Я молча смотрел на норвежцев, позволяя тишине стать почти осязаемой. Секунду, две, три — достаточно долго, чтобы они начали ёрзать на стульях, безуспешно пытаясь найти комфортное положение. Переговорная на тридцатом этаже напоминала стерильную операционную: белые стены, стеклянный стол, панорамное окно от пола до потолка, за которым растекался дождливый мегаполис — серые крыши, мокрый асфальт, машины, застывшие в пробках вечернего часа пик, словно жуки в янтаре.
Пятница. Три часа дня. Время, когда нормальные люди уже думают о выходных.
Двое мужчин напротив — один лысый, второй с аккуратной бородой — были мокрыми от пота, хотя кондиционер работал исправно, поддерживая комфортные двадцать два градуса. Их дорогие пиджаки от Hugo Boss были мятыми, словно в них спали всю ночь. Лица красные, глаза налиты кровью. Они явно явились сюда прямо из аэропорта, даже не заезжая в гостиницу. На столе перед ними лежали мятые посадочные талоны, которые они то и дело теребили в пальцах, словно чётки.
Лысый открыл рот первым, и в его голосе я услышал характерное норвежское растягивание гласных, которое выдавало иностранца:
— Глеб, поймите…
Я поднял ладонь. Жест был лёгкий, почти ленивый, но фраза оборвалась мгновенно, словно отрезанная ножом. В переговорной снова стало тихо.
Я разблокировал экран телефона, открыл папку с документами и пролистал три страницы — медленно, методично, усиливая напряженность момента, дав поту на их лбах выступить ещё отчётливее. Нашёл нужный пункт, прочитал про себя, кивнул сам себе и положил телефон на стол экраном вниз, давая понять, что я не тороплюсь и все козыри — у меня.
— Пункт четыре-два, — сказал я так тихо, что они оба инстинктивно подались вперёд, чтобы не пропустить ни слова.
Оба норвежца вздрогнули синхронно, словно их ударило током. У лысого был такой вид, словно я вытащил пистолет, а не назвал пункт контракта.
— При форс-мажоре, — продолжил я тем же ровным, почти монотонным тоном, не повышая голоса (кричать нужно только тогда, когда у тебя нет аргументов), — у поставщика есть четырнадцать дней на поиск альтернативного маршрута. — Я сделал паузу, давая словам осесть, глядя им прямо в глаза, фиксируя их реакцию. — Шторм в Норвежском море начался шестнадцать дней назад.
Бородатый дёрнулся, как марионетка, которую резко дёрнули за нитку:
— Но шторм же…
— Вы две недели ждали у моря погоды, — перебил я, не давая ему развить мысль: я знал, куда он ведёт, и мне не нужна была эта дорога. — Буквально. Ждали, надеялись, молились, может быть, но не действовали.
Лысый попытался что-то сказать, набрал воздуха в лёгкие, но я продолжил, не дав ему вставить ни слова, раздавливая аргументы прежде, чем он успел их сформулировать:
— Время вышло вчера в полночь. — Я стукнул указательным пальцем по столу — один раз, отрывисто, как судья молотком. — Сегодня это уже не форс-мажор. Это халатность. Ваша халатность.
— Глеб, мы не могли предвидеть, что шторм продлится так долго, синоптики говорили…
— Могли, — оборвал я.
Я разблокировал телефон, нашёл нужный контакт, посмотрел на норвежцев, давая им понять, что сейчас расклад сил в этой комнате изменится окончательно.
— Смотрите, — сказал я и нажал вызов, положив трубку на стол и включив громкую связь.
Три гудка, каждый из которых звучал в тишине переговорной, как удар колокола. Потом хриплый мужской голос, явно недовольный тем, что его оторвали от чего-то важного:
— Алекс слушает.
— Алекс, — сказал я, не сводя глаз с норвежцев, наблюдая, как меняются их лица, — это Глеб. Мне нужен борт.
Пауза. Потом недоверчивый смешок, словно он решил, что я шучу:
— Какой борт, Глеб? У меня сейчас свободны два «Боинга» и один…
— «Антонов», — перебил я. — Который стоит в Гамбурге. Тот, что ты держишь на случай особых заказов.
Ещё одна пауза, значительно длиннее предыдущей. Я почти слышал, как Алекс делает какие-то расчёты в голове, прикидывает цифры, стоимость, логистику. Потом голос стал серьёзным. Он понял — я не шучу:
— Ты про «Руслан» говоришь? АН-124? Глеб, ты понимаешь…
— Да, — сказал я, не давая ему закончить, чтобы не тратить время на объяснения очевидного. — Именно про него.
— Глеб… — в голосе Алекса появилась нотка предостережения, которую я знал хорошо: он собирался сказать что-то о деньгах. — Ты понимаешь, сколько это будет стоить? Это не рейсовый самолёт, это…
— Понимаю, — ответил я спокойно, почти равнодушно, словно речь шла не о сотнях тысяч долларов, а о такси до аэропорта. — У меня восемьдесят тонн лосося застряли в Осло. Один борт не увезёт — слишком много груза, слишком короткое окно возможностей. Мне нужен «Руслан», мне нужны его сто двадцать четыре тонны грузоподъёмности. У тебя есть три часа, чтобы забрать груз из порта Осло и встать на «окно» в Дубай, которое я уже забронировал через наших партнёров в Emirates.
Лысый норвежец побледнел так сильно, что я на секунду подумал, не вызвать ли ему скорую — казалось, он был на грани обморока. Бородатый сглотнул, и я видел, как его кадык дёргается, словно он пытается проглотить что-то очень большое и несъедобное.
— Три часа — это очень жёстко, Глеб, — сказал голос в динамике, и теперь в нём была не озабоченность, а профессиональная оценка задачи. — Растаможка, документы, команда, заправка… Я не уверен, что мы успеем уложиться в…
— Успеете? — спросил я, и в моём голосе была не угроза, а простая констатация факта: если он не успеет, я найду того, кто успеет, и Алекс это прекрасно знал.
Пауза. Потом вздох — не раздражённый, а скорее признательный, потому что Алекс любил сложные задачи, и я давал ему именно такую:
— Уже даю команду диспетчеру на подготовку к вылету. Груз заберём, успеем. Но счёт будет… впечатляющим.
Я усмехнулся:
— Пришлёшь на почту. Как обычно.
Я нажал отбой, убрал телефон в карман пиджака и посмотрел на норвежцев. Они сидели неподвижно, как статуи, словно боялись пошевелиться, чтобы не усугубить ситуацию. Лысый часто моргал, пытаясь осознать, что только что произошло. Бородатый смотрел в стол, словно пытаясь прочесть там объяснение, как они умудрились так провалиться.
— Мой самолёт будет в Осло через три часа, — мой голос был спокойным, деловым, без торжества и без злорадства: это была просто работа. — Ваша «халатность» только что стоила вам разницы в логистике — разницы между обычным фрахтом и экстренным рейсом тяжёлого транспортника. — Я придвинул папку с документами через стол, и она заскользила по полированному стеклу с тихим шипением. — Счёт пришлют мои ассистенты в течение часа. А теперь подпишите здесь, пожалуйста, чтобы зафиксировать наше соглашение и ваше признание нарушения пункта четыре-два контракта.
Лысый взял ручку. Его рука дрожала — не сильно, но заметно, словно он держал не обычную шариковую ручку, а что-то очень тяжёлое. Он расписался неровно, криво, буквы расползлись по странице, как пьяные муравьи. Бородатый расписался следом, его подпись была чуть увереннее, но в ней всё равно чувствовалось поражение.
Я встал, собрал документы в папку и отодвинул стул. В этот момент в переговорную вошёл Виктор Петрович — мой непосредственный руководитель, человек, который держал в руках все логистические нити компании. Он окинул взглядом сцену: норвежцев, сгорбившихся над подписанными документами, меня, застёгивающего пуговицу пиджака, и сразу всё понял.
