Баоюй огляделся. Прямо перед ним на стене висела картина Тан Боху «Весенний сон райской яблоньки», а по обе стороны от нее свешивались парные надписи, принадлежащие кисти Цинь Тайсюя. Надписи гласили:
Легкий морозец, скрепляющий сон, —
Значит весна холодна;
Запах приятный, влекущий людей, —
Это вина аромат.
Цао Сюэцинь, Сон в красном тереме
Они свернули с шоссе, но даже после моста через Протву дорога оставалась неожиданно хорошей. Все меняется, — подумал Арсений. Он так давно не бывал в этих местах! Последний раз… не девять ли лет назад? Тогда они прыгали по разбитому асфальту до самой бетонки, ведущей к Красному саду.
С моста видна была Воздвиженская церковь с отреставрированной колокольней и позолоченным куполом. Настоятель потрудился в эти девять лет для благоустроения своего храма…
А само село Воздвиженское встретило их инвазивными американскими кленами и новенькими скучными домами за глухими заборами. Дома и деревья так густо заполнили пространство, что теперь церковь с дороги было не разглядеть: лишь кое-где пару раз мелькнул золотой купол колокольни. В этом проступало нечто символическое. Семя, упавшее в терние.
Дальше они свернули направо, к Острову, и Арсений едва не рассмеялся: эту вечную лужу победить, вероятно, не может никто. Машина подняла тучу брызг, разогнав деловитых кур; еще один поворот, дорога в гору, и под колеса легла неубиваемая бетонка среди полей, рдеющих смолкой, белеющих вездесущим мелколепестником, желтеющих сурепкой. Навстречу бежали пыльные кусты ирги и шиповника, ольшаники и осинники, дикие яблони, увешанные зелеными несъедобными яблоками.
Мелькнула мысль, что где-то он читал, будто в китайской культуре цветущая яблоня-хайтан всегда служит напоминанием о родном доме. Так это или не так? Вот для него эти яблони совершенно точно были напоминанием о давно покинутом доме, о даче, где прошло детство под присмотром бабушки, среди двоюродных сестер и их дачных подруг.
Чем ближе к Красному саду, тем больше встречалось яблонь: целые яблоневые рощи. А все потому, что Красный сад некогда был большим селом с барским домом на холме, окруженном яблоневым садом. В честь этих садов, цветущих по весне, Красный сад тогда назывался Белым садом. Но после революции особо ревностные и сознательные элементы переименовали Белый сад в Красный. Обычное дело. Деревянный дом, в котором жили помещики, сожгли, а старый, кирпичный, уже давно нежилой, медленно разваливался, и до сих пор его печальный силуэт проглядывал сквозь заросли сирени и чубушника.
Арсений поймал себя на том, что мысленно пишет текст, и усмехнулся. Если бы он писал повесть или рассказ о своей жизни в Красном саду, он бы назвал ее «Сон в Красном саду» с отсылкой к Цао Сюэциню. А вот главы называл бы именами растений, как в «Повести о Гэндзи».
Въехали в Красный сад, из большого села ставший маленькой деревушкой, которой только дачный кооператив и вернул жизнь. Справа на холме — церковь, конечно же, Николая Чудотворца. Еще один поворот и слева теряющийся в зелени полуразрушенный барский дом. О, как они любили ходить сюда! Карабкаться на второй этаж по остаткам лестницы (кажется, в лучшие времена в этом доме была почта или что-то в этом роде, так что, наверное, до семидесятых годов прошлого века крышу еще перекрывали и лестницу чинили). Красться с риском для жизни вдоль стен по остаткам пола, присаживаться на крошащиеся подоконники… Диля обожала одну комнатку на первом этаже со сводчатым потолком и ямой вместо пола. Она уверяла, будто раньше там непременно стояли клавикорды. Разбитое окно было распахнуто, и яблоня протягивала к ним внутрь тяжелые от зеленых яблок ветки, мол, покушай моего яблочка, и я поведаю тебе тайны прошлого…
— Окно, распахнутое в зелень:
Дом слеп.
Он спит и дышит еле-еле:
Дом — склеп.
Лишь прошлого он слышит звуки,
Он глух.
