Целый месяц шел сильный дождь, поливая лагерь, в котором тридцать тысяч человек и тысячи верблюдов, слонов, лошадей, волов и мулов собрались в местечке под названием Равал Пинди, чтобы принять участие в смотре, устроенном вице-королем Индии. Вице-король принимал эмира Афганистана — дикого правителя очень дикой страны. Эмир привел с собой охрану в восемьсот всадников, никогда в жизни не видевших ни лагеря, ни локомотива: то были дикие люди и дикие лошади из глубинных земель Центральной Азии. Каждую ночь несколько лошадей срывались с привязи и в панике носились взад и вперед по лагерю, топча в темноте грязь, а еще с привязи часто срывались верблюды и бегали, спотыкаясь о веревки палаток. Можете себе представить, как это радовало людей, которые пытались выспаться.
Моя палатка стояла далеко от верблюдов, и я думал, что меня эта суматоха не коснется, но однажды ночью кто-то просунул голову в палатку и крикнул:
— Выходите, быстрее! Они бегут сюда! Мою палатку уже снесли!
Я знал, кто такие «они», поэтому обулся и, надев дождевик, выскочил под моросящий дождь. Лисичка, моя фокстерьерша, вылезла с другой стороны; а потом раздался рев, хрюканье и бульканье, и я увидел, как палатка прогнулась — сломался шест — и начала извиваться, словно безумное привидение. В нее врезался верблюд, и, хотя я был мокрый и злой, я не смог удержаться от смеха. Но я не знал, сколько верблюдов сорвалось с привязи, поэтому бросился бежать, шлепая по грязи, и вскоре оставил лагерь далеко позади.
В конце концов я споткнулся о ствол орудия и понял, что нахожусь где-то рядом с артиллерийскими позициями, там, куда на ночь оттаскивали пушки. Поскольку мне не хотелось бродить в темноте под дождем, я натянул непромокаемый плащ на дуло одной из пушек, нашел три доски, соорудил из всего этого нечто вроде вигвама и улегся у колес другого орудия, гадая, куда убежала Лисичка и куда именно меня занесло.
Я уже собирался заснуть, когда услышал звяканье сбруи и фырканье, и мимо прошел мул, потряхивая мокрыми ушами. На его седле позвякивали ремни, кольца, цепи и прочая амуниция, говорившая о том, что он служит в гаубичной батарее. Гаубицы — это маленькие пушки, состоящие из двух частей, которые свинчивают вместе, когда приходит время пустить их в ход. Гаубицы берут с собой в горы, везде, где может найти дорогу мул, они очень полезны для боя в каменистой местности.
За мулом шел верблюд, чьи большие мягкие ноги хлюпали и скользили по грязи, а шея моталась из стороны в сторону, как у заблудившейся курицы. К счастью, туземцы научили меня языку зверей — не языку диких зверей, а языку животных, обитавших в лагере, — и я смог понять, о чем говорят двое копытных.
Должно быть, именно этот верблюд ввалился в мою палатку, потому что он крикнул мулу:
— Что мне делать? Куда мне бежать? Я дрался с чем-то белым, оно размахивало руками, а потом схватило палку и ударило меня по шее.
(Я был рад узнать, что верблюду досталось сломанным шестом моей палатки).
— Может, надо бежать дальше? — паниковал верблюд.
— А, так это ты и твои друзья устроили в лагере переполох? — спросил мул. — Ну и дела! Утром тебя за это побьют, но задаток я могу дать тебе прямо сейчас.
Я услышал, как звякнула сбруя: мул встал на дыбы и дважды лягнул верблюда по ребрам, которые зазвенели, как барабан.
— В следующий раз будешь умнее! Ишь, чего вздумал — носиться ночью по нашей батарее с криками «Грабят! Пожар!». Сядь и не высовывай больше свою глупую башку.
Верблюд сложился пополам, как двухфутовая линейка, и сел, поскуливая.
Вдруг в темноте раздался мерный стук копыт, и крупный армейский конь подскакал галопом уверенно, как на параде, перепрыгнул через пушку и приземлился рядом с мулом.
— Просто позор, — сказал конь, раздувая ноздри. — Верблюды снова прорвались сквозь наши ряды — в третий раз за неделю! Как конь может поддерживать себя в форме, если ему не дают выспаться? Кто это здесь?
— Я — мул, перевозящий казенную часть орудия номер два первой гаубичной батареи, — доложил мул. — А он — один из тех приятелей, о которых ты говорил. Он и меня разбудил. Кто ты такой?
