Ветер колышет ветви,
Солнце ушло в зенит.
Глянь, у старого дуба
Мальчика призрак стоит.
Очи полны печали,
Лика румянец сошел.
Своего Вестника ищет.
Сердцем чую — нашел...
— Эй, Вестник! Эй! Спишь, что ли? — староста грузно привалился к старому дубу у подножия холма. Круглое лицо его лоснилось от пота, хриплое дыхание с трескучей одышкой вырывалось из груди, обозначая его присутствие на всю округу. Старый филин в дупле, потревоженный резкими непривычными для птичьего слуха звуками, завозился в своем логове, устраиваясь удобнее.
— Эй! — староста закашлялся, упираясь руками в колени. Солнце только-только перевалило за зенит. На склоне стало жарить, да так, что золотистое марево поднялось над разнотравьем. Тенькали птахи, стрекотали кузнецы. Тишина. Благодать. Староста, плотный невысокий мужчина, перевел дух и продолжил свое восхождение, чертыхаясь про себя на Вестника, которому вздумалось поселиться в старой шахте, на мошкару, что залезала в нос и глаза, на птах, что сновали туда — сюда по своей надобности в безоблачном небе.
— Спишь? ... — прохрипел староста, преодолевая последние шаги до навеса над дырой, которую Вестник пожелал назвать своим домом. Чудной он, этот Вестник. Объявился с год назад в этих краях. По — первости его обходили стороной. Но потом пообвыклись с его присутствием. Вреда не чинит. Живет себе, скотину не ворует, с огородов не тащит. Говаривали, с его приходом скотина стала меньше болеть в деревне. Сначала тихо, шёпотом, потом в голос. А после кое-кто и на поклон пошел. Помоги, говорят, последняя коровка...И помог. Ничего в плату не взял. Поднял, вылечил скотинку. Вот и потянулись к нему потом. Прижился. А что до вида его, так кому он мешает? Главное — пользы от него много, а вреда нет.
— Ве — естник, — прохрипел староста, приваливаясь к старой разваленной стене под навесом. Сел на грубо сколоченную скамью. Окинул взглядом скудное хозяйство. Жердь под навесом, вся обгаженна птицей, источенна когтями. Староста вздрогнул от внезапно пробежавшего холодка по вспотевшей спине. Вход в шахту прикрыт неумело сколоченными досками, у скамьи корзина стоит. Чуть подальше разбит огородец. Ровными рядами стоит овощная зелень. Охозяился. Успокоился. Староста глубоко вздохнул, в твердом убеждении дождаться нужного ему человека.
Гость успел задремать на жаре, когда вернулся хозяин. Староста вздрогнул от непонятной тревоги и раскрыл глаза. Под навесом темным силуэтом на фоне ярко залитого склона стоял Вестник с косой на плече. Староста подобрался весь и сложил руки на коленях. Хороший он человек, это Вестник, только страшно при нем. Жуть, как страшно. Вестник в любую погоду не показывал лица, скрывал его под большой широкой холстиной, одежда на нем была без претензии, но руки и шея всегда замотаны тряпками. На груди — звезда Элейни. Прокаженный, не иначе. Однако, под тряпками на пальцах видны острые, не похожие на человечьи, да еще сточенные под корень когти. Все равно страшно.
— Эй, Вестник. Я к тебе, — староста приподнялся, неловко вытирая вспотевшие ладони о штаны.
— Слушаю, — прошелестело из-под капюшона. Он всегда шептал. Хозяин отвалил преграду на входе и занес свою косу в жилище. В свете, что проник через дверь, староста увидел пустую неуютную нору без окон, поежился.
— Беда у нас, — староста набрался духу и начал рассказывать. — Третьего дня Малейка пропал. Помнишь Малейку-то? — Толстяк непроизвольно склонился, чтобы заглянуть под капюшон. В глаза. Но вовремя себя одернул.
— Бывал у тебя. Помнишь, может? Маленький такой. Щуплый. Как воробей.
— Пропал? — прошелестел голос. Хозяин вернулся из своей норы и встал поодаль от гостя, чувствуя его неприязнь.
