Последние лучи солнца цеплялись за вершины исполинских сосен, но их быстро поглощала сгущающаяся синева ночи. На священной поляне, окруженной вековыми деревьями, племя разожгло костры. Пламя, алчное и живое, плясало длинными языками, отбрасывая на лица людей трепетные, неверные тени.
Никто не пел заветных песен предков, не слышно было привычного смеха — лишь тяжелое, почти осязаемое молчание, нарушаемое глухим треском горящих сучьев.
Все ждали знака.
Каждый, от седобородого старца до малого ребенка, знал наизусть древнее пророчество: в эту ночь, раз в столетие, ненасытный дух леса потребует свою дань. Небесный занавес разойдется, и рука древнего бога коснется хрупкой человеческой плоти. Если избранница примет это касание — род будет жить, и лес будет щедр к нему. Если же дрогнет и отвернется — наступит век засух, болезней и бесконечных бедствий.
Взоры всех, словно прикованные, были устремлены на утёс — черный, зубчатый шпиль, поднимавшийся над морем тайги. Его гранитная макушка, освещенная бледным светом поднимающейся луны, казалась неестественно далекой и недоступной. Именно туда, навстречу своей судьбе, должна была взойти Элана.
Девушка стояла на краю поляны, и её тонкую фигурку окутывала прохлада наступающей ночи. К ней подошла старшая жрица — худая, иссохшая, как прошлогодняя ветка, каждое движение которой отдавалось древней силой.
Её глаза, глубоко посаженные в паутину морщин, пылали изнутри, словно два уголька.
— Не позволяй страху проникнуть в сердце, дитя, — её голос был шелестом опавших листьев. — Страх — это яд. Он отравит касание, и оно станет проклятием, а не благословением.
Элана сглотнула комок, подступивший к горлу. Её собственные пальцы нервно теребили бахрому на простом льняном платье.
— А если… если я не выдержу? Если мне будет слишком страшно? — её голос дрогнул, сбросив всю её юную, несмышленую отвагу.
Жрица смотрела на неё без тени сомнения или жалости.
— Тогда мы все не выдержим. Ты — не просто девушка, Элана. Ты — наша плоть, наша молитва и наша последняя надежда.
К ним прорвалась мать. Её лицо, обычно такое доброе и светлое, было искажено гримасой тихой муки. Она молча прижала дочь к груди, и Элана почувствовала, как сильно бьется её сердце.
— Вернись к нам, доченька, если сможешь, — прошептала она, заливаясь слезами. — Но если не сможешь… стань для нас светом в грядущей тьме.
Племя замерло. Больше никто не смел вымолвить ни слова. Воздух был наполнен их общим дыханием, их страхом и их надеждой.
Ночь спустилась на землю тяжелым, бархатным пологом. Лес, обычно полный шепота, шорохов и тайной жизни, казалось, затаил дыхание и замер в ожидании. Когда Элана ступала босыми ногами на тропу, ведущую к утёсу, корни под ней слабо пульсировали, словно натянутые струны незримой арфы. Ветви вековых дубов и елей с тихим скрипом сами склонялись перед ней, расчищая путь. Она понимала это без слов: сам лес, живой и древний, ждал её так же напряженно, как и люди внизу.
Подъем был долгим и трудным. Камни холодными ребрами впивались в её ступни, а ветер, гуляющий по скальным уступам, свистел в ушах ледяной мелодией. Наконец, она вышла на вершину. Плоская каменная плита, гладкая от бесчисленных ветров, была её алтарем.
Дрожащими от холода и осознания происходящего пальцами она развязала завязки платья и сбросила его с себя. Тонкая ткань, шелестя, упала к её ногам.
Теперь она стояла обнаженная перед всем миром. Ветер обвивал её тело, заставляя кожу покрываться мурашками, но она не дрожала — только её огромные глаза, в которых отражались далекие звезды, блестели от непролитых слез.
И тогда небо разорвалось.
Не с грохотом, а с тихим, вселенским вздохом облака над её головой расступились, открыв бездну, усыпанную чужими, слишком яркими звездами. Из этой бездны медленно, с невыразимой мощью, простерлась вниз гигантская Рука.
Она была соткана из самого света и тени, из вещества, не подчиняющегося земным законам. Пальцы её сияли — пять из них переливались каждая своим цветом: изумрудной зеленью жизни, лазурью небес, багрянцем крови, золотом солнца и серебром лунного света.
Но шестой палец, оттопыренный в стороне, был иным. Он был абсолютно черным, бездонным, как провал в забытой пещере. Он был словно трещина в самой ткани мироздания, лишняя нота в совершенной песне, ошибка в божественном замысле.