— Номер пятнадцатый отряда «Е»; девятый уланский полк, конь Дика Канлиффа. Подай слегка в сторону.
— О, прошу прощения, — извинился мул. — Здесь слишком темно, чтобы разглядеть, куда ставить копыта. Ну не отвратительные ли твари эти верблюды? Я покинул свои ряды, чтобы побыть немного в тишине и спокойствии.
— Милорды, — смиренно заговорил верблюд, — ночью нам снились кошмары, и мы очень испугались. Я всего лишь вьючный верблюд тридцать девятого туземного пехотного полка и не такой храбрый, как вы, милорды.
— Тогда почему ты не остался там, где тебя привязали, рядом со своей поклажей для тридцать девятого туземного пехотного полка, вместо того чтобы носиться сломя голову по всему лагерю? — спросил мул.
— Это были кошмарные кошмары, — сказал верблюд. — Прошу прощения еще раз. Слушайте! Что там такое? Может, побежим дальше?
— Сиди! — сурово велел мул. — Не то твои длинные ноги застрянут между стволами пушек.
Потом он навострил одно ухо и прислушался.
— Волы! Пушечные волы. Даю слово, ты и твои дружки перебудили весь лагерь. Просто не знаю, как надо беситься, чтобы растолкать волов, таскающих большие пушки.
Я услышал звук цепи, волочащейся по земле: это подошли, скованные одним ярмом, два огромных угрюмых белых вола из тех, что таскают тяжелые осадные орудия, когда слоны не хотят подходить ближе к месту стрельбы. Тут же на цепь чуть не наступил еще один батарейный мул, дико выкликающий:
— Билли!
— Один из наших новобранцев, — пояснил полковому коню старый мул. — А Билли — это я. Эй, юноша, хватит вопить. Темнота еще никого не кусала.
Волы улеглись бок о бок и принялись жевать жвачку, а молодой мул прижался к Билли.
— Твари! Страшные и отвратительные твари, Билли, ворвались в наши ряды, пока мы спали! Как думаешь, они нас убьют?
— Мне очень хочется задать тебе хорошую трепку, — ответил Билли. — Подумать только, такой большой мул, с твоей-то выучкой, позорит батарею перед этим джентльменом, благородным конем!
— Ладно, ладно, — сказал полковой конь. — Вспомни, новенькие всегда такие, пока не привыкнут. Когда я впервые увидел человека (мне тогда было три года и я жил в Австралии), я скакал без остановки полдня. Если бы в ту пору я увидел верблюда, наверное, скакал бы до сих пор.
Почти всех лошадей для английской кавалерии привозят в Индию из Австралии, а уже здесь их объезжают сами кавалеристы.
— Совершенно верно, — согласился Билли. — Перестань трястись, малец. Когда мне в первый раз надели на спину полную сбрую со всеми цепями, я встал на передние ноги и сбросил ее всю до единой штуковины. Тогда я не постиг настоящей науки брыкания, но в батарее сказали, что никогда еще не видели ничего подобного.
— Но там была не сбруя или что-то звенящее, — возразил молодой мул. — Ты же знаешь, Билли, теперь я не возражаю против экипировки. Но там были какие-то штуки, похожие на деревья, они падали на нашу шеренгу то тут, то там и громко фыркали; и моя привязь порвалась, и я не смог найти своего погонщика, и ты тоже куда-то пропал, Билли, поэтому я убежал вместе с… с этими джентльменами.
— Хм! — сказал Билли. — Как только я услышал, что верблюды сорвались, я не стал их ждать и удалился заблаговременно. Батарейный мул, который возит гаубицы, должен быть потрясен до глубины души, чтобы назвать пушечных волов джентльменами. Кто вы, парни, которые лежат на земле?
Пушечные волы, перекатив жвачку за щеку, ответили в один голос:
— Седьмое ярмо первого орудия большой артиллерийской батареи. Мы спали, когда появились верблюды, но, когда по нам начали топтаться, встали и ушли. Лучше тихо лежать в грязи, чем на хорошей подстилке там, где тебя тревожат. Мы говорили твоему другу, что бояться нечего, но какое там, он нам не поверил, ему было видней. Ха!
И они снова принялись жевать.
— Вот что бывает, когда трусишь, — сказал Билли. — Над тобой уже смеются пушечные волы. Надеюсь, тебе это нравится, малец.
Молодой мул щелкнул зубами, и я услышал, как он пробормотал, что, дескать, не боится ни одного старого вола в мире. Но волы только стукнулись друг о друга рогами и продолжили жевать.