— Пропал, — кивнул староста, — искали — искали. Не найдем. Помоги. Может, жив еще. В город-то посылали за церзом, так он не идет. Что ему до нас? Владетелевым прикормышам разве есть до нас дело? Почитай в самой глуби находимся. В долгу не останемся. Помоги...
— За церзом послали, говоришь? — Вестник отвернулся от гостя, встал спиной. — Так я вам зачем?
— На тебя последняя надежда, Вестник.
— Церз приедет — сыщет, — прошелестел Вестник. Староста перемялся на месте.
— Ну, прошу, — умоляюще проговорил он, — когда он еще приедет! Вдруг поздно? Третий день уж пошел. Как бы не к могиле приедет, церз — то.
-А если я к могиле приведу? — Вестник чуть повернул раструб своей холстины к старосте. — Что скажешь тогда?
Гость опешил. Сглотнул сухой глоткой. Жарко замотал головой.
— Живой, живой мальчонка — то. Должон быть живой!
— Кому он там должон — то? — усмехнулся Вестник, — а если с Поганого обрыва свалился?
— Нет, искали там, не нашли, — староста несмело сделал шаг навстречу хозяину. — Везде искали, Вестник. Ты найдешь.
— С чего ты взял — то?
Староста помедлил немного, потом набрался духа.
— Все говорят, ты со старыми Богами говоришь.
Хозяин застыл, словно замер по щелчку.
— Кто говорит? — прошептал еще тише, одними губами.
-Ты не боись, Вестник, — гость зашел с лица, снова заглянул под холстину. — Тебя никто не выдаст. Церза назад проводим. Помоги...
Хозяин медленно отвернулся от своего назойливого гостя. Прошел к скамье, медленно опустился на нее. Староста снова зашел под навес. Ну и жара! Пот лился с лица градом, стекал по спине, пропитывая и нательную рубаху, и жилет.
— Поможешь? — с надеждой снова обратился он к Вестнику. Тот медленно поднял голову. Холстина явила глазу сокрытое. Приоткрытый рот, с торчащими из-под губы желтоватыми клыками, горящие желтые глаза с узкими зрачками-щелями.
— Помогу... — прошептал Вестник. И Староста вздрогнул от холода, что повеял от этих слов. Моргнул, сгоняя наваждение. Голова чуть закружилась. Филин на жерди под навесом громко ухнул, Так, что гость подпрыгнул на месте. Почесал вспотевшую голову. Хозяин снова опустил голову, не разглядеть, что там под холстиной.
«Они зовут меня Вестником. Им так удобнее. Видеть только то, что им хочется. Я не в претензии. Вестник, так Вестник. Как говорится: — „хоть горшком назови...“. Там, внизу, у подножия хребта — Блезна. Деревенька небольшая. Перебиваются скотиной да земледелием. Я им помогаю, отчего нет. Люди незлобивые. Живут почти у самого океана. До столицы ехать — не доехать. Поэтому мне здесь самое место. Подальше от них. Чтобы обо мне забыли, и ни разу не вспомнили.
И вот снова. Помоги. Чем помочь — то? Убежал мальчонка, да и весь сказ. Ан нет. Чуят, что не просто исчез малец. Да я и сам знаю. Вчера приходил ко мне. Стоит, горемычный, у делянки. И сказать ничего не может. Только смотрит. Глаза большие, удивленные. Не ожидал людской подлости здесь, в этой глуши. Не знал, что с проезжими дядьками надо быть осторожнее. Не знал. А я вот знаю. Нельзя и близко к себе подпускать. Не ровен час, случится страшное. И случилось. Дневное светило в свидетелях. Тяжкая смерть, нехорошая. Не будет ему теперь покоя до скончания века мучителя. Может за тем и пришел? Только не по адресу, малыш. Я таким не промышляю. Не мое это. В огне чужого гнева я теперь переродился заново. Тот, первый, может и взял бы за тебя эту жизнь. Я — нет. Элейни, пресветлая Богиня Рассвета, не позволит мне поднять руку на живущего. Однако мальчика жаль. И староста пришел просить. Видно, что противно, а все равно просит.
