Добрый вечер! Или день? Прошу прощения. С того момента, как я оказался в этом тесном помещении, я совсем потерял счет времени.
Окно? Ох, какой я невнимательный! Вы абсолютно правы, через окно я совершенно спокойно мог бы определить время суток. Судя по всему, мой мозг ещё не в полной мере переформировался, чтобы считаться нормальным.
Но где же мои манеры! Доброго дня — благодаря Вам я могу это теперь сказать точно! Рад встречи с Вами. Позвольте представиться, Кирилл Петрович, но Вы можете обращаться ко мне по имени. Впрочем, Вы ведь и так собирались это сделать? Нет, не отпирайтесь! Может, у меня не всё в порядке с головой, но я прекрасно осознаю и кто я, и где я, и кто Вы.
Вы врач. Пусть Вы не в своей профессиональной форме, но мне не трудно об этом догадаться. Вас позвали именно потому, что у меня стоит диагноз. Сам я не знаю, как он называется, но Ваш коллега весьма непрофессионально выразился, назвав его “проблемой с головой”. Вы ведь перед приходом успели прочитать мою медицинскую карту и без труда узнали его подчерк? И нахожусь я сейчас в полицейском участке. Можете меня не успокаивать, я абсолютно спокоен. Я ведь ничего дурного не сделал, а значит мне незачем волноваться.
Признаться честно, я несколько удивился, когда увидел Вас одного. Я думал, полицейские будут Вас сопровождать, но Вы ведь настояли на том, чтобы они оставили нас наедине? Чтобы их черная форма и хмурый вид не вызвали у меня стресс. И сейчас они сидят в соседней комнате и слушают наш разговор через микрофон. Вы ведь прикрепили к себе микрофон?
Вы мне льстите, говоря, что я столь же интеллигентен, сколь непохож на человека с проблемой развития! За это стоит поблагодарить Вашего коллегу. Благодаря его поддержке, я сейчас выгляжу и веду себя, как Вы это видите.
О нем нет вестей вот как уже три недели кряду? Разумеется, ведь он взял на эти дни отпуск. Доктор Окский предупредил меня на одном из последних посещений, назвав это новым этапом моей терапии.
Нет, я знаю его не так хорошо, как Вы выразились. Я всего лишь пациент. Глупый человек, жалкий и беспомощный, который не может выжить без посторонней помощи. Нет, не отрицайте этого! Я двадцать лет жил в этом теле и прекрасно знаю его возможности и его ограничения. Вы можете сказать, что со мной происходит, но Вы этого совершенно не ощущаете. В отличие от Вас, я и осознаю свою слабость, и признаю её, и чувствую. Вы не можете похвастаться последним пунктом, разве не так?
Я вижу легкое недоумение на Вашем лице. Не ожидали напора и прыти от такого человека, каким являюсь я? Думаете, правильный ли диагноз поставил мне доктор Окский? Не волнуйтесь, его диагноз абсолютно верен. Верен, как и то, что лишь благодаря поддержке брата Вы видите меня таким спокойным и уверенным.
Да, я знаю, что его тоже давно никто не видел. Я правильно скажу, что он пропал примерно в то же время, что и доктор Окский? Разумеется, я буду осведомлен, ведь это мой брат! Единственный человек, который оставался на моей стороне, несмотря на мою дефектность. Разве что доктор Окский мог похвастаться такой же доброжелательностью. Доктор был единственным человеком — за исключением брата, конечно же, — чьё присутствие в доме меня не тревожило. Он был в самом деле прекрасным психиатром! Таких, насколько я помню, называют мастерами своего дела. Доктор всегда оставался вежлив и учтив, словно и не было у меня никаких проблем. Вспоминая наши разговоры, мне становится стыдно за мою неуклюжесть и глупость, но доктор сидел с таким выражением лица, словно из моего рта извергается вековая мудрость!
Слышите? Не пытайтесь меня одурачить, всё Вы слышите! Непрекращающееся жужжание. Да, где-то поблизости летает муха. Мерзкое существо! Наверно, Сатана специально создал этих тварей, чтобы они досаждали людям!
Не говорите глупостей, я вовсе не раздражаюсь. На время я повысил голос, потому что мухи в самом деле выводят меня из себя! В последнее время наш дом стал пристанищем для этих омерзительных существ! Но брат разберется с ней. Не обращайте на муху внимания.
Так, на чём мы остановились? Ах да: брат, доктор, моё лечение. Думаю, я поступлю верно, если начну с самого начала. Не с раннего детства, само собой, но с момента моего переезда в дом брата. Если моя память не изменяет, это было время, когда мне шёл десятый или одиннадцатый или двенадцатый год. Не скажу точно, да и Вы согласитесь, что год-другой не станет значимой погрешностью. Главное, что тогда я уже был в сознательном возрасте и вполне воспринимал происходящее вокруг. Мне трудно сказать, в это время проявилось моё слабоумие или родители просто устали заниматься безнадежным ребёнком. Во всяком случае, в тот год ко мне приехал брат и увез меня к себе. Он уже стал самостоятельным человеком, и в наследство от дедушки получил частный дом, в котором мы живем и по сей день.
Ни матери, ни отца я после переезда больше не видел. Они не приезжали в гости, не звонили, не отправляли писем, и со стороны моей и брата не чувствовалось ответного тепла. Однажды я спросил у него, что же с нашими родителями. Ответ его был резким и грубым. Не помню слов, но смысл сводился к тому, что с ними больше не связаться. Так что я не знаю, что с ними стало: может папа с мамой погибли, а может просто не захотели вспоминать, что у них есть урод в семье, порожденный их собственными действиями.
Как бы то ни было, единственным, кто остался у меня, стал брат. В отличие от мамы и папы он не собирался оставлять меня одного, какой бы обузой я не являлся в реальности. Он всегда уделял мне много внимания, следил и ухаживал за мной, и несмотря на множество ошибок, совершенных мной в самых простых вещах, брат воспринимал их сдержано. Чтобы он повысил на меня голос или, не дай Бог, поднял руку, я могу вспомнить единичные случаи, а поводов было для этого, уж поверьте, предостаточно. Вам известно, что в нашем городе нет специализированных школ для детей с отклонениями? Для брата это стало достаточным основанием взять меня на домашнее обучение, несмотря на все неудобства для него самого. Таким образом он избавил меня от насмешек со стороны сверстников и унижений от учителей. Несколько дней в году, ставшие для меня про́клятыми, вспоминаемые мной до сих пор подобно пытке, мне всё же приходилось посещать школу, чтобы сдавать экзамены. В эти дни я прекрасно чувствовал всего лишь малую толику того, что в ином случае мне пришлось бы терпеть каждый день.
Бо́льшую часть времени мне приходилось проводить в одиночестве. Редкие выходы из дома осуществлялись преимущественно с братом. Вспоминая обрывистые моменты из своего детства, порой я не мог побороть желания вырваться из застенок, и прогуливался один. Однако я был уже более зрелый и сообразительный. От меня не могла укрыться та надменность, которой награждали меня сверстники при встрече. Моя нерасторопность, постоянная задумчивость, замедленная реакция — сколько мне довелось пережить неприятных моментов из-за таких мелочей! Несколько раз я осуществлял попытки оставаться на равных с другими детьми, но в скором времени выяснилось, что, когда я думал, что не отстаю от них, они всё равно не понимали меня, также как и я их. Это трудно объяснить, но Вы ведь понимаете о чём я? Моменты, когда ты понимаешь, о чем говорит человек, но после оказывается, что он имеет в виду совершенно иное, и наоборот. Словно мы представители совершенно разных языковых групп.
