Тяжёлые ворота хлопнули, сдвоенный звук резанул по ушам, и по двору пошёл низкий гул — будто сам двор, проглотив дыхание, отозвался эхом. Дружина въехала, лошади шли плотно, бок о бок, храпели паром, копыта месили жижу: серо-чёрная грязь летела клочьями, липла к сапогам и штанинам. За санями волокли медведя — огромного, как добрый сеновал, он, раскинув лапы, тянул за собой тёмную, почти чёрную полосу. От туши шёл пар, запах крови и сырого, едва притушенного дымом мяса; по двору тянуло тяжёлой охотничьей работой.
Святослав ехал первым, прямо и не держась за повод, плечи расправлены, будто грозился самому небу. Лошадиный пот стёк тёмными струями по его бороде, глаза сузились — на лице усталость и азарт охоты, ещё не остывшие. Спрыгнул он с коня одним быстрым движением, даже не дотронувшись до седла рукой, и рассмеялся глухо, будто хриплый лай вырвался наружу. Ладонью хлопнул по лошади пониже гривы, и та дёрнула ухом.
— Эй, подай мёду! — рявкнул он в сторону двора, не оборачиваясь, будто все и так знали, кто тут главный. — Где мой сын? Где этот княжич?
С крыльца уже сбегал Владимир — быстрый, лёгкий, в сапогах, что гулко застучали по ступенькам, не по-детски резко. Остановился перед отцом, задрал голову вверх, будто стремился стать выше ростом, и попытался говорить так, чтобы голос не дрогнул:
— Батя! Это ты сам? Одним ударом?
Святослав снова засмеялся, на этот раз веселее, и махнул рукой в сторону поверженной туши.
— Сам, Володя! Глянь, коготь, — он оттянул ворот рубахи, показал рваную свежую царапину, где кожа потемнела от крови. — Вот тут махнул, гад, а я ему — под рёбра. Хрясь! — ладонь резко рассекла воздух, будто вспоминая удар. — И свалился тут же, словно мешок ржи. Глянь, какого зверюгу ухватили, видал?
Дружинники засмеялись — низко, тяжело, кто-то сразу пнул тушу носком сапога, другой уже откупорил бурдюк с мёдом, потянул запаха в горло. В воздухе стало тесно: пар, кровь, дым и мужской голос, всё смешалось до головокружения.
Владимир стоял прямо, плечи чуть подняты — в позе, будто через силу держался, чтобы не прыгать от восторга. Но взгляд ускользнул, быстро скользнул в сторону — там, у стены, стояла Малуша. Она будто вросла в место, руки прижаты к телу, губы стали белыми. Святослав резко повернулся, глянул на неё через плечо.
— А ты чего там? — бросил князь резко, будто осколком льда, не сводя глаз с сына. — Гляди, как вырос. Не узнать уж, вон, сам скоро медведей валить начнёт.
Малуша едва кивнула, взгляд её прятался в пол, пальцы сжались на подоле, и голос прозвучал глухо, будто из-под воды:
— Слава богу… Пусть сильный растёт.
Святослав усмехнулся, хмыкнул, в голосе скользнуло что-то колючее.
— Сильный будет, когда мужики рядом, а не бабы шепчутся у стен, — он махнул рукой, словно гнал прочь паутину, и снова не посмотрел на Малушу. — Иди уж, не стой тут, как на поминках.
Владимир вздрогнул, на секунду приоткрыл рот, будто собирался ответить, заступиться, но слова застряли — не посмел. Святослав уже шагнул к дружинникам, широкими плечами отгородив сына от двора, будто от ветра.
— Ну что, братцы, кто первым кость из туши достанет — тот первым и к кубку! — рявкнул князь, обернувшись. Смех грохнул от стены к стене, кто-то выкрикнул нецензурно, один из молодых, уже с ножом, кинулся к медвежьей туше, разрубая пар и мохнатую кожу.
Малуша двинулась к двери терема, шаг за шагом, будто вязла в грязи. Плечи узкие, спина чуть согнулась, всё лицо стало серым на фоне тёмного сруба. Владимир смотрел ей вслед, чувствуя, как внутри что-то невидимо сворачивается, становится острым, непонятным.