— Господа, — обратился он к норвежцам на безупречном английском, которому я всегда завидовал. — надеюсь, мы нашли решение, устраивающее все стороны?
Лысый кивнул, не поднимая глаз. Бородатый пробормотал что-то неразборчивое.
Виктор Петрович вопросительно взглянул на меня, и я едва заметно кивнул.
— Отлично, — сказал он, и его голос был полон той деловой теплоты, которая означала, что переговоры завершены успешно. — Тогда позвольте мне проводить вас. Глеб, увидимся позже.
Для меня это был сигнал к выходу. Я кивнул норвежцам — один раз, коротко, в качестве завершающего штриха в симфонии переговоров — и вышел из переговорной, не оборачиваясь. Мне не нужно было видеть их лица, чтобы знать, что там было написано. За спиной я слышал, как Виктор Петрович начал говорить что-то успокаивающее о логистике и сроках, сглаживая острые углы, которые я намеренно оставил.
Я шагал по коридору к лифту, мимо стеклянных дверей других переговорных, мимо секретарей за стойками, мимо кулера с водой, который тихо булькал в углу. Они думали, я буду торговаться, но я не торгуюсь. Я не играю в эти игры. Я создаю новый маршрут, новое решение, новую реальность. Проблема была не в шторме — штормы случаются, и с этим ничего не поделаешь. Проблема была в узком горлышке их логистики, в их неспособности думать нестандартно, в их надежде на то, что природа сжалится. А я это узкое горлышко только что расширил до размера грузового люка АН-124.
Кабинет встретил меня привычной тишиной — в конце рабочего дня большинство сотрудников уже разошлись. Стол, маленький, но мой, два монитора, стеллаж с папками, за окном всё тот же дождь, который, кажется, не прекращал лить уже неделю. Я сел за стол, откинулся в кресле, потянулся, чувствуя, как затекшие мышцы спины приятно щёлкают, и открыл почту.
Сорок три непрочитанных письма смотрели на меня с экрана, как небольшая армия, готовая к атаке.
Я на автомате сортировал письма по приоритету, даже не вчитываясь в темы — после нескольких лет работы здесь я научился определять важность письма одним взглядом. Нужно закрыть неделю. Выходные на турнире — это полное отключение от рабочих процессов. Два дня без почты, без звонков, без срочных вопросов. Я хотел уйти, зная, что ничего не горит.
Я разбирал письма с той же методичностью, с какой разделывал рыбу на турнирах — быстро, точно, без лишних движений. Ответил на срочные семь писем, требующих немедленной реакции. Перенаправил несрочные коллегам с короткими комментариями — двадцать три письма, которые могли подождать, но не должны были потеряться. Закрыл три отчёта — цифры, графики, прогнозы, которые я мог делать с закрытыми глазами, настолько въелась в меня структура этих еженедельных сводок.
Прошло минут сорок, может быть, чуть больше. Я не следил за временем, погрузившись в привычный рабочий транс. За дверью послышались шаги — быстрые, твёрдые, уверенные. Так ходил только один человек. Я даже не поднял головы, когда дверь распахнулась без стука. Виктор Петрович никогда не стучал — он считал, что это прерогатива просителей, а не руководства.
Лицо Виктора Петровича было возбуждённым, с горящими глазами, как будто он только что стал свидетелем чего-то впечатляющего. Он махнул рукой куда-то за спину, в сторону переговорной, словно указывая на место преступления:
— Глеб, — начал он, покачивая головой и подбирая слова, что для него было нехарактерно — обычно он говорил быстро и чётко. — Норвежцы говорили мне, что такого специалиста встретили впервые за двадцать лет работы в логистике. Ты не просто нашёл выход из ситуации, которая казалась патовой. Ты нашёл решение за считаные секунды, причём решение настолько нестандартное, что они даже не могли его предвидеть. — Он усмехнулся, и в этой усмешке было искреннее восхищение. — Они думали, что мы стали заложниками ситуации, что у нас нет вариантов, что мы будем умолять их найти способ простить задержку, дать нам скидку. А ты за три минуты развернул всю игру на сто восемьдесят градусов и показал, что заложниками были они, а не мы.
Я оторвал взгляд от монитора и посмотрел на Виктора Петровича спокойно, без ложной скромности, но и без бравады:
— Я просто знаю контракт и понимаю логистику. Когда знаешь правила игры, всегда можешь найти ход, который не увидят те, кто играет интуитивно.
Виктор Петрович подошёл ближе, оперся ладонями о край моего стола, наклонился, глядя мне прямо в глаза с той серьёзностью, которая означала, что сейчас он скажет что-то важное:
— Послушай, я знаю, ты уезжаешь на выходные на свою рыбалку…
Он усмехнулся. Я знал, что он считал это чудачеством — зачем тратить выходные на сидение в лодке, когда можно отдохнуть в ресторане или на даче?
— Но эта неделя… ты вытащил нас. Вытащил компанию, вытащил контракт, вытащил репутацию. — Он сделал паузу, давая словам осесть. — И знаешь что? Я пообещал норвежцам, что премирую тебя за это решение, чтобы они увидели, что мы ценим таких специалистов, как ты. Это подняло нас в их глазах, показало, что мы — команда профессионалов. — Он выпрямился, довольный собой. — Правда, им это понимание обошлось в кругленькую сумму, но это их проблемы.
Я закрыл последний документ на экране, сохранил изменения:
— Спасибо, Виктор Петрович. Ценю.
— Отдыхай, — сказал он, направляясь к двери. — В понедельник поговорим о деталях. И постарайся не утонуть там на своей рыбалке — ты мне нужен живым и в форме.
Он кивнул и вышел, прикрыв за собой дверь так аккуратно, словно боялся спугнуть мою концентрацию.
Я вернулся к работе, хотя работы, по сути, почти не осталось.
Ещё час прошёл в тишине, нарушаемой только тиканьем настенных часов и гулом вентиляции. Письма, цифры, графики, финальные штрихи. Отправил итоговую сводку Виктору Петровичу с пометкой «неделя закрыта». Закрыл последний отчёт, сделал резервную копию важных файлов на облако — привычка, выработанная годами работы с ненадёжными компьютерами в начале карьеры.
Я посмотрел на часы. Восемнадцать ноль-ноль. Ровно шесть вечера.
«Пора».
Я выключил мониторы, дождался, пока они погаснут с тихим щелчком, взял пиджак с вешалки, запер кабинет на ключ, проверив дважды, что дверь действительно закрыта — ещё одна привычка, выработанная после того случая, когда я оставил кабинет открытым и уборщица случайно пролила воду на важные документы.
Коридор был почти пустым, если не считать пары задержавшихся сотрудников, уткнувшихся в мониторы. Пятница, конец дня, нормальные люди уже давно разбежались — кто в бар, кто домой к семье, кто на дачу. Я спустился на первый этаж, прошёл через турникеты, которые щёлкнули, считав мою карточку, и вышел на улицу, где меня встретили влажный холодный воздух и запах мокрого асфальта.
Дождь не прекращался, превратив город в акварельную картину с размытыми контурами.
Я шёл к парковке неспешно, и с каждым шагом чувствовал, как офисное напряжение уходит из плеч, из спины, из головы, словно я снимал тяжёлый рюкзак после долгого похода. Контракты, цифры, переговоры, игры в корпоративную политику — всё это оставалось за спиной, в том стеклянном здании, которое уже скрылось за поворотом. Впереди была другая жизнь. Настоящая. Та, ради которой я, собственно, и работал в этом офисе.
Я дошёл до своего места на парковке. Седан стоял там, где я его оставил утром — чёрный BMW 5-й серии, всегда чистый, всегда в идеальном состоянии, потому что это был мой рабочий инструмент, моя визитная карточка на встречах с клиентами. Я открыл дверь, бросил пиджак на заднее сиденье, снял галстук, чёртов галстук, который душил меня весь день. Аккуратно свернул его, как учил меня отец, и положил на пассажирское кресло.
