Стекло хрустальным гробом скрывало чашу Петри. Под ним, на агаровом слое, колонии клеток вели тихую, неспешную жизнь, которую им отмерил протокол эксперимента. Но их жизнь была не естественной. Они были детьми гения и одержимости.
Тишину лаборатории, нарушаемую лишь ровным гудением термостатов, разрезал резкий щелчок магнитного замка. Дверь бесшумно отъехала, и в стерильное пространство вошёл человек, чьё появление заставило Михаила вздрогнуть и выпрямиться, а Виктора — медленно обернуться, сжав пробирку в руке так, что костяшки побелели.
Аркадий Воронов. Он был в безупречном тёмном костюме, который казался инородным телом среди поношенных халатов и стального блеска приборов. Его лицо, испещрённое сеткой холодного расчёта, не выражало ничего, кроме лёгкой скучающей презентабельности. Он обвёл лабораторию медленным, оценивающим взглядом аукциониста, пришедшего описать имущество для конфискации.
— Виктор Сергеевич. Михаил Ильич, — его голос был ровным, безразличным, лишённым даже намёка на приветствие. — Рад застать вас за работой. Хотя, — его взгляд скользнул по стопке распечаток на столе, верхней из которых был знакомый им всем меморандум с грифом «Свёртывание», — похоже, она по-прежнему бессмысленна.
— Аркадий Леонидович, мы как раз на пороге... — начал Михаил, инстинктивно делая шаг вперёд, чтобы защитить свои — нет, их — наработки.
Воронов мягко поднял руку, останавливая его. Жест был отточенным, не терпящим возражений. —Мне надоели «пороги», Михаил Ильич. Меня интересуют только результаты. Семь лет. Бюджеты, которые можно было потратить на осязаемые военные разработки. И что я вижу? — Он неспешными шагами подошёл к центральному столу. Его глаза остановились на охлаждающей подставке, где покоилась небольшая колба с жидкостью, переливающейся перламутровыми, живыми бликами. — Красиво. Напоминает дорогой ликёр. Это и есть ваш «Феникс»? Птица, которая так и не собралась восстать из пепла?
— Это не ликёр! — голос Виктора прозвучал хрипло, сдавленно от обиды и ярости. Он отшвырнул пробирку в ёмкость для дезинфекции. — Это итог семи лет работы! Мы на пороге прорыва! Буквально на днях...
— «На пороге», «буквально на днях», — Воронов перебил его с лёгкой, ядовитой усмешкой. Он взял колбу в руки, повертел её, наблюдая, как свет играет в густой жидкости. — Знаете, в чём разница между алхимиком и учёным? Алхимик вечно находится на пороге получения золота. Учёный — его получает. Ваш проект закрывают. Совет директоров требует высвободить ресурсы.
Сердце Михаила упало. Виктор побледнел, будто его ударили. —Нет... вы не можете! Это моё... наше наследие!
— Я могу, — холодно парировал Воронов, ставя колбу на место с тихим, зловещим лязком. — Но я человек прагматичный . Я дам вам один шанс. Последний. — Его взгляд, тяжёлый и пронзительный, упёрся в Виктора. — Вы так уверены в своём эликсире? Так уверены, что готовы поставить на кон свою карьеру? Докажите. Не на клетках, не на крысах. Докажите на себе.
Михаил почувствовал ледяную дрожь. —Что? Нет... Аркадий Леонидович, это невозможно! Протоколы...
— Именно поэтому проект и закрывают, Михаил Ильич, — не отводя взгляда от Виктора, произнёс Воронов. — Слишком много «невозможно». Слишком много «не знаем». — Он сделал паузу, давая своим словам просочиться в самое нутро, туда, где живёт одержимость и больное самолюбие. — Что скажете, Виктор Сергеевич? Готовы рискнуть? Выпейте это. Продемонстрируйте хоть что-то. Хоть на год. На день. Хоть на час. Покажите мне то, что заставит меня отозвать своё решение.
В лаборатории повисла гробовая тишина, нарушаемая лишь навязчивым гулом оборудования. Виктор смотрел на колбу, потом на насмешливое, непроницаемое лицо Воронова. Он видел в его глазах не вызов, а циничную проверку. Воронов был уверен, что старый, осторожный учёный не осмелится. Это был изящный способ добить проект, сломив его дух, доказав его собственную трусость.
