Копенгаген. Сентябрь 2012 года.
Последний школьный звонок прозвенел не столько для ушей, сколько для нервной системы, сигналом к отбою после семичасового окопного сидения в атмосфере, густой от неприязненных взглядов и приглушенного шепота. Женя Дошкина, затаившись у окна на втором этаже, наблюдала, как школьный двор оживает, выплевывая на мощеный булыжник пеструю, кричащую толпу учеников. Она ждала, пока основная волна схлынет, сжимая в кармане старого голубого свитшота связку ключей. Ее каштановые волосы, стриженные в дерзкий «wolf cut», слипшись от дождевой влаги, падали на лицо, но она даже не пыталась их отбросить — пусть лучше прячут ее от мира, эти непослушные пряди и челка, скрывающая узкий, почти кошачий разрез ее бледно-голубых, почти белесых глаз.
Воздух за окном был густым и тяжелым, налитым свинцовой влагой надвигающегося ливня. Первые редкие капли, жирные и неспешные, заставили засуетиться тех, кто не озаботился утром зонтом. Для Жени же эти предгрозовые минуты были самыми ценными. Они приглушали грохочущий мир, превращая его в размытую, звуконепроницаемую аквариумную картинку. Она вставила наушники, но музыку не включила. Просто для вида. Для брони. Ей нужна была полная тишина. После дня, проведенного под перекрестным огнем насмешливых взглядов, после шепота за спиной и громких, нарочито нелепых вопросов о ее четырехпалой руке, эта тишина была единственным бальзамом.
Она глубоко вдохнула, чувствуя привычный, предательский свист в груди. Астма третьей степени — ее вечная спутница и клеймо. Метка, привлекающая хищников. Спустившись по лестнице, она вышла на улицу. Дождь участился, застучал по капюшону ее темно-синей ветровки, надетой поверх голубого свитшота, с жёлтой вышивкой «53» на груди и белым воротничком, торчащим из-под ткани, — ее маленькая, никому не заметная попытка сохранить хоть каплю стиля в этом аду. Она натянула капюшон поглубже, скрывая свои выпирающие, трогательные «чебурашкины» уши, и направилась к велосипедной стоянке.
Ее старый, потрепанный велосипед одиноко ждал ее в дальнем углу. Она отстегнула замок, чувствуя холодный металл под пальцами — вернее, под тем местом, где должен был быть указательный палец на правой руке. Привычное отсутствие. Она вскочила на седло и тронулась, выезжая за школьные ворота и поворачивая на свою обычную, безлюдную дорогу вдоль канала.
Тишина наконец опустилась на нее, мягким, влажным покрывалом. Лишь монотонный стук колес по мокрой брусчатке, шипение шин на поворотах и далекий, приглушенный гул города составляли ее личную, успокаивающую симфонию. Она даже позволила себе на мгновение закрыть глаза, почувствовав на лице прохладные капли. Где-то за густыми, низкими тучами глухо пророкотал гром. Женя мысленно представила себе старого, сварливого великана, ворочающегося во сне на небесах, — одно из тех детских, наивных сравнений, что спасали ее в самые трудные минуты.
Но тишину, хрупкую и такую желанную, разорвали другие звуки. Сначала далекие, потом все ближе и назойливее. Натужный, визгливый скрип мокрых тормозов, который знакомо резанул слух. Грубый, сдавленный смех, от которого похолодело внутри. И наконец, голос, прорезавший шум дождя, как ржавое лезвие:
— Hej, Doshka! Эй, косоглазая! Куда так спешишь? Промокнешь же, астматичка!
Сердце Жени провалилось куда-то в пятки, превратившись в ледяной, тяжелый ком. Она узнала этот голос сразу, всеми фибрами души, всеми ноющими старыми синяками. Не оборачиваясь, она изо всех сил, до хруста в костяшках, вцепилась в руль и нажала на педали. Велосипед рывком рванул вперед, цепи заурчали громче, сражаясь с набирающей силу стихией и ее собственным страхом.
— О, смотри-ка, побежала! — это был уже другой голос, выше, с фальшивой, ядовитой веселостью. Голос Стина Андерсена. — Куда ты спешишь, уродина?! Думаешь, сможешь убежать от нас со своими крохотными, дырявыми лёгкими?!
— Ja-ja! — поддакивал, запыхавшись, но не отставая, второй — Бастиан Маттесен.