Потом закрыл дверь, не садясь внутрь.
И пошёл дальше, через два ряда машин.
Там, на самом краю парковки, где обычно никто не ставит машины из-за удалённости от входа, стоял он. Мой настоящий автомобиль. Пикап Ford F-150 Raptor — огромный, американский, тёмно-зелёный, с широкими грязевыми шинами и высоким клиренсом, позволяющим проехать там, где обычная машина застрянет по самые двери. К фаркопу был прицеплен катер — белый, с синей полосой по борту, метров пять длиной, идеального размера для одного рыбака и всего его снаряжения. На транце, чуть выцветшая от солнца и воды, но всё ещё читаемая, красовалась надпись «Bass Hunter». Охотник за басом.
Я положил ладонь на борт катера и хлопнул — звук получился гулкий, твёрдый, уверенный, как удар по барабану.
«Офис — это игра, — думал я, глядя на своё отражение в мокром пластике борта, где дождь оставлял длинные извилистые следы. — Хорошо оплачиваемая игра, безусловно. Игра, в которой я неплохо преуспел, судя по премиям и повышениям. Но всё равно игра — с правилами, которые кто-то придумал до меня, с ролями, которые мне навязали, с масками, которые приходится носить. А вот это… — Я снова хлопнул по борту, чувствуя, как вибрация отдаётся в ладони, — это работа. Настоящая работа, где побеждает сильнейший, умнейший, терпеливейший. Где нет начальников, которые ничего не понимают в деле, но имеют право указывать. Где есть только ты, вода и рыба».
Я открыл дверь пикапа и сел внутрь.
Салон встретил меня запахом, который невозможно спутать ни с чем другим — запахом резиновых сапог, озёрной воды, чего-то едва уловимого, похожего на рыбу и водоросли, смешанного с ароматом машинного масла и застарелого кофе. На приборной панели валялись солнцезащитные очки в царапинах, которым было лет пять. Я их не менял: они были удобными и проверенными. На пассажирском сиденье лежала смятая водонепроницаемая карта глубин Финского залива, вся исписанная моими пометками — места, где я ловил трофеи, где видел косяки, где течение особенно коварное. Сзади, на заднем ряду, громоздились ящики с приманками, запасные катушки, термос — старый, советский, но держащий тепло лучше любого современного, свёрнутый дождевик и запасная пара сапог.
Я повернул ключ зажигания.
Двигатель взревел — мощно, с тем низким утробным басом, который невозможно спутать с жужжанием городских седанов. Это был рык хищника, звук, который вибрировал в груди, в костях, в самой душе, пробуждая что-то первобытное, древнее. Я усмехнулся, чувствуя, как по телу разливается предвкушение.
Достал телефон, открыл навигатор. Набрал знакомый адрес, который уже выучил наизусть, но всё равно вбивал каждый раз: «Финский залив. База „Северный берег“».
Маршрут проложился зеленой линией по экрану, петляя через город, выходя на трассу, уходя к воде. Два часа пути. Прибытие — двадцать ноль-один. Как раз к регистрации, с запасом минут в десять на непредвиденные задержки.
Я положил телефон в подстаканник, включил музыку — что-то инструментальное, без слов, спокойное. Не люблю слушать песни за рулём — они отвлекают. И выехал с парковки, чувствуя, как катер за спиной послушно следует за пикапом, чуть покачиваясь на сцепке.
Дождь барабанил по крыше с монотонной настойчивостью, в его шуме можно было раствориться. Дворники скрипели, сметая воду с лобового стекла широкими взмахами. Город плыл за окном, превращаясь в размытую картину — серые здания, мокрые тротуары, люди под зонтами, бегущие к метро, светофоры, отражающиеся в лужах красными и зелёными пятнами.
Международный турнир «Сутки на воде» — двадцать четыре часа непрерывной рыбалки. Старт в двадцать один ноль-ноль, когда уже почти совсем стемнеет. Призовой фонд — пятьдесят тысяч евро, которые достанутся тому, кто поймает больше всех по весу. Пятьдесят тысяч. Хорошие деньги, очень хорошие.
Но дело было не в них, и я прекрасно это понимал. Дело было в том, что я лучший. Я это знал, я это чувствовал, и теперь мне нужно было это доказать — не себе, не жене, не коллегам, которые считали мою рыбалку чудачеством. Доказать тем, кто понимает. Другим рыбакам. Профессионалам.
Покинув город, пикап набрал скорость, когда впереди открылась трасса — ровная, широкая, уходящая вдаль серой лентой между полями и перелесками. Дождь не ослабевал, превратившись в затяжную морось, которая может идти часами, днями, неделями. Небо было тяжёлым, свинцовым, давило сверху, словно хотело придавить всё живое к земле.
Я ехал и думал о турнире, прокручивая в голове стратегию, которую разработал за последние недели.
Двадцать четыре часа на воде. Без сна. Без отдыха. Только ты, лодка и рыба. Четыре контрольные точки — каждые шесть часов, где нужно подойти к судейскому катеру и показать улов. Пропустишь хотя бы одну — дисквалификация без права на апелляцию. Взвешивание строгое, профессиональное. Судьи проверяют каждую рыбу: размер, вес, вид, состояние. Если поймал что-то запрещённое — молодь, краснокнижный вид — штраф, вычитание баллов. Если пытался схитрить (кто-то в прошлом году пытался подложить в живорыбный садок рыбу, купленную в магазине) — вылет с позором и пожизненный бан на участие в турнирах этой серии.
Чистые правила. Честная борьба. Настоящее дело.
Мне это нравилось больше всего — эта прозрачность правил, эта невозможность скрыться за отговорками и оправданиями.
В офисе всё было по-другому, я это понимал каждый день всё отчётливее. Там люди хитрили не для победы, а для выживания. Врали, потому что система заставляла. Прятались за словами, за контрактами, за корпоративными улыбками, которые не доходили до глаз. Там побеждал тот, кто умел манипулировать, давить на нужные кнопки, выкручиваться из неудобных ситуаций, подставлять коллег, когда это выгодно, и притворяться другом, когда это необходимо.
А здесь… здесь всё было просто, как в детстве, как в той жизни, которую я помнил до университета, до карьеры, до всей этой суеты.
Есть рыба — ты выиграл. Нет рыбы — проиграл.
Никаких отговорок. Никаких «форс-мажоров». Никаких оправданий типа «я старался, но обстоятельства», «погода подвела», «снасти были не те». Рыба или есть, или её нет. Ты либо лучший, либо нет.
Я свернул с трассы на грунтовку, и пикап загрохотал по ухабам, подпрыгивая на ямах, заставляя катер за спиной раскачиваться на сцепке. За окном замелькали деревья — сосны, ели, берёзы, всё мокрое от дождя, всё серо-зелёное в сумерках. Пахло хвоей и землёй, свежестью после дождя и чем-то ещё — близостью воды, которую я чувствовал, даже не видя её.
Ещё через десять минут, когда солнце уже почти скрылось за горизонтом, окрасив небо в тревожный красно-серый цвет, впереди показалась вода.
Финский залив.
Тёмный, широкий, бескрайний под низким небом. Волны шли мелкой рябью, и в сгущающихся сумерках они казались почти чёрными. Вдали, на расстоянии километра или двух, виднелись огни — база «Северный берег», которая в турнирные дни превращалась в маленький город рыбаков.
Я въехал на территорию базы и сразу попал в другой мир, в параллельную реальность, где действовали другие законы.
Шум, движение, жизнь, кипящая на каждом квадратном метре.