И я оставил попытки влиться в общество. Мне вполне хватало брата. Было ли мне одиноко? Да, брат проводил на работе слишком много времени. Порой мне хотелось поговорить, обсудить что-то, часто я натыкался на преграды, которые не мог преодолеть. Звонок по телефону, в дверь, приготовить еду, помыться — везде я мог найти проблему, и всё вызывало у меня страх. В конце концов, вся моя жизнь стала страхом. Любое действие, совершаемое мной, сопровождалось непреодолимым беспокойством.
Нет, не это стало поводом для моей истерии и знакомством с доктором Окским. С ним мне довелось сойтись значительно позже.
Страх и одиночество привели меня к несколько иному увлечению. Вы, возможно, не раз встречали в своей практике, что человек, повседневно мучимый непрекращающимися душевными терзаниями, уходит от реального мира. Данная участь постигла и меня, но в совершенно безобидной форме. Помимо частного дома моему брату в наследство досталась дедушкина книжная библиотека — сотни книг, расставленных по старинным деревянным шкафам, на книжных полках, связанные в стопках под кроватью. Их было так много, что я до сих пор не успел прочитать их все. И направленность они имели самую разнообразную: классическая фантастика, энциклопедии, детские сказки, предания и легенды народов мира, мировая классика, для саморазвития и множество других. Первоначально я брал одну книгу за другой и сидел за ними безвылазно часы напролет. Я поглощал и энциклопедии, и стихи, и женские романы без разбору — моему мозгу требовался любой объект для отвлечения.
Но постепенно я начал более избирательно подходить к книгам. Доктор Окский говорил, что в моём положении многие предпочитают фантастику, потому что она более отлична от мира, в котором подобные мне больные испытывают страдания. Однако фантастика меня не увлекла. В фантастике авторы никак не могли грамотно совместить создаваемый ими мир и сюжетные приключения. Они шли в таком диссонансе, что я то и дело отвлекался, возвращаясь в реальность. Иное дело книги, описывающие реальные факты нашего мира. Да, они не столь отдалены от моей повседневности, но мне достаточно одного осознания, что это не моя жизнь.
Сперва я перешёл на научно-популярные издания, затем на исторические журналы и труды, а после избрал то направление, что поглотило меня с головой. Скажите, Вы увлекались культурами разных народов? Какая жалость! Вы многое упускаете в своей жизни, доктор. С раннего возраста нам доступны для изучения лишь культуры Европы да Ближнего Востока. В меньшей мере нам попадаются книги про культуру Китая, Индии, Майя, а великое множество оставшихся Цивилизаций остаются похоронены под горой человеческого забытия! Но в дедушкиной библиотеке я мог без труда восполнять свои знания. Вы не поверите, сколько ещё культур мне довелось рассмотреть на страницах напечатанных десятки лет назад книг!
Майя и ацтеки были весьма развиты, но в особенности интересно их отношение к человеческой жизни. Они строили гигантские сооружения, использовали особую технологию орошения полей, имели письменность, но это совершенно не мешало им приносить в жертву таких же людей, как они. Пленные враги и проигравшая команда — поражение для индейцев было причиной отдать сердца их кровожадным богам. Но сами они не прикасались к человеческому мясу. Иное дело народы Африки и Австралии. Для них было в порядке вещей пожрать плоть поверженного врага. В особенности ценилось, если врагом являлся сильный и мужественный человек, ведь с плотью и кровью к победителю переходят и все лучшие качества соперника. И всё же наиболее интересно поступал народ в Океании. Их размышления о жизни и жизненной энергии зашли гораздо дальше, чем у, так называемых, “развитых цивилизаций”. Сейчас, как и многие века ранее, люди всегда стремятся узнать, что происходит после смерти, можно ли встретиться с умершими, как поговорить с теми, кого уже нет? И это стало поводом для распространения шарлатанов-колдунов и спиритических мошенников! Но туземцы гораздо более умело синтезировали посмертный мир и мир реальный. В конечном итоге, они нашли способ создать неразрывный узел между собой, родными и друзьями. Прекрасный способ…
Попалась! Я ведь говорил, что не стоит переживать. Один взмах руки — и эта тварь, раздавленная, корчится на столе в предсмертной агонии!
Прошу прощения. Вы правы, я отвлекся от своей истории, однако Вы просто представить себе не можете, какое удовлетворение мне приносит смерть, казалось бы, жалкой мухи. Постойте, Вы считаете, что моё отклонение в книги уже являлось малозначимым отвлечением? Позвольте, но я хотел плавно подвести к объяснению, что находится на чердаке нашего с братом дома…
Вот оно как. Получается, Вы даже не подозреваете, что обнаружила полиция в доме брата? Что же Вы вообще знаете по поводу пропажи его и доктора Окского? Почему я нахожусь здесь, в полицейском участке, а не в уютной гостиной? Стоит задуматься, почему Вас об этом не предупредили: по спланированному ли плану или лишь по всем присущей забывчивости?
Как бы то ни было, я тогда ускорю свое повествование — моей истории, видимо, предстоит быть более длинной, чем я планировал первоначально.
Когда я достиг совершеннолетия, брат предпринял попытку внедрить меня в социум. По его словам, я был уже достаточно взрослым, и окружающие должны были относиться ко мне с большим пониманием. Его предложение мне не понравилось. Я бы с удовольствием провел свою жизнь запертый в старом дедушкином доме, листая подряд одну книгу за другой и не имея дел ни с кем за исключением брата. Однако в глубине души, каким бы калекой я ни был, я понимал, что моя мечта несбыточна. Я должен был приспосабливаться жить в обществе, несмотря на собственную жалость. Брат не мог заботиться обо мне вечно! По крайней мере, именно так мне казалось, когда я обдумывал его предложение. Сейчас я с уверенностью могу сказать, сколь же сильно заблуждался!
Сперва брат использовал свои связи с давними знакомыми, чтобы устроить меня на деревообрабатывающий комбинат. Мне записали должность разнорабочего, но поручения выдавали лишь по переноске продукции. Станки, оборудование и машины мне не доверяли, а со столь простыми задачами я не мог навредить ни окружающим, ни себе. Во всяком случае, они так думали. Не прошло и недели, как я из-за своей постоянной неосторожности, ставшей моим проклятьем на всю жизнь, создал аварийную ситуацию. Один из рабочих едва не стал калекой, но отделался, по счастью, одним испугом, однако ситуация была столь опасной и в то же время до неимоверности глупой, что меня сразу уволили.
Для брата это стало сильным ударом. Лишь узнав о ситуации на комбинате, он взял отгул на своей работе и прибыл ко мне. При виде меня на его лице появилось облегчение, однако я ещё долго не мог заставить его прекратить просить прощения. Что же касается меня… Разве это могло как-то повлиять на меня? Я уже долгие годы знал о том, насколько я ничтожен. Вся брань рабочих, бригадира, директора и его заместителей лишь подтверждала факт моей никчемности. Также как и факт отсутствия понимания у людей. Авария показала, что пока всё идёт своим чередом, окружающие готовы не замечать твоих недостатков, но лишь они начинают чувствовать угрозу своей жизни, здоровью, благоустройству — даже намёк на нее, — ты сразу становишься врагом номер один. И этим врагом стал я.
