"Написано сие рукой ничтожного Митрофана иеромонаха, что в божьем и патриаршем монастыре честного славного пророка и предтечи и крестителя Иоанна на острове напротив Созополя в год 1605 месяца августа 6. Собрал же я ее из разных книг. И читающие молитесь за меня господу, в чем ошибся. Потому что во время опасности написал ее, когда происходили междоусобные войны, когда Джелали грабил окрестности Бурсы, когда Ромеи замирились с Румелией. Бежало же множество христиан и турок и пошли на Запад. А на Ромеев обрушились какие-то, называемые казаками, из Малой России. И опустошили все приморье и побили многих, не разбирая, где мессиане, а где неверные, прибыв на так называемых фустах. В то же время дошли до Варны в месяце июле 27-го числа и сожгли и разграбили то, что за пределами крепости и большинство христиан. И были убиты многие из них Ромеями"
Под сводами древнего дворца, где пахло морем, две фигуры сидели над узким столом.
— Значит, подтверждено, — тихо сказал паша, пальцами постукивая по шероховатой древесине. — Корабли и люди герцога всё же прибудут. Но он наверняка опять выставит новые цены.
Его спутник, крепко сложенный мужчина с густыми бровями и усталым лицом, поморщился.
— Чертовы итальянцы торгуются как армяне… Словно не понимают, что здесь решается не их дело, а наше.
— Он франк.
— Это ничего не меняет.
— Всё они понимают. Очень хорошо понимают, — отозвался паша. — Но пусть пока. Пусть думают, что держат нас на крючке. Их силы пригодится. А потом…
Он задумчиво прищурился, словно смакуя будущее.
— Потом мы никому не будем должны, — мрачно закончил спутник. — Ни герцогу, ни этим его ромейским наёмникам, что он обещает привести в дополнение к прочим своим силам.
Паша усмехнулся краешком губ.
— Верно, они будут полезны, — сказал он. —Они жалки, но их отряды знают тропы через холмы лучше наших людей. И многие люди в христианских деревнях видят в них старую власть. Смешно… Когда-то они бежали от них к нам, а теперь забыли своё прошлое и старые ужасные порядки стали для них милой стариной. Но… Пока ромеи будут работать на нас — пусть.
— А когда перестанут?
Паша развёл руками.
— Когда перестанут — исчезнут. На них не удержишь власть, но с их помощью удобно перерезать некоторые старые порядки.
Его товарищ наклонился вперёд, понизив голос:
— Люди шепчут, что султан готовит казни наших сторонников.
— Знаю. Шайтаны… А сколько золота ушло на их подкуп! Но мы всё вернем!
Он сжал кулак.
— Сначала здесь мы установим свою полную власть. Затем придет черед этого дурака на троне.
Спутник медленно выдохнул, провёл ладонью по лицу.
— Главное — чтобы люди поверили в нас.
— Люди поверят тому, кто первым даст им хлеб и спокойствие, — устало сказал дамат-паша. — Остальное для них неважно.
Оба помолчали. Свечи потрескивали, тени дрожали по стенам.
— Ты уверен, что сможем потом выдавить итальянцев? — спросил спутник.
— Они сами уйдут, — ответил паша. — Им ведь нужны наши рынки, а не наша земля. А если задержатся… местные земли приучают к тому, что в жизни бывает много несчастных случаев.
— А ромеи? Слышал что они мечтают отбить все свои старые земли.
Паша поднял глаза, сухо улыбнулся:
— Они — книжники.
— А успехи предыдущих лет…?
— …достигнуты мечами альманов, немцев. Но, как уже сказал — они нам могут пригодиться.
Спутник пожал плечами:
— И пусть мечтают о чем угодно. Главное, чтобы они сражались там, где мы скажем.
— Да. И чтобы не дожили до того дня, когда они решат сражаться против нас.
****
Гостиница — чаще звавшаяся просто «Дружания» — была невелика: дюжина каморок, да общий дортуар под крышей, где спали плечом к плечу те, кому не хватило места внизу. В таверне же, пропахшей дымом и жареным салом, могло набиться от силы сотня душ — и то если стоять вплотную, да не пихаться локтями.
Но благодаря Бочару — толстому, лысеющему хозяину непонятной национальности с вечно масляными усами и прищуром хитроватых глаз — эта забегаловка на отшибе Дидимотихона считалась лучшей среди тех, где расплачивались медяками и мелким серебром. Знать, конечно, ютилась в пафосных пандохионах (птохионы, ксенодохионы и пандохионы — виды гостиниц) у центральных площадей, где подавали вино в стеклянных кубках, а не в глиняных кружках. Но для купцов-ходоков, контрабандистов, отставных солдат и прочего сброда, «Дружания» была тем местом, где за несколько больших динар — гроссо, или горсть акче тебе подавали миску дымящейся чорбы с куском баранины, ещё и спать уложат, не спрашивая имени. Но сильно мутных личностей тут не было — порядок поддерживали многие заинтересованные лица, среди которых было немало тех, кто прошел свой путь в армии.