«Почему он так с ней? Почему всегда так?».
Святослав заметил, что сын задержался, и хлопнул его по плечу — сильно, по-мужски, так что Владимир едва не оступился, сжал губы, сглотнул. Вокруг снова загудел смех, кто-то швырнул кость, кто-то ловко подхватил бурдюк, воздух наполнился паром, горячим мясом, голосами.
— Что застыл, гляди? Видал когти? — Святослав шагнул ближе, наклонился над сыном, поднял руку с широкой ладонью, и тёмные полосы засохшей крови поблескивали на пальцах. — Вот тебе запомни: зверь всегда в лоб идёт, не пятится. Так и мужик должен. Понял, княжич?
Владимир не сразу смог ответить, горло будто сдавило, и он смотрел не на отца, а туда, где в грязи уже проступили пятна, густые и тёмные.
— Понял, — выдавил он, тихо, едва слышно, будто не для отца, а для себя.
Святослав резко наклонился, голос стал резче, будто хлестнул по уху:
— Громче скажи! Не мямли здесь!
— Понял! — выкрикнул Владимир.
Святослав одобрительно кивнул, взгляд его зацепился за сына, медленно, с прищуром, словно взвешивал на ладони. По губам скользнула довольная, хищная усмешка.
— Вот так. А теперь — иди в терем. Потом придёшь, расскажешь мне, как с уроками меча, — он замолчал, тяжело выдохнул, — сам проверю, понял?
— Да, — сказал Владимир, шагнув чуть назад, будто освободился.
Святослав уже отвернулся, взял у дружинника бурдюк с мёдом, приложился, пил жадно, с шумом, потом вытер рот рукавом. В глазах играло довольство, хмель и упрямство.
— За охоту! За удачу! — крикнул он, вскинув бурдюк. Ответный рев дружины сотряс двор, будто ударил гром: десятки голосов, хриплых и весёлых, слились в один.
Владимир ещё шагнул назад, плечи опали. У входа в терем мелькнул край платка — Малуша уже исчезла за дверью, только короткая тень осталась на притолоке. Хотел пойти за ней, почти шагнул, но остановился: отец бросил взгляд — тяжёлый, как камень, испытующий, будто в этот миг решалось что-то большее, чем просто ответ.
— Куда это? — голос Святослава сразу стал другим, тяжёлым, будто ломал не кости, а воздух между ними. — Куда, в терем? Туда, где слёзы? Или к мужикам?
Владимир сжал кулаки до белых костяшек, пальцы медленно дрогнули. Ответ прозвучал тихо, глухо, словно из-под земли:
— К мужикам.
— Вот и правильно, — коротко бросил Святослав, уже не глядя на сына. — Княжич должен быть там, где держат меч, а не платки.
Мальчик стоял ещё секунду, чувствуя, как ноги налились тяжестью, будто корни впились в землю. Дружина снова загудела, кто-то толкнул медвежью тушу, кто-то засмеялся. Владимир медленно пошёл по двору, ступая по глинистому месиву, неуверенно, будто учился ходить заново.
«Он думает, я трус. И она, может, тоже так думает. А я не трус».
Сбоку раздался смех, грубый, добродушный.
— Смотри, княжич сердится, — сказал один из дружинников, прищурив глаз. — Глянь-ка, взгляд у него — прямо как у князя!
— Пусть злится, — хмыкнул второй, отхлёбывая из бурдюка. — Злость мужика лепит, не сопли.
Владимир ничего не ответил. Подошёл ближе, уткнув взгляд в кровь, что, густая, чёрная, струилась по колее и тут же покрывалась мутным паром, смешиваясь с жирным дымом и запахом горелого мяса. Плечи его дрожали, губы сжались в тонкую полоску.
В стороне отец громко пересказывал охоту, рисуя словами, как земля гудела, как зверь бросался и как всё, что живо, дрожало от страха. Голоса сливались в один общий рев, а Владимир стоял, будто в пустом месте — слышал, но не слушал.
