Осень в деревне Подгорной — время не красок, а запахов. Пахнет дымом из печных труб, сладковатым гниением опавшей листвы, грязью и терпким, хозяйственным мылом, которым Петрович натирал спину старому бычку Борьке. Борька стоял, безнадежно опустив свою лохматую голову, и смотрел в землю тусклыми, старческими глазами. Нога его, давно поврежденная еще в молодости, плохо гнулась, отчего все тело перекашивалось.
— Ну что, старик, — бормотал Петрович, втирая мыльную пену в жесткую шерсть, — погулял на воле. Теперь пора и честь знать.
Он не испытывал ни жестокости, ни сентиментальности. Была суровая, крестьянская практичность. Борька отслужил свое — таскал телегу, помогал пахать огород, давал потомство, став волом сделался покладистее. Но вот уже растет новый бык, а этот свое отжил. Теперь, перед зимой, из него получится хорошее мясо, жир на шкварки, а кости — на холодец. Круг жизни, замкнутый и неумолимый, как смена времен года.
Появление корабля было настолько тихим, что Петрович заметил его лишь тогда, когда тень накрыла и его, и бычка. Он обернулся. На краю поля, примяв пожухлую траву, стоял объект, похожий на гигантскую серебристую каплю. Он не гудел, не светился — просто был.
Из капли вышли двое. Создания были высокими, стройными, в облегающих комбинезонах цвета молодой листвы. Их лица были удивительно красивыми и печальными, с огромными, влажными, как у газели, глазами. Длинные острые уши поразительно напоминали свиные. В руках они держали устройства, похожие на ветви деревьев с растущими на них хрустальными почками.
— Остановитесь! — произнес один из них, и его голос звучал как весенний звон листьев. — Во имя Галактической Лиги Защиты Чувствующей Жизни!
Петрович, не выпуская из рук тряпки, уставился на ушастых.
— Вам кого?
— Мы говорим с вами, — вступил второй, его взгляд был полон такой глубокой скорби, что, казалось, вот-вот хлынут слезы. — Мы — эко-воины с Сириуса. Наш корабль засек волны чудовищной боли и страха, исходящие от этого места. От этого… величественного существа!
Он указал на Борьку изящным, длинным пальцем. Борька в ответ безучастно жевал жвачку.
— Борька? — удивился Петрович. — Какой страх? Он у меня с молока, ручной. Я его мою, чтоб чище был. Для мяса грязь ни к чему, его ж потом на шкуре раскладывать.
Оба сириусянина вздрогнули, словно их ударили током.
— Мяса? — прошептал первый, сжимая свой хрустальный жезл. — Вы… вы планируете употребить его плоть? Каннибал!
— Я не каннибал, я человек, — поправил Петрович. — А он — бык. Мы разные.
Вид каких-то странных типов не смутил фермера — и не то увидишь, он продолжил.
— Нет! — воскликнул второй эко-воин. — Мы все — дети Вселенной! Мы все чувствуем боль и радость! Этот величественный Борька — ваше братское существо! Вы не можете отнять у него право на жизнь!
Петрович вздохнул, вытер руки о брюки и подошел ближе.
— Смотрите, — сказал он терпеливо, как объясняют ребенку. — Нога у него старая, не работает. Зиму он не переживет. Помрет медленно и голодно. Есть не станет, когда стоять трудно. А так — раз, и все. Прагматично. Идите вон, на фабрику. Там коров спрасайте.
Но почему-то важен был именно Борька.
— Мы вылечим его! — заявил первый сириусянин. — На нашем ковчеге-госпитале есть квантовые регенераторы! Мы восстановим его связки, омолодим клетки!
— Ну, вылечите, — не сдавался Петрович. — А потом куда его? В стадо? Так он уже десять лет вол, стадо его не примет. В заповедник, что ли?
— Он обретет свободу! — возвестил второй эко-воин, и глаза его засияли. — Он будет бродить по лугам, вкушая траву и наслаждаясь солнцем!