Десятки катеров стояли у причалов — от маленьких, метра четыре, на которых выходили любители, до здоровенных, под десять метров, настоящих плавучих баз с каютами и навигационным оборудованием на десятки тысяч евро. Ещё больше машин с трейлерами громоздились на парковке, создавая лабиринт из металла и резины. Люди сновали повсюду: кто-то проверял моторы, наклонившись над ними с фонариком, кто-то перебирал снасти, раскладывая приманки на капотах машин, кто-то просто стоял и курил, глядя на воду с отстранённым видом, который выдавал нервное ожидание старта. Пахло бензином, машинным маслом, рыбой и солёным ветром — запах, который я узнал бы среди тысячи других.
Я нашёл место для парковки, не самое близкое, но достаточно удобное. Заглушил двигатель и вышел, сразу почувствовав, как ветер хватает за одежду.
Ветер ударил в лицо — холодный, влажный, солёный, пахнущий штормом и свободой. Я поднял воротник куртки, застегнул молнию до подбородка и огляделся, оценивая обстановку профессиональным взглядом.
Слева, метрах в тридцати — регистрационная палатка, белая, с огромным баннером, на котором красными буквами было написано: «ТУРНИР „СУТКИ НА ВОДЕ“ — 2024». Справа — причалы, где толпились участники, обсуждая стратегии, хвастаясь снастями, строя прогнозы на погоду.
Я пошёл к палатке, не спеша, чувствуя, как земля под ногами приятно пружинит после асфальта.
За столом в палатке сидела девушка лет двадцати пяти, в ярко-оранжевом спасательном жилете с логотипом турнира. Увидев меня, она подняла голову от планшета и улыбнулась той профессиональной улыбкой, которая говорила, что она уже видела сегодня пару сотен рыбаков и готова увидеть ещё столько же:
— Добрый вечер! Регистрация на турнир?
— Да, — сказал я, подходя ближе и доставая водительские права для подтверждения личности. — Глеб Соколов, предварительная регистрация была через сайт.
Она проверила список на планшете, пробежавшись пальцем по экрану, кивнула удовлетворённо:
— Есть, вижу. Номер участника пятьдесят три. — Она протянула мне пластиковую карточку размером с кредитку с чипом и шнурком, на которой было написано крупными цифрами «53». — Это ваш идентификационный трекер. Крепите на катер в любом видимом месте — на транце обычно удобнее всего. Он будет передавать ваши координаты и данные в режиме реального времени на судейский сервер. Судьи видят всё — где вы находитесь, как быстро движетесь, где делаете забросы. Это для безопасности и для контроля честности соревнований.
Я взял карточку, повертел в руках, оценил вес. Лёгкая, грамм тридцать максимум. Качество пластика — прочный, не хрупкий, защита от воды — герметичный корпус:
— Взвешивание каждые шесть часов у контрольной точки? — Я знал правила наизусть, но хотел услышать подтверждение.
— Совершенно верно, — кивнула она, поправляя волосы, которые растрепал ветер с залива. — Контрольные точки в три ноль-ноль, девять ноль-ноль и пятнадцать ноль-ноль. Судейский катер будет стоять на якоре в центральной точке залива — координаты у вас в приложении. Если пропустите хотя бы одну контрольную точку — дисквалификация без права на апелляцию. — Она посмотрела на меня серьёзно, улыбка сошла с её лица. — Без исключений. Даже если мотор сломается, даже если заболеете, даже если начнётся шторм. Правила есть правила.
— Понял, — сказал я, пряча карточку во внутренний карман куртки. — Спасибо за инструктаж.
Регистратор пожелала мне удачи и уже переключилась на следующего участника, который стоял за мной в очереди с таким же нетерпеливым выражением лица.
Я вернулся к пикапу, чувствуя, как предстартовое напряжение начинает разливаться по телу — приятное, знакомое ощущение, которое я испытывал перед каждым турниром. Отцепил катер от фаркопа, проверив крепления дважды: привычка, выработанная после того случая, когда у одного из участников катер сорвался прямо на спуске. Завёл мотор пикапа и аккуратно, сантиметр за сантиметром, спустил катер по слипу — гладкому бетонному спуску, уходящему в воду под небольшим углом. Вода встретила катер всплеском. Волны сразу же начали плескаться о борта, раскачивая катер мерно и настойчиво, словно проверяя его на прочность.
Я закрепил идентификационный трекер под приборной консолью, убедившись, что он сидит плотно и не сорвётся при первой же большой волне. Проверил мотор — повернул ключ зажигания, нажал кнопку запуска и прислушался к звуку, который знал наизусть. Мотор завёлся с первого раза, заработал ровно, без перебоев, без того характерного троения, которое обычно означало проблемы со свечами или топливом. Хороший, надёжный звук.
Начал загружать снаряжение методично, как всегда делал перед турнирами, проверяя каждую мелочь. Удилища — пять штук, разных длин и жёсткости, каждое под свой тип приманки и проводки: лёгкое для джига, среднее для воблеров, тяжёлое для джерков. Ящики с приманками: воблеры всех размеров и расцветок, от крошечных трёхсантиметровых до здоровенных пятнадцатисантиметровых монстров. Джиг-головки от четырёх до сорока граммов, блёсны вращающиеся и колеблющиеся, силиконовые твистеры и виброхвосты всех мыслимых цветов. Эхолот — последняя модель Garmin с боковым сканированием, которая обошлась мне в половину месячной зарплаты, но окупилась уже на втором турнире. Термос с кофе — два литра крепкого, горького, без сахара — топливо для длинной ночи. Дождевик: прогноз обещал переменную облачность, но я не верил прогнозам. Запасной аккумулятор для эхолота на случай, если основной сядет. Налобный фонарь с красным светом, чтобы не слепить себя ночью.
Всё, что нужно для двадцати четырёх часов войны с водой, рыбой и конкурентами.
Я посмотрел на часы — массивные, водонепроницаемые, с крупными светящимися стрелками. Двадцать пятьдесят. До старта оставалось десять минут, и эти минуты тянулись мучительно долго — время ожидания, когда всё уже готово, когда остаётся только сидеть и слушать, как нервы натягиваются, словно леска перед забросом.
Солнце клонилось к горизонту, окрашивая небо в тревожный грязно-розовый цвет, который обещал перемену погоды. Ветер заметно усилился по сравнению с тем, что был днём, принося с собой запах надвигающегося дождя. Флаги на причалах трепались на ветру, хлопая, как паруса на старинных кораблях, создавая монотонный звуковой фон, под который можно было медитировать.
Я сел в катер, устроившись в кресле капитана так, чтобы найти наиболее удобное положение для долгих часов впереди. Откинулся на спинку, закрыл глаза и позволил себе погрузиться в то состояние сосредоточенного спокойствия, которое я всегда старался найти перед стартом.
«Двадцать четыре часа без сна, — думал я, чувствуя, как дыхание замедляется, становится глубже. — Это будет тяжело, очень тяжело. Тело будет требовать отдыха, глаза начнут слипаться, руки — дрожать от усталости. Но я готов. Я готовился к этому всю неделю — спал по девять часов, ел правильно, не пил алкоголь. Я готов».
Вокруг гудели голоса — возбуждённые, нервные, полные предвкушения. Кто-то смеялся, рассказывая анекдот. Кто-то ругался, обнаружив, что забыл дома важную приманку. Из чьей-то машины доносилась музыка — тяжёлый рок, который кому-то помогал настроиться на нужный лад. Пахло жареным мясом — кто-то разжёг мангал прямо на парковке и готовил шашлыки, превращая предстартовое ожидание в маленький пикник. Турнир ещё не начался, и люди расслаблялись, пользуясь последними минутами спокойствия.
А я просто сидел в своём катере и ждал, погружённый в себя, свои мысли, свою стратегию.
Ждал, когда взревёт сирена и начнётся то, ради чего я здесь.
И тогда начнётся настоящая работа.
Сирена взревела ровно в девять вечера, разорвав сумерки своим протяжным, почти животным воем, который, казалось, исходил не из динамиков, а из самой земли. Я открыл глаза — и в тот же миг мир вокруг меня взорвался движением, как будто кто-то нажал кнопку запуска гигантского механизма.