Один раз только он поднял глаза. В дверях терема, на миг, мелькнула Малуша — её силуэт, тень, взгляд из-под платка, и в том взгляде было всё, что не рассказывали словами.
Огонь в очаге трещал жадно, выбрасывал искры прямо в сизый, ползущий по потолку дым, от которого палата становилась теснее, будто сжималась, дышать приходилось осторожно. Воздух висел тяжёлой шалью, пахло мясом, мёдом, потом и мокрым валенком. За длинным столом мужики ели, не стесняясь: глотали большими кусками, гремели зубами, плескали кубками, кто-то орал неразборчивый тост, кто-то сыпал непристойности через стол. Мясо шло горой, парило жиром, куски с хрустом ломались в руках; жёлтый мёд текал прямо на доски, впитывался в щели и лужи жира.
Святослав сидел по центру, раздавив плечами всю лавку, локтем упёрся в стол так, что доски жалобно заскрипели. Щёки его раскраснелись, глаза поблёскивали из-под нависших бровей — там мерцало и усталое торжество, и затяжная усталость охотника. Рядом, ближе к свету, на почётном месте сидел Владимир. Он держал спину прямо, как учили, но под столом пальцы дрожали, ногти врезались в ладони.
— Ну! — вдруг гаркнул кто-то из дружины, и гул в палате стал ещё толще, — за князя нашего, за Святослава Хороброго!
Кубки встретились с глухим лязгом, мёд брызнул на руки, кто-то пролил — и тут же заорал, чтобы наливали ещё, будто праздник должен длиться вечно.
Малуша подошла почти неслышно, держала тяжёлый кувшин обеими руками, долила в княжий кубок, не задевая ни рукавом, ни взглядом. Святослав даже не повернулся, только махнул ладонью — проходи, мол, не мешайся.
— Матери твоей спасибо скажи, — хохотнул Добрыня, здоровяк в запачканной шерстяной рубахе напротив Владимира. — Рукам её цены нет, мёд прямо живой течёт!
Вдоль стола покатился смех, кто-то прыснул в бороду, кто-то подмигнул Владимиру, ожидая ответа.
Владимир напрягся, плечи чуть дрогнули, но рот остался плотно сжат. Он промолчал, выжидая, не позволяя себе ни взгляда, ни слова.
Малуша осталась у стены, затихла в тени, платок почти сливался с чёрным углом. Будто исчезла вовсе, растворившись среди дыма, крика и жирных бликов на столе.
— А вот что скажу, — подхватил Добрыня, вытирая жирные губы кулаком, щеки его разошлись в широкой, добродушной улыбке. — Княжич у нас славный растёт. Глядишь, и медведя когда добудет.
— Завалит, — усмехнулся Святослав, не торопясь, бросив взгляд на сына — в голосе сталь и легкое презрение. — Я уж научу. Не оставлю без науки.
— О-о-о, — протянул кто-то от дальней лавки, — у такого отца да не научиться — разве можно! Грех такой!
Смех поднялся волной: кто-то хлопнул соседа по спине, кто-то махнул кубком через весь стол, мёд закапал на пол.
Добрыня тем временем встал, качаясь, держал кубок так, что золотой напиток плескался у края, а голос стал громче всех, гулкий, словно хотел, чтобы его слышали даже за стенами:
— За княжича Владимира! — рявкнул он, — За сына великого Святослава… и робичича от ключницы!
В палате будто кто-то выдернул воздух: секунда тишины, плотной и липкой, а потом хохот, визг, кто-то захлебнулся мёдом, кубки ударили по столу, кто-то покатился со скамьи. Смех катился тяжёлой волной, гремел в закутках.
Владимир побледнел так, что свет лампы упал на острые скулы. В лицо бросился жар, потом тут же отступил, сердце забилось в груди, будто кто-то схватил его изнутри.
Святослав хмыкнул, поигрывая пальцами по кубку, даже не взглянул на сына.
