В начале апреля 2012 года я выбрался в командировку в Польшу. Хотя делами на работе завалили по горло, я никак не мог отказаться от приглашения Ярека. Мы с ним познакомились на конференции в Японии пару лет назад и сразу прониклись взаимной симпатией. Да и Варшаву хотелось посмотреть.
В Польше я был проездом давным-давно, ещё в прошлом веке; и не в столице, а в Кракове и Вроцлаве. В историческом плане эти города больше напоминали о прошлом Австрии и Германии, чем об исконно польских традициях. Варшава, как я уже понял из путеводителя, была совсем другой.
Одна сталинская высотка прямо в центре города чего стоила. Экономные поляки, хотя и презирали всей душой этот имперский символ, но снести его так и не решились – слишком накладно. Символ конвертировали в туристический аттракцион. Путеводитель мой обещал сногсшибательные виды столицы со смотровой площадки на самой вершине башни.
Визу мне дали практически мгновенно – возможно, работникам консульства понравилась моя фамилия. Не исключено, что они сочли меня потомком захудалой ветви древнего шляхетского рода и пожалели изгоя. Пусть съездит погреться на историческую родину из негостеприимных снежных степей России.
Весна в этом году и правда выдалась на редкость холодная, так что перспектива перелёта в более мягкую климатическую зону грела мне душу. Тем более что из Москвы до Варшавы лететь всего ничего, и билеты оказались недорогими. Я даже оплатил их со своего гранта, чтобы упростить Яреку бюрократию – она у них мало отличалась от нашей, и возмещать расходы гостя было в разы сложнее, чем сразу оплачивать их из своего кармана. Так что пусть приглашающая сторона возьмёт на себя моё проживание и питание. Ну, и гонорар, конечно, выплатит. Дорожные расходы, так уж и быть, я покрою сам.
Это всё были плюсы. Но чем ближе подходила дата отъезда в Польшу, тем больше проявлялось жирных минусов. Одна за другой возникали срочные проблемы: то у родителей, то на работе, то у бывшей жены. Отложить их до возвращения не представлялось возможным. Вишенкой на торте стал противный насморк – его я подхватил буквально за пару дней до вылета. В общем, в аэропорт я приехал невыспавшимся, с заложенным носом и смутной надеждой хотя бы немного отдохнуть во время командировки.
В самолёте я почти сразу заснул. Открыл глаза, когда стюардессы разносили обед. Неплохих сотрудниц набирает себе Аэрофлот, и форма у них красивая. Особенно мне понравилась одна девушка с чёрной косой и весёлыми карими глазами. Красный пиджак и юбка сидели на ней отлично, кокетливая белая блузка с воротником в виде крыльев самолёта прекрасно оттеняла приветливую улыбку, и красный шёлковый платок с логотипом компании на лебединой шее смотрелся как нельзя лучше.
Но к дизайнерам костюма у меня тем не менее остались претензии. Большую часть выреза блузки закрывала красная жилетка. Когда стюардесса наклонялась, чтобы подать мне чай, у меня возникало непреодолимое желание написать жалобу на сайте авиакомпании с требованием исключить эту непродуманную деталь гардероба из обмундирования сотрудников Аэрофлота.
В остальном всё было отлично. Девушка оказалась очень внимательной. Она заметила моё плачевное состояние и принесла мне ещё один стакан чая с лимоном. Спросила, не нужно ли чего ещё, но в тот момент я чувствовал себя вполне прилично и не догадался попросить у неё что-нибудь вроде парацетамола. Потом я снова заснул, а когда проснулся, самолёт уже приземлился. Уши заложило ужасно, и обычные методы не помогли, видимо, из-за насморка.
Багажа у меня не было – я приехал всего на неделю, – поэтому сразу после паспортного контроля я устремился в зону прилёта. Встречал меня Ярек собственной персоной. Мы пожали друг другу руки.
– Привет, Юрий! – сказал он со своей обычной ироничной улыбкой.