Десятки моторов завелись одновременно, создавая симфонию рёва, грохота и воя, которая заглушала всё остальное. Катера сорвались с места практически синхронно, ринувшись вперёд с такой яростью, словно это была гонка за жизнью. Волны начали биться друг о друга, создавая хаос на воде. Брызги летели во все стороны, оседая на лицах, одежде, стёклах приборов. Прожекторы десятков катеров резали сгустившуюся темноту белыми и жёлтыми лучами, выхватывая из мрака куски воды, носы других лодок, чужие лица — напряжённые, сосредоточенные, полные азарта.
Я не спешил, оставаясь на месте, когда как вся флотилия неслась мимо меня.
Сидел за штурвалом неподвижно, смотрел на экран эхолота, изучая рельеф дна по загруженной карте глубин. Я всегда готовился к турнирам заранее, изучая акваторию по спутниковым снимкам и батиметрическим данным. И терпеливо ждал, пока эта стартовая лихорадка утихнет, пока толпа рассеется, пока каждый найдёт свою точку или решит, что нашёл. Другие неслись к камышам — туда, где классические учебники по рыбалке советуют искать щуку и окуня, где все привыкли начинать, потому что это самое очевидное место, где ловят те, кто полагается на стереотипы, а не на понимание поведения рыбы. Я видел, как их огни уходят вправо, к мелководью, к зарослям, стягиваясь в одну светящуюся массу. Слышал, как их моторы ревут на максимальных оборотах, перекрикивая друг друга, создавая гул, который, наверное, распугивает рыбу за километр.
«Идиоты, — подумал я без злобы, скорее с профессиональным сожалением, глядя на карту глубин, которую вывел на экран эхолота. — Ночью судак не стоит у камышей, как днём. Ночью он выходит кормиться на бровки, на мелководные столы, где днём было слишком светло и опасно. Они идут по дневной логике в ночную воду. Они идут не туда, куда нужно».
Я повернул штурвал влево, плавно и уверенно, и катер развернулся, послушно реагируя на моё движение. Я направил его в противоположную сторону от общей массы — туда, где эхолот показывал резкий свал глубины, ту самую классическую бровку, любимое место ночной охоты судака. С четырёх метров дно резко уходило на десять, создавая своеобразную подводную стену, вдоль которой концентрировалась кормовая рыба, а за ней и хищник.
Вода была тёмной, почти чёрной, поглощающей свет. Неба не видно — только сплошная чернота, в которой невозможно различить, где заканчиваются облака и начинается космос. Ни луны, ни звёзд. Только свет моего прожектора, бьющий по воде узким лучом и превращающий всё остальное в непроглядную тьму.
Я шёл медленно, почти на холостом ходу, внимательно следя за экраном эхолота бокового обзора — дорогого устройства, которое позволяло мне видеть не только под лодкой, но и по бокам от неё, создавая трёхмерную картину подводного мира. Серые линии на экране складывались в понятную мне картинку дна: песчаные плато, каменистые гряды, корчи — затонувшие деревья, служившие укрытием для рыбы. И точки. Маленькие, плотные, светящиеся на экране, как звёзды на небе. Рыба.
«Вот, — подумал я, увидев плотное скопление отметок на глубине семь метров, прямо на той самой бровке, о которой я думал. — Крупные отметки, стоят плотной группой. Это не мелочь. Это они, судаки, вышли на охоту».
Я заглушил мотор, и тишина накрыла меня мгновенно, как тяжёлое одеяло.
Плеск воды о борт катера, который покачивался на мелкой волне. Далёкий, еле слышный гул чужих моторов где-то у камышей, доносящийся через воду, как воспоминание о шуме. Моё собственное дыхание и стук сердца, который постепенно замедлялся, входя в рабочий ритм.
Я взял удилище из держателя, выбрав спиннинг средней жёсткости — лёгкий, чувствительный, позволяющий ощущать каждое прикосновение приманки ко дну, каждый удар рыбы, даже самый осторожный. Привязал к плетёному шнуру джиг-головку весом двенадцать граммов, оптимальный вес для глубины семь метров и слабого течения, и насадил на крючок силиконовую приманку — твистер тёмно-зелёного цвета с мелкими золотистыми блёстками, которые ловят любой намёк на свет и превращают его в провоцирующие блики.
Забросил, выполняя привычное движение — взмах удилища, отпускание лески, полёт приманки через темноту.
Приманка упала в воду с тихим, почти нежным всплеском, который едва нарушил ночную тишину. Я начал считать секунды, отслеживая падение по натяжению лески, представляя в голове, как приманка планирует вниз сквозь толщу воды: раз… два… три… четыре… Стук — характерное ощущение, когда джиг-головка касается дна, передающееся через удилище прямо в руку.
Дно найдено. Семь метров. Точно по эхолоту.
Я начал проводку, используя классическую ступенчатую технику: два оборота катушки, приманка поднимается от дна; пауза три секунды, приманка падает обратно. Два оборота — пауза. Два оборота — пауза. Медленно, методично, позволяя приманке играть, позволяя хищнику заметить её, проследить за движением, принять решение.
Удар пришёл на пятой проводке.
Резкий, злой, как удар кулаком в живот.
Удилище согнулось мгновенно, превратившись в дугу под тяжестью рыбы на другом конце лески. Я почувствовал, как леска натянулась, вибрация прошла через удилище прямо в мои руки, в мои плечи.
— Есть, — сказал я вслух в пустоту, хотя меня никто не слышал, но мне нравилось произносить это слово — короткое, победное, констатирующее факт.
Я подсёк коротким, жёстким движением кисти вверх, фиксируя крючок в пасти рыбы, не давая ей возможности выплюнуть приманку. Рыба дёрнулась в ответ, пошла вниз мощным рывком, но я уже держал контроль. Катушка запела под нагрузкой, издавая тонкий, высокий звук фрикциона, который я настроил именно так, чтобы стравливать леску только при критической нагрузке. Я работал спокойно, применяя технику, отточенную годами: выбирал леску, когда рыба слабела, ослаблял давление, когда она делала рывок, снова выбирал. Не спешил, не давил, не форсировал — просто методично забирал метр за метром, утомляя противника.
Через минуту, которая показалась вечностью, я завёл добычу в подсак — широкую сетчатую корзину на длинной ручке, которая позволяла безопасно взять даже крупную рыбу, не рискуя сорвать её у самого борта.
Судак. Килограмма на полтора, может, чуть больше. Тёмные вертикальные полосы по серебристым бокам. Красные плавники. Глаза, отражающие свет фонаря, как два зелёных огонька. Красивый, чистый, здоровый экземпляр.
Я аккуратно снял его с крючка, стараясь не повредить пасть. Это турнир, а не промысел, и рыба всё равно пойдёт на взвешивание, но мне не нравилось калечить её без необходимости. Опустил в садок — специальный сетчатый мешок, привязанный к борту длинной верёвкой и опущенный глубоко в воду, где рыба могла оставаться живой до самого взвешивания. Судак дёрнулся, почувствовав пространство, и ушёл на дно садка, успокаиваясь в темноте и прохладе.
Я посмотрел на часы, подсветив циферблат фонариком. Девять двадцать. Двадцать минут с момента старта.
«Хорошее начало, — подумал я, готовя удилище к следующему забросу. — Очень хорошее начало. Если так пойдёт всю ночь, у меня есть шансы».
Ночь тянулась с той особенной вязкой медлительностью, свойственной только длительным бессонным испытаниям, когда время перестаёт течь нормально и начинает то замедляться до полной остановки, то вдруг проскакивать целыми кусками.