Два моральных урода. Два сапога пара. Два сплетенных в один ядовитый клубок существа, которые, казалось, питались ее унижением. Она слышала, как они ускоряются, их новые, навороченные горные велосипеды легко обходят ее старенького «коня». Она знала, что далеко не уедет. Зна́ла это с той же неизбежностью, с какой знала, что после дождя на асфальте появятся лужи. Ее предательское дыхание уже сбивалось, в груди засвистело и заурчало, вырываясь наружи короткими, прерывистыми порывами. Любой резкий выдох отзывался болью.
— Чего не ускоряешься, четырехпалая? — Стин поравнялся с ней, ехал так близко, что его колесо почти задевало ее педаль. Его лицо, покрытое каплями дождя, расплылось в ехидной, торжествующей ухмылке. Он смотрел на нее, как кот на мышку. — Задыхаешься уже? Ингалятор-то с собой? Или уже кончился после того, как мы его в унитаз спускали?
Женя попыталась что-то сказать. Выдать свой коронный, отточенный сарказм, который хоть как-то защищал ее в школе и за её пределами. Но из горла вырывался лишь прерывистый, свистящий хрип, похожий на звук спускаемого колеса. Воздух обжигал легкие, не принося облегчения. Ноги стали ватными, совершенно непослушными. В висках застучало, а перед глазами поплыли противные, темные пятна, застилая мокрый асфальт и силуэты домов.
Вот оно. То, чего она боялась каждый день, выходя из школы. Паника, острая и липкая, сдавила горло железной хваткой, сильнее любой астмы. Ее велосипед резко занесло на скользком от воды повороте. Педаль больно ударила по голени. Мир опрокинулся, завертелся, смешав в сюрреалистичной каше серый асфальт, промокшую рыжую листву на обочине и два отвратительных, ликующих лица.
Грохот. Резкая, обжигающая боль в щеке. Холодная, грязная влага мгновенно промочила насквозь ее штаны в военную раскраску и голубой свитшот. В ушах зазвенело.
Она лежала на асфальте, прижавшись разбитой, пылающей щекой к холодной, мокрой поверхности, и сквозь этот звон пробивался оглушительный, животный хохот. Бастиан и Стин, слетев со своих велосипедов, буквально корчились от смеха, держась за животы.
— Det er dig, selvfølgelig... Ha-Ha! — выдохнул Стин, едва переводя дух. — Конечно, это ты! Ты даже падаешь смешно, как мешок с картошкой!
— Да! — Бастиан, красный от натуги, вытирал мнимые слезы восторга. — Женя, ты сама себя скоро убьёшь, даже без нашей помощи! Ты — ходячая катастрофа!
Женя попыталась приподняться на локтях, но мир плыл и качался. Руки тряслись. Боль в содранной щеке пульсировала в такт бешеному, неровному стуку сердца. Она увидела, как Бастиан, все еще хихикая, достает из кармана своих заляпанных грязью джинсов телефон. Единственное, что ее мозг, затуманенный болью, паникой и нехваткой кислорода, смог распознать — замыленная, но узнаваемая надпись «Samsung» на корпусе.
Вспышка. Ослепительно-белый свет на секунду выжег картинку: ее растерянное, бледное лицо, перекошенное гримасой боли и стыда, лужа, разбитый велосипед.
— Фоточка в Instagram, Женя-астматик на асфальте! — нелепо, без всякой рифмы, продекламировал Стин, размахивая руками, как плохой актер на школьной сцене.
Еще один взрыв хохота. Потом звук велосипедов, удаляющиеся, полные самодовольства голоса, увязающие в шуме дождя. Они ушли. Оставили ее лежать в грязи, под холодным, безразличным дождем, с ощущением полнейшего, абсолютного унижения, которое разлилось по телу горячей волной тошноты.
Она не знала, сколько пролежала так. Дождь постепенно стихал, переходя в мелкую, назойливую морось. Собрав последние силы, Женя поднялась. Все тело ныло. Велосипед лежал на боку, колесо жалобно и безнадежно вращалось от порыва ветра. Она с трудом поставила его на колеса, поправила съехавшую набок цепь. Рука со стороны отсутствующего пальца неловко скользила по металлу. Она встала в седло и поехала дальше, не ощущая уже ни боли, ни холода. Только огромную, всепоглощающую пустоту внутри, которую не мог заполнить даже стыд.