— После драки кулаками не машут, так говорят люди, — заметил полковой конь. — Это худшая разновидность трусости, но, думаю, любого можно простить за то, что он испугался ночью чего-то непонятного. Мы, четыреста пятьдесят лошадей, снова и снова срывались со своих привязей — знаете, почему? Да потому только, что какой-то новобранец рассказывал нам о змеях у себя дома, в Австралии, пока в конце концов мы не начали до смерти пугаться веревок, которыми были привязаны.
— Побегать по лагерю — почему бы и нет, — сказал Билли. — Я и сам не прочь побегать туда-сюда просто забавы ради, когда выпадает пара свободных дней. А вот чем вы, лошади, занимаетесь на боевой службе?
— О, это совсем другая история, — сказал полковой конь. — Тогда Дик Канлифф садится мне на спину и упирается в меня коленями, а мне остается только не оседать на круп, следить, куда я ставлю ноги, и повиноваться узде.
— Что такое "повиноваться узде"? — спросил молодой мул.
— Клянусь австралийскими эвкалиптами! — фыркнул полковой конь. — Ты хочешь сказать, что тебя не учили повиноваться узде? Как ты вообще можешь служить, если не способен мгновенно повернуться, если тебе надавили на шею поводьями? Для твоего седока это вопрос жизни и смерти, и для тебя, конечно, тоже. Как только почувствуешь на шее повод, повернись, подобрав задние ноги. Если развернуться негде, встань на дыбы и тогда уже развернись. Вот что такое «повиноваться узде».
— Нас такому не учили, — чопорно возразил мул Билли. — Нас учили повиноваться человеку, который стоит впереди: отходить, когда он прикажет, и по его приказу наступать. Полагаю, это не хуже, чем «повиноваться узде». Ну, а если оставить в стороне скачку и вставание на дыбы (что, должно быть, очень вредно для ваших скакательных суставов), чем еще вы занимаетесь на службе?
— В зависимости от обстоятельств, — сказал полковой конь. — Обычно я нахожусь среди толпы орущих волосатых мужчин с ножами — длинными блестящими ножами, которые хуже ножей кузнеца, — и должен следить за тем, чтобы сапог Дика только касался сапога соседнего всадника, а не расплющивал его. Если я вижу пику Дика справа от своего правого глаза, я знаю, что я в безопасности. Не хотел бы я оказаться на месте человека или лошади, которые заступят нам с Диком дорогу, когда я несусь вскачь!
— А ножи вас не ранят? — спросил молодой мул.
— Ну, однажды меня резанули по груди, но Дик был в этом не виноват…
— А мне было бы все равно, кто виноват, если бы мне было больно! — выпалил молодой мул.
— Это ты зря, — сказал полковой конь. — Если ты не доверяешь своему человеку, можешь сразу убегать. Так поступают некоторые из наших лошадей, и я их не виню. Как я уже говорил, Дик был не виноват. Человек лежал на земле, и я сделал длинный шаг, чтобы не наступить на него, а лежащий ударил меня ножом. В следующий раз, когда у меня под ногами будет валяться человек, я наступлю на него — изо всех сил!
— Хм! — фыркнул Билли. — Глупость какая-то. Ножи всегда такие грязные. Самая правильная служба — это взбираться на гору с хорошо уравновешенным вьюком. Врываться в склон всеми четырьмя ногами и ушами в придачу, карабкаться, ползти, извиваться, пока не окажешься на высоте сотен футов на уступе, где едва хватает места для копыт. Вот тогда ты стоишь неподвижно и молча… Кстати, никогда не проси человека подержать твою голову, юноша… Стоишь себе молча, пока собирают гаубицы, а потом смотришь, как маленькие, словно маковые зернышки, снаряды падают на верхушки деревьев далеко внизу.
— И вы что, никогда не спотыкаетесь? — спросил полковой конь.
— Говорят, скорее пойдет дождь в пустыне, чем споткнется мул, — гордо ответил Билли. — Иногда плохо уложенный вьюк может выбить мула из равновесия, но это случается очень редко. Хотел бы я тебе показать, как мы работаем. Это прекрасно! У меня ушло три года на то, чтобы понять, чего от меня добиваются люди. Суть дела в том, чтобы никогда не показываться на фоне неба, потому что тогда тебя могут подстрелить, запомни это, юноша. Всегда оставайся в укрытии, насколько возможно, даже если придется отклониться от маршрута, сделав крюк в целую милю. Я иду во главе отряда, когда мы отправляемся на восхождение.