Я ловил методично, с той же системностью, с какой работал в офисе, раскладывая сложные логистические цепочки: без суеты, без эмоций, без того азартного возбуждения, которое я видел у многих других рыбаков. Каждые полчаса проверял эхолот, анализируя изменения в поведении рыбы. Если косяк уходил с точки (а это случалось регулярно — рыба не стоит на месте, она постоянно перемещается в поисках корма), я менял позицию, используя знание акватории и логику поведения хищника. Если клёв затихал даже в присутствии рыбы под лодкой, это означало, что она сыта или напугана. Тогда я менял приманку, экспериментируя с размером, цветом, типом игры. Силикон заменял на воблер, когда нужна была более активная игра. Воблер менял на блесну, когда требовалась быстрая проводка. Блесну возвращал обратно на силикон, когда рыба требовала медленной, осторожной подачи.
Каждый час, точно по расписанию, пил кофе из термоса — горький, обжигающий, чёрный, как ночь вокруг меня, без сахара и молока: мне нужен был кофеин в чистом виде. Он обжигал горло, растекался по желудку жгучей волной, но через несколько минут приносил желанную ясность мысли, держал в тонусе, не давал провалиться в дрему, бороться с которой было все труднее.
Дождь зарядил около полуночи, когда на большинство участников уже накатила первая волна усталости. Мелкий, противный, косой ливень, который задувало ветром прямо в лицо. Я быстро натянул дождевик, который лежал под сиденьем, поднял капюшон и продолжал ловить, не давая дождю сбить ритм. Вода барабанила по ткани, стекала по лицу, попадала за воротник. Руки стали мокрыми, скользкими. Лицо покрылось каплями, все расплывалось в слепящей пелене дождя. Но останавливаться было нельзя — каждую минуту простоя использовали конкуренты.
К трём часам ночи, когда усталость уже по-настоящему давила на виски, а в глазах появилась резь от света эхолота и фонаря, у меня в садке было двенадцать судаков — неплохой результат для первой четверти турнира.
Я подошёл к первой контрольной точке — плавучей платформе, которая стояла на якоре в центре залива, залитая светом прожекторов, превращающих окружающую тьму в ярко освещённую сцену. На платформе стояли весы и сидели судьи в ярко-жёлтых спасательных жилетах, с планшетами в руках, фиксирующие каждое взвешивание. Я пришвартовался к платформе и выгрузил садок на палубу, наблюдая, как судья методично перекладывает рыбу на весы, проверяя каждый экземпляр на соответствие правилам.
— Двенадцать килограммов ровно, — объявил он после взвешивания, записывая результат в планшет и показывая мне экран для подтверждения. — Второе место на данный момент. Немец впереди с небольшим отрывом. У него четырнадцать килограммов.
Я кивнул молча, принимая информацию без эмоций, как данность. Опустил садок обратно в воду, развернул катер и ушёл обратно на свои точки, чувствуя, как усталость начинает превращаться в тупую, давящую боль в затылке.
«Два килограмма отставания, — думал я, возвращаясь к бровке, где оставил косяк. — Это не критично. Два килограмма — это одна крупная рыба весом в два кило, или три средних по семьсот граммов. У меня впереди ещё восемнадцать часов, и всё может измениться десять раз».
Солнце поднималось медленно, нехотя, словно не хотело вылезать из-за горизонта в такую погоду. Небо окрасилось сначала в грязно-розовый цвет, потом потускнело до серого, унылого. Вода, которая ночью была чёрной и таинственной, стала видимой — тусклой, свинцовой, рябой от ветра.
Дождь кончился, оставив после себя мокрую, холодную реальность. Но ветер к утру только усилился. Он продолжал трепать воду, создавая волны, которые раскачивали катер и затрудняли проводку.
Я чувствовал усталость всем телом — она сидела в плечах, натруженных постоянными забросами; в шее, затёкшей от неудобной позы; в глазах, которые резало от недосыпа и постоянного напряжения. Веки стали тяжёлыми, как свинцовые гири. Руки затекали, пальцы плохо слушались, иногда промахиваясь мимо рукоятки катушки. Спина ныла от долгого сидения в одной позе. Но останавливаться было нельзя, немыслимо, невозможно — это было бы предательством самого себя, всей подготовки, всех усилий, которые я вложил в этот турнир.
Я продолжал менять приманки, пробовал разные техники проводки — от агрессивной быстрой до медленной, волочащейся по дну. Облавливал новые точки, используя карту глубин и свой опыт: бровки, перепады глубин, ямы, глубокие впадины, где рыба отдыхает, коряжники, затонувшие деревья, создающие укрытия. Ловил, ловил, ловил, превращая процесс в медитацию, в транс, в состояние, когда мозг отключается от всего лишнего и работает только на одну задачу.
К девяти утра, через двенадцать часов с начала турнира, у меня в садке было тридцать три килограмма рыбы — результат половины марафона, половины пути к финишу.
Я снова подошёл к контрольной точке для второго взвешивания, чувствуя, как тело перестает слушаться команд. Взвесил улов под внимательными взглядами судей.
Судья, тот же самый, что и ночью, посмотрел в планшет, сравнивая результаты:
— Тридцать три килограмма. Хороший темп, но всё ещё второе место. Немец держит лидерство — у него тридцать четыре с половиной килограмма. Отрыв сократился, но он впереди.
Я кивнул, не тратя силы на слова, и снова развернул катер, уходя обратно на воду.
«Всё равно мало, — думал я, чувствуя, как разочарование начинает подтачивать уверенность. — Темп хороший, но его недостаточно. Если я буду просто набирать по полкило в час, я приду вторым. Мне нужен трофей. Одна крупная рыба — щука на пять-восемь килограммов или судак-монстр, которая одним махом перевесит весь отрыв и даст мне преимущество».
Но где её искать? Где прячется та самая трофейная рыба, которая решит исход турнира?
День тянулся бесконечно, превращаясь в пытку. Ветер продолжал трепать воду, создавая условия, при которых ловля превращалась в борьбу не только с рыбой, но и со стихией. Волны били в борт катера с монотонной настойчивостью. Катер качало так, что иногда приходилось держаться за поручни, чтобы не вылететь за борт.
Я продолжал работать как автомат. Менял точки, когда рыба уходила. Менял приманки, когда клёв затихал. Снова ловил, снова взвешивал каждую рыбу в руке, прикидывая, сколько она добавит к общему весу.
К шести вечера у меня было сорок пять килограммов.
К восьми — пятьдесят два.
Немец всё ещё лидировал с результатом пятьдесят три килограмма.
Время утекало сквозь пальцы, как вода, как песок, неумолимо приближая конец турнира, и я чувствовал, как шансы на победу тают с каждым часом.
Восемь пятьдесят вечера. Двадцать часов пятьдесят минут.
До финиша турнира оставалось ровно десять минут — десять минут, которые могут решить всё.
Я сидел на глубокой яме, которую нашёл случайно, следуя за стаей чаек. Они обычно указывают на скопление кормовой рыбы, а где кормовая рыба — там и хищник. Глубина двенадцать метров, дно ровное, каменистое. Смотрел на экран эхолота с отчаянием человека, который понимает, что время истекает, а чуда не происходит. Эхолот молчал, показывая пустое безжизненное дно. Экран рисовал серую линию дна — ровную, монотонную, без единой отметки рыбы. Ни точек, ни пятен, ни признаков жизни.
«Рыба ушла отсюда, — думал я, вглядываясь в экран так пристально, словно мог силой воли заставить там появиться нужные мне отметки. — Все косяки ушли. Давление падает. Я чувствовал это по тому, как ломило виски. Температура воды снижается. Перед дождём, перед сменой погоды рыба всегда меняет поведение — уходит на мель, перестаёт кормиться, становится пассивной. Я опоздал. Я выбрал не то место».
Но что-то меня держало здесь, на этой яме, не давая уйти на другие точки. Какое-то внутреннее чувство, интуиция рыбака, которая нарабатывается годами проб и ошибок и которую невозможно объяснить логикой.
Я продолжал смотреть на экран эхолота, перестраивая его настройки, меняя частоту сканирования, чувствительность, пытаясь выжать из прибора максимум информации. И вдруг я заметил нечто, что раньше принимал за помеху.