Он ничуть не изменился за эти два года. Как выглядел лет на пятьдесят, так и выглядит. Спокойные серые глаза смотрели на мир доброжелательно, но с некоторой долей скептицизма. Как будто говорили: «Прямо сейчас картина чудесная, но это ненадолго».
– Привет, Ярек! – отозвался я. – Рад тебя снова видеть.
Говорили мы, естественно, по-английски, хотя Ярек ещё застал то время, когда русский учили в школе. Но так ведь и в наших школах многие учат английский и немецкий с переменным успехом. У Ярека успехи с русским были так себе. Впрочем, у меня с польским было ещё хуже.
Родители мои ездили в Польшу в советские времена, и от них я научился нескольким фразам, но понять польскую речь на слух мне не удавалось, как я ни пытался. Мои родители тоже мало что понимали – их польские друзья говорили с ними по-русски. Тем не менее родители с удовольствием ходили в Польше в кино, потому что там показывали фильмы, которых они не могли посмотреть в СССР.
Помню восторженные мамины рассказы о «Крёстном отце». Когда мы вместе смотрели этот фильм на русском в 90-е годы, я понял причину её восторга. Кино с такими зрелищными сценами вполне можно было смотреть по-китайски и всё равно вынести массу впечатлений. Особенно часто мама вспоминала отрезанную голову лошади.
Ярек сразу повёз меня в институт – оформить документы, пока не закрылся административный офис, и получить в бухгалтерии злотых на первое время. Нас встретила приятная девушка, которую Ярек назвал Милой, но я так и не понял, от какого польского имени образовалась эта уменьшительная форма. Мила на вид была самая настоящая полячка – светлые волосы, голубые глаза, белая кожа, и выражение лица как у молоденькой учительницы, которая ведёт уроки в старших классах. Сама строгая, собранная, готова ко всевозможным неожиданностям, но иногда нет-нет и улыбнётся на очередную шутку учеников. Только зря она, на мой взгляд, носила свитер на два размера больше, чем нужно. Лучше бы надела что-нибудь обтягивающее. Здесь ведь не школа.
Мы с ней быстро нашли общий язык – она стала расспрашивать меня о Москве. Оказалось, что её родители учились там в одном инженерном вузе. Но тут нашу милую беседу прервали самым бесцеремонным образом. В комнату вошёл квадратный пан с красным лицом, огромными усами, маленькими оловянными бусинами вместо глаз, пуговкой вместо носа и короткими кривыми ногами. Наверно, предки его были кавалеристами.
Прямо с порога пан начал что-то гневно орать по-польски, обращаясь то к Яреку, то к Миле. Иногда он грозно поглядывал на меня, но на английский перейти так и не соизволил. Ярек деликатно пытался вывести его в коридор, но коротышка лишь сильнее зыркал в мою сторону своими бусинами и явно не собирался лишать меня своего общества. Кричал он всё пронзительней, а его диапазону мог бы позавидовать оперный певец. С баса он срывался на дискант, потом снова переходил на бас и непрерывно повышал громкость. От его воплей у меня разболелась голова, и я уже хотел прямо спросить его, что случилось, но тут вмешалась Мила.
Она встала и очень тихо заговорила по-польски, обращаясь прямо к сердитому пану. Я ни слова не понял, но впечатление было такое, как будто она наставила на него пистолет и вежливо напомнила о хороших манерах. Пан сразу сник и стал ещё краснее, чем был. Цветом он теперь напоминал помидоры сорта «Бычье сердце». Пыл его угас, он потупил глаза, что-то тихо и неразборчиво пробормотал в сторону Милы, как будто умолял её о серьёзном одолжении, и тихо скрылся в коридоре. После него остался лишь запах дешёвого одеколона, от которого голова заболела ещё сильнее.
– Прости, пожалуйста, – извинился Ярек за странного пана, – такой у нас вредный административный сотрудник, очень русских не любит. Сегодня у него выходной, между прочим, так он специально явился на работу поорать. Ему до пенсии всего ничего осталось, вот и терпят его.