» Помоги". Что ж, помогу. Как бы не пожалеть после.
Староста ушел. Топает по земле, словно колья вколачивает. Вот прошел возле старого дуба. Ухо, старый приятель, почуял неладное. Вылез из дупла, прилетел, слеповато щурясь на солнце. Залез под навес. Смотрит с укоризной.
— У-ух, — изрек филин.
— Знаю, — я вздохнул, — знаю. Постережешь?
— У-ух, — постережет. Я потираю руки, стараясь их согреть, в волнении меряю шагами площадку перед входом. Теперь надо вспомнить былое. Обратиться к забытым на этой земле богам. К Древу. Великому, Всеобъемлющему Древу, что дает жизнь каждой букашке в любом из миров. Знал бы волостной церз, что сейчас случится, не сносить мне головы. Лучше бы не узнал. Я сажусь на землю, когда чувствую, что готов. Закрываю глаза. Вот оно, все живое вокруг меня. Птахи, звери, люди, даже мошкара и травы. Вон и старый дуб, отчаянно цепляется за крохи своей жизни. Ничего, приятель. После займусь тобой. Обращение к Древу смещает меня из мира людского в другой, не похожий на этот. В нем все равны. Сила, которую пытаются уловить человеческие церзы, течет свободно, точно река. Проникает в каждую пядь земли и неба, пронизывает каждое существо, соединяя их в единое целое. Дернул за одну ниточку, зазвенели еще несколько. Стер одну жизнь, ушли за ней и другие. Здесь надо втройне быть осторожным.
Я поднимаюсь на ноги. Движения плавны и неспешны. Где же ты, малыш? Где нашел свой конец? Я иду к тебе. Мир стирает расстояния и время. Я теперь нахожусь одновременно везде и всегда. Пока еще ярким абрисом горит неприкаянная душа. Она как маяк для меня. Я медленно двигаюсь, стараясь не задеть тех, что проплывают мимо. Нельзя в этом мире сотворить хоть какое зло. Древо накажет сразу. Мальчик ведет меня. Поспеши, малыш. Мне больно быть здесь долго. Мы двигаемся без препятствий. Мальчик приводит меня к могиле. Нет. Мне нужно не это. Он понимает меня. И мы снова движемся, но на это раз перебираем минуты, как страницы старой книги. Вот мальчик останавливает меня, и я вижу, как истончается его силуэт. В эту минуту его жизнь горит ярче в другом мире. Я делаю вдох. Я — на месте.
Мир духов исторгает меня, как чужое, инородное тело. С громким звуком и взрывом ощущений. Я одновременно начинаю слышать, чувствовать и обонять. Не люблю эти моменты. Печати пульсируют на моем теле. Они слышат, что я нарушил запрет. Ничего, я осторожно. Я никого не трону, клянусь. Я оглядываюсь. Почти полдень. Слепой тракт. По нему через три дня и приедет церз, если сподобится. Я вернулся на два дня назад. Малей, мальчик, еще должен быть жив.
Со стороны Блезны едет всадник, одетый в темное, на груди — фиал, а рядом с ним пешим — мальчик. Они беседуют. Я угадал. Я вовремя. Накидываю капюшон на голову, отступаю в узорчатую тень растущего по обочине кустарника. В сумерках моим глазам — самое оно. При свете дня я вижу плохо. Но в полумраке...Я вижу все. Всадник в нетерпении оглядывается, фиал церза тускло отсвечивает на груди солнечными бликами. У седла — сума, одет небогато. Волос — рыжий, коротко стриженный. Не из этих мест. Сложения крепкого. Под тусклой робой угадывались широкие плечи. По всему, из тех, из новообращенных, о которых теперь шепчутся везде.
— А ты, значит, один у мамки? — Вопрошает незнакомец. Малейка, согретый монетой, зажатой в кулаке, согласно кивает.
— Один. Из мужуков — то. Помогаю ей.
— А отца, значит, не помнишь? — продолжает всадник.
— Мамка говорит, неудачная охота, — нехотя отвечает мальчонка, — навроде...
— Проводишь меня еще? — всадник опускается в седле к самой голове мальчика. — Еще немного.