Не рыбу. Не дно. Слой.
Тонкая, едва заметная линия на глубине семь метров, которая шла параллельно дну. Это была не донная структура, не камни, не коряга. Это был термоклин — граница между слоями воды разной температуры, невидимая глазу, но отчётливо видимая на эхолоте. Тёплая вода сверху, холодная снизу, и между ними — эта тонкая граница.
И под этой линией, если присмотреться очень внимательно, можно было разглядеть облако. Не сплошное, плотное, а рассеянное, размытое, как туман. Мелкая рыба — ряпушка, корюшка, другая кормовая мелочь, которая собирается на термоклинах, потому что там концентрируется планктон.
«Они не на дне, — понял я с такой внезапной ясностью, что даже перехватило дыхание. — Хищник не будет стоять на дне на глубине двенадцать метров, если вся еда находится в пяти метрах над ним. Он стоит под этим облаком кормовой рыбы, прямо под термоклином, прячется в холодной воде, откуда может сделать бросок вверх. Он невидим для эхолота, потому что его отметки смешиваются с отметками кормовой рыбы. Он там. Я знаю, он там».
Я схватил удилище — не лёгкое спиннинговое, а тяжёлое джерковое, предназначенное для больших приманок и крупной рыбы. Привязал к шнуру джиг-головку весом тридцать граммов — тяжёлую, как небольшой камень, и большой силиконовый твистер размером почти с мою ладонь, ярко-жёлтый с красным хвостом — комбинация, которая хорошо работает в сумерках.
Вертикальный сброс — техника, которую я использовал редко, но именно она идеально подходила для этой ситуации.
Я встал с кресла, чувствуя, как затёкшие мышцы протестуют против движения. Поднял удилище над головой обеими руками, прицелился и бросил приманку прямо вниз, за борт катера.
Она пошла вниз сквозь толщу воды, которую я представлял в голове по картинке эхолота: сквозь тёплый верхний слой, сквозь термоклин, ту самую тонкую линию, сквозь облако ряпушки, которое должно было расступиться перед тяжёлой приманкой, дальше вниз к тому месту, где, как я был уверен, стоял хищник.
Я считал секунды падения, представляя траекторию движения приманки.
Раз… два… три… четы…
Удар.
Это был не просто удар, какие я чувствовал за эту ночь и день сотни раз. Это был взрыв, детонация, катаклизм.
Удилище согнулось так резко и так сильно, что я услышал треск — бланк трещал под нагрузкой, грозя сломаться пополам. Катушка завизжала фрикционом на таких оборотах, что звук превратился в сплошной вой. Леска резала воду со свистом, натянутая как струна, вибрируя от напряжения.
— Есть! — выдохнул я сквозь зубы, чувствуя, как адреналин обжигает кровь, прогоняя усталость последних двадцати трёх часов.
Это была не просто рыба. Это был зверь, монстр, трофей, о котором мечтает каждый рыбак.
Щука пошла вниз — яростно, мощно, делая рывки такой силы, что мне приходилось упираться ногами в пол катера, чтобы не вылететь за борт. Я не форсировал вываживание, не давил на леску, не пытался силой вытащить её наверх, потому что знал из опыта: при такой нагрузке даже прочная плетёная леска может лопнуть, как нитка, оборвавшись в самый неподходящий момент. Я работал удилищем терпеливо и методично, гасил каждый рывок, выбирал по сантиметру, давая рыбе устать, выбиться из сил, сдаться.
Две минуты вываживания, которые показались часом. Три минуты. Четыре минуты, на которых я уже думал, что руки не выдержат.
Руки горели от напряжения, мышцы наливались свинцом. Спина ныла так, что каждое движение отдавалось острой болью. Пот лился по лицу ручьями, заливал глаза, мешал видеть, смешивался с брызгами воды.
Но я держал, не отпуская, не ослабляя хватку ни на секунду.
Рыба показалась на поверхности воды, разрывая её в фонтане брызг.
Огромная. Невероятно огромная для этих вод. Тёмная, почти чёрная, с зеленоватым отливом на спине. С жёлтыми глазами, горящими злобой и яростью. Щука-мамка, матёрая хищница, которая прожила в этой воде не один год. Килограммов на восемь, а может быть, и больше — на глаз было трудно определить точно.
Я завёл её в подсак с первого раза, выполнив широкое, уверенное движение, отработанное тысячами повторений. Поднял подсак из воды, и тяжесть рыбы оттянула мои натруженные руки так, что я едва удержал равновесие.
Быстрым движением посмотрел на часы, хотя и так знал, который час.
Двадцать пятьдесят восемь. Двадцать часов пятьдесят восемь минут.
До финиша турнира оставалось ровно две минуты.
Я бросил подсак с рыбой на дно катера, не церемонясь и не заботясь о сохранности улова. Она всё равно пойдёт на взвешивание, а не обратно в воду. Рванул мотор на полную мощность, выкручивая рукоятку газа до упора. Катер взревел мотором, поднимая облако брызг, и понёсся к контрольной точке с максимальной скоростью, на которую был способен. Ветер бил в лицо так, что невозможно было дышать. Вода летела брызгами, заливая палубу, одежду, лицо. Я видел огни судейской платформы впереди — яркие, белые, манящие, как маяк для корабля в шторм.
Я успел.
За десять секунд до того, как взревела финальная сирена.
На платформе меня встретили аплодисментами — громкими, искренними, такими, какие заслуживает человек, прошедший через двадцать четыре часа без сна и победивший.
Главный судья, седой мужчина в жёлтом жилете с нашивкой «Chief Judge», подошёл к моему катеру, заглянул в подсак и присвистнул — низко, уважительно. Поднял щуку из подсака, бережно, как священную реликвию, обеими руками — она была настолько тяжёлой, что одной рукой её было не удержать, и положил на электронные весы на центральном столе платформы. Посмотрел на цифровой дисплей, на котором загорелись светящиеся красные цифры. Глаза его округлились от удивления.
— Восемь килограммов триста граммов! — объявил он громко, чтобы слышали все присутствующие на платформе и в соседних катерах. — Общий вес улова участника номер пятьдесят три… — Он нажал кнопку на планшете, суммируя результаты всех четырёх взвешиваний. — Шестьдесят килограммов триста граммов!
Толпа на платформе и в окружающих катерах взорвалась криками восторга и поздравлениями. Кто-то свистнул пронзительно. Кто-то захлопал в ладоши. Кто-то просто кричал «Ура!», радуясь зрелищу.
Судья поднял руку, требуя тишины, дожидаясь, пока гул стихнет:
— Господа! Это не просто победный результат. — Он сделал театральную паузу, наслаждаясь моментом. — Это новый абсолютный рекорд турнира «Сутки на воде» за всю историю его проведения!
Мои ноги стали ватными, тело отказывалось слушаться. Я стоял у поручня платформы, держась за него рукой, чтобы не упасть, и просто дышал. Тяжело, глубоко, ртом, как после долгого бега. Усталость наваливалась на меня теперь всей своей массой, как тяжёлый мокрый тулуп, под которым невозможно двигаться.
Немец — высокий парень лет тридцати пяти в красной куртке Gore-Tex, который лидировал почти весь турнир — стоял рядом, облокотившись на перила. Смотрел на щуку, которая всё ещё лежала на весах, и качал головой в немом изумлении. Потом повернулся ко мне, и на его лице была не злость проигравшего, а искреннее уважение профессионала к профессионалу:
— Где ты её нашёл? — спросил он с лёгким акцентом, но вполне понятно. — Я облавливал все известные точки. Все! И ничего подобного не видел.
Я пожал плечами, слишком уставший, чтобы вдаваться в подробности:
— Там, где никто не искал. Под термоклином, на глубине.
Он усмехнулся, и в этой усмешке были и восхищение, и лёгкая зависть:
— Ты чёртов везунчик.