— Ну ты и болтлив, Добрыня, — пробурчал он, лениво, почти не обидно. — Не умеешь ты молчать, когда пьян.
— А что такого! — Добрыня махнул рукой, засмеялся, глядя на князя, — Да мы ж свои! Свои, княже, не чужие! Шутим. Эй, ребята, свои ведь, а? — повернулся, голос срывался на смешок.
— Свои, — отозвались со всех сторон, голос за голосом, кубки снова грянули в ответ, звон стоял, будто железо по стеклу.
Малуша так и застыла с кувшином в руках, прижалась к стене, руки её дрожали, тяжёлый мёд плескался через край, оставляя липкие следы на полу.
— Сядь, — сказал Святослав глухо, не повышая голоса, но слова его легли тяжёлым камнем. — Не смей дергаться.
Владимир поднял голову, губы дрожали, взгляд цеплялся за Добрыню, будто искал поддержки или пощады.
— Он… — голос выдал с трудом, в груди поднималось что-то горячее, горькое. — Он сказал…
— Сядь! — рявкнул отец, не глядя, слова будто ударили в затылок.
Добрыня фыркнул, откинулся, улыбка растянулась по лицу:
— Да пусть скажет, князь. Слово, видишь ли, обидело. Что ж ты, нежный, что ли?
— Замолчи, — процедил Святослав, стянув пальцы в кулак, голос стал стальным.
— Ладно тебе! — не унимался Добрыня, уже слегка задыхаясь от собственной наглости. — Я не про тебя, княжич. Про мать твою, — его палец ткнул в сторону Малуши, он почти коснулся воздуха между ней и стеной. — Ну чего ты? Все ж знают. Она раба. Ключница, не княгиня. Разве не так?
Малуша замерла, будто не дышала совсем, кувшин едва заметно качнулся в руках, капля мёда стекла по глине.
Владимир вскочил, лавка с грохотом отъехала назад, ноги запутались, но он удержался. Взгляд стал острым, дыхание сбилось.
— Не тронь её! — выкрикнул Владимир, голос сорвался, будто ударил об стену. — Молчи, слышишь?!
Смех за столом тут же стих, будто кто-то сдёрнул скатерть: осталась только тишина и хмельной запах.
Добрыня повернул к нему голову, улыбка сползла в пьяную ухмылку, глаза блеснули азартом:
— О-о, вот оно как… Смотрите-ка, мужик в доме появляется. За мать вступается. Молодец, княжич! Только вот мать твоя — чья?
— Хватит, — резко, чуть осипшим голосом бросил Святослав. — Добрыня, сиди.
— Я и сижу, княже, — ухмыльнулся тот, отмахнулся, будто стряхнул с плеча чужую обиду. — Я не со зла. Правда у меня такая. Сами же говорили — не скрывать, кто чей род. Правду рубить с плеча!
Владимир сжал кулаки так, что побелели пальцы, голос у него дрогнул:
— Ты врёшь!
— Что вру? Что мать твоя — ключница? — Добрыня нагнулся вперёд, потянулся через стол, в глазах заиграл огонёк. — Ну скажи, княжич, если она не ключница, кто тогда? Княгиня, что ли?
Владимир побледнел, почти до синевы под глазами, взгляд метнулся к отцу — тот смотрел прямо перед собой, молчал, будто закрылся стеной.
Малуша шагнула вперёд, почти неслышно, кувшин сжала в обеих руках, плечи дрожали. Свет от очага лег на её лицо, и оно стало каким-то старым, выжженным, тенью среди жирного дыма и крика.
— Княже, — прошептала Малуша, голос её дрожал, будто чужой, тонкий. — Позволь… Пусть я уйду. Я не хотела…
— Молчи, — бросил Святослав резко, даже не повернув головы. — Здесь не твоё слово.
Малуша опустила голову, плечи стали ещё уже, шагнула назад, будто исчезла среди теней. В руке дрожал кувшин, мёд скользнул по ободу.
И тут Владимир, резко, будто прорвалось что-то тёмное, выкрикнул:
— Ты не мать мне!
Малуша вздрогнула, будто ударили плетью.
