Воздух в кофейне «Лукоморье» был густым, как жижа из молотых зёрен арабики, дешёвого парфюма и невысказанных желаний. Он лип к коже, въедался в волосы, оседал на языке сладковато-горьким налётом. Кондиционер хрипел на последнем издыхании, выдувая из себя струйку воздуха, пахнущую пылью и старой изоляцией. Василиса движениями отточенного автомата, выверенными до миллиметра, ставила на поднос два капучино с сердечками — одно чуть более размазанное, для девушки, что вечно смотрела в телефон, второе — идеальное, для парня, что пытался произвести впечатление. Она знала, что они расплескают его за углом, в первой же подворотне, сливаясь в неловком поцелуе, и это знание делало её движения чуть более механическими.
Её красота была не из глянцевых обложек, а другая — тревожная, чуть замученная, проступающая сквозь синяки под глазами от ночных смен и сигаретный дым, что въелся в кожу как татуировка безысходности. Премудрость её была в том, что она безошибочно, с одного взгляда, определяла, кто пьёт эспрессо чтобы проснуться, а кто — чтобы забыться. Кто заказывает раф с сиропом — для сладости в жизни, а кто латте на кокосовом — чтобы почувствовать себя хоть на мгновение не здесь, а на белоснежном пляже, которого никогда не видел. Предоброта — в том, что подливала немного молока в горький американо вечному клиенту с трясущимися руками, старому Перфильеву, который когда-то, кажется, был кем-то, а теперь был просто трясущимися руками и запахом безнадёги.
Дверь звякнула, впустив не холодный ветер — его здесь давно уже не было, город кутался в смог — а волну дорогого одеколона «Bleu de Chanel» и запах бензина с отдушкой, будто человека привезли прямо из салона, не дав обсохнуть. Вошёл Костантин Щейкин, он же Кощей. Не скелет, а плотный, сбитый мужчина со стрижкой «как у Путина» и пиджаке, который сидел на нём как панцирь, намертво сшитый по фигуре дорогим портным. Глаза — две узкие прорези в сытом, непроницаемом лице, смотрящие на мир как на актив, подлежащий оценке, поглощению или списанию в утиль. Он нёс с собой не просто присутствие — он вносил изменение атмосферного давления.
— Василиса, солнышко. Как обычно, — голос у него был глухой, будто доносился не из его глотки, а из наушников дорогой гарнитуры, встроенной куда-то внутрь.
— Момент, Константин Витальевич, — она не подняла глаз, протирая блестящую ложку для сахара о свой фартук. Её пальцы знали этот танец сами: двойной эспрессо, 92 градуса, без сахара, без взгляда. Без ничего.
Он наблюдал за её руками. За тем, как тонкие, почти прозрачные пальцы обхватывают толстую керамическую чашку, как изгибается запястье, поднося питчер, как наливает молоко ровной, бархатистой струёй. Он коллекционировал эти движения, мысленно разбирая их на составляющие: эффективность, эстетика, потенциальная доходность. Её отказ полгода назад стать его «единственной и неповторимой» он воспринял не как оскорбление, а как досадный дефект в логике сделки. Сбой в алгоритме. Требовалась доработка продукта. Ребрендинг. Полная оптимизация.
В углу, за столиком с шатким гнутым основанием, сидел Ваня. Он пил свой третий раф за час, пытаясь вымучить из себя сообщение в Telegram. «Привет. Как дела?» Стирал. Слишком банально. «Видел тебя сегодня. Классно выглядишь». Стирал. Звучало как заготовка уличного пикапера. Его любовь была тихой, пахнущей одиночеством, пылью от паяльника и сладковатым запахом перегретого припоя. Он знал каждый её шаг, каждый вздох. Зна́л, что она вчера опоздала на семь минут — вероятно, задерживали на прошлой работе. Зна́л, что сегодня у неё снова болят ноги — она прихрамывала на левую ногу. Василиса знала, что Ваня её любит, и готова была ответить взаимностью — в его тишине была надёжность, но девичья гордость и страх ошибиться не позволяли ей сделать первый шаг. Ваня хранил на своем теле, под свитером, Василисин икеевский шарфик, который она как-то забыла зимой. Он, конечно, хотел бы иметь её трусики, но и шарфик, пахнущий её дешёвым синтетическим жасмином и чем-то неуловимо своим, грел его душу лучше любой батареи.
Щейкин взял чашку, его мизинец с аккуратным матово-золотым ногтем намеренно коснулся её пальца. Прикосновение было холодным, металлическим, несмотря на спёртую жару в кофейне.
— Подумала? — спросил он без надежды, без упрёка. Просто констатация факта проверки статуса.
— Нет, — ответила она без вызова, опуская глаза. Просто констатация.
Он кивнул, не изменившись в лице. Ни тени разочарования. Процесс пошёл. Альтернативный сценарий активирован. Он развернулся и вышел так же внезапно, как и появился, оставив после себя лишь шлейф парфюма и ощущение незримой, но уже опустившейся заслонки.
Василиса выдохнула и посмотрела в окно на унылую улицу, где по грязному снегу ползли фары машин. Ваня поймал её взгляд и покраснел, уткнувшись в экран. Он так и не отправил сообщение.