А ещё Бочар утверждал, что его похлёбка лечит похмелье. Те, кто пробовал, верили — ибо после неё похмелье действительно уходило, но всё из-за того, что обязательно начинало болеть что-то другое.
В камине, несмотря ни на какую погоду, весело потрескивали дрова, а в углу вечно сидел слепой лютнист, игравший одну и ту же мелодию на разный — про то, как-то купец, то солдат, то мужик обманул черта.
Не то чтобы Теодор нуждался в деньгах, так как после некоторых событий последних пяти лет у него появились некоторые средства. Однако здесь было по своему уютно, а еще напоминало уже такой привычный военный лагерь.
Осень в этих краях всегда была коварной. Днём солнце ещё могло поджарить плечи, а ночью в холмах тянуло таким холодом, что хотелось поджечь какой-нибудь дом и греться на пожарище. Дождь шёл уже третий день, и улицы города, превратились в грязевые ловушки. На окраинах лошади вязли по колено, прохожие увязали по пояс. На редкой каменной мостовой было скользко, на деревянных тротуарах — тем более.
Лемк сидел у самой стены в таверне, которая насквозь провонялась дымом, кислым вином и потом и думал о разном.
Прошедшая война была славной. Ну, насколько вообще можно назвать славной войну, погибло множество славных мужчин и в результате которой были выжжены дотла земли нескольких провинций. Но ромеи вышли из неё победителями. Помогли латиняне, не без этого. Немцы, испанцы дрались хорошо. Венгры тоже.
Сарацин били. Били с удовольствием. По итогу выгнали из Фракии, выбивали из крепостей в Болгарии, отрезали от снабжения, отравляли колодцы, жгли селения. Поля горели, деревни пустели, дороги устилали кости. Империя ромеев показала, что ещё может драться, пусть и с чужой помощью. И даже в последний момент, когда предал Карл Эммануил, когда Франция ударила в спину союзникам, когда основная армия была практически уничтожена в битве, то империя смогла удержаться. Выстояли, продержавшись против румелийцев один на один — подвиг, что стоил им дорого.
Это дорого стоило для давно павших духом ромеев.
Держава оказалась в тисках нехватки денег. Требовалось оплатить поставки хлеба и оружия, вернуть занятые у союзников суммы, рассчитать наемные/иноземные отряды, не говоря уже о расходах на починку многочисленных стен, лечение увечных солдат и многого прочего.
Однако казна была пуста.
В Городе нарастало глухое недовольство. Простые люди, обремененные тяготами последних лет, роптали. Аристократия, не получившая полностью ожидаемых доходов и влияния, была раздражена и искала виновных. Купеческие гильдии, чьим золотом во многом и велась война, теперь настойчиво требовали возврата долгов.
Страна кишела людьми, в чьих руках находилось немало оружия. Многие из них, потерявшие дохода, господина или законного дела, занялись разбоем на дорогах и грабежам на море. Много банд латинян, кочевников, дезертиров, казаков и залетных гайдуков терзали страну как снаружи, так и изнутри. Были проблемы даже с теми регулярными воинскими отрядами, что сохраняли подобие порядка, но мало походили на стройные армии, которыми им полагалось быть. Нередко они сами становились источником бед, сея страх и беспорядок — постоянно случались нападения на население, убийства и грабежи. Это вынуждало власть искать суровые пути: укрощать разбойников на суше и пиратов в море, а вместе с тем хоть как-то пытаться внедрить дисциплину в армию и флот.
Конечно, охота на разбойников шла. Их выслеживали, загоняли в угол, но удача то улыбалась преследователям, то отворачивалась от них. Дороги и воды оставались неспокойными, и каждый новый день приносил вести о свежих грабежах.
— Ты сегодня мрачнее обычного. — сказал Феодос Зарбас.
Он присел за стол и налил себе кружку критского вина.
— Думаю…— коротко ответил Лемк.
— О чём?
— О том, что делать дальше.
— Долго думать будешь?
— До тех пор, пока не придумаю.
— Вот это новость. — усмехнулся Зарбас.
Он отхлебнул из кружки, причмокнул и продолжил:
— И что же ты придумал?
Лемк пожал плечами.
— Есть несколько вариантов…
— Туманно как-то…
— Ситуация такая, туманная.