Я хотел было спросить Милу, как она одной фразой усмирила грозного пана, но решил, что вопрос этот слишком деликатный. Лучше задам его Яреку, когда мы останемся наедине. Но потом я об эпизоде с паном напрочь забыл, и за ужином мы говорили о более приятных вещах.
Поселили меня прямо в институте – на верхнем этаже предусмотрительно оборудовали удобные комнаты для гостей. Вид из них открывался прекрасный. Располагался институт весьма удачно, прямо в центре города. Мои окна выходили на тихую и красивую пешеходную улочку со старинными особняками, булыжной мостовой и стилизованными чугунными фонарями. Этакий варшавский Арбат.
Я оставил вещи в номере, и мы с Яреком пешком пошли в ресторан. Фасад института выходил на оживлённую площадь, где невооружённым взглядом можно было насчитать с десяток разнообразных кафе и ресторанов. Некоторые из них открыли летние веранды и вынесли столики наружу под цветущие деревья. Здесь весна уже началась, причём сразу с цветов – листьев на ветках пока не было.
Все рестораны выглядели исключительно аппетитно, но фаворитом Ярека оказалось небольшое заведение справа от института. Антураж на редкость непритязательный – веранды здесь не предполагалось, а белые стены и пластиковые столы больше подошли бы столовой самообслуживания. Зато готовили здесь изумительно, это я сразу почувствовал, несмотря на насморк. Да и сидеть в тёплом помещении в моём состоянии было гораздо приятней, чем на открытой веранде.
После пары кружек пива и великолепной еды я впервые после прилёта почувствовал себя лучше. Казалось, насморк наконец отступает. Голова всё ещё немного болела, но о сердитом пане я уже и думать забыл. Впереди целая неделя свободной от рутины жизни, когда можно заниматься только тем, что по-настоящему нравится, а не теми необходимыми, но занудными вещами, которые неизбежно прилипают ко всякой творческой работе, как ракушки к днищу быстрого корабля, и замедляют полёт мысли.
Моё хорошее настроение продержалось до конца ужина, но как только мы вышли на улицу, я ощутил, что горло моё словно натёрли наждачной бумагой. Я то и дело кашлял, так что Ярек даже поинтересовался, нет ли у меня аллергии на пыльцу.
– В этом году у нас была очень долгая и холодная зима, – заметил он.
Я мысленно представил себе их холодную зиму – слякоть, температура около нуля, с неба падает нечто среднее между дождём и снегом. Да, приятного мало.
– А потом, как только потеплело, – продолжил Ярек, – все деревья зацвели одновременно. Это надо было видеть. В небо поднялась громадная зелёная туча пыльцы. Поллиноз начался даже у тех, кто до сих пор и слова такого не знал. Некоторые особо слабонервные граждане звонили в службу спасения и спрашивали, не случилось ли аварии на какой-нибудь из немецких атомных электростанций. После Фукусимы у нас вообще граждане стали очень пуганые. Требуют демонтировать все АЭС в Евросоюзе.
– А как же дешёвая электроэнергия? – удивился я. – Или телевизор они собираются при лучине смотреть, как в анекдоте?
– Как-то так, да, – улыбнулся Ярек. – Хотя если бы у нас были свои собственные АЭС, на них никто бы не покусился. Экономика у нас хорошо отделена от политики. Вот и на евро не переходим, оставили свой злотый.
Я снова закашлялся – слово поллиноз я знал, но никогда раньше серьёзно не страдал от пыльцы. Может быть польская пыльца на меня убойно действует? Или её концентрация в воздухе в разы превышает обычную весеннюю норму? Я даже подумал, не зайти ли в аптеку за антигистаминным средством, заодно взять лекарство от головы, но решил, что надо просто выспаться наконец.
Видимо, в тот момент я уже плохо соображал, иначе невозможно объяснить, почему я не заметил грузовик. Я сошёл с тротуара на мостовую, увидел рядом с собой огромные фары и услышал оглушительный гудок. Прежде чем я успел грамотно проинтерпретировать эти сигналы, Ярек втащил меня обратно на тротуар, а мимо промчалась длинная фура. Из открытого кузова торчали громадные брёвна. То ли величина этих стволов произвела на меня такое впечатление, то ли драматичность момента, но в памяти немедленно всплыл библейский ботанический термин: кедры ливанские.