Элана застыла, парализованная этим зрелищем.
Голос обрушился на неё не извне, а родился сразу в самой глубине её сознания, заполнив собой всё.
Он был тихим, как шелест галактик, и оглушительным, как обвал горы.
— Дитя. Ты пришла.
— Кто ты? — выдохнула она, и её собственный голос показался ей жалким писком.
— Я тот, кто был до деревьев и камней. Я тот, чье дыхание — это ветер, а сны — смена времен. Тот, кого ваш род зовет стражем и подателем. Моя ладонь несет силу. Но шестой палец… он — мой секрет. Прикоснись, и ты познаешь его.
Она сделала шаг вперед, камень под ногами был ледяным.
— Что будет с моим народом? — спросила она, и в её голосе зазвучала сталь, которой не было минуту назад.
— Пять пальцев даруют им жизнь: знание, силу, мудрость, время и любовь. Шестой же несет судьбу. Но судьба не для смертных.
Элана все еще дрожала, но её рука, тонкая и бледная, сама поднялась навстречу сияющим перстам.
Она коснулась первого, изумрудного — и в её разум хлынули имена всех трав, их целительные и ядовитые соки, их тайные шепоты.
Она коснулась второго, лазурного — и ощутила под ногами великий, неторопливый пульс земли, биение её гигантского сердца.
Третий, багряный, открыл ей все мысли бегущего оленя и затаившегося волка, она услышала музыку их инстинктов.
Четвертый, золотой, показал ей, как тянется время — не как река, а как бесконечная, сверкающая нить, сотканная из миллионов мгновений.
Пятый, серебряный, пронзил её сердце такой всеобъемлющей, болезненной и прекрасной любовью ко всему сущему, что она чуть не рыдала от этого переполнения.
Оставался Шестой.
Он не светился. Он, казалось, втягивал в себя весь окружающий свет и звук. От него веяло холодом, который не был простым отсутствием тепла; это был холод пустоты, забвения, холод вечности, вгрызающийся в самую душу. И все же он манил, как манит глубина темного колодца, в которую так хочется заглянуть.
— Если я прикоснусь… — её шепот был едва слышен, — останусь ли я собой? Останусь ли я человеком?
Ответа не последовало.
Лишь ветер завыл чуть громче, а лес внизу ответил ему сдавленным треском. Пауза затянулась, став невыносимой.
И всё же, повинуясь не своему разуму, а какому-то глубинному, древнему зову, она подняла руку и положила свою маленькую ладонь на черную, холодную поверхность Шестого Пальца.
Мир провалился у неё под ногами.
Её крик растворился в абсолютной, беззвучной тьме. Её больше не было. Она была деревом, чьи корни уходят в самую сердцевину мира; она была камнем, помнившим рождение звезд; её кожа стала корой, волосы — струящимися ветвями, а дыхание — тихим, вечным шёпотом леса, в котором тонули голоса целых цивилизаций.
И в самой глубине этого небытия, в новом сознании, что родилось из осколков старого, прошептал тот же голос, ставший теперь её частью:
— Теперь ты моя. Навсегда.
На рассвете, когда первые лучи солнца позолотили гранит утёса, племя увидело её. Она стояла на краю, живая, дышащая, но не та. В её глазах, некогда ясных и теплых, теперь плескалась бездонная, звездная тьма.
А когда она медленно подняла руку, чтобы откинуть со лба прядь волос, все увидели её худощавую, изящную кисть, на которой четко выделялся шестой палец — идеальный и ужасающий.
Мать, с криком вырвавшись из толпы, попыталась броситься к дочери, но старшая жрица, чье лицо стало маской скорбного понимания, железной хваткой удержала её.
— Стой. Не трогай её. Это уже не твоя дочь. Это сосуд.
Элана обернулась на этот звук. Её губы тронула улыбка — спокойная, всеведущая и совершенно непостижимая для человеческого сердца.
С тех пор жизнь племени изменилась. Лес стал невероятно щедрым, реки — полноводными и чистыми, а звери — смирными и доверчивыми.
Но по ночам, особенно в полнолуние, избранницу видели бродящей в самой глухой чаще. Она двигалась бесшумно, не оставляя следов, а за её плечами, словно живые, тянулись длинные, неестественные тени. И люди в страхе и надежде шептались у костров, гадая: хранит ли она их теперь как часть этого нового, странного мира, или лишь наблюдает за их недолгими жизнями с холодным любопытством вечности.
Так и говорили в племени, передавая из уст в уста: «Мы живём под рукой древнего бога. И она дарует нам жизнь. Но помните: в его руке — шесть пальцев».