Работа сия была обнаружена мною в черновиках и документах покойного Николая Васильевича Гоголя, переданных музеем Миргорода в Музей А.С. Пушкина, в селе Михайловское, Псковской губернии, дабы избежать их, документов, уничтожения, при событиях вполне современных. Я перевел рукопись на современный русский язык, впрочем не меняя ни сути произведения, ни его сюжета. С волнением и благодарностью спешу познакомить почтенную публику с ним:
«Граф Алексей Николаевич Т. Был гурманом. Но не просто гурманом, а гурманом коллекционером. Многие его знакомые ограничивались испробыванием, определяли любимое, а затем всю жизнь питались тем, что понравилось.
Кто-то любил изысканность французов, с ноткой вина и ароматами специй, кто-то находил простоту в немцах. Их добротный, неизысканный вкус, вскормленный на колбасе, сосисках и пиве.
Кто-то же отдавал предпочтения русским. Взращенным на квашенной капусте, хорошей, парной говядине. И той простоте, какую предавал мороз и регулярные посты.
Алексей Николаевич, в свою очередь испробовал все и никак не мог определиться. Ему было всего мало.
Как говорили в тот просвещенный век, граф слыл либералом, и толерантно относился ко всем полам, расам, и даже людям иных вероисповеданий.
Он путешествовал за границей, пробовал греков и италийцев, чопорных англичан, с их простой овсянкой и болотного оттенка, после виски, едой, едал он и горцев. На той войне, в которой был участником и имел награды и ордена. Но вспоминать об этом не любил, поскольку навевали ему те воспоминания меланхолию, от обилия мертвых товарищей и врагов.
Едал он и в своем имении, и у всех крестьян своих и соседних.
Но все равно ему этого было мало. Он каждый день хотел нового. И эта жажда к новизне не могла быть истреблена способом подачи.
Изыскано поданная в хрустале, или золотых чашах, из горла, или деревянной миски, еда, поданная повторно, была ему противна.
Он хандрил, неделями не выходил их дома, и лишь изредка выезжал в ночи на бал, перекинуться в вист, и услышать новые сплетни их небольшого, но избранного круга.
Он сравнивал себя с другими коллекционерами. Многие выбирали обязательно молоденьких девиц, не знавших мужчины, и останавливались на этом. Но были и такие, которые, как и он, не могли остановиться.
Так он читал записки Джакомо Казановы, который был всеяден и любил разнообразие, и в какой-то момент граф решил, что его страсть является болезнью, своего рода манией, и начал бороться с ней.
Он ограничил себя приемами пищи и ел еду нищего, самого падшего, смиряя свой нрав.
Но удержаться граф не мог, и после месяцев воздержания, впадал в самый неприличный, самый страстный разгул, где перемены подавались каждые полчаса, и весь его дом напитывался тяжелым, сладким запахом крови, от поедаемой еды.
Но граф приходил в себя и ездил по монастырям, дарил богатые дары на ризы, и оплетал иконы за свой счет самыми драгоценными материалами.
И там то он натолкнулся на мысль о создании странноприимного дома, приюта и больницы.
Идея ему понравилась, обеспечивая вместе с постояльцами сих богоугодных заведений постоянный приток людей и пищи. Не говоря уж о славе мецената и благотворителя, которой он в обществе гордился.
Но многое сделать ему не удавалось. Среди бездомных и больных о его учреждениях вскоре пошла слава если не дурная, то опасливая.
Злые языки говаривали, что в его заведениях смертность составляет не привычные 50-75 процентов, а доходит временами и до ста процентов, и что это все-таки многовато.
Да и слухи уже начали доходить до лиц облеченных властью, и уже некоторые молодые щелкоперы, начали называть его заведения мертвецкими, а его самого графом Мертвецов.
Он слышал эти разговоры. На какой-то период смирял свою страсть, но сделать ничего с собой не мог.
Выезжал за границу, кутил там, удовлетворяя свой вкус, но однажды был вынужден бежать, преследуемый неким профессором естественных наук Ван Хельсингом, и укрылся только на русском военном корабле, куда, как известно иностранцам, и прочей дряни, хода нет.
Командир эскадры, то ли его внучатый племянник, то ли правнук, вывез его в Одессу, где он немало погулял, но вреден для него был и воздух разгульного юга.
Его сердце лежало в Петербурге, куда стремилось и остальное тело.
Проезжая мимо Миргорода, он случайно был приглашен на бал, где встретил молодого человека с птичьей фамилией, немало с ним пообщался, но, к своему сожалению, где-то был резок, и навсегда породил в том страх перед людьми спящими в гробах, как говорил граф. Вернее, как понял молодой человек, перед тем, чтобы быть похороненным заживо.
Позже, читая сочинения этого молодого человека, граф получит несравненное удовольствие, и будет лишь сожалеть о безвременной кончине того, по иронии судьбы умершего во гробе, будучи похороненным заживо.
Но, то были дела если не столь отдаленные, по сравнению со сроком жизни Алексея Николаевича, но и не такие близкие.