— Не иметь возможности врезаться в людей, которые в тебя стреляют? — напряженно размышляя, сказал полковой конь. — Я бы такого не выдержал! Мне бы сразу захотелось ринуться в атаку… Вместе с Диком.
— О, нет, никаких атак. Ты же знаешь, что, как только гаубицы окажутся на позиции, они сами начнут атаковать. Научный и точный подход. А ножи… Фу!
Вьючный верблюд уже некоторое время мотал головой из стороны в сторону, пытаясь вставить словечко, а теперь нервно откашлялся и сказал:
— Я… я… я немного сражался, но не в том смысле, что лазал или скакал…
— Раз уж о том зашла речь, скажу начистоту: судя по твоему виду, ты не создан для лазания или скачек, — сказал Билли. — Ну, и как же ты сражался, старина Стог Сена?
— Как положено. Мы все улеглись…
— Клянусь своей сбруей! — пробормотал себе под нос полковой конь. — «Улеглись»!
— В смысле, расположились… Большим квадратом, — продолжал верблюд. — Нас было сто верблюдов, а люди сложили наши вьюки и седла снаружи квадрата и стреляли во все стороны поверх наших спин.
— Какие именно люди? Первые попавшиеся, что ли? — спросил конь. — В школе верховой езды нас учат ложиться и позволять нашим хозяевам стрелять поверх нас, но я бы позволил такое только Дику Канлиффу и никому больше. При каждом выстреле меня щекочут подпруги, а кроме того, я ничего не вижу, когда моя голова лежит на земле.
— Какая разница, кто поверх тебя стреляет? — сказал верблюд. — Когда рядом много людей, много других верблюдов и очень много дыма, я не боюсь. Я просто лежу неподвижно и жду.
— Но стоит тебе увидеть плохой сон, и ты разносишь ночью весь лагерь, — заметил Билли. — Ну и ну! Прежде чем я лягу, не говоря уж о том, чтобы сесть, и позволю человеку стрелять через меня, мои копыта найдут, что сказать его голове. Вы когда-нибудь слышали что-нибудь более ужасное, чем то, о чем рассказал верблюд?
Последовало долгое молчание.
— И вправду очень глупо, — подняв большую голову, сказал в конце концов один из волов. — Сражаться можно только одним способом.
— О, продолжайте, — предложил Билли. — Пожалуйста, не обращайте на меня внимания. Я полагаю, вы, ребята, сражаетесь, стоя на хвостах?
— Только одним способом, — повторили оба вола в один голос. (Они, должно быть, были близнецы.) — Как только Двухвостый протрубит, мы все, двадцать волов, впрягаемся в пушку.
Двухвостым в лагере называют слона.
— Что означает «Двухвостый протрубит?» — не понял молодой мул.
— Он трубит, давая знать, что не собирается приближаться к дыму, который поднимается на другой стороне равнины. Двухвостый — большой трус. Итак, когда он протрубит, мы все вместе тянем пушку — хей-хулла! Хей-хулла! Хей-хулла! Мы не карабкаемся, как кошки, и не бегаем, как телята. Мы идем по ровной равнине, двадцать волов в упряжке, пока нас снова не распрягут. Тогда мы пасемся, а большие пушки стреляют через равнину по какому-то городку с глинобитными стенами, и куски стен падают, и клубится такая пыль, какая бывает, когда гонят домой большое стадо скота.
— О-ей! И вы не находите другого времени, чтобы пастись? — спросил молодой мул.
— Мы пасемся всегда. Трава — это всегда вкусно. Мы щиплем ее до тех пор, пока нас снова не запрягут, чтобы мы оттащили пушку обратно, туда, где ждет Двухвостый. Иногда бывает так, что в городе есть свои большие пушки, которые отвечают выстрелами и некоторых из нас убивают… Тогда выжившим достается больше травы. Такова уж судьба. И все равно Двухвостый — великий трус. У нас, волов, самый правильный способ сражаться. Мы братья из Хапура. Наш отец был священным быком Шивы. Мы все сказали.
— Что ж, нынче ночью я многому научился, — заметил полковой конь. — Ну, а что скажете вы, джентльмены из гаубичной батареи? Вам тоже нравится есть даже тогда, когда по вам стреляют из больших пушек, а за вашей спиной Двухвостый?
— Примерно так же нравится, как нам понравилось бы лежать и позволять палить через нас или понравилось бы скакать в атаку на вооруженных ножами дикарей, — ответил мул Билли. — Для меня это нечто неслыханное. Горный уступ, хорошо сбалансированный груз, погонщик, которому ты можешь доверять и который позволит тебе самому выбирать дорогу — вот тогда я к вашим услугам. Но все остальное… Ну уж нет! — И Билли топнул копытом.