Прошло около месяца, прежде чем брат предпринял повторную попытку. Сказать, что я воспринял её со страхом, не сказать ничего. Я почувствовал, как меня начинает бить дрожь. Я не хотел иметь дел с людьми. Ни с одним кроме брата! Брат успокаивал меня, утверждая, что со мной ничего не случится. Новой работой для меня он выбрал уборщика. В самом деле, что может быть безопаснее? Но я продолжал отказываться. И брат снова извинялся. На этом заканчивался каждый разговор о работе. Один лишь мой вид, полный страха и паники, заставлял моего брата чувствовать вину и обрывать диалог просьбами простить его. Так продолжалось на протяжении многих дней, пока мой брат не начал осознавать причину столь резкой реакции. В следующий раз разговор зашел уже не о моей безопасности, а о асоциальности профессии. Не скажу, что это была ложь, но, по его наблюдениям, уборщики в самом деле не вступали в частые связи с окружающими людьми. Такой подход пошатнул мою паническую стойкость.
Закончилась авантюра моим увольнением на следующий день и штрафом для брата за испорченное имущество.
Скажите, доктор, Вы чувствовали своё существование полностью бессмысленным? Не по опыту работы врачом — я уверен, Вам не раз приходилось видеть пациентов, потерявших свои жизненно важные ориентиры. Я говорю про собственное ощущение: невозможность уснуть, не имея физиологических причин для этого; непрекращающееся прокручивание в голове одних и тех же мыслей и идей; постоянно сменяющиеся бессильная апатия и неконтролируемая ярость к самому себе. Такой стала моя жизнь с того злополучного дня.
Я перестал себя контролировать. Я пытался заглушить вспышки самоуничижения и жалости особо усердной работой по дому, однако я так и продолжал совершать самые глупые ошибки в повседневной жизни. Забыть выключить плиту, по двадцать минут настраивать воду в ванной — такая беспечность едва ли доступна даже подростку, а я уже стал совершеннолетним. Осознание, что проблем брату я доставляю гораздо больше, чем приношу пользы, грызло меня не переставая: днем, ночью и даже во сне оно терзало мою искалеченную душу.
Внезапные срывы стали моими постоянными спутниками. Я мог без особой причины сесть на пол и начать плакать навзрыд, мог начать бросаться вещами или сидеть с потерянным взглядом по несколько часов. Брат принимал мою нестабильность, старался меня успокоить, какой бы ужас я не творил. Не было случая, чтобы он пришел в ярость, и это лишь ещё сильнее выделяло мою бессмысленность — как брата, как человека, как живого существа в целом! Брат винил себя за мои срывы, а я в свою очередь проклинал собственную бракованность. Это был замкнутый круг, который каждый день убивал нас всё сильнее и безжалостнее.
В конце концов, это привело к единственному выходу, который я мог увидеть в тот момент. Возможно, если бы у меня всё получилось, жизнь моего брата стала бы куда благополучней, однако я был настолько жалок, что даже не смог грамотно провести свое умерщвление! Вспышка была мгновенная, непродуманная, и брат успел меня вытащить, когда я уже чувствовал облегчение от окончания жизни в теле интеллектуального калеки.
В тот же вечер мне довелось познакомиться с доктором Окским. Я уже говорил, насколько высоко ценю его навыки как психотерапевта, так и человека? Даже если нет, я могу это повторить столько раз, сколько потребуется, чтобы избавить Вас от сомнений в его профессионализме и человечности. Достаточно сказать, что доктор Окский стал вторым человеком после брата, чьё присутствие не заставляло чувствовать меня некомфортно. Я мог говорить с ним совершенно открыто и спокойно — гораздо более свободно, нежели сейчас с Вами. Первоначально брат отвез меня в больницу сам, однако доктор Окский незамедлительно проанализировал положение нашей семьи. Мне требовался ежедневный осмотр со столь же частой терапией, но брату приходилось бы слишком часто уходить с работы не по времени, что сильно бы ударило по нашему семейному бюджету. Доктор повел себя великодушно и отнесся к нам с пониманием. Спустя три дня, когда я несколько привык к незнакомому мне человеку, брат сделал доктору дубликат ключей от дома на время моего лечения, и доктор Окский начал самостоятельно наведываться ко мне. Брат был вне всякой меры благодарен ему. Благодаря личному визиту доктора брату не только не требовалось уменьшать количество рабочих часов, но и он чувствовал себя гораздо спокойней, что я нахожусь не один…
Да что же Вы всё пишите, пока я рассказываю? В самом деле, Ваше поведение выдает в Вас излишне молодого и неопытного психиатра. Доктор Окский умел делать заметки, в то же время не теряя вида внимательного слушателя.
Вы собираетесь отправить меня на обследование головного мозга? Неужели Вы сомневаетесь в моём диагнозе? Хотя я полностью разделяю Ваше стремление. С тех самых пор, как я заручился безоговорочной поддержкой брата и доктора Окского, мне самому стало любопытно, что же не так с моим разумом. Предыдущие годы я стыдился и боялся настаивать на точном обозначении моей болезни, однако сейчас я чувствую себя значительно уверенней.
Я мог бы начать объясняться Вам без введения в контекст, однако тогда Вы безоговорочно запишите меня в ряды душевнобольных. Я не отрицаю проблему, касающуюся моего интеллектуального развития, однако я абсолютно уверен, что с тех пор, как я жил жизнью социопата, погруженного в пучину отчаяния и самобичевания, прошло достаточно времени, и даже в последние встречи доктор Окский заявлял о моём выздоровлении и его беспокоила лишь возможность срыва при попадании в очередную стрессовую ситуацию. Но таковым был его диагноз три недели назад, и с тех пор он значительно изменился. Поэтому, дабы Вы поняли меня без двусмысленностей и трактования с языка неуравновешенных личностей, я продолжу своё повествование с того момента, на котором остановился.
Лечение доктора Окского сказалось на мне наиболее положительным образом. Ещё до его частных визитов меня перестали посещать мысли о расставании с существованием, а уже через неделю я начал чувствовать, как ко мне возвращается вкус к жизни. Ставший мрачным и пугающим мир вновь приобретал цветные краски.
Моё душевное оздоровление не могло обойти стороной брата. Лишь после улучшения собственного самочувствия я обратил внимание, насколько стало острым его лицо. Но вместе с моей нервной системой в приемлемое состояние приходил и внешний вид брата.
В первое время я совершенно позабыл про уныние. Настроение у меня всегда было приподнято, и доктор Окский предсказывал скорейшее окончание терапии. Брата это радовало не меньше, чем меня. И, как ни прискорбно признавать, именно наша безрассудная радость возвратила нас обратно в пустоши горя.
У моего брата, как Вы прекрасно знаете, уже далеко не тот возраст, когда гормоны перекрывают голос разума и человек без раздумий отдается времяпрепровождению с прекрасным полом. Он переживал это непростое для молодых людей время, полностью отдаваясь заботе обо мне. Даже если у него и были некие отношения, они не уходили дальше совместного чаепития и вечерних прогулок. Однако в его нынешнем возрасте мужчина задумывается не о краткосрочных отношениях, но о создании более близких связей. Брат, как можно судить, не стал исключением. Моё выздоровление вдохновило его больше, чем требовалось, и его личные желания вспыхнули гораздо ярче под воздействием положительных чувств.