— Володя… — едва слышно, почти моляще.
— Ты — тряпка! — выкрик вырвался громче, чем он хотел, голос сорвался, обожгёл. — Все смеются, а ты стоишь! Стоишь, как слуга!
Она шагнула к нему, взгляд полон боли, но он резко отступил, будто боялся её прикосновения.
— Я хочу другую мать! — прокричал он, голос стал сиплым, захлёбывался слезами и гневом. — Чтобы боялись её, как княгиню! Чтобы никто не смел так говорить!
По палате прошёл глухой вздох, кто-то кашлянул, кто-то посмотрел в сторону, лица опустились к столам. Только Добрыня, усмехаясь криво, потёр подбородок — но в глазах уже не было смеха.
Святослав поднялся из-за стола, доски жалобно скрипнули под тяжестью. Тень от его фигуры легла поперёк всего стола.
— Хватит, — произнёс Святослав, голос его стал глухим, не терпящим ни слова против. — Всем — вон.
Ни один из дружинников не возразил. Лавки с грохотом поехали назад, ноги заскрипели по полу, кто-то споткнулся у двери, торопясь выйти. Даже Добрыня, захмелевший, сжал губы, хотел, кажется, что-то бросить Владимиру — передумал, махнул рукой и вышел вслед за остальными.
Святослав стоял, не двигаясь, тяжёлая тень легла через стол. Владимир рядом, голова опущена, плечи дрожат, слова, как острые осколки, не дают отдышаться. Малуша с кувшином у стены, бледная, будто вырезанная из старого дерева — ни крови, ни голоса, только пальцы судорожно вцепились в глину.
— Что ты натворил, — тихо, почти шёпотом, но каждое слово было тяжёлым, как камень, — сядь.
Владимир остался стоять, не двинулся, будто не услышал.
— Я сказал, сядь, — голос стал стальным, и в нём не было ни капли сомнения.
Он опустился на лавку, доски жалобно вздохнули под его весом.
Малуша стояла, всё ещё сжимая кувшин. Пальцы её стали белыми, как мел, едва держали тяжёлую посуду.
Святослав медленно сел обратно, потянулся к кубку, не поднимая взгляда, и пил долго, не делая ни глотка, ни вздоха в сторону сына или Малуши.
— Вино разлей, — бросил Святослав, не поднимая головы.
Малуша подошла, кувшин дрожал в её руках, плечи были сжаты, движения стали механическими. Она тихо плеснула в кубок, и с края кувшина капля густого мёда упала на стол, расплылась жёлтым пятном.
— Убери, — тихо, почти беззвучно сказал князь.
Малуша вытерла каплю рукавом, аккуратно, не глядя никому в лицо. Пальцы оставили мокрый след на дереве.
Ни один не посмотрел на другого. В воздухе висела тяжесть — не от дыма, не от запаха жира и вина, а от слов, которые уже нельзя было вернуть. Огонь в очаге потрескивал, будто пережёвывал чужие тайны, а ветер за стеной выл глухо, словно знал всё, что случилось.
Пламя осело, тень поползла по стенам, дым застывал, и палата будто перестала дышать. Не было ни слова, ни звука, кроме того, как где-то тихо капала жидкость — мёд или вино, не разберёшь. На полу темнели пятна, росли, как немой укор.
Малуша стояла, всё ещё прижимая кувшин к груди, глаза опущены, слёзы текли по щекам, падали прямо на пол — одна, другая, третья. На доске у ног её остались тёмные следы, будто зарубки.
Святослав не двигался, локоть упёрт в стол, пальцы сжаты до боли. Взгляд его был тяжёлым, лицо — каменным.
— Убери со стола, — хрипло выдавил он наконец, не глядя ни на сына, ни на Малушу.
Тишина затвердела, ни один не двинулся.
— Я сказал, убери, — повторил Святослав уже громче, голос резко обрубил тишину, будто кнутом хлестнул.
В углу палаты мальчишка Ладко, прижавшись к стене, распахнул глаза, будто в любую секунду князь мог сорваться и на него. Он замер, стараясь стать незаметным.
