-Солнце, на чистое голубое небо. И возглас его подхватил весь берег.
— Винюсь перед тобой, землица-матушка и батюшка Полоцк-град. Не вышло у меня всех мужей, братьев и сыно́в домой вернуть. Навидались лиха, довелось помахать железом острым, покидать вволю стрел калёных. Довелось и самим отведать вражьего угощения ядовитого. Не придумал я, как каждого уберечь, и в том винюсь честно, как предками заповедано. И не ступлю на родную землю вовек, коли решишь изгнать меня, никчёмного, люд добрый Полоцка-града.
И Чародей склонил покаянно голову, ожидая решения земли, города и его жителей. Как делали до него сотни, тысячи раз князья и вожди русов, воротившись с битвы. Нынче мало где следовали древнему обычаю. Здесь — не изменили и не изменяли ему.
— Полоцк приветствует тебя, великий князь Всеслав! — раздался с берега неожиданный ответ. Неожиданный потому, что прозвучал хором из двух мощных голосов, патриарха и волхва. И потому, что имя княжье прозвучало с еле уловимой паузой, в два слога будто.
И весь город, что вывалил на берег, от тех, что по колено стоял в Двине, не уместившись на суше, до тех, кто бегом бежал от воро́т, грянули:
— ВСЕ-СЛА-А-АВ!..
Великий князь, оборотень и Чародей, поднял голову. И шагнул на доски сходен. Не сводя глаз с Дарёны, на лицо которой возвращался румянец. Отринь город вернувшегося из похода мужа, она ушла бы вслед за ним, не обернувшись. Они давно пообещали Деду-Солнцу, Двинской воде и жаркому пламени, что всегда будут смотреть в одну сторону. И оба клятву ту свято берегли.
— Здравствуй, Дара-Дарёна, Солнцем озарёна, — выдохнул он, чувствуя, как садится голос и перехватывает дыхание.
— Здравствуй, муж дорогой, сокол ясный, великий князь! — она склонилась перед ним, как было принято, крепко прижав к груди недовольно заворчавшего Юрку-Егорку. А когда поднялась — слёзы хлынули из глаз.
Всеслав прижал обоих к груди, бережно, осторожно, вдыхая едва не позабытые вдали от дома и такие долгожданные запахи. Свежая малинка. Травка-зубровка. Мёд и парное молоко. То, за что он был готов убивать и умирать. Тех, ради кого он жил на свете. Тех, кто дождались мужа и отца. Ладонь, привыкшая к рукояти меча и веслу, гладила по накрытой платком голове жену. Невесомая заморская ткань норовила зацепиться за грубую кожу.
— Здрав будь, отец! С возвращением! — звенящим голосом произнёс Глеб.
Странно, одно лето дома не были, а он едва ли не на голову вымахал, да в плечах заметно шире стал. Я вспомнил, что и мой старший так же стрельнул. Мне в тот год пришлось брать дежурств больше обычного — к августу стало понятно, что в школу ему идти не в чем, из всего вырос. Каникулы-то в деревне проводил, там что под руку подвернулось, то и гардероб, но в десятый класс идти в дедовых брюках и старом кителе, моих трениках и тельняшке было не с руки. Съездили в столицу, на тот жуткий Вавилон в Северном Измайлово, срядили парня. Точно, он ещё хвастался-гордился, что с метра шестидесяти четырёх почти до метра восьмидесяти вырос. А я ещё, помню, велел жене ему гематогенки покупать и студень-холодец варить почаще. Они же, детки, когда так в рост ударяются, внутренности за наружностями не поспевают у них. Вроде, с виду дядя с усами, пусть и редкими, а внутри мальчишка прежний. Только с голодухи или с устатку в обморок брякнуться может, по себе помню. Этот вон, княжич, хоть и бодрится, вроде, а тоже бледненький с лица...
— Здравствуй, сынок, здравствуйте, родные мои! — Всеслав распахнул объятия, и к Дарёне с Юркой забежали ещё трое.
Леся заливалась слезами, хоть и старалась держаться до последнего. Теперь же всхлипывала и вздыхала прерывисто, повиснув на локте. Волька, глядя на неё, тоже выкатил губу́, готовясь поддержать любимую старшую сестрёнку. Завозился-захныкал на руках матери Юрка, как все маленькие дети чутко поймав общее настроение. Дрогнул чуть подбородок у Глебки, ещё чуть заметно пухловатый, покрытый пушком будущей бороды. И этим добил Всеслава окончательно.
— А-а-атставить слёзы! — гаркнул он, как заправский ротный старшина. Предварительно чуть отступив, чтоб не оглушить детей, и улыбнувшись, чтоб не пугать взрослых. — Раньше не надо было плакать, а теперь и вовсе не́ с чего. Вот они мы, живые и здоровые! Напугаемся сейчас бабьих слёз, да обратно уплывём со всем добром.