— Конечно, все мы разные, — согласился полковой конь, — и я вполне понимаю, что твоей семье по отцовской линии очень многое было бы непонятно.
— Моя семья по отцовской линии тебя не касается! — сердито сказал Билли, потому что любой мул терпеть не может, когда ему напоминают, что его отец — осел. — Мой отец был джентльменом-южанином и мог повалить, укусить и залягать любую встречную лошадь. Запомни это, ты, большой гнедой брамби!
«Брамби» — это дикая лошадь без родословной. Представьте себе, что почувствовал бы призер скачек, если бы ломовая лошадь назвала его клячей — и тогда вы поймете, что почувствовал австралийский конь. Я увидел, как в темноте сверкнули белки его глаз.
— Послушай, ты, сын вывезенного из Малаги осла, — процедил конь сквозь зубы, — к твоему сведению, по материнской линии я состою в родстве с Карабином, обладателем Кубка Мельбурна, и там, откуда я родом, мы не привыкли, чтобы над нами насмехался какой-то болтливый, тупоголовый мул из гаубичной батареи. Готов?
— На дыбы! — взвизгнул Билли.
Конь и мул разом встали на дыбы друг напротив друга. Я уж подумал — сейчас начнется яростная схватка, как вдруг справа из темноты раздался булькающий, рокочущий голос:
— Дети, к чему эти ссоры? Угомонитесь.
Оба животных, возмущенно фыркнув, снова опустились на все четыре ноги, потому что и лошади, и мулы не выносят голоса слона.
— Это Двухвостый! — сказал полковой конь. — Терпеть его не могу. Несправедливо иметь по хвосту и спереди, и сзади!
— Я тоже так думаю, — согласился Билли, встав бок о бок с конем. — В чем-то мы очень похожи.
— Полагаю, сказывается кровь наших матерей, — заметил полковой конь. — Так что не будем ссориться. Привет, Двухвостый, ты привязан?
— Да, — ответил слон, хохотнув через хобот. — Меня на ночь привязали к бревну. Я слышал, что вы обо мне говорили. Но не бойтесь, я к вам не подойду.
Волы и верблюд сказали вполголоса:
— Бояться Двухвостого? Что за глупость!
— Нам жаль, что ты услышал, как мы о тебе отзываемся, — продолжали волы, — но мы говорили правду. Двухвостый, почему ты боишься стреляющих пушек?
— Ну… — Двухвостый потер одну заднюю ногу о другую, точь-в-точь как маленький мальчик, читающий стихотворение. — Я не уверен, поймете ли вы.
— Мы не понимаем, но тащить пушки вместо тебя приходится нам, — напомнили волы.
— Знаю, а еще знаю, что вы гораздо храбрее, чем сами о себе думаете. Но со мной все по-другому. На днях командир моей батареи назвал меня Толстокожим Анахронизмом.
— Анахронизм — это еще один способ сражаться? — спросил Билли, к которому вернулся его задор.
— Конечно, что ты можешь смыслить в анахронизмах, но я-то в них разбираюсь. Анахронизм — это нечто такое, что находится где-то посередке и между, а я как раз всегда стремлюсь оказаться в середине. А знаете, почему? Потому что я представляю, что будет, когда разорвется снаряд, а вы, волы, не представляете.
— Я могу себе такое представить, — сказал конь. — По крайней мере, отчасти. Но я стараюсь об этом не думать.
— Я дальновиднее, чем ты, и всегда об этом думаю. Я знаю: обо мне нелегко позаботиться, и никто понятия не имеет, как вылечить меня, когда мне плохо. Все, что могут сделать люди, — не платить моему погонщику, пока я не поправлюсь, а я не доверяю своему погонщику.
— А! Тогда все понятно, — сказал полковой конь. — Я-то могу доверять Дику.
— Ты можешь посадить мне на спину целый полк Диков, но от этого я не почувствую себя лучше. Я знаю достаточно, чтобы чувствовать себя неуютно, но не достаточно, чтобы продолжать двигаться, несмотря ни на что.
— Мы не понимаем, — сказали волы.
— Само собой. И я разговариваю не с вами. Вы ведь не знаете, что такое кровь.
— Знаем, — ответили волы. — Это красная жидкость, которая впитывается в землю и пахнет.
Полковой конь взбрыкнул, подпрыгнул и фыркнул.