— Нет, ситуация, на мой взгляд, вполне ясная. Надо только решить, куда направить свой клинок!
— Не надоело воевать?
Зарбас покачал головой.
— Нет. А вообще, вот поэтому я не люблю думать, — сказал он. — Сразу начинаешь сомневаться во всём. И сразу жизнь кажется паршивее, чем есть на самом деле.
Лемк усмехнулся.
— В этом ты прав. Странно что анаграфевс так ни разу не навестил меня (чиновник, ведавший розыском лиц, не внесенных в податные списки и не платящих в силу этого налогов).
— Это ещё просто длится неразбериха из-за отвоеванных земель. Скоро, думаю, всё наладится и тебя навестят. К тому же непонятно еще к какому сословию тебя сейчас отнести и потому сколько с тебя брать.
Таверна наполнилась шумом. Кто-то затеял спор, кто-то играл в кости, кто-то тихо договаривался о чём-то подозрительном.
За окном по-прежнему шёл дождь.
Лемк задумчиво посмотрел на дверь.
Действительно, надо было уже что-то решать. Хотя можно было бы еще на пару месяцев отложить этот вопрос.
В таверне становилось душно. Тела, огонь, разлитое вино, вонь мокрой шерсти и кожи — всё это мешалось в гнетущий запах, от которого хотелось выйти на воздух. Но дождь всё ещё лил, как будто сам Господь решил смыть с этих улиц всю грязь, и потому Лемк оставался на месте.
Хозяин принёс ещё вина, оливок и тарелку саганаки (запечённый/жареный сыр с приправами).
В голове крутились мысли. Иногда глупые, нудные, и не дававшие покоя. И мысли цеплялись одна за другую, как звенья цепи, и о чем бы он не старался думать, они всегда возвращались.
Как-то произошло так, что его мечта стать комитом, ещё недавно весьма близкая, теперь невозможна. Да вообще практически любая деятельность на территории ромеев. Спасибо, правда, что не казнили, и не изгнали. Спасибо за то Ховру, спасибо природным ромеям в армии. Отстояли перед нобилями. Говорить спасибо тем, кто брал взятки он не хотел — но без этого тоже не обошлось.
Можно было жить на долю в добыче, пусть большая часть и растрачена и в суме осталось где-то около пяти тысяч дукатов. В Венеции человек с суммой вдвое большей уже считался богачом. Суммы бы хватило не на один год спокойной жизни. А если взять те траты, которые у него были до подписания армейского контракта, то хватило бы до конца жизни.
Правда возвращаться к такой жизни Теодор бы уже ни за что не согласился. Жить при храме, молиться и трудиться после того, как он увидел мир за древними стенами Константинополя, познакомился с интересными людьми, сражался плечом к плечу с друзьями против сарацин, увёл множество мессиан из-под власти исмаилитов, когда командовал множеством людей на поле боя, отвечаю за их жизнь и смерть… Нет, церковь его ещё подождёт.
А деятельная натура или что-то вместо неё подталкивало его идти вперёд. Молодость? Вкус к приключениям? Тяжело давшиеся, но всё же успехи? Стремление сделать для своей родины что-то хорошее?
Может что-то другое?
Война с турками отняла у него многих друзей, братьев по оружию, с которыми он делил хлеб и смех в тавернах. Теперь их нет, и сердце Теодора порой разрывалось от тягостной неизвестности.
Где они? В цепях, согнувшись под кнутом в исмаилитском плену? Или искалечены, брошены умирать в пыли, где никто не закроет им глаза? А может, их зарубили в пылу боя, и они лежат под небом, не зная покоя? Хуже всего — мысль, что их, беспомощных, добили в плену, как скот. Теодор спустил уже немало средств контрбандистам, клефтам (греческим разбойникам), апостатам, купцам и прочим, кто вел дела на территории румелийцев. Он не верил, что они свободны. Если бы они были живы и свободны, нашли бы его.
Допустим, он уедет… Однако если каждый, кто ещё хоть что-то умеет, сбежит, то что тогда?
Лемк задумчиво поводил пальцем по ободу кружки.
Зарбас допивал свою кружку и уже смотрел на него с лёгким подозрением.
— Что-то надумал? — спросил он.
Лемк усмехнулся.
— Возможно.
Дверь таверны со скрипом отворилась, впустив порцию холодного, влажного воздуха и два знакомых силуэта. Первым протиснулся внутрь Евхит, скинув с плеч промокший до нитки плащ. Лицо его, всегда немного бледное и отрешенное, теперь казалось вовсе бескровным от холода. Он торопливо перекрестился в сторону темного угла, и лишь потом его взгляд упал на их стол.