Красноярск. Сентябрь 2017 года.
Пять лет. Целая вечность. Или всего лишь миг? Иногда Жене казалось, что тот день в Копенгагене был вчера. Она все так же могла с закрытыми глазами ощутить шершавость асфальта на щеке, запах мокрой шерстинной ткани свитшота и тот привкус железа от собственной крови на губах. Шрам на брови, тонкая белая ниточка, была немым, вечным напоминанием. Не только о падении, но и о том, как легко мир может сломать тебя, если ты не такой, как все.
Переезд в Красноярск после смерти родителей должен был стать новой жизнью. Стертой картой. Чистым листом. Дядя Льюф и тётя Карина, взявшие их с Ильей под опеку, старались изо всех сил. Они были добры, предупредительны, заваливали их подарками и вкусной едой. Но их доброта была какой-то острожной, хрупкой, будто они боялись нечаянно разбить хрупкие фарфоровые куклы, которые им подбросила судьба. А Женя чувствовала себя именно так — разбитой и склеенной кое-как, неловкими движениями, и каждый шов давал трещину при первом же неловком движении.
Но школа... Школа стала неожиданным сюрпризом. Не проклятым местом, а... странным, но убежищем. Русские подростки, о жестокости которых она наслышалась до приезда, оказались совсем другими. Нет, конечно, здесь тоже были свои группировки, свои конфликты, ее странная внешность и акцент по-прежнему вызывали любопытные взгляды, но ее новый класс... Он был другим. Более теплым. Почти что семьей. Одноклассники приняли ее сразу, без лишних вопросов, без перешёптываний за спиной. Прикрывали друг друга перед учителями, делились шпаргалками, звали на прогулки после уроков. Здесь ее не дразнили «Doshka» или «астматичкой». Здесь ее звали просто Женя. И для нее, вечной изгоины, estp-ши, жаждущей принятия, но не умеющей его принять, это было счастьем, от которого поначалу кружилась голова.
Правда, был один человек, который выбивался из общей картины. Артём. Он сидел всегда один, на задней парте у окна, погружённый в книгу или просто смотрящий в стекло, словно считая пролетающих ворон. Отличник. Тихий. Нелюдимый. «Главный зануда», как его окрестили в классе. Женя его не понимала. Зачем добровольно быть таким одиноким? Она, прошедшая ад одиночества, не видела в этом никакой романтики.
Прозвенел звонок с урока истории, и коридоры мгновенно наполнились оглушительным гомоном, грохотом хлопающих дверей и топотом сотен ног. Женя, отстояв небольшую очередь в школьном гардеробе — вонючем, тесном помещении, заваленным куртками и сменкой, — наконец пробилась к своему классу. Она ввалилась в кабинет, пахнущий мелом, старыми партами и чужими духами, и плюхнулась на свое место, с грохотом скинув рюкзак на соседний стул. Ее светлые, почти белесые глаза, узкие, как у корейцев, сразу же, будто на магните, потянулись к Кате Богдановой. Предвкушение очередного часа под прицелом ее изумрудного, всевидящего взгляда заставляло сердце биться чаще — и тут же ненавидеть себя за эту слабость, за эту предательскую надежду, которую она сама же и гасила едким сарказмом.
Чтобы заглушить эту ненужную вибрацию в груди, она достала ручку, выдернула из тетради чистый, хрустящий клочок бумаги, скомкала его в тугой, идеальный шарик и, прицелившись, запулила через весь класс. Снаряд метко приземлился прямо на раскрытый учебник алгебры Артёма. Тот вздрогнул, оторвался от созерцания осеннего неба за окном, недоумённо посмотрел на бумажку, потом медленно, нехотя перевел взгляд на Женю. Та сделала вид, что увлечённо что-то пишет в тетради, ее лицо сохраняло привычное, натренированное годами, уныло-серьёзное, почти злое выражение, скрывающее всю бурю внутри. Артём, поморщившись, словно от запаха, смахнул помеху на пол, к своим потёртым, не первой свежести кроссовкам. Никакой реакции. Ни слова. Как будто так и надо. Как будто он и вправду был выше таких глупостей. «Ну конечно, ваше высочество, — ядовито подумала Женя. — Сиди там дальше в своем потном величии».