— Не говори о ней, — попросил он. — Стоит мне подумать о запахе крови — и я его чую, и тогда мне хочется убежать, если у меня на спине не сидит Дик.
— Но крови здесь нет, — сказали верблюд и волы. — Почему ты такой глупый?
— Кровь — мерзкая штука, — заметил Билли. — Я не хочу убегать, но и говорить о ней не хочу.
— Ну вот, видите! — сказал Двухвостый, подкрепив свои слова взмахом хвоста.
— Конечно, видим — то же, что и ты, ведь мы провели тут вместе всю ночь, — проговорили волы.
Двухвостый топнул ногой так, что железное кольцо на ней зазвенело.
— О, я не с вами разговариваю. Вы не можете увидеть то, что внутри вашей головы.
— Не можем, — согласились волы. — Но своими четырьмя глазами мы видим то, что прямо перед нами.
— Если бы я мог видеть только это и ничего больше, вам не пришлось бы таскать тяжелые пушки. А если бы я был таким, как мой капитан… Он способен увидеть все, что может случиться, еще до того, как начнется стрельба, и его всего трясет, но он слишком умен, чтобы убежать. Если бы я был таким, как он, я сам мог бы таскать пушки. Но будь я таким мудрым, меня бы вообще здесь не было, я снова стал бы владыкой леса, спал по полдня и принимал ванну, когда мне вздумается. Я уже месяц как следует не мылся!
— Все это очень интересно, — сказал Билли. — Но если длинно рассуждать о чем-то, оно не станет понятнее.
— Тсс! — фыркнул войсковой конь. — Кажется, я понимаю, о чем говорит Двухвостый.
— Через минуту поймете еще лучше, — сердито заявил слон. — Давайте, объясните, почему вам это не нравится!
И он поднял хобот и начал яростно трубить.
— Прекрати! — хором закричали Билли, юный мул и полковой конь, и я услышал, как они затопали, содрогаясь.
Трубный рев слона всегда неприятно слышать, особенно темной ночью.
— Не прекращу, — ответил Двухвостый. — Ну что, не можете объяснить, почему вам это не нравится? Хррррррррррррр! Рррррррррррррр! Рррррррррр! Ррррхха!
Тут он внезапно умолк, и я, услышав тихое поскуливание в темноте, понял, что Лисичка наконец-то меня нашла. Она не хуже меня знала, что слоны боятся маленьких тявкающих псов, поэтому задержалась, чтобы поиздеваться над Двухвостым, привязанным к столбу, и начала лаять у его больших ног. Двухвостый зашаркал и заверещал:
— Уходи, собачонка! Хватит обнюхивать мои ноги, не то я тебя пну. Хорошая собачка, славная собачка! Иди домой, маленький тявкающий зверек! Да заберите ее уже кто-нибудь! Она сейчас меня укусит!
— Сдается мне, — сказал Билли полковому коню, — наш друг Двухвостый боится почти всего на свете. Если бы я получал лишнюю порцию корма за каждую собаку, которую ударом копыта отправлял лететь через плац, я стал бы таким же толстым, как Двухвостый.
Я свистнул, и Лисичка подбежала ко мне, вся в грязи, лизнула меня в нос и рассказала длинную историю о том, как выслеживала меня по всему лагерю. Я никогда не давал ей понять, что знаю язык зверей, иначе ее было бы не заткнуть. Поэтому я просто сунул ее за пазуху, пока Двухвостый переминался с ноги на ногу и бурчал себе под нос:
— С ума сойти! Просто с ума сойти! Бояться собак — это у нас семейное. Куда же подевался мерзкий маленький зверек?
Я услышал, как он шарит хоботом по земле.
— Похоже, на всех нас война действует по-разному, — продолжил он, продувая хобот. — Я полагаю, вы, джентльмены, встревожились, когда я затрубил.
— Не то чтобы я испугался, — сказал полковой конь, — но у меня возникло такое ощущение, будто у меня на спине вместо седла гнездо шершней. Не вздумай затрубить снова!
— Я боюсь маленькой собачки, а здешние верблюды боятся ночных кошмаров, — задумчиво проговорил слон.
— Нам очень повезло, что не всем нам приходится воевать одинаково, — сказал конь.
— Знаете, что мне хотелось бы понять? — подал голос молодой мул, который долгое время молчал. — Мне хотелось бы понять, зачем мы вообще должны воевать.
— Потому что нам велят, — презрительно фыркнув, ответил полковой конь.
— Потому что нам отдают приказы, — сказал мул Билли и щелкнул зубами.