— Не... — Малей вытирает нос кулаком. — Мамка пирогов напекла. Волноваться будет. Да вы тут и не заблудитесь. Вон он, тракт. — И указывает рукой в нужном направлении.
— А если получишь ещё монету? — вкрадчиво спрашивает всадник. Малейка думает. Сомнения отражаются на его лице сморщенным носом.
— Не... Домой пойду... — всадник, воровато оглянувшись назад, хватает мальчишку за ворот, поднимает над землей.
— Пустиии... — Малейка кричит сначала басовито, потом срывается на визг. Я вываливаюсь из кустов. Откашливаюсь. Всадник испуганно разжимает руку. Мальчонка падает на землю, а потом, вскочив на ноги, дает деру в сторону дома.
— Ах, ты пес... — шипит всадник, посылая коня на меня. Мне тяжко. Печати выпивают мои силы. Путешествия через мир духов — не легкое испытание. Хочется закончить поскорее. Конь дергается в сторону от звука ломающихся веток. Кто-то ломится сквозь кустарник мне на подмогу. Хвала Великому Древу. Всадник едва совладал с напуганной лошадью, не оглядываясь более, умчался вперед. Вот и все. Малейка получит нагоняй от матери, что вернулся поздно. Не смягчит ее руки даже круглая монета с гербом правящего дома. День или два не сможет сидеть мальчонка, но будет жить. Вот так-то. Я судорожно выдыхаю. Отчего так больно? Это все печати. Мне нельзя пользовать свою силу. Таков был договор. Надо возвращаться, пока еще можно. На дорогу, прорвавшись сквозь кустарник вывалился лось. Поводил головой. Увидел меня. Медленно отвернулся и пошел прочь. Благодарю тебя, мой неожиданный помощник. Я падаю на колени. Пора возвращаться."
— Эй, Вестник! Эй! Спишь, что ли? — староста грузно привалился к старому дубу у подножия холма. До сего года почти высохшее дерево, расцвело новыми побегами. Зелень пробивалась от старых корней и свисала с кряжистых уродливых веток. Староста взглянул на небо в просветах листвы. Давно ли расцвел дуб—то? Не замечал. Переведя дух, отправился дальше.
— Эй! — староста закашлялся, упираясь руками в колени. Солнце вот-вот перевалило за зенит. Преодолев последние метры подъема староста облегченно выдохнул. Хозяин встречал его у входа под навесом.
— Ох, думал, не застану, — простонал гость, приваливаясь к старой разваленной стене, и сползая на скамью рядом с хозяином. На жерди встряхнулся филин, заставив гостя вздрогнуть.
— Какие новости? — прошептал Вестник.
— Ох... — Гость перевел дух, — у Босого корова отелилась. Хворает что-то. Поглядишь?
— Погляжу, отчего нет, — гостю почудилось довольство в шёпоте.
— Так я чего пришел-то... — староста хлопнул себя по потной шее, сгоняя мошкару — кровососов. — Церз приезжал утром — то. Спрашивал, что, да как. Говорит всплеск у них какой-то.
— Что за всплеск? — невинно спросил Вестник.
— Да я почем знаю, — разозлился староста, — ездють. Когда надо — то не докричишься. А как от дела доброго человека оторвать, так сразу на тебе. Тут как тут.
— Не сказал про меня? — спросил Вестник. Староста замотал головой.
— Нет. Как можно? Им, поди, и дела нет до тебя.
— Верно, — Вестник расслабленно откинулся на стену, — нету.
Помолчали.
— Летий, а Летий? — раструб холстины повернулся к старосте.
— Чего? — толстяк повернул голову, разомлев на жаре.
— А чего ты сам-то пришел? — староста задумался. Пожал плечами.
— Отчего-то решил, что сам должен. Ты дуб — то видел старый. Там, внизу?
— Видел. Что с ним?
— Зазеленел в этом году. Тоже жить, видать, ему нравится.
— Да, — Вестник совершенно расслабился, — отчего не жить? — филин с жерди с укоризной посмотрел на людей и снова зарылся головой в перья.