Я не знаю, когда он с ней познакомился. Единственное, что могу сказать, что я впервые видел столь симпатичную особу. Знаю, что я на протяжении всей жизни пребывал в состоянии отшельника и вряд ли моё суждение хоть на малую долю можно назвать объективным. Однако, хоть и ограниченный умственно, гормональное развитие у меня находилось в самом разгаре. Нет, я не говорю о вожделении, но мне ли Вам объяснять, насколько густая пелена заволакивает разум, когда в твой укромный уголок пробирается стебель прекрасной орхидеи?
Брат привел её под вечер. На улице стояла зима, и я находился в своей комнате, продолжая поглощать одну книгу за другой. На время моей болезни я отстранился от чтения, однако после неё с новыми силами набросился на горы бумаги.
Меня привлек шум, доносившийся с кухни. Я привык, что брат мог задержаться, однако он в последнее время не приводил в дом гостей. На первое время страх заставил меня затихнуть, но лишь до тех пор, пока среди шума разговора я не различил приятный женский голос. Любопытство пересилило страх, и я направился на кухню.
Считаю ли я, что поступил неправильно? Будь моя воля, я бы пинками погнал себя прошлого обратно в спальню!
Но сделанного не воротишь. Лишь я выглянул из-за угла, как перестал себя контролировать. Я чувствовал огромное смущение, вперемешку с восхищением. Девушка сидела прямо напротив входа, и я видел её улыбающееся лицо в мельчайших подробностях. Оно завораживало и пленяло меня.
Она тоже меня увидела. На мгновение на её лице отразились недоумение и смущение, но лишь на мгновение. После она уже вновь имела по-прежнему неотразимый вид.
— Кто это? — спросила она у моего брата.
Не знаю, какое было у него лицо прежде, но когда он обернулся, я увидел на нем лишь замешательство, смешанное с волнением. Он не хотел, чтобы она меня видела, или просто забыл обо мне. Но, как бы то ни было, если бы я навсегда исчез, для него всё сложилось бы в самом деле лучше.
Ему ничего не оставалось, как представить меня. Узнав, что я его брат, девушка предложила присоединиться к чаепитию. Я окончательно потерял голову и без толики сомнения принял её предложение.
Какой стыд! Я совершенно не помню, о чем шёл разговор. Она обсуждала что-то с моим братом, задавала вопросы, смеялась. А я, как завороженный лишь смотрел на неё, периодически вставляя ненужные комментарии или отвечая невпопад на вопросы. Но девушка улыбалась, а кроме её улыбки я ничего не различал. Не различал ни изменившееся лицо брата, ни истинные чувства и мысли, зарождающиеся в найденной моим братом красавице.
Чаепитие прервалось, когда я отправился по нужде в уборную. Меня не было совсем малое количество времени, однако, когда я уже начал возвращаться, до моих ушей доносился крик со стороны кухни. Я без труда различил в нем голос брата, но это заставило меня лишь замереть на месте. Я не могу вспомнить, чтобы хоть раз до этого момента в голосе брата звучало столько нескрываемой ярости. С трудом осознавая от поразившего меня оцепенения слова разговора, мне хватило ума разобрать причину гнева брата.
В который раз я разбил планы и надежды, которые он взращивал в себе! Мои слова, моё поведение — они оставляли не самые приятные ощущения не только о мне самом, но и о нашей семье в целом. И между мной и своим будущим брат в который раз остался на моей стороне.
Девушку я больше ни разу не видел. Я слышал, как она что-то резко ответила брату, после чего вышла, громко хлопнув дверью. Несколько секунд с кухни слышалось лишь прерывистое дыхание, но уже скоро к ним добавился новый звук. Брат не сдержал эмоций. Он держался много лет, но, видимо, это стало последним шагом к его собственному срыву. Я так и не нашёл в себе сил зайти на кухню. Не знаю, сумел бы я успокоить брата или лишь добавил ему больше боли, ведь именно я был тем камнем, что безостановочно тянул его на дно, с которого он не мог подняться, не оставив меня одного. Однако брат оставался со мной. Какими бы ни были его мотивы, он не спасался в одиночку.
Как я уже сказал ранее, для брата грубое расставание с девушкой стало моментом его слома. Начиная со следующего дня, он не возвращался домой в состоянии хотя бы приближенном к адекватному. Алкоголь стал его постоянным спутником. Возвращаясь с работы в столь плачевном состоянии, он был не в силах даже приготовить себе ужин. Но не дай Бог мне попасться к нему в такие моменты! Алкоголь приглушал боль, разрушенные надежды и мечты, делал его жизнь проще, но мой вид мигом воскрешал всё, что он старался стереть из своей памяти. Побои и мои унижением стали для него единственным способом не сойти с ума.
Утром перед тем, как уходить на работу, брат заглядывал ко мне и просил прощение. Так повторялось каждый раз после, когда его отпускал алкоголь. Он проклинал себя и едва ли не плакал, умоляя его простить. А вечером брат возвращался с очередным лишним градусом в крови, чтобы утром повторить процедуру покаяния. Каждый день стал повторением предыдущего с до безумия простым решением разорвать этот порочный круг, но в то же время настолько трудновыполнимым.
Доктор Окский, разумеется, сразу заметил неладное. Как бы я не пытался скрыть, мои боязливость и замкнутость говорили сами за себя. Однако я бы не считал доктора Окского достойным уважения доктором или человеком, если бы он начал задавать прямые вопросы о моём состоянии и причине, из-за которой оно ухудшилось. Доктор спрашивал лишь наводящие вопросы, мог зайти со стороны аллегорий или аллюзий, за что я ему премного признателен. Но я несколько приспособился к его форме лечения и не без труда скрывал истинное положение дел. Доктор Окский отступал, чувствуя моё сопротивление, однако не собирался сдаваться и каждый день повторял попытки добиться моего содействия.
Вернулся ли я в прежнее состояния невроза и срывов? Могу Вас заверить, мне удалось справиться с разгорающимся позывом. Беседы с доктором Окским и годы, проведенные за чтением книг, заставили меня больше заниматься размышлением о своем существе и самоанализом. Невроз и срывы происходят вследствие незнания причин внутренней тревоги. Однако я прекрасно знаю, что причина всех проблем кроется во мне и моём интеллекте. Я не вправе осуждать кого бы то ни было, когда именно моё существование отравляет жизнь окружающих людей. Но я понимал, что долго скрывать от доктора Окского положение в нашей семье не получится. И, когда это случится, мне останется лишь распрощаться с братом и жить в компании психически нездоровых или реабилитируемых — или куда ещё отправляют людей с моими проблемами? — в ожидании редких встреч под наблюдением. Каким бы прекрасным человеком не являлся доктор, в первую очередь он остаётся врачом и здоровье пациента для него находится на первом месте.
Узнал ли доктор об изменениях в моем брате? Нет, до такого, к счастью, не дошло. Размышляя над этим сейчас, я не могу решиться: было ли правильно сказать о проблеме доктору или происходившее далее стало наилучшим выходом из сложившейся ситуации.