А в Петербурге тем временем, после его приезда вновь поползли нехорошие слухи, и возы с покойниками из богоугодных заведений графа не успевали вывозить, создавая на дорогах некоторые неудобства, и даже пробки, о чем Алексею Николаевичу за обедом намекнул сам Александр Христофорович:
- Граф, милейший, у Вас все же больница, а не хоспис, наймите что ли врачей хороших, - Александр Христофорович пригубил красную жидкость из золотого кубка. Оценил, и добавил:
- Хороша. Ну, или вывозите тела, по крайней мере, по ночам, чтобы не создавать затруднения в движении.
Алексей Николаевич, будучи человеком не глупым, прислушался к обоим советам.
Тела на Волковское кладбище вывозили ночью, и сразу передавали в руки расторопных могильщиков, которые могли принять сколь угодно тел.
Удивительным было то, что кладбище принимая за ночь тела сотнями, не расширялось, но в эту историю граф не вникал.
Врачей же хороших нашел. И одним из них стал ученый немец, лютеранин, принявший православие под именем Андрей. Фамилию он оставил свою, не переиначивая ее в Волкулака, или Волкова, а остался просто Вольфом.
С оборотными у графа отношений не было, поскольку он их недолюбливал за животную натуру, но и не брезговал, как прочие люди его положения.
Тем более, что Андрей Мартович оказался человеком расторопным и исполнительным, и даже после пиршественных оргий графа, спасал много людей, повысив выживаемость в его клинике до 5-7 процентов, что было не только много, по сравнению с клиникой, но и с общим положением медицины в столице Империи.
Андрей Мартович жалел людей, и все думал, как удовлетворить страсть патрона, и сохранить вверенное его попечению население больницы.
И вот, в одну ночь, читая записки Гиппократа, иных основателей ордена врачей, а также древний трактат «О пользе кровопускания», который сочинил сам граф от скуки веке в 15 открыл для себя теоретическую возможность изъятия крови и переливания ее, без ущерба для человека от которого кровь забирают. Для краткости назвал он такого человека донором.
От этих его экспериментов число возов увеличилось вдвое. Но скоро он нашел способ безопасного переливания, с помощью того же графа составив таблицу вкусов крови, коих оказалось всего восемь.
Он провел еще несколько экспериментов, и кровь, подаваемая графу от человека, которому сохраняли жизнь, после изъятия ее из вен и артерий, графа вполне устроила.
Оставался вопрос в популяризации самого процесса, но и тут судьба благоволила молодому врачу.
В палате одной умирала после родов роженица. И шансов спастись не было у нее, поскольку роды выжались тяжелые, а кровотечение то прекращалось, то возобновлялось вновь с новой силой.
И в этом доктор увидел шанс. Граф привлек редакторов изданий, которым благоволил, и в которых через третьи руки был владельцем.
У 20 апреля 1832 года у кровати несчастной женщины стояло около десятка господ, готовящихся осветить сенсацию.
Молодой, расторопный крестьянин, с совпадающим с женщиной вкусом крови, лежал на соседней постели.
И сквозь стеклянные трубки красная жидкость, поступала от него в тело женщины.
Щеки женщины розовели, и вскоре она пришла в себя.
Господа журналисты и репортеры вздохнули восхищенно. В вечерних и утренних газетах на первых полосах было напечатано об этом курьезе.
И вскоре очередь на донорство растянулась от больницы до самого Невского проспекта.
Но Александр Христофорович графу на эту очередь не пенял. Поскольку в процессе общения с ним перенял благородную манеру того, к частой перемене блюд.
Больнице предлагали присвоить почетное звание: «Поставщика двора его императорского величества», но сочли это не уместным, ведь Государь, все же вампиром не был и мог задать обоснованный вопрос, что же такого может больница поставлять его двору.
Смертность же в больнице сократилась до пристойных 40-42 процентов, и прославилась, как одна из лучших в Европе.
Как лучшей и была коллекция «вин», в подвалах графа Алексея Николаевича Т., впрочем славилась она в кругах узких, что не помещало узнать о ней одному человеку, что и сослужило дурную службу графу Т.
Сказавшись инкогнито, прибыл в Петербург один иностранец, имел он при себе сумку и желание. Желание у него было простое – избавить мир от вампиров, в чем он и преуспел, о чем написано господином Стокером преобширное и прелюбопытнейшее сочинение.
Петербургские приключения господина этого менее известны. Но не менее любопытны, о чем автор, буде на то Божья воля и воля лиц начальствующих расскажет.
В больнице же обычай собирать кровь утвердился. И периодически там вывешивалось объявление, в котором указывалось, что в такой то день, состоится:
«Денъ донора».
Со временем вывеска поблекла, и первая буква в слове «День» плохо читалась, и многие остряки, начали читать ее как «Тень», что больше соответствовало облику лиц, выходящих после сдачи крови.
Но поток лиц к этому месту не иссякал, как слава его, чему способствовал и убеленный сединами главный врач больницы Алексей Мартынович Вольф, вечная память которому и слава…».
На этом заканчивается отрывок, писанный рукой великого русского писателя, что впрочем, не отменяет возможности новых находок, поскольку много еще у меня не разобранных его черновиков, один из которых озаглавлен:
«Русский Дракула, или новые приключения профессора Ван Хельсинга в Петербурге».