И эта мысль — что его считают трусом, что его дело, его жизнь, его гений будут выставлены просто неудачной авантюрой — стала последней каплей. Одержимость победила осторожность.
— Хорошо, — сипло, почти беззвучно выдохнул он.
— Витя, нет! Это безумие! — бросился к нему Михаил, но Виктор уже снимал колбу с подставки. Его руки дрожали, но движения были точными. Он налил мерный объём жидкости в гранёный стакан, где оставались следы утреннего кофе. Горьковато-сладкий запах с лёгким металлическим оттенком ударил в нос.
— За ваше здоровье, Аркадий Леонидович, — с горькой, искажённой усмешкой произнёс Виктор и залпом выпил эликсир.
Он зажмурился, ожидая немедленной боли, экстаза, взрыва чувств, рвоты в конце концов. Но ничего не произошло. Только лёгкое, почти призрачное тепло разлилось по пищеводу и проникло в желудок. Он открыл глаза. Воронов смотрел на него, не моргая. Прошла минута. Никаких изменений.
На губах Воронова появилась тонкая, победоносная улыбка. —Как и ожидалось. Эффект плацебо — мощная штука. Оформляйте документы. Проект «Феникс» закрыт. С понедельника приступаете к новым задачам. — Он развернулся и вышел, не оглянувшись. Магнитный замок щёлкнул за ним, словно захлопнулась крышка гроба.
Виктор стоял, опустошённый, глядя в пустоту. Он проиграл. Всё было кончено. Его жизнь, его наследие — всё превратилось в прах. Он машинально поставил стакан на стол. Его руки тряслись.
— Что ты наделал... — прошептал Михаил, прислоняясь к столу. — Что ты наделал, Витя...
Прошло два часа. Два часа тягостного, давящего молчания. Отчаяние сменилось тупой, безжизненной апатией. Виктор неподвижно сидел на табурете, уставившись в пол. Михаил лихорадочно пытался что-то делать, но его движения были бесполезны и бессмысленны.
И вот тогда...
Волна жара накатила внезапно, сбивая с ног. Не из желудка, а изнутри каждой клетки, каждого нерва. Он грохнулся на колени, схватившись за грудь. Сердце колотилось, вырываясь из грудной клетки, его ритм был чуждым, бешеным.
— Витя! — Михаил бросился к нему, пытаясь поддержать.
Но Виктор его не слышал. Мир поплыл, сплющился и вытянулся. Кости горели, сжимаясь и перестраиваясь с сухим, внутренним хрустом, который отдавался в мозгу оглушительным грохотом. Кожа ползла мурашками, то леденя, то обжигая. Он закричал, но его голос, грубый и сиплый, сломался, превратившись в высокий, перепуганный вопль.
Через боль он увидел свои руки. Кожа на них натягивалась, как на барабане, разглаживаясь, становясь упругой и светлой. Пигментные пятна таяли на глазах. Суставы уменьшались, пальцы вытягивались, становясь изящными.
Агония длилась вечность. А потом так же резко, как и началась, прекратилась.
Он лежал на холодном полу, судорожно хватая ртом воздух. Тело было лёгким, странным, чужим. Он почувствовал тяжесть на груди, непривычную мягкость в местах, где раньше была жёсткость. Длинные пряди волос, тёмных и шелковистых, разметались по лицу, которого он не чувствовал.
— Витя?.. — Голос Михаила прозвучал где-то очень далеко, полный невероятного, животного ужаса.
Виктор с трудом поднял руку — изящную, с длинными пальцами и аккуратными ногтями. Он коснулся своего лица. Кожи, на которой не было ни морщин, ни щетины. Высоких скул, полных губ. Он провёл рукой ниже, по гладкой шее, наткнулся на небольшую, но упругую выпуклость на груди.
Дрожа, почти не дыша, он подполз к полированной поверхности стального шкафа, исполосованной сварными швами.
И в его отражении он увидел незнакомку. Молодую, невероятно красивую женщину лет двадцати пяти, с большими тёмными глазами, полными первобытного страха. Женщину, которая смотрела на него из стали широко раскрытыми, его собственными, но теперь чужими глазами.
Из её губ, её прекрасных, дрожащих губ, вырвался один-единственный, сорвавшийся на фальцет звук, в котором не осталось ничего от голоса Виктора.
— Что… что со мной?.. -