Ярек не на шутку перепугался, наверно, со стороны сцена с грузовиком и правда выглядела страшно. Я же не особо отреагировал на чудесное спасение – кашель и боль в горле поглотили всё моё внимание. Мы расстались у дверей института. Его уже заперли, но вместе с ключом от номера мне выдали ключ от входной двери.
– Если что понадобится, звони, – сказал Ярек на прощанье. – А завтра в полдень я за тобой зайду, сходим на ланч.
– Спасибо, до завтра! – я очень обрадовался, что методичный Ярек не предложил прямо с утра взяться за работу.
Впрочем, времени ещё полно, целая неделя, успеем и поработать. Спешить совершенно некуда. Я поднялся на верхний этаж, открыл номер, разделся, почистил зубы и немедленно заснул. Не помню уже, когда мне последний раз удалось провести в постели целую ночь, но сейчас я твёрдо намеревался компенсировать весь предыдущий недосып.
Проснулся я среди ночи. Кажется, мне снился какой-то кошмар, но я почти ничего не мог вспомнить. В голове застряла лишь одна картина: спесивого вида пан в старинной одежде и белой папахе сидел в крестьянской избе и то гудел на меня, как из бочки, то срывался на щенячий визг. Перед ним на столе стоял огромный гусь. Вроде бы не живой, а уже ощипанный и запечённый. Полностью готовый к употреблению. Наверняка пан успел его частично употребить, потому что в руке у него был нож, а бесконечные усы все были перепачканы в гусином жире. Усы оказались самой сюрреалистичной деталью и без того безумного сна – они тянулись влево и вправо строго горизонтально, плавно огибали надутые щёки и терялись где-то в районе оттопыренных ушей.
Но проснулся я вовсе не из-за кошмаров, а из-за ужасного самочувствия. Никогда в жизни мне не было так плохо. В этот момент я пожалел, что так и не дошёл до аптеки, а полезной привычки возить с собой лекарства у меня пока не появилось. Голова обычно не болела, а насморк редко переходил во что-то более серьёзное.
Я даже не мог понять, что конкретно со мной не так, и почему я больше не могу заснуть. С трудом дошёл до ванной, высморкался, прополоскал горло и умылся, но легче не стало. Я уже не мог сказать, что именно у меня болит, всё подавляло общее ощущение полной ненормальности происходящего. Меня била дрожь, и я страшно мёрз, хотя погоду обещали тёплую. Наверно, у меня была температура, но я не мог определить этого с уверенностью. Иногда меня снова мучил кашель. Голова категорически отказывалась соображать. Я тупо лежал и старался заснуть. Потом подумал, что надо позвонить Яреку. Ещё через минуту отбросил эту мысль как глупую. Из-за насморка будить человека посреди ночи? В другой раз буду умнее, положу в рюкзак упаковку парацетамола. Пусть живёт там, хуже не будет.
Ещё некоторое время спустя – хотя я не смог бы сказать, минута прошла или час – я понял, что умираю от жажды. На письменном столе стояла бутылка с водой. До неё было всего метра два, но сейчас она казалась недосягаемой. Я мысленно обругал себя, что не поставил бутылку на прикроватную тумбочку. Но я никогда раньше не доходил до такого жуткого состояния. Во мне поднималась злость на собственную непредусмотрительность. Злость придала мне сил. Не помню как, но я всё-таки встал, сделал шаг к столу и взял бутылку. На этом силы закончились, и я упал на пол. Рука разжалась, и бутылка куда-то укатилась. Судя по звуку, довольно далеко, но меня её судьба уже совершенно не интересовала.
Я вдруг отчётливо представил себе, как в полдень в комнату постучится Ярек. Хотя бы в одном я проявил дальновидность – не запер номер. Никто не отзовётся, тогда Ярек откроет дверь и обнаружит на полу хладный труп своего московского гостя. Вот не думал, что подложу ему такую свинью!