— Мне сесть можно? — раздался над ней знакомый, раздражающе бодрый голос.
Женя, не поднимая головы, ткнула своим четырёхпалым правым запястьем в свой рюкзак, занимавший соседний стул.
— Занято. Vi accepterer ikke idioter. — добавила она себе под нос по-датски, растягивая губы в саркастичной ухмылке, демонстрируя всем видом щель между передними зубами.
— Да боже мой, Жень! — Илья, её брат-близнец, вздохнул с театральным бессилием. Его тёмно-синие глаза, зеркально противоположные её ледяным, смотрели на неё с упрёком и легкой усталостью от этой вечной войны. — Ты долго ещё обижаться будешь? Я же тысячу раз сказал, Катя сама ко мне подошла! Сама предложила прогуляться после школы!
Женя медленно, с вызовом подняла на него взгляд, нахмурив те самые брови, на одной из которых красовался шрам — его отражение, родинка под глазом Ильи, была похожа на крошечную букву «i», как будто сама судьба пометила его как «individual».
— А ты согласился, — ровным, холодным тоном, без единой эмоции, констатировала она. — При том, что ещё позавчера клялся в вечной и единственной любви той шестикласснице... Леночке, кажется? Ты просто ищешь замену, потому что понял, что с мелкой не выйдет. Patetisk. Жалко.
Илья развёл руками в том самом жесте, который она ненавидела — жесте полнейшей, искренней невинности. Его лицо, такое похожее и такое разное, выражало неподдельное недоумение.
— Ну и что? Это же просто прогуляться! Послушать музыку в наушниках. Потусоваться. Не драматизируй ты так всегда! Катя — друг. Нормальный, классный друг.
— «Друг», — ядовито парировала Женя, оскалившись. Ее голос зашипел, как змеиный. — У тебя все девушки вдруг стали «друзьями». Пока они тебе не надоедают. Ты же просто зависишь от их мнения, как последний слабак. Ищешь их approval. Помнишь, как тебя дразнили сопляком и маминым сынком, когда ты за меня заступался в Копенгагене? Вот ищешь теперь у них подтверждения, что ты крутой.
Это было ударом ниже пояса. Илья сжал губы, и обида, острая и настоящая, мелькнула в его темно-синих глазах. Шрам под глазом дрогнул.
— А ты? — бросил он резко. — Ты просто завидуешь, что у меня жизнь хоть как-то кипит, что кто-то вообще хочет со мной тусоваться! А ты вечно одна, со своими бумажками и своим вечно злым лицом! Может, это ты ищешь одобрения, вот только просить его не у кого!
Он резко развернулся, отбросив длинные каштановые пряди со лба, и направился к своему месту, к третьей парте у окна, где Катя Богданова уже сидела, разлиновав тетрадь идеально ровными строчками. Она подняла на него взгляд и улыбнулась — не широко, а лишь легким, загадочным изгибом губ, которого было достаточно, чтобы Илья расправил плечи и забыл о только что закончившейся перепалке.
Женя проводила его взглядом, полным ярости и щемящей обиды, а потом этот взгляд уперся в Катю. И все внутри замерло.
Боже, как же она была красива. Несправедливо, вызывающе, до зубной боли красива. Словно сошла не с обложки журнала, а с какого-то недостижимого, сияющего пьедестала. Ее светлые, идеально уложенные волосы были собраны в высокий хвост, и каждая прядка лежала безупречно. Изумрудно-зеленые глаза, подведенные тончайшей стрелкой, смотрели на мир с холодноватым интересом. Но сегодня ее красота была особенно ослепительной. Поверх формы на ней была накинута куртка — не обычная ветровка, а белая, струящаяся парка из какой-то невероятно мягкой, дорогой на вид ткани, с меховой опушкой на капюшоне. Мех был не белый и пушистый, а серебристо-серый, словно шкурка песца. Куртка была безупречно чистой, ослепительно белой на фоне грязно-желтой стены класса и потрепанных рюкзаков. На ее тонкой, изящной шее висела цепочка с маленьким, но явно золотым кулоном-сферой. Она сидела, откровенно скучая, и ее розовые, ухоженные ногти с идеальным маникюром лениво постукивали по обложке учебника. От нее исходил легкий, едва уловимый аромат — не тех резких духов, что покупали одноклассницы в подземных переходах, а чего-то дорогого, сложного, с нотами сандала и чего-то цветочного, может, пиона. Это была не просто красивая девушка. Это была аура безупречности, богатства и власти, которая заставляла чувствовать себя грязной и нелепой даже на расстоянии.