Петрович хмыкнул. Он посмотрел на этих прекрасных, наивных гуманистов со свиными ушами, потом на своего старого, больного бычка, потом на свое поле, на свой дом.
— Свободу, говорите? — переспросил он. — Свободу помереть с голоду, потому что жевать-то он может, а щипать траву с этой ногой — уже нет. Вы, ребята, может, и с других звезд, а логика у вас, простите, деревенская. Непродуманная.
— Мы предлагаем вам сделку, — сказал первый сириусянин, пытаясь взять под контроль эмоции. — Отпустите Борьку с нами. А мы дадим вам это.
Он достал из складок своего комбинезона маленький, идеально гладкий кубик, который испускал мягкое, теплое свечение.
— Вечный источник чистой энергии. Он будет питать ваш дом, вашу технику вечно. Вы никогда не будете знать нужды.
Петрович взял кубик, повертел в руках. Он был теплым и приятным на ощупь.
— А он траву растит? — спросил он наконец.
— Что? — сириусянин не понял.
— Трава, чтоб звери ели? От Борьки навоз, и от нового быка тоже. Его в почву вносят, не знали что ли?
— Это… это источник энергии! — растерялся эко-воин. — Он заменяет все примитивные технологии!
— Ничего он не заменяет, — покачал головой Петрович и протянул кубик обратно. — Он светится. И все. А жизнь… — он широко повел рукой, охватывая и поле, и дом, и сарай, — она вот. Она — цепь. Борька меня кормил, пока был в силе, я его кормил. Я его съем, а его сила в меня и в моих детей пойдет. А ваш этот кубик… он мертвый. Красивый, но мертвый.
Эко-воины стояли в полном недоумении. Их прекрасные теории о правах живых существ разбивались о простую, как лопата, правду жизни.
— Мы не можем позволить вам совершить это убийство! — с отчаянием в голосе произнес один из них.
Петрович посмотрел на них с внезапной усталостью. Он видел, что они не злые. Они просто очень, очень далекие. От жизни. Свиньи какие-то.
— Хорошо, — сказал он. — Идите со мной.
Фермер повел их за собой, не к дому, а к дальнему сараю. Открыл дверь. Внутри, на свежей соломе, лежала только что родившаяся телочка, а ее мать, большая корова, вылизывала ее, нежно мыча.
— Вот, — ткнул Петрович пальцем в новорожденную. — Это жизнь. Ее Борька помог сделать. Бык, рожденный от него, покрыл корову. А вон там, — он махнул рукой в сторону засеянного озимой рожью поля, — это тоже жизнь. Ее надо кормить, чтобы она нас кормила. Ваша защита жизни — это защита одной жизни против другой. Картинки из учебника. А тут все вместе. И Борька — часть этого. И я — часть.
Петрович вышел из сарая и оставил их там, перед новорожденной телочкой, которая пыталась встать на шаткие ножки. Эко-воины с Сириуса молча смотрели на это чудо простого, неостановимого жизненного цикла. Их лица выражали уже не скорбь, а глубочайшую, вселенскую растерянность.
Через полчаса серебристая капля бесшумно поднялась в воздух и исчезла в сером осеннем небе.
Петрович так и не воспользовался плазменным ножом, который они ему вручили на пробу — «гуманное средство для безболезненного расставания с жизнью». Нож лежал в сарае, рядом с обычной, острой как бритва, косой. Петрович стоял рядом с Борькой, гладил его по холке.
— Что ж, старик, — тихо сказал он. — Решать-то все равно мне. И решу я это не по ихним галактическим правилам, а по-нашему, по-деревенски. Как прагматичнее. И как честнее.
Он взял в руки обрезок косы. Не плазменный нож, а простую, холодную сталь. Инструмент, который не скрывал своей сути. В его мире это и было высшей формой уважения к жизни — не сентиментальностью, а принятием ее законов во всей их жестокой и прекрасной полноте. Впрочем, куб, подаренный свиноухими, Петрович все же применил - от него навоз перепревать стал лучше.