— Слава Богу, вы здесь, — просто сказал он, подходя и снимая с головы капюшон. Мокрые волосы липкими прядями приклеились ко лбу. — На улице ад, а не погода. Кажется, сам Ной мог бы построить новый ковчег.
Следом за ним, заполняя собой дверной проем, вошел Сидир. Он был полной противоположностью Евхиту — широкий в кости, но страшно худой, так что его одежда висела, будто на вешалке. Лицо его было испещрено морщинами и старыми шрамами, а в глазах стояла та притупленная усталость, что не проходит даже после долгих месяцев сытой жизни. Он двинулся к столу, слегка припадая на одну ногу — старая травма из давала о себе знать в такую погоду.
— Давайте, освобождайте место, грешники! — сиплым голосом бросил Сидир, подходя.
Феодос, не говоря ни слова, подвинулся по лавке, освобождая пространство у стены. Сидир тяжело опустился, издав тихий стон облегчения, и передвинул свой старый ятаган, чтобы тот не упирался ему в бок.
— Мир этому дому. — произнес Евхит.
— Мира тут мало, зато вина хватает, — флегматично ответил Феодос, пододвигая ему глиняный кувшин. — Согревайся.
Сидир, не дожидаясь приглашения, протянул руку к кувшину, налил полную кружку и осушил ее почти без передышки. Он тяжело выдохнул, потер ладонью грудь, прожевал оливу
— Короче, я только что встречался с албанцем тем, Башкой или Башкимом — говорит, что о наших друзьях он так и не нашел сведений.
— Думаешь, кто-то из наших ещё жив? — спросил Евх, перелистывая потрепанную Библию, которую достал из-за пазухи.
— Если да, то где они? — добавил Сидир, подбрасывая в пальцах косточку от оливы.
— Вариантов немного, на самом деле. — ответил Теодор, откинувшись на стену. — Мёртвы, в рабстве у турок или скрываются в горах.
— В Болгарии? В Сербии?
— Если бы я знал, где Месал, Юхим и Михаил находятся, я бы уже выехал туда. — кивнул Теодор. — Без оружия и денег могли податься в разбойники, в слуги к кому-то или в монахи.
— Ооо, только не в монахи! Это худшая участь! — хмыкнул Сидир.
— Не скажи! — возразил Евх. — Они хоть сыты.
— Но зато под замком. — буркнул Мардаит.
Все замолчали. Лютня в углу продолжала звучать, запах подгоревшего хлеба смешивался с ароматом вина.
— А вдруг они ещё воюют? — нарушил тишину Сидир. — Где-нибудь далеко, где о нас забыли?
Теодор покачал головой.
Он разослал весть среди купцов, контрабандистов и клефтов, обещая награду за сведения о пропавших товарищах. Но вестей не было. Если бы друзья были живы и свободны, они бы нашли его.
За окном моросил дождь, и улицы городка блестели в мутном свете. Улицы, по которым ходили василевсы, полководцы, патриархи. По которым когда-то шагали великие — Велисарий, Иоанн Цимисхий, Вард Фока, Алексей Комнин… Которые видели победы, измены, заговоры, триумфы.
Будут ли еще великие времена?
— Эй, выше нос, братья! Мы все знали на что шли!
— Да, по крайней мере, слава Вседержителю мы, империя вернула свои земли.
— Вернули. — хмыкнул Сидир. — Но что с ними делать? Парастрион кишит кочевниками. В Мезии — сами видели! Знать хуже врагов! Они скорее с сарацинами договорятся, чем с Константинополем…
— Давайте не будем об этом. даже тут слишком много лишних ушей.
За соседним столом спорили, перекрикивая друг друга, размахивая руками над столом, залитым вином и пивом компания.
— Слыхали новость? — крикнул толстяк с красным лицом. — В Британии казнённых преступников теперь отдают хирургам! Четыре тела в год минимум! И знаете для чего? Они их режут и изучают!
— И что? — отозвался седой мужчина, ковыряя ножом стол. — Мёртвым всё равно.
— А живым? — вмешался худощавый мужчина с морщинистым лицом. — Представь, тебя повесят, а потом потрошат, как рыбу!
— Если страх смерти не останавливает их от того, чтобы преступать закон, то и это не остановит! — фыркнул солдат со шрамом через бровь. — Виселицы никогда не будут пустовать!
— Это осквернение! — горячился толстяк. — Даже казнённый — человек. Его душа…
— Душа на суде Божьем, — перебил седой. — А если тело спасёт хоть одну жизнь — почему нет?
— Ты бы сам согласился? — язвительно спросил худой.
— Если б я был убийцей, меня бы не спрашивали!
Воздух в трактире вздрогнул от внезапно прорвавшегося гогота слышавших разговор людей.