Разумеется, Вы не вполне понимаете, что случилось. Я и сам не могу точно сказать о внезапном изменении, произошедшем с братом. В один из мартовских дней он вернулся домой в своем повседневном состоянии — от него не чувствовалось ни капли алкоголя. Брат задержался на более долгий срок, нежели обычно. В последнее время я старался не попадаться ему на глаза, прячась в своей комнате, но в тот вечер он вернулся настолько поздно, что я уже не мог оставаться в постели и спешил в уборную. Вернись брат на несколько минут раньше, он бы успел уйти в спальню, и мы бы не пересеклись. Но реальность отличалась от планов.
Я уже возвращался обратно, когда входная дверь закрылась, заставив меня вздрогнуть. Я со страхом глядел на брата, ожидая, что он в очередной раз сорвется и оставит на мне очередную порцию побоев, но мои ожидания оказались ложными. В ту ночь брат был излишне тихим. В полумраке коридора его бледное лицо выделялось подобно луне на небосводе. В руках он держал замшевый мешок. При виде меня, брат убрал его за спину и поспешил в сторону чердака. Он не проронил ни слова. Не знаю, чему я больше изумился — неожиданной сдержанности брата или его воровскому поведению, — но отсутствие агрессии в мою сторону вызвало у меня прерывающее переживания облегчение. В тот момент я даже не подумал о том, что может лежать в мешке.
Уже находясь в постели я слышал, как брат бродит по чердаку, передвигает мешки и прочий хлам, который скидывался туда ещё при жизни дедушки. Когда я уже засыпал, шум сверху все ещё доносился до моих ушей.
Утром брат отправился на работу, не заглянув в мою комнату, однако и данную странность в его поведении я оправдал неполным восстановлением после пережитой драмы. В конце концов, я и сам не мог похвастаться благополучием собственного здоровья. Пока брат находился на работе, я занимался домашними делами: приготовил себе завтрак, привел в порядок постель, провел стирку. Почувствовав, что начинаю уставать, я решил сделать перерыв. До визита доктора Окского ещё было время, и я взялся за чтение книг. Но я совершенно не мог сосредоточиться. Такое произошло со мной впервые с момента проявления результатов лечения.
Из моей головы не выходила ночная бессонница брата.
”Что ему могло понадобиться на чердаке? Что вообще находится под нашей крышей?”
Эти вопросы мешали мне проникнуться книгой и всё время возвращали меня в реальность. Вслед за самыми простыми и понятными вопросами последовали следующие:
“Почему он вел себя настолько странно? Что лежало у него в мешке?”
Такие мысли взращивали в моём сердце семена страха. Я продолжал попытки забыть ночной эпизод и отвлечься от беспокойства книгой, но это было выше моих сил. Любопытство, подстегиваемое боязнью, пересилило моё влечение к литературе.
Не прошло и половины часа, как я уже стоял у лестницы на чердак. Сердце моё билось сильнее обычного, ожидая нечто необычное, однако я понимал, что оно не успокоится, пока не выяснит истинную сущность происходящего.
На чердаке я не был уже порядка года. Мы использовали его лишь в качестве хранилища различных вещей, навроде пакли или редко используемого инструмента. Практически каждый раз, когда требовалось достать что-либо с чердака, брат лично брался за дело, опасаясь, что я навернусь с лестницы. Каждый раз, взбираясь на чердак, я видел лишь облака летающей пыли и неразличимые в полумраке предметы.
Однако устоявшаяся в моей памяти картина мгновенно разрушилась, когда я поднялся наверх. На чердаке царила чистота, которую я не видел никогда в личной комнате брата. Маленькое окошко было вымыто до абсолютной прозрачности, и в свете падающего сквозь него солнечного луча отсутствовал танец повсюду проникающих пылинок. А вместе с пылью исчез и весь хлам, что копился здесь на протяжении десятилетий. Груды коробок и ящиков, сваленных в кучу мешков — всё это исчезло в одну ночь, что брат провел здесь.
Я не мог ответить себе, зачем брату потребовалось вычищать чердак в столь поздний час. Наверное, я бы так и спустился в ещё большем недоумении и без малой доли понимания его действий, если бы не этот надоедливый падальщик! Да, Вы правильно ведёте рассуждения. Годами пылящийся чердак, на котором не только мыши брезговали появляться, но даже пауки не стали плести свои сети, внезапно обзавелся этими омерзительными жителями. Муха подлетела прямо к моему лицу и начала кружиться, примеряясь к более лакомому месту моей кожи. Я замахал рукой в попытке отогнать неугомонную тварь, но вслед за ней появились новые. Они летели с одного места — темного угла, на который я не обратил внимания. Угол укрывал мрак, и беглым взглядом невозможно было разглядеть в нём ни дюйма пространства, однако насекомые заставили меня задержать на том месте внимание. Вы догадались, что я там увидел — лежащий бесформенной кучей замшевый мешок.
Вы, должно быть, сгораете от нетерпения, желая узнать, что же я обнаружил в том мешке? Сожалею, но я не в силах удовлетворить Ваше любопытство. Лишь только я направился к углу, как снизу раздался шум. Мне не составило труда догадаться, что это прибыл доктор Окский. Я посчитал неприличным оставлять его невстреченным, тем более что он явился именно ради меня.
Поспешив скорее спуститься, я обнаружил доктора Окского в весьма несвойственном ему расположении духа. Прежде его лицо выражало полную открытость и понимание. Даже собственную задумчивость он преподносил в таком виде, что отсутствовало ощущение, будто доктор Окский отвлек внимание. Однако в тот момент его лицо выражало не только задумчивость, но и слабовыраженную горечь с примесью скорби. Возможно, я приукрашиваю, и всё же именно данный коллаж эмоций читался мной.
Пребывая в глубокой задумчивости, доктор Окский не только не заметил моего приближения, но даже забыл о газете, свернутой в его руке. Учитывая его запоздалую попытку поскорее убрать её в сумку, он не желал, чтобы она попалась мне на глаза. Это был свежий номер местного еженедельника. Вы прекрасно знаете, что в нашем тихом городе редко случаются происшествия, имеющие хоть малую толику интереса для журналистов, но недели хватало, чтобы топография сумела набрать очередных баек с прошедших дней.
Но в этот раз безобидными байками дело не обошлось. Я находился под сильным впечатлением от поведения брата и увиденного на чердаке, и вид выбившегося из колеи доктора Окского заставил моё волнение вырваться наружу. Доктор находился не в том состоянии, чтобы сдерживать моё давление. Саму газету он не стал мне показывать, однако даже сказанных им слов хватило, чтобы я смолк.
В газете писалось о пропаже ребёнка. Маленький мальчик, который ещё не ходил в школу, исчез накануне того дня прямо из дома. Родители не заметили, чтобы он уходил, да и видели его в последний раз, когда уже совсем стемнело. Полиция недоумевала, куда и каким образом мог исчезнуть ребенок — следов похитителя обнаружить не удалось, а уличная одежда мальчика лежала и висела на своих местах. Больше я вряд ли что могу рассказать. Из газет и отчета полиции Вы узнаете гораздо больше. И я бы посчитал это не более, чем очередной выдумкой или, по крайней мере, преувеличением редакторов, если бы отец пропавшего мальчика не являлся бывшим пациентом доктора Окского, с которым у него оставались теплые отношения и по окончании лечения.