С отчаяньем тяну я руки
Во мглу…
Диля даже стихи писала об этом доме. Арсений помнил только несколько строк.
Может быть, именно этот дом и стал его первым шагом на пути в историю. Когда он поступал в университет, был уверен, что станет заниматься началом ХХ века, но история увела его намного дальше.
С этим домом было связано еще одно событие, внезапно всплывшее в памяти Арсения. Однажды, когда они в очередной раз лазили по дому и бродили по остаткам парка, мимо совершенно зеленых от ряски и даже вообще пересохших прудов, Диляра куда-то внезапно исчезла. Они искали ее по всему саду, продираясь сквозь бурелом, наверное, больше получаса и, наконец, нашли спящей под дубом — был там такой дуб в четыре обхвата, в сплетенных корнях которого, покрытых мхом, можно было устроиться, как в кресле. Они растормошили ее со смехом, но Диля, проснувшись, конечно, не разделила их веселье. Она заявила, будто видела во сне девушку — дочь последних владельцев Красного, то есть Белого, сада и та поведала ей о своей печальной судьбе. Арсений в подробностях уже не мог воспроизвести эту историю, но Диля очень живо описала родителей и братьевСофьи. Рассказала о том, как старший брат, Дмитрий, погиб в 1916 году во время Брусиловского прорыва в районе Бродов. Как отец ее Виктор умер от удара, когда узнал об отречении от престола государя Николая Александровича. Как младший брат Юрий, не успевший из-за революции окончить Александровское военное училище в Москве, сбежал к Деникину. Как матушка Анна после этого слегла. Как сама Софья после смерти матери с тетей и дядей добиралась до Крыма, как заболела тифом, как тетя с дядей оставили ее на чье-то попечение в Севастополе, и как она умерла… Наверное, в те времена было много подобных судеб, и ничего особенного в рассказе Диляры не было. Наверное, она сама все это придумала, хотя Арсений никогда не замечал у нее пристрастия к русской истории, но он многого мог не замечать, а Диля прекрасно умела скрывать самые разные свои странности и увлечения… Однако дело не в этом, а в том, что рассказав в деталях о жизни и смерти Софьи, Диля посмотрела на Арсения с неповторимым выражением ехидства и снисхождения, а потом очень серьезно и проникновенно попросила:
— Ты уж помолись о них, Арсюша.
Была ли это шутка? Арсений никогда не понимал, шутит Диляра или говорит всерьез. Но с тех пор, когда подавал записки на литургии, всегда поминал о упокоении Софию, Виктора, Анну, Димитрия и Георгия. Тем более что из своих у него были только прабабушки и прадедушки, о которых он ничего почти не знал и которые умерли либо до его рождения, либо когда он еще пешком под стол ходил, так что он их совершенно не помнил.
Церковь, старинный дом и редкие домики местных жителей остались позади, а Арсений с матушкой выкатились на финишную прямую. Еще пара километров, и они въедут через облупленные ворота на территорию СНТ «Красный сад», отыщут свою линию, узнают свою ограду из сетки-рабицы и давно не крашенный серый домик среди яблонь и слив. И тогда… Что же тогда случится? Прошлое не оживет, не раскроется перед ними. Не покажет свои тайны и сокровища, спрятанные на дне быстротечной реки времен.
Арсений улыбнулся пышным пафосным фразам. Иногда его заносило в такие поэтические дебри, что он сам удивлялся. Он и не собирался искать в Красном саду прошлое: он просто вызвался отвезти на дачу маму, потому что ей это казалось важным, а он был свободен в эти дни.
— Чему улыбаешься? — спросила мама.
— Да так… вспомнил, как мы с сестрами тут летом гуляли.
— Весело было?
— Бывало весело, — согласился Арсений задумчиво.
— А бывало и грустно? — переспросила мама, чуть усмехнувшись.
— В жизни человека бывает всякое, — нарочито глубокомысленно отозвался Арсений. — Радость и печаль соседствую друг с другом… Ну и все в том же роде.
Грустно бывало, но сейчас те детские беды и переживания казались лишь опавшими лепестками, убелившими землю под яблонями Красного сада. Растают, истлеют, зарастут буйной снытью и недотрогой, и никто уж не вспомнит о них.