— Дело не в везении, — сказал я, глядя ему в глаза. — Дело в том, что я знал, где искать.
Мне вручили кубок под вспышки фотокамер и аплодисменты. Тяжёлый, килограмма на три, не меньше, металлический, холодный на ощупь, несмотря на тёплый вечер. На нём была выгравирована надпись золотыми буквами по отполированной поверхности: «ТУРНИР „СУТКИ НА ВОДЕ“ — 2024. ПОБЕДИТЕЛЬ».
Вспышки фотокамер били в глаза с разных сторон, ослепляя так, что приходилось щуриться. Люди жали мне руку одна за другой, хлопали по плечу, кричали поздравления, спрашивали о технике, о приманках, о точках. Я улыбался — устало, но искренне, чувствуя, как удовлетворение разливается по телу, смешиваясь с усталостью.
«Я снова доказал, что я лучший, — думал я, глядя на свое отражение в отполированной поверхности кубка. — Доказал не словами, а делом. Доказал тем, кто понимает. Снова».
Но усталость накрывала меня всё сильнее, превращаясь из фонового ощущения в нечто доминирующее, всепоглощающее. Я не спал со вчерашнего утра — прошёл через весь рабочий день с переговорами, через дорогу на турнир и двадцать четыре часа непрерывной рыбалки. Больше сорока часов на одном только кофе и адреналине. Руки тряслись мелкой дрожью, которую я уже не мог контролировать. Ноги стали ватными, подкашивались при каждом шаге. Голова гудела, как улей. В глазах плыло, картинка двоилась.
Немец протянул мне руку для финального рукопожатия:
— Поздравляю. Заслуженная победа. Действительно заслуженная.
Я пожал его руку, чувствуя сильное, крепкое рукопожатие профессионала:
— Спасибо. Ты тоже был силён. В следующий раз, возможно, повезёт тебе.
Я сошёл с платформы, осторожно перешагивая с неё в свой катер, который покачивался на волнах. Вернулся на своё место. Начал методично укладывать снаряжение, сматывать лески, убирать приманки — выполняя привычные действия на автопилоте, не думая. Вывел катер к берегу, поднял его на трейлер, используя лебёдку. Закрепил крепления, проверив каждое дважды. Загрузил всё оборудование в пикап.
Поехал домой, чувствуя, как с каждым километром усталость становится всё тяжелее.
Ночное шоссе было пустым, словно после апокалипсиса — ни одной машины впереди, ни одной в зеркалах заднего вида. Только я, пикап, катер на трейлере и бесконечная дорога. Фары пикапа резали темноту двумя жёлтыми лучами, высвечивая мокрый асфальт. Недавно прошёл дождь, оставив после себя лужи, белую разметку, отбойники, которые мелькали за окном с монотонной регулярностью. Вскоре он начался снова, сильнее, чем утром. Капли барабанили по крыше пикапа, по капоту, по лобовому стеклу с такой силой, что казалось, будто кто-то сверху сыплет горох. Дворники скрипели, работая на максимальной скорости, но едва справлялись, оставляя на стекле мутные разводы, сквозь которые дорога была едва видна.
Я вёл машину медленно, осторожно, держа скорость на десять километров ниже разрешённой. Пикап тащил за собой трейлер с катером — тяжёлый, под тонну весом, неповоротливый груз, который на мокрой дороге превращал любой манёвр в потенциально опасное действие. Нельзя было резко тормозить — трейлер мог пойти юзом и развернуть машину, нельзя было резко поворачивать — катер на трейлере мог опрокинуться, нельзя было рисковать.
На пассажирском сиденье лежал кубок, который я не стал убирать в багажник. Он покачивался на поворотах, постукивая металлом о пластик торпеды, создавая лёгкий мелодичный звук. Металл поблёскивал в свете приборной панели, отражая зеленоватое свечение лампочек.
«Хорошие выходные, — думал я, глядя на дорогу сквозь пелену дождя, но видя не асфальт, а прошедшие два дня в ретроспективе. — Очень хорошие выходные. Сделка с норвежцами на восемьдесят тонн груза закрыта. Премия от Виктора Петровича обещана. Турнир выигран с новым рекордом. Трофей — дома. Завтра весь день буду отсыпаться, отключив телефон. Может быть, в понедельник возьму отгул, съезжу на дачу, порыбачу спокойно, без гонки, без турнирного стресса, просто для души».
Я зевнул — широко, до хруста в челюсти. Усталость давила на веки так, что они буквально слипались, как будто кто-то привязал к ним грузы. Глаза слипались каждые несколько секунд. Я моргнул — раз, второй, третий. Резко тряс головой, прогоняя дрёму, которая подкрадывалась всё настойчивее. Открывал окно, впуская внутрь холодный влажный воздух, который должен был взбодрить, но помогал всё меньше.
«Ещё час, — думал я, глядя на навигатор, который показывал оставшееся расстояние. — Максимум час до дома. Я потерплю. Я должен потерпеть. Заснуть за рулём с трейлером — это смерть».
На заднем плане тихо играло радио — какая-то ночная программа на одной из FM-станций. Голос ведущего был монотонным, убаюкивающим: он рассказывал что-то про старые рок-композиции. Я потянулся к кнопке переключения станций, чтобы найти что-то более бодрое, ритмичное — рок, металл, что-то с быстрым темпом, чтобы удержаться в тонусе.
Опустил взгляд на панель управления магнитолой на секунду — всего на одну секунду.
Нажал кнопку поиска станций.
Поднял глаза обратно на дорогу.
И увидел огни.
Слепящие, яркие, огромные, заполняющие всё лобовое стекло.
Прямо передо мной, на расстоянии, которое мозг не успел даже оценить.
Фура.
Она лежала поперёк дороги, перекрывая обе полосы полностью, превратив шоссе в тупик — огромная, белая, с красными габаритными огнями, которые горели, как глаза чудовища. Её занесло на мокром асфальте (водитель, видимо, не справился с управлением), и теперь она лежала боком, как огромная мёртвая рыба, вытащенная на берег. Полностью перекрыв проезжую часть. Как стена. Непреодолимая стена из металла.
«Тормо…»
Я не успел даже договорить мысль.
Ударил по педали тормоза всем весом, со всей силы, на которую были способны мои уставшие ноги.
Пикап пошёл юзом по мокрому асфальту, и я услышал визг тормозных колодок — пронзительный, высокий, как крик. Запах горелой резины ударил в нос, едкий и удушливый. Катер на трейлере дёрнулся вперёд под действием инерции, толкая пикап, превращая торможение в скольжение. Я вывернул руль вправо резко, до упора, пытаясь уйти хотя бы на обочину. Пикап пошёл боком, занесло, колёса потеряли сцепление с дорогой.
Не помогло. Слишком поздно. Слишком быстро. Слишком мокро.
Удар.
Оглушительный, как взрыв динамита в замкнутом пространстве.
Металл ломался, рвался, скрежетал с таким звуком, который невозможно забыть. Стекло взрывалось на тысячи осколков, которые полетели во все стороны. Я летел вперёд, хотя сидел на месте — инерция толкала моё тело к лобовому стеклу. Ремень безопасности впился в грудь, в плечо, так, что я почувствовал, как ломаются рёбра, и душил, перекрыв дыхание. Подушка безопасности взорвалась мне в лицо — жёсткая, как камень, как удар кулаком в нос.
Боль.
Взорвалась в груди, голове, руках, которые ударились о руль, везде сразу, заполняя всё сознание.
Потом тьма поглотила меня, быстро и безжалостно.
Темнота.
Полная, абсолютная, непроглядная, какой не бывает даже ночью.
Я не видел ничего — ни света, ни теней, ни форм. Не слышал ничего — ни звуков, ни голосов, ни шума. Не чувствовал ничего — ни тела, ни веса, ни температуры. Только пустота, которая заполняла всё пространство сознания.
«…больно…»