Про сеанс того дня я не вижу смысла говорить: я был слишком подавлен, чтобы сконцентрироваться на лечении, а доктор Окский слишком подавлен, чтобы это заметить. Попрощавшись с доктором и пожелав удачи для его друга, я остался дожидаться брата.
Но вернувшись из прихожей, мои глаза ухватили маленькое чёрное пятнышко. Да, муха! Несмотря на весну, холод не торопился сменяться теплом, отчего из окна я видел множество не растаявших снежных холмиков, но протирающая свои кровавые глаза тварь вовсе не выглядела сонной. Она резво ползала по столу, словно я не проводил каждый свой день в наведении порядка. Насмешка трупоеда, который по непонятной причине решил вылезти из спячки раньше положенного срока!
Мне не удалось с ним разобраться. Едва я зашел на кухню, как муха залетела за холодильник и дальше мне приходилось только слушать монотонное жужжание, не в силах прекратить его.
Брат вернулся в прекрасном расположении духа, какого я давно за ним не наблюдал. Едва скинув с себя куртку и обувь, он без промедления отправился в сторону лестницы на чердак. Несмотря на то, что я ежедневно готовил ужин к его возвращению, брат не сделал и шага в сторону кухни.
Мне удалось его нагнать у самой лестницы. Поведение брата вновь вызвало во мне чувство, что происходит нечто неправильное. Будь я более эмоциональным, даже назвал бы это чувство зловещим.
Однако стоило мне сказать слово “чердак”, как брат меня перебил.
-Я надеюсь, ты не лазил туда, пока меня не было. Будь добр, представь на время, что у нас нет чердака. Я нашел прекрасных людей, которые знают, как справиться со всеми нашими проблемами. Они мне посоветовали нетрадиционный метод, но, по их словам, действенный. Для него мне необходим наш чердак, и пока я тебе не разрешу, прошу тебя, чтобы ты даже не думал о попытках пробраться наверх.
Примерно так звучал его ответ. В ту ночь я не смог заснуть — шум сверху не стихал до самого рассвета.
Но не вините меня, ведь я ни сейчас, ни после не буду чувствовать вину за произошедшее. Кто обвинит человека в его вере в собственного брата, у того либо нет сердца, либо нет брата. Лишь доверие сумело избавить меня от переживаний и страхов. Брат не подводил меня, все его дела и слова были направлены на помощь нашей семье, в том числе и меня.
На время я выбросил из головы мысли о чердаке и о том, что мне довелось там увидеть. Страх я замещал верой, а сомнения стирал, погружаясь в миры старых книг. К тому времени мне попалась на глаза та самая работа про туземцев Океании, которую я упоминал ранее. Как я говорил, ко мне уже вернулось прежнее влечение к печатным трудам, однако данный том поглощал меня с головой. Я чувствовал, насколько он мне близок, насколько я понимаю каждое предложение, напечатанное на его листах.
Не думаю, что время что-либо значило для меня в минуты чтения столь великолепного творения. Я забывал про сон и еду, не говоря уже о делах по дому и брате, который, кажется, и сам перестал меня замечать. И всё же нечто стало прерывать моё великолепное времяпрепровождение. Монотонное, едва слышное гудение доносилось до моих ушей, заполняя голову, заставляя её пульсировать в такт омерзительному звуку. Оно было настолько тихим, что я совершенно забывал о нем, стоило мне заняться уборкой или приготовлением пищи. Но лишь в доме наступала тишина, как от гудения невозможно было никуда спрятаться. Словно миллионы мух собрались на кровавое пиршество и насыщают свои толстые брюшки, неустанно и беспрерывно!
Этот гул пугал меня, заставляя отрываться от чтения, а перед сном укрываться одеялом с головой, подобно маленькому ребенку. Но, как бы я ни стыдился своего недостатка, я уже давно перестал быть малышом! Я обязан был покончить с постыдной проблемой!
Мой брат, как мне тогда виделось, даже не подозревал о нарастающем с каждым днём адским гулом, но даже если слышал, он придавал ему значения не больше, чем Вы голубизне неба. Каждый вечер брат возвращался затемно и, в чём был одет, отправлялся на чердак, откуда не спускался. Во всяком случае, до самого сна я его в доме больше не наблюдал.
Многоуважаемый доктор Окский также не стал моей опорой. Потеря дочери друга сильно ударила по нему, и, несмотря на все приложенные им усилия, он не мог сосредоточиться в полной мере на собственной работе. Я же в свою очередь опасался, что непрекращающееся гудение есть не более, чем плод моих собственных фантазий и не решался заговорить об этом первым.
И всё же, всему существует предел! Я человек, а терпение человека не безгранично. Моё терпение подошло к концу на седьмой день с тех пор, как я поклялся брату не заглядывать на чердак. Когда я стал замечать за собой попытку перекрыть шум собственным гудением, понял, что оставлю всё как есть, и совсем скоро я в самом деле потеряю рассудок. Воцарившийся беспорядок требовалось прекратить как можно скорее!
Долго искать источник шума не пришлось. Весь дом к тому моменту, казалось, вибрирует вместе с чудовищным звуком, и в каждой комнате гул доносился с одного направления — сверху.
Злополучный чердак, о котором я обещался забыть, но на который мне необходимо было залезть, дабы вернуть жизни приемлемое течение. Клянусь, ни под каким иным предлогом я бы не полез туда повторно! Но мой разум к тому времени уже настолько поддался давлению звуковой вибрации, от которой на глаза наворачивались слезы, а зубы стирали друг друга в такт проклятого гула, что я не мог думать ни о чём ином, кроме как прекратить эту мелодию Вельзевула! Сохраняя здоровый разум, я бы и мысли не допустил о нарушении обещания!
Не волнуйтесь, доктор, я спокоен. И нет, я вовсе не перед Вами распинался в своей верности. Мне вполне хватает ума понимать, что моё умение держать слова никоим образом Вас не волнует, также как и меня Ваше отношение.
Возвращаясь к своей истории… Вы считаете, мне есть смысл описывать происходящее далее? Разве Вам суждено понять, как чувствует себя человек, открывая люк в помещение, которое было знакомо ему много лет, но перед его глазами предстает зрелище, заставляющее в панике бежать подальше от чудовищного места? Вам не доводилось в жизни видеть роя пчел, застилающего все небо? В таком случае, Вашему опыту не достает всесторонности, чтобы осознать, что и мухи могут собираться в такие же бесчисленные стаи. Тысячи черных тварей, чье гудение резонирует друг с другом, и заставляет Вас сходить с ума, — они заполнили собой всю чердачную комнату, скрывая своими телами потолок, стены, пол и держащие балки. Кажется, они слетались со всего города, дабы обзавестись здесь новым пристанищем. Единственного окна хватало лишь на то, чтобы осветить мерцание их блестящих голодных брюшек и проявить в этом скоплении адских падальщиков некий объект, подвешенный в самом центре помещения. Разглядеть его мне как следует не довелось, и я до слез благодарен, что орды насекомых скрыли каждый миллиметр того существа, имеющего до ужаса знакомые черты.