Мысли прервал резкий щелчок пальцев прямо перед носом. Женя вздрогнула и отшатнулась, сердце бешено заколотилось от неожиданности.
— Hvad? — по-датски, по привычке, вырвалось у нее, и она резко повернулась к своей соседке по парте.
Гедда Ларсен смотрела на нее с широкой, понимающей ухмылкой. Ее рыжие, чуть растрепанные волосы были собраны в небрежный пучок, с которого торчали забавные прядки, а веснушки на носу и щеках казались еще ярче от возбуждения.
— Ты опять на свою принцессу засматриваешься? — прошептала Гедда, ее шведский акцент делал русские слова смешными и милыми. — Снова в транс впала? Слюнки на парту не пускай, а то училка заметит.
Тепло, предательское и ненужное, прилило к щекам Жени. Она нахмурилась, стараясь вернуть своему лицу привычное мрачное, отстраненное выражение.
— Nej, — буркнула она, отводя взгляд к своей тетради, испещренной doodles и полями. — С чего ты взяла? Просто в окно смотрела.
— Ага, в окно, — фыркнула Гедда, подперев щеку рукой. — В то «окно», у которого зелёные глаза и новая белая парка за пару сотен евро, не меньше. Ты знаешь, что у нее вся коллекция зимних вещей от Moncler? Я видела, как ее мать сумки привозила.
Женя пожала плечами, делая вид, что это ее совершенно не волнует, хотя внутри все сжалось от очередной порции осознания этой пропасти.
— Ты кусаешь нижнюю губу, когда на неё смотришь, — невозмутимо, как ученый, констатировала Гедда, вскинув рыжие брови домиком. — Каждый раз. Прямо вот так. — Она передразнила Женю, закусив губу и сделав томный, страдальческий взгляд.
— Дура, — выругалась Женя тихо, по-датски. — Отстань. Никогда об этом не задумывалась.
Гедда не унималась. Она прислонилась к спинке стула, ее глаза блестели от азарта.
— Ну, знаешь... Если бы не твой братец-бабник... — начала она задумчиво, рисуя в воздухе пальцем.
— «Я бы с ней хорошо смотрелась», — с раздражением, сквозь зубы, закончила за нее Женя. — Знаю уже. Ты это каждый раз говоришь. Но честно? Не помогает. Илья Катю даже не любит. Он просто начал с ней... общаться, потому что она крутая девчонка, дочь классрука, и это поднимает его рейтинг в стае. Всё тут. А она с ним — потому что ей скучно и она любит драму. Я для нее — диковинка. Девушка из Европы.
Гедда положила свою теплую ладонь на Женино плечо, заставляя ее вздрогнуть от неожиданного прикосновения.
— Не волнуйся ты так. С твоим братом «общалась» куча девчонок, и у всех интерес у него пропадал максимум через неделю. Думаешь, у такой, как Катя, он продержится дольше? Да ни за что. Она сама его к чёрту пошлёт, когда наиграется. А потом... — Гедда многозначительно подмигнула, ее лицо расплылось в хитрой, заговорщической улыбке. — ...мы сведём вас. Официально. Устроим все как надо. Я уже план разрабатываю.
Женя хотела что-то возразить, съязвить, отшутиться, но в класс, запыхавшаяся и вся на нервах, вбежала Анна Николаевна. Урок начался. Женя попыталась сосредоточиться на монотонном голосе учительницы, но ее взгляд снова и снова упрямо полз к третьей парте, к тому ослепительно-белому пятну, которое казалось иконой в этом убогом, сером мире.
Катя, как по команде, превратилась в образец ответственности и идеальной воспитанности. Когда Анна Николаевна попросила ее, как старосту, собрать тетради с домашним заданием, она грациозно поднялась и пошла между рядами. Ее движения были отточенными, плавными, будто отрепетированными. Она улыбалась, кивала, бросала кому-то ободряющие взгляды — идеальная картинка идеальной дочери и идеальной ученицы. Женя, затаив дыхание, наблюдала за этим спектаклем, чувствуя, как в груди заходится что-то то ли от восторга, то ли от ненависти.