— Хукм хай! (Это приказ!) — пробулькал верблюд, и волы с Двухвостым повторили:
— Хукм хай!
— Да, но кто отдает приказы? — упорствовал мул-новичок.
— Человек, который идет перед тобой, или сидит на твоей спине, или держит твою узду, или крутит твой хвост, — по очереди ответили Билли, полковой конь, верблюд и волы.
— Но кто отдает приказы им?
— Ты слишком много хочешь знать, юноша, — сказал Билли. — Смотри, как бы любопытство не довело тебя до беды. Все, что от тебя требуется, это повиноваться начальнику и не задавать вопросов.
— Он совершенно прав, — согласился Двухвостый. — Я не всегда могу повиноваться, потому что я посередке и между. Но Билли прав. Слушайся человека, который отдает приказы, или ты остановишь всю батарею, не говоря уж о том, что тебе зададут трепку.
Волы встали, собираясь уходить.
— Скоро утро. Мы вернемся на наши позиции. Да, мы видим только то, что перед нами, и мы не очень умны. Но сегодня вечером только мы ничего не испугались. Спокойной ночи, храбрые джентльмены.
Никто не ответил, а полковой конь, чтобы сменить тему разговора, спросил:
— Где та маленькая собачка? Собака всегда означает, что где-то поблизости есть человек.
— Здесь я, здесь! — тявкнула Лисичка. — За пазухой у моего человека. Тот большой неуклюжий верблюд опрокинул нашу палатку. Мой человек очень зол!
— Фу! — воскликнули волы. — Он, должно быть, белый!
— Конечно, белый, — ответила Лисичка. — Неужто за мной присматривал бы какой-нибудь черный погонщик волов?
— Тьфу! — сказали волы. — Быстрей, уходим отсюда.
Они двинулись вперед по грязи и каким-то образом ухитрились зацепиться ярмом за дышло фургона с боеприпасами, где ярмо и застряло.
— Что за глупость вы сотворили, — спокойно сказал Билли. — Стойте смирно, не рвитесь. Придется вам постоять так до рассвета. Да что с вами такое, черт возьми?
Волы протяжно, с присвистом, фыркали, как всегда фыркает индийский скот, и толкались, и теснились, и месили ногами грязь, и поскальзывались, и чуть не падали, время от времени дико мыча.
— Вы сейчас сломаете себе шеи, — сказал конь. — Почему вы так боитесь белых людей? Я живу среди них.
— Они… нас… едят! — ответил один вол и скомандовал другому: — Тяни же!
Тут ярмо с треском разломалось пополам, и два брата тяжело затопали прочь.
Раньше я не понимал, почему индийский скот так боится англичан, а теперь понял: конечно, скотине не нравится, что мы едим говядину, к которой не притронется ни один погонщик-индус.
— Пусть меня выпорют моей же привязью! Кто бы мог подумать, что два таких здоровяка потеряют голову от страха? — фыркнул Билли.
— Не обращай внимания. Лично я пойду взгляну на этого человека. У большинства белых в карманах находится что-нибудь вкусное, — сказал полковой конь.
— Тогда я вас покину. Не могу сказать, что сам их очень люблю. Кроме того, белые люди, которым негде переночевать, скорее всего, воры, а у меня на спине немало казенного имущества. Пойдем, юноша, вернемся в наше расположение. Спокойной ночи, австралиец! Увидимся завтра на параде. Спокойной ночи, старина Стог Сена! И постарайся больше не паниковать, ладно? Спокойной ночи, Двухвостый! Если завтра будешь проходить мимо нас на параде, пожалуйста, не труби, не нарушай наш строй.
Мул Билли удалился развязной походкой заправского вояки, а конь уткнулся мордой мне в грудь. Я угостил коня печеньем, пока Лисичка — самая самодовольная из собачек — рассказывала ему небылицы о множестве лошадей, которых мы с ней держали.
— Завтра я приеду на парад в своей двуколке, — сказала она. — Где ты будешь?
— На левом крыле второго эскадрона. Я иду во главе всего моего отряда, юная леди, — вежливо ответил конь. — А теперь я должен вернуться к Дику. У меня весь хвост в грязи, и ему придется два часа трудиться, чтобы привести меня в порядок перед парадом.
Днем состоялся большой парад с участием всего тридцатитысячного войска, и нам с Лисичкой досталось хорошее место рядом с вице-королем и эмиром Афганистана — он был в высокой черной каракулевой шапке, украшенной большой бриллиантовой звездой.