Более ничего я рассказать об увиденном не могу. Трупоеды почувствовали мой запах, едва моя голова появилась из люка. Моя молодая кожа, глазная влага, некоторая жирность, присущая всем живым существам, — стае падальщиков я показался великолепным обеденным столом! Я не думаю, что продержал чердачный люк открытым и нескольких секунд, но его хватило, чтобы во мне поселились непреодолимые страх и крайнее омерзение в отношении того места.
Прикладывая значительные усилия, чтобы держать себя в руках, я решил ждать возвращения брата. Я помнил о своей клятве забыть о чердаке, однако тех нескольких секунд увиденного хватило, чтобы понять: брат взялся за дело, за которое не следует браться ни одному живому человеку.
Однако откровенному разговору не суждено было произойти. В тот день брат вернулся значительно раньше, чем прежде. Это застало меня врасплох, и всё же не только необычная торопливость брата не позволила добиться от него внятных объяснений.
С собой брат привел гостя. Я видел его впервые — не только в нашем доме, но и в городе. Помню, первое, что мне подумалось в тот момент: как брат решился хотя бы находиться рядом с этим человеком? Гость не выглядел сумасшедшим, громилой, вертихвостом или иным отбросом, с которым побоялся проводить время каждый уважающий себя гражданин. Отнюдь. И всё же существуют люди, чей вид, чье поведение заставляют Вас чувствовать себя в объятьях хищника. Гость представлял собой привычного каждому пожилого господина, знающего себе цену, привыкшего пользоваться своим опытом и знаниями и в то же время не кичиться ими. Да, моё описание показывает его скорее как положительного человека, но, поверьте, это лишь внешняя оболочка, под которой без труда можно разглядеть разложившуюся раньше тела натуру. Одежда и стиль говорили о нём как о личности, оставшейся в моде давно ушедших времён. Даже само его представление показывало гостя как человека играющего в честность, нежели в самом деле придерживающейся её.
Кем он назвался? Вы можете мне не верить, но он был первым человеком на моей памяти, кто посчитал, будто фамилии достаточно для представления. Фамилия же его звучала несколько трусливо и даже безобидно — под стать его фактическим действиям. Точно назвать я её не могу — боюсь ошибиться.
Что же Вы ещё хотите узнать, доктор? Вы неудовлетворены моим описанием? Могу Вас понять, но ничем более не могу помочь — это единственное, что всплывает в моей памяти.
Первоначально брат отвел странного гостя наверх. Смею лишь предполагать, о чём они вели разговор, но склоняюсь к версии о наставлениях старика в области дальнейших действий, чем бы они ни должны были завершиться. Разговор длился недолго, прежде чем брат спустился за очередным принесенным мешком с неизвестным мне содержимым, и оставил меня в гостиной наедине со своим новым знакомым.
Мне совершенно не хотелось оставаться с пугающим гостем, однако его пристальный взгляд и натянутые в фальшивой улыбке губы заставляли меня сидеть на месте. Я молил про себя, чтобы мы провели эти минуты в тишине, но старик вовсе не поддерживал мои мольбы.
Он спрашивал о моей с братом жизни, увлечениях, жизни с соседями. Я старался отвечать коротко и односложно, а гость все дольше держал собственную речь.
-У Вас прекрасный брат, дорогой Кирилл Петрович, — говорил он. — многие бы на его месте оставили человека, будь он даже их родным сыном, учитывая тот недуг, который по бесчинству Судьбы пришелся на Вас. Я ни в коем случае не собираюсь насмехаться над Вашим горем — Вы ни коим образом не заслужили, чтобы Ваше детство прошло в преодолении трудностей, выпадающих на долю далеко не каждого, — но я не могу не восхищаться упорством и целеустремленностью Вашего дорогого брата. Беря во внимание доставшуюся Вам болезнь и трудное финансовое положение Вашей семьи, Ваше будущее обещало быть незавидным. Операцию Вы точно не смогли бы себе позволить, единственное, что Вас ожидало — это нескончаемый прием лекарств до скончания дней. Не буду скромничать, что Вашему дорогому брат до невозможности повезло, что в его жизни появился я. Поверьте многолетнему опыту старика, коим я владею, что Ваш брат принял единственно верное решение, доверившись мне. По окончании моего экстравагантного, но всё же лечения, Вы совершенно забудете о мучающем Вас недуге. Поверьте слову старика!
Мне оставалось лишь сидеть и слушать каждое его слово. Облегченно мне удалось вздохнуть, лишь когда брат вернулся, чтобы повторно проконсультироваться у гостя. Старик вернулся с ним на чердак, после чего не спеша удалился.
Брат провожал его до самой калитки. Визит старика вдохновил его. Под уходящими солнечными лучами я видел смертельную бледность его кожи, всовокупе с катастрофическим истощением, от которого сквозь кожу проступала каждая кость, придающую ему вид свежего трупа. Убеждая себя в том, что я обязан доверять брату, я совершенно перестал обращать внимание на ужасные изменения, происходящие не только в нашем доме, но и в самом брате.
Однако несмотря на его физическое истощение, моральный дух брата оставался стоек. Мне не удалось его задержать и на мгновение. Поддавшись новому порыву безумного вдохновения, подаренным стариком, под чьей личиной, я не удивлюсь, если обнаружится сам Антихрист, брат вернулся под крышу здания, которое с каждой минутой всё меньше ощущалось мной родным домом.
Становилось понятным, что группа людей, названных братом “новыми друзьями”, вовсе не являлись таковыми в действительности. Я не видел прежнего старика после, также как и иных его сообщников. Визит пожилого господина, его поведение, слова, ужас, происходящий на чердаке, — доброжелательный человек не мог спровоцировать подобное из благородных побуждений. Мой брат завел знакомство с личностями, которых стоит обходить стороной и не отвечать на их протянутую обманную руку помощи, которая не вытащит Вас из трясины, но затянет куда глубже.
Я не мог повлиять на происходящее. Жалкий калека без чувства уважения ни у себя, ни у общества! Помощь мог оказать лишь в значительной степени более достойный человек.
Совершенно верно, доктор. Доктор Окский являлся единственной фигурой, представляющей собой эталон достоинства и честности. Брат оказался втянут в попытках помочь мне в топь дел, из которых я не имею возможности и сил его вызволить, и доктор Окский остался моим единственным истинным другом, что мог повлиять на всё более усугубляющуюся с каждым днём обстановку.
Следующий номер еженедельника упал на кухонный стол, едва доктор Окский вошёл в помещение. Наступил следующий день, брат вновь отправился на работу, и я рассчитывал открыться лечащему врачу и последнему другу, однако гневный блеск в глазах останавливал меня. На первой странице газеты была размещена цветная фотография очередной семьи, которую постигло горе. Прошла ровно неделя с тех пор, как пропал первый ребенок, и вот жителям вместо сообщения и благополучной находки, предлагают неутешительную информацию — возможность появления серийного маньяка.
Предполагаю, доктор Окский рассчитывал на противоположный исход, но разрушенные ожидания вызвали в нём бессильный гнев. Терапия вновь превратилась в мой монолог с самим собой. Подобно лечебному времени на прошлой неделе доктор Окский не смог полностью заглушить личные чувства и представал передо мной не в качестве психиатра, а как рядовой собеседник.