Вот Катя подошла к их парте. Она взяла тетрадь у Гедды, аккуратно сжав ее края своими идеальными, бледно-розовыми ногтями.
— Спасибо, Гедда, — сказала она сладким, медовым голоском, который звучал неестественно-идеально.
Потом ее взгляд — холодный, изучающий, как у хищницы — упал на Женю. Та инстинктивно развела руками, делая самое виноватое и нелепое лицо, какое могла.
— Я... забыла, — выдавила она, ненавидя себя за этот сдавленный, слабый голос.
Катя закатила свои прекрасные, изумрудные глаза. Это был не просто жест раздражения, это было целое представление, отточенное до мелочей — «о, боже, снова эта безответственная Женя, сколько можно?». Она наклонилась к ней так близко, что Женя почувствовала тот самый дорогой, цветочно-сандаловый аромат ее духов и увидела каждую отдельную ресничку на ее веках.
— Жень, — прошептала Катя так тихо, что это было похоже на шипение змеи. Ее голос был сладким, но в нем, как стальная струна, звенел лед и презрение. — Ну сколько можно? Ты же не в своей Дании уже, где все твои фокусы сходили с рук. Здесь надо быть собраннее. Взрослеть пора. Такая раздолбайка... — Она покачала головой, и ее идеальный хвост колыхнулся. — Надо бы тебя исправить. Сделать из тебя человека.
Женя замерла, парализованная этой близостью. Ее собственное дыхание перехватило.
— В конце учебного дня жду тебя у входа, — тихо, но не оставляя пространства для возражений, бросила Катя, выпрямилась и пошла дальше, оставив после себя шлейф аромата и клубок противоречивых, жгучих чувств в Жениной груди.
Катя аккуратно, с видом полнейшей важности, сложила стопку тетрадей на столе учительницы. Анна Николаевна машинально пересчитала их, сняв очки.
— Одной не хватает, — нахмурилась она, и ее взгляд, тяжелый и усталый, пополз по классу. — Опять Дошкина?
Катя бросила через плечо, даже не удостоив Женю взглядом, голосом, полным фальшивого сожаления:
—Ага. Опять без тетради. Не собранная совсем.
Анна Николаевна вздохнула так, словно это было лично для нее последней каплей. Она устало посмотрела на Женю поверх очков.
— Женя, ну что это такое? — ее голос звучал как скрип ржавой пилы. — Приехала ты из Европы, должна бы показывать пример, тянуться, а ты... — она поискала слово, — пытаешься быть крутой? Ходишь, наушники в ушах, тетради не готовишь, на учителей смотришь, как на врагов... Это не по-нашему. Не по-русски. К доске пойдёшь отвечать вместо отдыха на перемене. И домашку на две страницы — о последствиях Северной войны. Всем классом будем ждать, пока ты, наконец, соберёшься.
Женя опустила голову, сжимая под партой свою четырехпалую руку в тугой, бесполезный кулак. Горячая волна стыда и унизительной злости прокатилась по ней. «Приехала из Европы». Эта фраза, как клеймо, висела на ней. Она всегда была чужой. Там — слишком русской со своим датским, здесь — слишком европейской со своими странностями.
Остаток урока прошёл в тумане. Женя механически переписывала с доски конспект, почти не слыша объяснений учительницы. Мысли крутились вокруг одного: «Жду тебя у входа». Что это значит? Выговор? Очередная унизительная лекция о «собранности»? Или... Нет, она не смела даже думать об «или». Это было слишком опасно.
---
Последний звонок прозвенел, как освобождение. Женя медленно, будто на эшафот, стала собирать вещи в свой потрепанный рюкзак.
— Ну что, пострадала? — Гедда, уже натянувшая ярко-желтую куртку, подскочила к ней. Ее лицо выражало живое участие. — Опять Богданова подставила? Я же видела, как она на тебя смотрела. Как на говно на подошве.
— Ага, — буркнула Женя, застегивая молнию на своем голубом свитшоте. — Ко мне претензии. Обычное дело. Fandens også, — выругалась она по-датски, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. — Сказала, ждет у входа. Наверное, лекцию прочитать о вреде раздолбайства.
— Оу... — Гедда присвистнула, ее глаза расширились. — Интересненько. Может, признание в любви готовит? — она подмигнула.