Малуша поставила кувшин, ни разу не взглянула ни на кого, плечи ходили ходуном, будто сдерживала рыдания. Сделала шаг к столу.
— Пусть я сама, — прошептала, едва слышно, как крошка под зубами.
— Сиди, — коротко бросил Святослав, даже не посмотрел на неё, голос сухой, ломкий.
— Княже… — начала она, но он с размаху ударил ладонью по столу, звонко, так что кубок подпрыгнул.
— Сказал, сиди!
Малуша осела на колени, движения стали судорожными, рукава промокли от вина и мёда. Она вытирала стол ладонями, осторожно, будто боялась спугнуть эту хрупкую, тяжёлую тишину, что опустилась над всем домом.
Владимир стоял у стены, не в силах оторвать взгляд от пола, лицо побелело, губы до крови прикусил, дыхание шло рвано и тяжело.
— Что… — прошептал Владимир, в голосе застрял страх, хрип, что-то детское и взрослое сразу. — Что я…
— Молчи, — отрезал Святослав, не поворачивая головы.
— Я не… я не хотел, — голос его сбивался, губы дрожали.
— Молчи, сказал, — голос стал ниже, холоднее.
— Но… — Владимир судорожно втянул воздух, слова едва пробивались сквозь стянутое горло. — Она…
— Замолчи, — повторил отец, коротко, будто рубил топором. — Сейчас же.
Малуша подняла голову, глаза блестели, тень от ресниц падала на щёки. Голос её едва слышно прозвучал в глухом воздухе:
— Пусть говорит. Пусть скажет.
Святослав медленно повернул голову, нахмурился, во взгляде мелькнуло что-то растерянное:
— Ты думаешь, он знает, что говорит? Ему всего девять лет.
— А я думаю, знает, — не вставая с пола, спокойно, чужим голосом произнесла она. — Всё слышал. Всё понял.
Владимир отшатнулся, будто земля ушла из-под ног.
— Я… я не хотел. Я…
— Хотел, — перебила она, взгляд её ушёл в пол. — Хотел, княжич. Ты сказал ровно то, что хотел сказать.
— Молчи! — выкрикнул он, резко, будто этим мог стереть услышанное.
— Я и молчу, — тихо ответила она, усталость в каждом слове. — Только всё уже сказано.
Медленно вытерла глаза подолом, слёзы катились по лицу и падали на пол. Капля одна впиталась в доску — быстро, будто земля сама ждала этой тяжёлой воды.
В углу вздрогнул Ладко, плотнее прижавшись к стене, не смея взглянуть ни на князя, ни на Владимира.
— Княже, — прошептал Ладко, голос его почти не было слышно сквозь затхлый воздух, — пол… гудит.
Святослав резко повернулся, глаза сузились.
— Что ты сказал? — коротко, с угрозой.
— Пол, — повторил Ладко, не мигая, взгляд в одну точку. — Слышно, будто… снизу кто-то… — он запнулся, осёкся, губы дрогнули.
— Замолчи, дурак, — рявкнул один из дружинников, из тёмного угла, раздражённо. — Молчи, не неси чепухи.
Но в палате вдруг повисла странная тишина. И действительно, под ногами будто разлился тихий, глухой гул — как от далёкого грома в тумане. Доски едва ощутимо дрожали, трещали где-то внизу, а в воздухе пахнуло сыростью, влажным камнем — будто в открытый подвал проникла непрошеная стужа.
Малуша застыла, не двигаясь, в руках кувшин — и тот словно окаменел.
— Княже… — сказала она одними губами, — это… не ветер.
Святослав поднялся, шагнул к очагу, внимательно прислушиваясь, движения стали медленнее, осторожнее.
— Фундамент под землёй, — буркнул один из воинов, глядя исподлобья. — Сланец. Может осело где.
— Осесть не может, — возразил другой, потёр шею. — Мы недавно клали новый камень. Всё крепко.
Ладко прижался ещё плотнее к стене, плечи подобрал, глаза заблестели от страха. В полутени его лицо побелело, казалось, он сам стал частью стены, лишь глаза двигались, выискивая хоть какую-нибудь защиту.