— Я тте уплыву! — Дарёна взрыкнула волчицей, быстрым движением всучила пискнувшего Егорку оторопевшей было Лесе, прижалась к мужу и крепко поцеловала. Долго. А потом с видом лучшей примерной ученицы встала рядом, впихнув руку ему под локоть и крепко прижав к тугой груди. Казалось, что чувствовалось, как колотилось в ней сердце. Располагавшееся, я точно помнил, с другой стороны.
— Здрав будь, княже! — по очереди прогудели и волхв с патриархом, терпеливо дождавшись, пока стая Всеславичей чуть отступит от вожака. Дарёна с явной неохотой выпростала руку из-под мужнина локтя, давая тому обняться со старейшинами, с друзьями.
— Ладно ли всё дома, отцы? — громко спросил Чародей, продолжая традиционную процедуру возвращения, «принимая дела».
— Дома всё ладно, мир да покой, с Божьей помощью — кивнул степенно отец Иван.
— Хранили люди твои землю и округу, как и условлено было, — поддержал коллегу Буривой.
— Поговаривают, не только округу? — покосился Всеслав на стоявших на краю помоста, вместе с сотниками и первыми людьми города, Гарасима и Ставра в привычном нагрудном кармашке.
Косматый древлянский медведь, по случаю праздника нарядный, причёсанный, с патлами, вроде как даже маслицем смазанными, от чего стало только хуже, мгновенно воздел очи к небу, занявшись изучением ближнего облака. Стар из его разгрузки проделал то же самое, надев точно такую же легкомысленно-отсутствующую морду прямо поверх привычного лица старого убийцы. И на облачко уставился на то же самое, будто других не было. Только что насвистывать не стали оба. Рысь за плечом князя хрюкнул, но сделал вид, что закашлялся.
— Всякое бывало, — крайне обтекаемо ответил волхв, бросив на ветерана на шагоходе такой взгляд, что лучше б, пожалуй, ударил. — Неужто в краях заморских проведали о том? И какая сорока на хвосте принесла только? Об том и здесь-то мало кому ведомо.
— Новгородцы трепачи, бабы базарные, не держится вода... — загудел было Гарасим, делясь негодованием с облачком, но тоже заперхал, когда пассажир двинул ему острым локтём под рёбра.
— Соро́к не видал, а вот горлицы, птички Божьи, исправно летают. И на тёткиных землях, и у шведов, и на Руяне-острове, — продолжал неспешную беседу Всеслав. — От Стоислава привет тебе.
— Самого́ видал? — ахнул Буривой.
— Как тебя сейчас. Давеча у костерка сидели втроём, он да мы с воеводой. Тогда и разговорились. Он тебе справы какой-то целый сундук передал, как разгрузят — глянешь.
Волхв только кивнул, стоя с открытым ртом. После Ладомира ни одному из этих краёв не доводилось даже увидеть Великого Волхва Арконы, не то, чтоб поговорить. А Всеслав продолжал раздавать сёстрам серьги.
— Тебе, владыка, Стоислав тоже поклон слал и памятку. А ещё коллега твой, архиепископ Кентерберийский и всея... тамошней оставшейся округи, — чуть подсбившись, вещал Чародей, — смиренный и благочестивый Стиганд Секира.
Прозвище, архивный позывной святого отца, выскочило будто само собой.
— Жив, старая треска! — ухмыльнулся патриарх, удивив несказанно датским присловьем и дав понять, что тайн в его прошлом меньше не становилось.
— Приросли земли союзные новой страной, что средь вод моря-окияна лежит через пролив от земель франков, — повысил голос великий князь, обращаясь к горожанам, — а наши тремя городами большими да богатыми: Юрьевым Русским, Юрьевым Северным и Янхольмом. Два последних на земле брата моего Свена Эстридсона, конунга датского, но вышло так, что подарил он их мне. День-другой — и все новые города и края на площади сами увидите. И два града-побратима Полоцку нашему на землях бриттов: Кентербери и Аннарю́с.
Увидев замешательство не только в толпе, но и на помосте, князь пояснил:
— Аннарюсом франки великий порт назвали, что раньше известен был как Дувр. Нарекли они град сей в честь Анны Русской, дочери родной Ярослава Мудрого. Я его, в общем, тётке подарил.
На последних словах он совсем по-простецки развёл руки и пожал плечами.
Толпа встретила изменения в международной повестке и на политической карте мира сугубо одобрительно, хохотом.
Я так и не смог выбрать, какая картинка лучше, и где Всеслав с Дарёной больше похожи, поэтому оставлю всех.
Предлагаю обсудить в комментариях)