— Да иди ты, — Женя толкнула ее в плечо, но беззлобно. — Она ненавидит меня. Я для нее клоун.
— Сомневаюсь, — задумчиво сказала Гедда. — Слишком много внимания она тебе уделяет для простой ненависти. Нужна подмога? Могу «случайно» проходить мимо и, если что, вступиться. Или, наоборот, создать диверсию.
— Nej, — Женя покачала головой, с силой закидывая рюкзак на плечо. — Справлюсь. Probably. Если выживу.
— Звони, если что! — крикнула Гедда ей вслед, уже выскакивая в коридор. — Мне потом все подробности! Каждую мелочь!
Женя глубоко вздохнула, чувствуя, как в груди зашипело. Она достала из кармана ингалятор, сделала пару затяжек. Горьковатый вкус лекарства ненадолго вернул ощущение контроля. Она вышла в коридор.
Сердце принялось бешено колотиться, выбивая аритмичную дробь. Она пробилась сквозь толпу одноклассников к главному выходу. И там, прислонившись к косяку двери, словно модель, позирующая для осенней фотосессии, ждала ее Катя.
Она была ослепительна. Белая парка сидела на ней безупречно, подчеркивая хрупкие плечи и тонкую талию. Серебристый мех на капюшоне оттенял ее холодную, фарфоровую кожу и идеальный макияж. Она смотрела куда-то вдаль, на проезжающие мимо школы машины, и осеннее солнце, пробивающееся сквозь тучи, золотило ее волосы, создавая нимб. Она казалась нереальной, инопланетной, затерявшейся в этом убогом мире советских панелек и грязных ботинок.
— Пошли, — просто сказала Катя, оттолкнувшись от стены, не глядя на Женю, и двинулась в сторону своего дома, уверенная, что та последует за ней как послушная собачка.
Что Женя и сделала, покорно зашагав рядом, чувствуя себя нелепой, огромной и неуклюжей в своих поношенных кедах и штанах-милитари на фоне ее безупречной, стерильной чистоты. Молчание затягивалось, становясь невыносимым, гулким, как перед грозой.
— Ну как? — наконец нарушила его Катя, не поворачивая головы. Ее голос был ровным, безразличным. — Понравилось стоять у доски? Получила свою порцию внимания?
— А ты как думаешь? — съязвила Женя, но тут же пожалела, испугавшись, что спугнет этот странный, сюрреалистичный момент.
Катя фыркнула, уголок ее губ дрогнул в подобии улыбки.
—Думаешь, сарказм тебя спасет? Так может, в следующий раз сделаешь домашку? Хотя бы для видимости. Чтобы меня мама потом не гнобила за то, что в моем классе такая... нерадивая ученица.
— Постараюсь, — пробормотала Женя, глядя себе под ноги, на разбитый асфальт.
Катя вдруг оживилась. Она повернула к Жене голову, и ее зеленые глаза заиграли любопытством.
—Слушай, а Илья твой... Он вообще всегда такой... ухоженный? — она произнесла это слово с легким, едва уловимым придыханием, которого раньше Женя у нее не слышала.
Женя почувствовала, как в горле встал холодный, тяжелый ком. Предательская надежда, что это свидание (да, она уже мысленно называла его так) было не о нем, начала таять с тревожной быстротой.
—Ну... Я не знаю— она сглотнула, пытаясь выдавить из себя что-то небрежное. — Он просто моется иногда.
Катя рассмеялась, и этот смех звучал искренне, что было пугающе. — Да брось ты. Он пахнет хорошо. Дорогим одеколоном, а не потом и дешевой туалетной водой, как эти наши оболтусы. — Она презрительно махнула рукой в сторону группы одноклассников, галдевших у палатки с шаурмой. — И такой... милый. Добрый. В столовой мне место уступил, пока я с мамой по телефону разговаривала. Заботливый.
Каждый эпитет был точным, выверенным уколом. То, что говорила Гедда, уже не успокаивало. Потому что в голосе Кати звучала не просто мимолетная заинтересованность. Звучала... убежденность. И легкая, почти собственническая нотка.
— Он со всеми девчонками такой, — хрипло, с надрывом выдавила Женя, чувствуя, как сжимаются ее легкие. — Это у него... Будто привычка. Он ищет одобрения. Слабак.