— Оно… дышит, — прошептал Ладко, голос исчезал на каждом слове. — Камень. Я слышу, как он…
В палате наступила тяжёлая, вязкая тишина. Никто не шевелился. И тут под ногами прошёл глухой, ощутимый толчок — доски поддались, кувшин на столе звякнул, сбив каплю на дерево. Из-под пола, между стыками брёвен, медленно, словно нехотя, потянулась струйка серого тумана. Она шевелилась, будто пар над трясиной, разрасталась, тянулась к стенам.
— Господи… — выдохнул кто-то из дружинников, крестясь дрожащей рукой.
— Сядь, — бросил Святослав, но голос сорвался, и дрогнул — не скрыть.
Туман полз по полу, по щелям, вдоль скамей, обволакивал ноги, тянулся под столом, будто искал кого-то. Малуша смотрела вниз, не моргая, губы дрожали.
— Это… за мной, — шепнула она, голос сорвался, но в нём звучала твёрдость. — Не за вами.
— Замолчи, — резко бросил Святослав, но слова зазвенели глухо, не властно.
— Поздно, — тихо сказала она. — Я знала, что придёт. Только думала, позже… не сейчас.
Владимир резко отступил, наткнулся на лавку, глухо чертыхнулся, сердце в груди колотилось, как пойманная птица.
— Что это? — выкрикнул он, страх в голосе, как звон. — Что это такое?!
— Иди отсюда, — сказал отец, лицо его стало серым, как зола. — Сейчас же, Володя.
— Нет! — закричал мальчик, и голос вдруг стал чужим, высоким. — Что это? Почему она так говорит? Отец, скажи!
— Вон! — рявкнул Святослав, шагнул, схватил сына за плечо.
Владимир вырвался, шагнул к двери, глаза широко раскрыты, спина жёсткая, будто и сам был куском камня.
— Я не… я не виноват, — пробормотал Владимир, спотыкаясь, срываясь на шёпот. — Я ничего не сделал… ничего…
Малуша не ответила, только смотрела вниз, дыхание стало невидимым, лицо — чужим, неподвижным.
Владимир кинулся к двери, резко, как загнанный зверёк, толкнул створку — та ударилась о стену, стук прокатился по всему двору. Снаружи хлопнуло — звук отдался в темноте.
В палате снова воцарилась глухая, вязкая тишина. Огонь потрескивал, но даже он будто приглушённо, не решаясь заговорить вслух.
Туман стлался по полу, невесомый, мутный, как плёнка над болотом. В том месте, где на дерево упала слеза Малуши, выступил странный, бледный налёт — свежий мох, почти белый, будто дерево начало стареть на глазах.
— Уберите мальчишку, — тихо сказал Святослав, не поднимая головы. — И выметите… всё это.
Дружинники стояли в углу, никто не пошевелился, взгляд у каждого стал круглый, недоверчивый, как у детей.
Малуша поднялась, пошла медленно, не поднимая глаз, подошла к тому месту, где вырос налёт. Осторожно, почти нежно, коснулась дерева пальцем.
— Не трогай, — глухо бросил князь, голос сухой, не свой.
— Уже поздно, — ответила она, не оборачиваясь. — Оно проснулось.
Вытерла лицо подолом, слёзы уже высохли, но голос всё равно был срывающимся, натянутым, как струна.
— Камень слышит. Всегда слышал. Только теперь — отвечает.
Из-под пола снова пришёл глухой, короткий толчок, будто земля ворочалась во сне. Пламя в очаге вздрогнуло, затрепетало, на секунду стало совсем тусклым.
Святослав застыл, не двигаясь, пальцы сжаты в кулак, взгляд — в пустоту.
Малуша осталась у стены, одна, чужая даже самой себе. Дружина молчала, глаза бегали по полу, по пятнам, по туману.
А внизу, под теремом, камень впервые за долгие годы медленно втянул в себя холодный, хриплый воздух — и сделал первый вдох.