Время для искренности было совершенно не подходящим. Я это прекрасно понимаю сейчас и прекрасно понимал тогда, но за день до этого принесённый второй раз замшевый мешок возбуждал во мне подозрения, которые я был не в силах подавить. Да, в ответ на заботу и внимание, что брат дарил мне все годы, я отплатил ему обвинением в совершении самого тяжкого преступления! Я могу взяться за оправдания, утверждая, что не говорил этого вслух или что я имею проблемы с умственным развитием, однако это будут не более, чем отговорки! Я способен соврать вам, но не могу соврать себе.
Доктор Окский принял решение, что терапию на тот день следует окончить. Он поднялся, готовясь удалиться, и во мне уже витала мысль отложить тяжелое признание на грядущий день, когда я услышал новость о трехнедельном отпуске доктора. По его словам, это должно было стать финальным этапом, и, если по возвращении он обнаружит меня в здравом расположении духа, то лечение будет окончено. Для доктора Окского это была констатация стандартной информации, но в моём случае эти несколько предложений стали решающими.
Я говорил быстро: про чердак, про поздние визиты брата, про замшевые мешки, про зловещего старика. Мне казалось, что я должен оповестить доктора Окского обо всём происходящем…
Возможно, это стало фатальной ошибкой. Я не буду отрицать, что именно в результате моих действий отпуск доктора Окского пошёл не по плану. Во всяком случае, моё информирование человека, представляющегося мне последней надеждой, привело к сложившейся сейчас ситуации.
Трудно сказать, что преобладало в докторе Окском в тот момент. Шок, гнев, сомнение, решимость и ещё множество чувств сменялись на его лице. На протяжении моего повествования он сохранял молчание, и ещё несколько минут потребовалось, чтобы привести мысли в порядок.
По завершении данной процедуры лицо доктора Окского выражало присущую ему уверенность, хотя в глазах всё ещё мерцали остатки подавляемых эмоций. Попросив меня проводить его до ванной, он сказал подождать, оповестив, что после умывания собирается лично осмотреть чердачную комнату.
На мгновение меня одолело сомнение относительно посещения чердака, но мне удалось убедить себя, что моё обещание касалось только меня. И я был искренен, ведь так, доктор?
Со спокойной душой я остался ждать, наслаждаясь облегчением от того, что вскоре окружающий меня ужас будет уничтожен усилиями доктора Окского. Легкое сомнение в правильности решения не могло противостоять моему доверию, которое делилось между братом и доктором Окским.
Но я не мог знать, что произойдет дальше! Нет, даже предположение о случившемся могло привидеться разве что бредовым видением!
Разве я мог знать, что брат вернётся в середине рабочего дня? Кто мне мог сказать, что внешний вид и психическое состояние брата вызовет беспокойство не только у меня, но и у работодателя, и его отправят на больничный? Это было совершенно непредсказуемо, и появившийся на пороге брат стал для меня неожиданностью. Неожиданностью, что вызвала во мне небеспочвенные опасения.
Как и в предыдущие дни, брат направился на чердак без промедлений. Обед или банальное приветствие словно стали представляться ему объектом, не требующим затраты времени. Ни присутствие в доме доктора, ни даже моё им замечено не было.
Я же в свою очередь едва ли не ощущал готовую развернуться трагедию. Наличие в здании одновременно и доктора Окского, и брата в его нынешнем состоянии не могли не иметь мрачных последствий. В особенности иной исход отрицало их грядущее место встречи.
Едва доктор Окский вышел из ванной комнаты, я поспешил вступить с ним в диалог, надеясь хоть немного смягчить предстоящую обстановку. Однако доктор Окский предложил мне приготовить стол к полднику, убеждая, что, возможно, он задержится на неопределенное время и подкрепить силы ему не помешает.
Насколько же несмышленым стоит быть, чтобы принять данные слова за чистую монету! В очередной раз я готов проклясть собственную твердолобость! Слишком поздно я осознал, что просьба представляла собой способ увести меня подальше от встречи двух наиболее дорогих мня людей! Подобно малому ребенку я поставил греться чайник и принялся нарезать фрукты. Увлеченный делом, я слишком отвлекся и на время забыл о сложившейся ситуации.
Возвращение же к осознанию ситуации произошло внезапно и с окончательным уничтожением надежды. От крика, полного нескрываемого ужаса, я сорвался в коридор, так и не выпустив ножа. Думаю, именно этот эпизод стоит считать кульминацией происходящего.
По коридору спешно в сторону выхода направлялся доктор Окский. Скрывающийся под маской хладнокровия страх не мог быть заштукатурен за резкими движениями и метающимся взглядом. Вслед за ним по лестнице сбегал брат. Он кричал ему вслед, что первый взгляд неверен и понимаемое таким образом неправильно. Но даже мне испачканные выше локтя кровью руки брата говорили, что открывшаяся доктору картина вовсе не была обманчива. Именно такие слова и были ему ответом. Доктор Окский кричал, в попытках замаскировать собственный ужас, что не собирается слушать оправдания от моего брата и, чтобы он поберег их для общения с полицией. Доктор Окский бежал в ужасе, брат бежал в панике…
Доктор, вы ведь понимаете, что чувствовал в тот момент я? Два человека, две мои единственные опоры в жизни, столкнулись друг с другом и стараются повалить. Доктор Окский бежал от смерти, а брат бежал от заточения. Кто бы из них не вышел победителем, единственным, кто проиграл бы в любом случае, оставался я! Если бы полиция схватила брата, я бы остался один, но и если доктор Окский бы умер, никто бы не смог помочь ни мне, ни брату!
Тогда мне и вспомнилась книга. Старый том, что я читал в свое удовольствие, предстал передо мной в новом свете! Он стал последней надеждой, а прочитанный мной текст — учебным пособием. Знания, написанные в книги о народах Океании, доктор, давали единственный выход из сложившейся вокруг меня ситуации.
И я взялся за дело. Я действовал быстро и точно. Каждое слово с пожелтевших листов всплывало в моей памяти самостоятельно. И брат, и доктор Окский должны были остаться со мной, чего бы это им не стоило! Я без них не смогу жить!
Первый этап прошёл быстро. Ни доктор Окский, ни брат не были готовы к моему вмешательству.
При последующем планировании меня начали смущать их размеры. Первоначально я подумывал задействовать соседских животных для упрощения задачи, но этот вариант имел один существенный изъян: доктор Окский и брат должны были оставаться со мной полностью! Поэтому я никому ничего не дал. Я перестал есть овощи и фрукты, я выбросил всё из холодильника, чтобы освободить место, и три недели занимался воссоединением меня, брата и доктора Окского.
Если бы только не мухи! Мерзкие твари! Едва мне доводилось браться за дело, как они стремились забрать у меня часть доктора или брата! Рой голодных существ спустился в жилые помещения дома и хозяйничал, будто в собственном жилище! Но я всё равно им ничего не дал! Я их травил, убивал, уничтожал, я не смел им даже прикоснуться к моим друзьям!..
И теперь мы вместе: доктор Окский, дорогой брат и я. Моя жизнь стала спокойной, я чувствую себя уверенно. Если появляется проблема, брат устраняет её. Если требуется принять решение, доктор Окский подсказывает мне. Я чувствую, что моя жизнь налаживается. Дефект в развитие уже представляется мне несущественным, а может и вовсе лишь плодом моего воображения и некомпетентности врачей.
И всё же по ночам я их слышу… Доктор, они не помогают мне, не подсказывают… Нет, доктор, они кричат… Кричат:
— Не ешь нас!