— Привычка — быть милым? — Катя фыркнула, поднимая идеально очерченные брови. — Хорошая привычка. Мне нравится. Гораздо лучше, чем твоя привычка хмуриться и всех ненавидеть.
Потом она, словно спохватившись, что сказала слишком , резко сменила тему. Ее взгляд стал более рассеянным.
—Ну ладно, проехали. Не о нем речь. А расскажи лучше про Данию. — Она повернулась к Жене, и ее глаза снова стали изучающими, холодными. — Там правда все на велосипедах? Даже зимой? И король есть? Ты с ним не встречалась? — она подмигнула, и это было одновременно очаровательно и ядовито.
Женя, благодарная за передышку, за возможность спрятаться за фактами, начала бубнить что-то себе под нос, рассказывая обрывками, сбивчиво, про копенгагенские каналы, замки с медными крышами, про то, как все и правда ездят на велосипедах в любую погоду. Она говорила, а Катя слушала с видом полнейшего, неподдельного интереса, кивая и задавая уточняющие вопросы. Женя ловила себя на мысли, что этот интерес наверняка фальшивый, очередная часть игры, но ей так отчаянно хотелось верить, что это не так. Хотя бы на эти десять минут пути.
Наконец они подошли к Катиному дому. Это был не просто «дом». Это был новый, кирпичный, охраняемый жилой комплекс с арочными въездами, витринами дорогого винного магазина на первом этаже и идеально подметенными дорожками. Он резко контрастировал с окружающими его типовыми «девятиэтажками».
— Ну, я тут, — остановилась Катя у подъезда с зеркальными стеклянными дверями. Внутри виднелся ковер, люстра и консьерж за стойкой.
Женя замерла в ожидании. Нравоучения? Напоминание о домашнем задании? Последняя колкость?
Катя повернулась к ней. Ее лицо стало вдруг серьезным, вся маска легкой, насмешливой беспечности исчезла. Она внимательно посмотрела на Женю своими изумрудными глазами, словно сканируя ее, видя насквозь всю ее неуверенность, весь ее страх, всю ее глупую, наивную надежду.
— Я знаю, чего ты хочешь, Жень, — тихо сказала она. Ее голос потерял все оттенки, став плоским и безэмоциональным.
Женя застыла, не в силах пошевелиться, не в силах даже дышать. Мир сузился до Катиных губ, подкрашенных дорогой бесцветной помадой.
Та наклонилась. Быстро, стремительно, без тени сомнения. И поцеловала ее. Не в губы. В щеку. Но поцелуй был не дружеским, не сестринским. Он был... другим. Мягким, быстрым, обжигающе-теплым, пахнущим ее дорогими духами и чем-то еще, сладким и неуловимым. Он длился несколько секунд, но время для Жени остановилось.
Катя тут же отстранилась. На ее лице играла та самая знакомая, хитрая, самодовольная ухмылка. Она достигла своей цели. Она увидела все, что хотела увидеть, в широко распахнутых, обезумевших от шока глазах Жени.
— До завтра, астматик, — бросила она через плечо уже на бегу, ее белая куртка мелькнула в проеме двери, которая мягко и бесшумно закрылась за ней, оставив Женю одну на холодном осеннем ветру.
Женя осталась стоять на идеально чистом асфальте перед чужым, богатым домом. Она медленно, как во сне, подняла руку и прикоснулась пальцами к тому месту на щеке, которое еще пылало, словно на нее поставили клеймо. Сердце стучало где-то в горле, бешено, беспорядочно, перекрывая дыхание. В голове был оглушительный, звенящий гул и полная, абсолютная пустота.
Она знала. Зна́ла наверняка, каждой клеточкой своего израненного опыта. Это была манипуляция. Чистой воды игра. Укол, замаскированный под поцелуй. Катя всего лишь шутила, дразнила, проверяла ее на прочность, как кошка дразнит полуживую мышку, прежде чем окончательно придушить.
Но шутка не была смешной. Она была ужасающе жестокой. Она резала по живому, по самому сердцу, оставляя после себя сладковато-горький привкус измены самому себе и жгучую, мучительную, отравляющую надежду, от которой хотелось плакать и кричать.
Она повернулась и побрела прочь, не чувствуя под ногами земли, все еще прижимая ладонь к щеке, где оставалось единственное доказательство того, что самый жестокий и самый прекрасный момент в ее жизни только что случился. И она позволила ему случиться.