Первая часть смотра прошла под ярким солнцем: пехотинцы проходили мимо отряд за отрядом, печатая шаг, после ряд за рядом проезжали пушки, пока от этого зрелища у нас не закружилась голова. Затем под красивый кавалерийский галоп из «Бонни Данди» проскакала кавалерия, и Лисичка, сидя в нашей коляске, навострила уши. Мимо промчался второй уланский эскадрон. А вот и наш знакомый конь: хвост, как шелк, пригнувшаяся к груди голова, одно ухо вперед, другое — назад; он задавал темп всему своему эскадрону, переставляя ноги плавно, словно под музыку вальса. Затем проехали большие орудия, и я увидел Двухвостого и двух других слонов, запряженных в сорокафунтовую осадную пушку. За ними шли двадцать воловьих упряжек, у седьмой пары было новое ярмо, и волы выглядели одеревеневшими и усталыми. Последними проследовали гаубицы, и мул Билли в смазанной, начищенной до блеска сбруе держался так, словно командовал всеми войсками. Я приветствовал Билли одобрительным криком, но он ни разу не посмотрел ни вправо, ни влево.
Снова зарядил дождь, и некоторое время было слишком темно, чтобы как следует разглядеть маневры. Войска описали по равнине большой полукруг и начали выстраиваться в линию, которая все росла и росла, пока не достигла трех четвертей мили от одного крыла до другого — сплошная стена из людей, лошадей и пушек. И вот эта стена устремилась прямо на вице-короля и эмира, и по мере ее приближения земля начала дрожать, как палуба парохода, когда двигатели работают на полную мощность.
Тому, кто сам такое не видел, трудно представить, какой устрашающий эффект производят на зрителей атакующие войска, даже если зрители знают, что атака — всего лишь часть парада.
Я взглянул на эмира. До сего момента он не выказывал ни тени удивления, ни каких-либо других чувств, но теперь его глаза начали раскрываться все шире и шире, и, подобрав поводья своей лошади, он оглянулся. На мгновение мне показалось, что он вот-вот выхватит меч и проложит себе путь сквозь англичан — мужчин и женщин, сидевших в экипажах позади него. И тут наступление остановилось, земля замерла, вся шеренга отдала честь, и тридцать оркестров заиграли разом.
На этом смотр кончился, полки под дождем разошлись по своим лагерям, а пехотный оркестр грянул песню о животных, которые пара за парой входили в Ковчег, чтобы укрыться от потопа:
— Попарно звери шли вперед -
Ура! Ура!
Попарно звери шли вперед -
Ура! Ура!
Волы, и мулы, и слоны,
Смиренной храбрости полны,
В Ковчег, что строил Ной, зашли
И там укрытие нашли
От вод потопа и дождя!
Позже я услышал, как старый, седой, лохматый вождь из Центральной Азии, прибывший вместе с эмиром, спрашивает туземного офицера:
— Как вам удалось совершить такое чудо?
— Был отдан приказ, и все повиновались, — ответил офицер.
— Неужели животные так же умны, как и люди? — спросил вождь.
— Они повинуются, как и люди. Мул, или лошадь, или слон, или вол повинуются своему погонщику, погонщик — своему сержанту, сержант — лейтенанту, лейтенант — капитану, капитан — майору, майор — полковнику, полковник — бригадиру, командующему тремя полками, бригадир — генералу, а тот подчиняется вице-королю, который является слугой императрицы. Так все устроено.
— Если бы так было в Афганистане! — сказал вождь. — Ведь там мы подчиняемся только собственной воле.
— Вот поэтому, — заметил туземный офицер, подкручивая усы, — ваш эмир, которому вы не подчиняетесь, и должен приезжать сюда за приказами нашего вице-короля.
Песня лагерных животных
Все мы — дети лагеря, все — его сыны,
Мы — служаки стойкие на тропах войны,
Вьючные и сбруйные, в атаке и в обозе,
Лихо скачем на врага и поклажу возим.
Посмотрите — мы идем через всю равнину,
Молча тянем ваши пушки, надрывая спину,
Как веревка длинная, бесконечный строй
Тянется и тянется, нам ведь не впервой!
Вместе с нами люди, пыльные и потные,
Пехотинцы, всадники, погонщики и ротные,
Маршируют день за днем и не понимают,
Почему они, как мы, гибнут и страдают.
Все мы — дети лагеря, все — его сыны,
Служим, всяк по-своему, на тропах войны,
Одному — ярмо и кнут, а другому — шпоры,
А того — навьючьте тяжко и ведите в горы!